Текст книги "Приключения-78"
Автор книги: Сборник Сборник
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
До сих пор речь шла о работах, прямо ложащихся в графу «морально-правовая тематика». Но вот перед нами произведение, скажем, из жизни нефтяников, водителей, фармацевтов. Нет ни прокурора, ни следователя, ни даже вездесущего инспектора угрозыска. И все же...
Вы не заметили, что в произведениях о рабочем классе в последнее время участились различные аварии, в которых якобы особенно ярко проявляется мужество человека. При этом авторы почему-то скромно избегают упоминать о причинах таких аварий.
Повесть Владимира Санина «Семьдесят два градуса ниже нуля» («Роман-газета», № 13, 1976 г.) посвящена труду советских полярников в Антарктиде. Не станем сейчас перечислять несомненные достоинства книги: достоверность многих авторских наблюдений, почти дневниковую документальную точность описаний и т. д.
Несмотря на достижения науки и техники, на оснащение экспедиций самой первоклассной аппаратурой и машинами, от сегодняшнего полярника требуется не меньше мужества и геройского риска, чем когда-то. Если на заре века пеший полярник мог сбиться с пути и погибнуть от холода и голода в нескольких метрах от человеческого жилья, то и теперь нечто подобное может случиться и с мощным вездеходом, и с его экипажем. Вот и у Владимира Санина на краю гибели оказался целый санно-гусеничный поезд.
Скажу сразу: захватывающий сюжет с самого начала обнаружил в себе и нечто знакомое. В спешке санно-гусеничный поезд не был как следует подготовлен к трехтысячекилометровому походу по Антарктиде. Синицын – старый начальник поезда – поленился, понадеялся на авось, новый начальник положился на старого, пренебрег «скучными» правилами. В итоге горючее для тягачей оказалось некондиционным, не годящимся для сильных морозов, сами тягачи с изъянами и т. п. С Синицыным вроде бы ясно: его халтурное отношение к своим обязанностям превратилось в преступление.
Ну а что же Гаврилов, новый начальник транспортного отряда? Он, безусловно, главный положительный герой повести, наделен всеми качествами настоящего руководителя и человека. Разве что в горячности может ударить кулаком по столу, а то и по физиономии подлеца. Последнее, впрочем, уже настораживает. Рукоприкладство есть рукоприкладство, и никакие чрезвычайные обстоятельства не могут оправдать перед законом руководителя, прибегнувшего к столь энергичной «педагогической» мере.
Но почему же все-таки столь плохо была подготовлена экспедиция? Кто виноват? Писатель вправе все валить на одного Синицына или ссылаться на небывалые погодные условия. Но, в свою очередь, читатель вправе спросить: а как получилось, что от одного человека зависит судьба похода, жизнь десятков полярников?
Для характеристики всему случившемуся в повести так и напрашивается слово – расхлябанность. И расхлябанность не только Синицына, но и руководителей зимовки, и рабочих, которые, как видно из повествования, «по мелочи» сбраковали каждый на своем участке.
А сам Гаврилов? Этот отец-командир не ограничился первыми промахами. Он уже вполне сознательно и по своей начальственной воле ставит экспедицию на грань катастрофы, отпустив из отряда единственного штурмана Попова. Правда, именно Попов в конце концов спасает отряд, но странно – теперь уже вопреки и воле Гаврилова, и воле начальника станции «Мирный», вопреки всем правилам и инструкциям.
Вот такой «букет»! И, право же, не вижу, несмотря на разницу характеристик, данных автором Синицыну и Гаврилову, принципиального различия между ними. И тот и другой преступно пренебрегли разумными инструкциями, и тот и другой повинны в возникновении катастрофической ситуации.
А вот повесть В. Козько «Високосный год», опубликованная в Белоруссии. Речь в ней идет о войне, увиденной глазами мальчишки, и о трудных послевоенных годах.
Есть в повести глава – «Шахта», где главный герой уже бригадир и механик, то есть начальник своих сверстников, выпускников ФЗО. Все они в одной «детдомовской бригаде». Однако слишком уж своеобразно понимаются здесь дружба, товарищество, взаимовыручка. Некий «шалый парень» Свидерников преступно нарушает правила техники безопасности, совершает аварию, ставит под угрозу жизнь товарищей. Ему ничего не стоит закурить во взрывоопасной шахте, запустить в молодого бригадира топором (тот лишь чудом спасается от увечья, если не гибели). «Бюрократы-начальники», лишь случайно узнав о происшедшем, требуют от бригадира, чтобы он подал на Свидерникова в суд. И вот что тот отвечает начальнику участка:
«– Слушай, Карев, ты помнишь хотя бы один суд между шахтерами одной шахты? Я тоже не помню. Не думай, я ничего не идеализирую, Но мне просто интересно это. В нашей бригаде работал монтажником парень, ты его знаешь. Был народным заседателем. И вот судили одного нашего шахтера. К заседателю делегации ходили. Не грозили, не уговаривали, а говорили, чтобы думал, когда приговор будет выносить, потому что работать и жить заседателю не в суде, а на шахте, среди шахтеров...»
И далее:
«– Со Свидерниковым я разберусь сам, без суда. Это как раз тот случай, когда суд не поможет. Там с ним будут говорить языком закона».
Вот так. Вез малейшей авторской попытки хоть как-то прокомментировать эти более чем диковинные, с позволения сказать, «рассуждения». Стало быть, передавать в суд Свидерникова нельзя, ибо там с ним будут говорить языком закона, иными словами, погубят человека.
Автор даже не пытается задаться вопросом, а языком какого закона будут говорить в суде с дебоширом. Потому что ответ на этот элементарный вопрос, ответ, сам по себе не высшей категории сложности, ярко обнажит всю фальшивость, всю вздорность философии и героя и писателя. И не только.
Он поможет яснее понять, какой язык выдвигают они альтернативой языку советского закона.
Язык круговой поруки и всепрощенства.
Язык сомнительного самодеятельного правотворчества.
Язык противопоставления морали общества его законам.
5. ИГРА: ПЛЮС ИЛИ МИНУС?Вернемся, однако, так сказать, к истокам нашей беседы, к приключенческим произведениям, непосредственно посвященным деятельности правоохранительных учреждений.
Два-три года назад авторитетный литературный еженедельник опубликовал творческую беседу двух литераторов, посвященную детективу. Когда дело дошло до теоретических обобщений, одна из сторон – известная писательница Н. Ильина вывела формулу, что-де детектив есть «литература плюс игра». Не знаю, как восприняли это авторы приключенческих произведений, по-моему, обидно все-таки узнать, что ты, оказывается, всю сознательную жизнь занимался не творческим трудом, а играл с читателем в слова. Тем более что само творчество писательницы, в том числе и ее блистательные фельетоны, никак, даже при самом запрограммированном недоброжелательстве, не отнесешь к разряду литературных игрушек.
И все-таки не будем торопиться с опровержениями. Попытаемся уловить крупицы истины в утверждении, на первый взгляд абсолютно неприемлемом. А они есть, и не такие уж крупицы. Не станем судить о зарубежных авторитетах, на которые ссылалась писательница. Современная отечественная практика, увы, свидетельствует о том, что рабочий стол писателя-приключенца нередко становится ареной игры по бог весть кем и когда придуманным правилам. Игры, где читателю отводится место мышки, а роль всепобеждающей кошки безраздельно принадлежит сюжету.
Вот, по нашему убеждению, первопричина обилия поделок от искусства, после которых читатель и зритель не выносят ничего, кроме будоражащих нервы детективных перипетий. Нет, все, конечно, не так-то просто. Внешняя атрибутика морали, как мы уже отмечали, налицо: воровать, по мнению автора и его героев, конечно, скверно, убивать – это уж ни в какие ворота; будешь пьянствовать – докатишься и до того и до другого. Люди в угрозыске и в следствии – само совершенство. Они не только прекрасно ловят преступника, но и утрут нос любому искусствоведу по части Дебюсси, Матиса и Верлена.
И ведь ни с чем не поспоришь. Преступление и впрямь омерзительно. В прокуратуре и угрозыске ныне в своем подавляющем большинстве действительно работают люди самой высокой профессиональной и личной культуры. Но читатель в массе, именно в массе своей сегодня вырос настолько, что, усвоив сюжет, не унизится до пережевывания скучнейших шаблонных назиданий, не заинтересуется личными переживаниями стерильного манекена, даже если тот облачен в авторитетную милицейскую форму. В памяти, повторюсь, остается лишь сюжет, лишь поединок воль и умов наподобие шахматной схватки.
Это в лучшем случае. Тогда, когда способному автору удалась хотя бы эта часть игры. Иными словами – и герой и его антиподы, действительно проявили недюжинную смекалку, волю, изобретательность, когда преступник ни разу не сыграл в поддавки со следователем или инспектором угрозыска.
Но и так бывает, увы, далеко не всегда. Хотя еще легендарный майор Пронин, предтеча чуть ли не всех современных литературных гроссмейстеров розыска (несмотря на несколько иную ведомственную принадлежность), два десятка лет назад изрек: «Они талантливы, но и мы не лыком шиты».
Когда в декабре прошлого года в «Комсомольской правде» появилась статья Еремея Парнова, разоблачающая псевдонаучные спекуляции вокруг неопознанных летающих объектов, нельзя было не порадоваться ее четко аргументированной позиции в защиту компетентности. И трудно было поверить, что тот же Е. Парнов – автор приключенческих романов «Ларец Марии Медичи» и «Третий глаз Шивы». Вот уж где игра так игра! Наивно было бы оспаривать право писателя на создание произведения, где фантастическое смешивается с реальным. Охотно допускаю, подчиняясь предложенным автором правилам, что в центре Москвы можно обнаружить не только удава, но и дракона, что современный следователь должен докапываться до тайны средневекового ордена альбигойцев. Но ведь следователь-то наш, реальный, а действия его не менее фантастичны, чем созданная слишком уж гибкой фантазией автора обстановка.
Борьбу он ведет с такими профанами, которым не способно помочь ничто: ни нечистая сила, ни промахи, ни накладки, ни элементарная профессиональная неподготовленность героя романов Е. Парнова следователя Люсина.
6. РАЗВЕРНУТЫЙ ХАРАКТЕР? НЕХОРОШО...Парадокс, которому не перестаешь удивляться. Чуть ли не хрестоматийным стало ныне утверждение, что-де кануло в вечность время, когда от работ приключенческого жанра пренебрежительно отмахивались критики. И – буквально рядом – практически повседневные сетования на невнимание критики к таковым произведениям.
Рискну высказать мнение, что парадокс здесь сугубо внешний. Действительно, если мы возьмем во внимание одну лишь количественную сторону дела, то прогресс очевиден, хотя и недостаточен. Как бы то ни было, о детективе пишут. Другой вопрос – как именно?
Попытаемся суммировать рецензии последних лет. И получим почти безоблачную картину, с легкими дуновениями в виде отдельных реплик и пародий, которые, однако же, практически не влияют на пейзаж всеобщего благополучия, якобы царящего в этой области литературного творчества.
Волей-неволей возникает предположение о существовании некоего «заговора посвященных», давших обет молчания об ошибках и просчетах товарищей по цеху.
А просчеты эти столь очевидны, что человек непредвзятый, пусть не обладающий эрудицией литературоведа, видит их, не прибегая к помощи оптики. Даже в работах «старейшин» жанра. Ведь если подходить с общелитературными мерками к такой, например, широкоизвестной повести, как «Стая» А. Адамова, то надо запастись, по меньшей мере, недюжинной смелостью, чтобы заявить во всеуслышание – литературно-художественное произведение в данном случае состоялось. Состоялось нечто иное: умело расставленные фигуры на изобретенной автором игральной доске. И если персонажи из уголовного мира в той или иной мере убедительны (хотя и не лишены схематизма), то этого уже нельзя сказать, к примеру, о главном герое – Викторе Панове. Ничего, кроме его победоносной удачливости, умения с честью выходить из головоломных перипетий и какой-то глобальной (по сути, безликой) человечности, в характере его нет.
Но нужно ли что-либо еще? Не торопитесь обвинять меня в постановке риторического вопроса. Какая уж тут риторика!
«Когда пишут о серьезной литературе, опираются на серьезную теоретическую традицию. Когда пишут о детективе, теорию изобретают на ходу. А иногда обходятся и вовсе без теории: судят жанр и выносят ему приговоры по законам «серьезной» литературы, хотя к детективу они не всегда применимы».
И – далее:
«Нам известно, что в каждом из произведений «серьезной» реалистической литературы своя неповторимая концепция характеров.
И у детектива, хоть этот жанр не породил бессмертных шедевров, концепция характера тоже своя. Парадоксальная, если подходить к ней с традиционными мерками. И вполне «правильная», если соизмерить ее с художественными целями детектива».
И, хотя невольно застываешь в немом почтении перед эрудицией доктора филологических наук А. Вулиса, автора статьи «Поэтика детектива» («Новый мир», № 1, 1978 г.), невозможно удержаться от вопроса: а что же это за концепция? Ответ следует почти незамедлительно. Причем А. Вулис иллюстрирует его примерами из творчества уже упомянутого нами П. Шестакова:
«Сквозь призму обычных критериев повести П. Шестакова смотрятся безрадостно... Многое ли можем мы сказать о недобитом фашисте Укладникове, кроме того, что он фашист? О следователе Мазине, кроме того, что было сказано чуть раньше? Об убитом юноше, кроме того, что был он, по-видимому, романтиком: любил горы и ненавидел своих (и наших общих) врагов. Да, по существу, ничего! Но автору и не нужно, чтобы читатель видел в его героях развернутые характеры. Чисто сюжетными средствами, изломанной осциллограммой происшествий, повторенных в рассуждениях, рассуждений, сопровождаемых происшествиями, он рисует жизнь, вернее вычерчивает некий условный ее разрез».
Да... Не поздоровится от этаких похвал!.. Впрочем, почему же не поздоровится? Еще как поздоровится! Ведь авторам отечественных детективов, по существу, выдается индульгенция. А. Вулис априорно отпускает им такие грехи, как внесоциальность, схематизм и надуманность ситуаций, бездуховность образов... Был бы вычерчен «некий условный разрез «жизни»... А дальше – хоть трава не расти.
Ну а как быть с читателем? До сих пор почему-то думалось, что именно для него создается литература, в том числе и детективы. Читателя «изломанные осциллограммы происшествий» волнуют как минимум не в первую очередь. Уж, во всяком случае, куда меньше, нежели литературоведа или ученого-филолога.
Ему, читателю, видите ли, еще и подавай нравственный урок, и расширяй его кругозор, и воспитывай эстетически.
А ведь все это, если следовать А. Вулису, противоречит самой сути детектива, то бишь условиям игры, в защиту которой автор статьи «Поэтика детектива» выступил откровенно.
В таком случае – откровенность за откровенность. Не смею состязаться с А. Вулисом в точности определения, что же такое детектив. Но если для этой разновидности литературы и впрямь не обязательны ни общественная значимость, ни художественная полноценность персонажей, ни жизненная достоверность, то право «чистого» детектива на существование, по моему глубокому убеждению, как минимум, сомнительно.
7. ЯЗЫК МОЙ – ВРАГ МОЙНеблагодарное это дело – отстаивать очевидное. Но порой приходится.
Куда, казалось бы, яснее: сама многовековая история литературно-художественного творчества неопровержимо доказывает его абсолютную несовместимость со схематизмом. Ан нет, оказывается! Применительно к детективу, если следовать А. Вулису, схема – это как раз и есть творчество...
Справедливости ради замечу, что, безусловно, повинуясь правилам «чистой игры», отечественные авторы испытывают если не неудобство, то уж смущение, во всяком случае. Вот и начинаются попытки вдохнуть жизнь – или хотя бы ее подобие – в малоудобные для этого створки схемы...
Но в том-то и беда иных авторов, что нет ничего губительнее для творчества, чем поблажка самому себе. И схитрил-то, сфальшивил вроде бы в мелочи. Чуть-чуть спрямил жизненную коллизию, чуть-чуть уклонился от правды... А мелочь уже перестает быть мелочью. Она уже безраздельно властвует над творческим процессом, фальшь становится явлением необратимым, жестоко мстит творцу, пусть на мгновение переставшему быть таковым.
Именно из стереотипов по блочному методу нередко сооружается строение детектива.
Вот один из них – преступная среда. В центре ее – человек-волк, начисто утративший все человеческое. А вокруг него люди, в общем-то неплохие... Да-да, я не оговорился – неплохие, хотя могут и избить до полусмерти незнакомца, и поднять нож на ближнего... Они жертвы. Бедняги просто вынуждены конфликтовать с законом. Жизнь не сложилась: того покинул отец, у этого мама запила, с третьим еще большая беда приключилась – учительница вредная попалась. Или друзья не поняли. Или Светка ушла к академику.
В конце концов, эти, последние, осознают порочность избранного пути и идут на примирение с обществом. И общество, разумеется, с восторгом амнистирует их, прощая и мордобой, и угрозу ножом, и кражи. Так, как это безоговорочно простил в той же «Стае» А. Адамов.
Конечно же, путь вчерашнего правонарушителя к нормальной жизни – тема отнюдь не заповедная. Весь вопрос – в чувстве меры.
Аплодировать здесь нечему. Судите сами: многие годы человек жил волком среди людей, вредил им как только мог. И что же – стоило ему лишь задуматься, как вернуть хоть малую толику огромного долга, автор с готовностью проливает по этому поводу слезы умиления... И тут же с не меньшей готовностью воздвигает на пути «блудного сына» такие преграды, что «нормальный» правонарушитель, прочитав подобное, невольно задумается, а стоит ли вообще порывать с прошлым?
Ох, и тяжела эта честная жизнь! Родные шарахаются как от зачумленного, кадровики, словно закон не для них писан, на работу не берут... Да и прежние дружки табунами по пятам ходят. Далеко ли до беды?
Недалеко, утверждает писатель Владимир Амлинский. Иван Лаврухин, герой его романа «Возвращение старшего брата», при первой в жизни попытке совершить поступок, достойный человека, получает нож в спину...
Что ж, вчерашнего преступника на свободе встречают не оркестры. И ближним нелегко забыть обиду, и кадровики, конечно, не в восторге. Все это так. Но утверждать, что на пути правонарушителя к нормальной жизни одни лишь невзгоды, более того – что путь этот смертельно опасен – значит фальшивить. Как и творить легенды о якобы существующих поныне «малинах», карающих отступников по законам сицилийской мафии.
Хотелось бы остановиться на еще одной попытке хоть как-то оживить стереотип, попытке, кстати, тоже стереотипной. В погоне за «правдой», а точнее – псевдоправдой жизни, многие авторы создают своего рода пособия по воровской терминологии. «Фраер», «пахан», «фазан с башлями», «чувырло», «оклемается и поканает» – вот далеко не полный перечень перлов, которыми обогатится наш язык, если мы осилим упомянутую вещь Амлинского. Его, как и иных авторов, нимало не смущает, что Значительная часть словес этих относится к нэповским временам, а потому неведома современникам из преступного мира. Но это так, как говорится, в скобках. Хуже, что увлечение жаргоном стало поветрием. Что блатной фразой в повестях и рассказах щеголяют не только уголовники, но и те, кто борется с ними.
Приведу еще цитату.
«Такие вот... возможно, будут красиво, по науке раскрывать преступления, к месту употреблять мудреные юридические слова, разные там презумпции, но вряд ли их хватит на то, чтобы возиться с заблеванными ханыгами... Бесполезный, сволочной народец!»
Остается добавить, что слова эти, сделавшие бы сомнительную честь Держиморде или Пришибееву, принадлежат не дремучему атаману разбойной ватаги, не его беспутной подруге, а современному представителю власти, участковому, положительному герою рассказа Гр. Третьякова «Особое отношение», напечатанному несколько лет назад в журнале «Сельская молодежь».
Думается, что истоки всех этих издержек, и издержек не безвредных, надо искать там же – в безусловном (может быть, не всегда осознанном) подчинении правилам игры, согласно которым построение сюжета безраздельно господствует над другими составными творчества.
* * *
Эту статью я сопроводил подзаголовком «Полемические заметки». Полемика есть полемика. И спор, хотя, как известно, в нем рождается истина, никогда не бывает свободен от некоторой категоричности оценок, коль скоро речь заходит об отдельных произведениях.
Если же говорить о том, что, на мой взгляд, бесспорно, то оно сводится к следующему.
Первое. Более чем искусственно само деление на приключенческие произведения литературы и искусства и все остальные. А такое деление, пусть не всегда столь откровенно декларированное, как у А. Вулиса, существует. Есть и критерий раздела (опять же не провозглашенный): точное, полное знание материала, о котором пойдет речь, – обязательное требование для любой работы, кроме приключенческой. Вслух об этом, разумеется, почти не говорят, но косвенно, в виде сетований на то, что следование нормативным актам стесняет свободу творческого поиска, – сколько угодно.
Второе. Бесспорно, уровень творческого содружества литераторов и юристов оставляет пока желать лучшего. Современный автор редко отважится на поступки, которые казались естественными таким, ну скажем, небезызвестным мастерам слова, как Л. Н. Толстой или Ф. М. Достоевский. Те почему-то не считали зазорным и показать юристу рукопись, и записать под его диктовку целый акт патолого-анатомического исследования. И вот что любопытно: ни в одном из документов, оставшихся после этих гигантов, не найдешь сетований по поводу узковедомственного подхода служителей Фемиды к их творчеству.
Главное, наконец. Я не случайно акцентировал внимание читателя на негативной стороне этой отрасли творчества. Не случайно обошел все то положительное, что здесь нами накоплено. Тема, которой посвятили свое творчество авторы отечественных детективов, воплощает в себе проблемы социалистической законности, советской демократии, коммунистической морали. А это все не предмет для игривых упражнений ремесленника.
