Текст книги "Приключения-78"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

Алексей ЕГОРОВ
Тайна полковника Уранова

I

Утром 11 ноября 1903 года судебный следователь первого участка Твери Успенский получил сообщение, которое заставило его отложить другие дела: «Имею честь уведомить Ваше высокоблагородие, что в 9 часов 30 минут сего числа найден труп убитого мужчины на огороде Буракова между рекой Тьмакой и валом близ мельницы Нечаева. Труп убитого охраняется городовыми до Вашего прибытия. Пристав 3-ей части Октаев»[1] 1
  Здесь и далее в повести приводятся подлинные документы. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Через полчаса следователь в присутствии автора донесения и двух понятых находился около мертвого человека. Поодаль, шагах в двадцати, толпились любопытные. Люди всматривались в лицо убитого: не окажется ли знакомым? Городовой, осаживая самых настойчивых, гремел басом:

– Куда лезете? Это вам не балаган, господа!

Октаев, кряжистый пристав, несмотря на свою полноту, начал действовать споро и привычно. Он достал из кармана брюк портновский аршин, измерил им тело покойника.

– Два аршина и шесть вершков. – Октаев перевел взгляд на следователя. Тот, брезгливо поджав губы, крючковатым носом уткнулся в блокнот. Пристав диктовал:

– Возраст... Парню не больше двадцати... Телосложения крепкого... Питания умеренного. Одет в ватный пиджак, застегнутый доверху на все пуговицы. Обут в высокие литые сапоги. А вот и признаки насильственной смерти! Господин следователь, извольте взглянуть, и вы, понятые, смотрите: порезы, по-видимому от ножа, вот застывшая кровь...

В толпе раздалось: «Зарезан!»

Пристав, не обращая внимания на возглас, продолжал свое дело. Шагами стал измерять расстояние от трупа до дороги, ведущей на Грабиловку.

– Четырнадцать шагов, – объявил он и остановил взгляд на присыпанном снегом предмете рядом с убитым. Нагнулся, поднял: – Калоша! С левой ноги. Совсем новенькая! Глянец еще не стерся, и нарезки на подошве сохранились... И клеймо: «Товарищество американской резиновой мануфактуры».

Пристав присел на корточки, примерил калошу к сапогу убитого и, не скрывая радости, многозначительно произнес:

– Маловата! Не с той ноги!.. Таким ботфортам продукция американской мануфактуры и ни к чему...

– Приобщите к делу, – произнес молчавший до этого момента следователь.

– Разумеется, – пристав завернул калошу в газету, а потом стал извлекать из карманов брюк и пиджака покойника их содержимое – кусок сахара, складную щетку...

– Записка...

Следователь взял ее у пристава, развернул, пробежал глазами: «Я девчонка молодая и не знала, что обман, мальчишка разудалый раз завел меня в чулан...»

– Лирика, едва ли поможет следствию. Но в протокол занесем. Что еще в карманах? Деньги есть?

– Денег нет, – пристав вывернул все карманы.

В толпе снова послышалось:

– А к празднику дачку давали.

– Ограбили парня.

Следователь, считая осмотр завершенным, повернулся к приставу:

– Везите тело в анатомический театр губернской больницы.

В это время из толпы вышел человек, видимо последним прибывший сюда. Пропустив мимо ушей предупредительный окрик городового, он приблизился, внимательно всматриваясь в лежащего на земле.

Пристав сделал знак городовому «не мешай» и осторожно спросил:

– Что, знакомый?

– Да никак это брат мой, Паша, – пробормотал человек.

Представители власти удовлетворенно переглянулись. Пристав обратился к подошедшему:

– Вам, сударь, придется проследовать с нами. Кстати, кто вы?

– Я Волнухин. Мне в лавку надо, а вечером заступать на смену, я смазчиком работаю у Берга.

– Да вы, сударь, не беспокойтесь, мы вас долго не задержим. Прошу в мою карету.

Следователь сунул записи в карман, натянул на руки перчатки и перед тем, как сесть в экипаж, сказал приставу:

– Начинайте предварительное расследование. И пожалуйста, не мешкайте. Нам, как охотникам, по свежим следам идти сподручнее.

– Не беспокойтесь, господин следователь, сейчас же приступим к делу. – Октаев пожал протянутую руку Успенского.

В части пристав допрашивал Волнухина по всей форме. Занеся в протокол биографические данные первого свидетеля, Октаев спросил:

– Какие предположения вы имеете по поводу убийства?

Волнухин покачал головой:

– Не знаю. Паша жил от нас отдельно.

– Где именно?

– В доме мельника, на Козьмодемьяновской улице. С Василием Кондратьевым и Михаилом Швецовым.

Первым Октаев вызвал Швецова. Долговязый, узкогрудый семнадцатилетний парень с еле заметным пушком над верхней губой вошел в кабинет без всякой робости. Пристав внимательно оглядел его и без обиняков спросил:

– Вы знаете, что ваш сожитель Павел Волнухин найден сегодня убитым?

– Вы шутите?

– Помилуйте, какие уж тут могут быть шутки! – Октаев взглядом впился в глаза парня.

– Кто же его убил? – спросил Швецов.

– Это я хотел задать вам. Вы жили с покойным.

– Да, жил. И не один. Кондратьев с нами.

– Не припомните ли, с каких пор?

– Кажись, с весны мы вместе. После пасхи поселились у мельника.

– Почему именно с Кондратьевым и Волнухиным?

– Работаем на одной фабрике. Сговорились. Дешевле, значит.

– Когда вы последний раз видели Павла?

– Да вчера. Он после смены стоял недалеко от проходной с двумя какими-то девками, а я к сестре шел на именины мужа.

Пристав припомнил листок с куплетами, найденный в кармане убитого.

– Что это за девицы были?

– Скорее всего фабричные.

– Скажите, Швецов, были ли у пострадавшего крупные суммы денег?

Михаил хихикнул:

– Какие суммы у нашего брата!

– На праздник аванс давали!

– У Павлухи копейка в кармане не задерживалась. Он и выпить, значит, был не дурак, и сладкое любил. Много сахару ел.

– Ну а неприятели у Волнухина были?

– Были. Нрав у Павлухи тверезого покладистый. Но уж выпьет, задорный становился. На прошлой неделе подрался с одним фабричным, поколотил его, тот пригрозил, что Павлуха попомнит об этом.

– Как фамилия фабричного?

– Не знаю.

– Откуда же вам известно о драке?

– Сам Павлуха рассказывал.

– Как вы думаете, Швецов, почему убили Волнухина? С целью грабежа? Или по мести? Или пострадал за любовь?

– Не знаю, господин пристав.

Октаев составил протокол допроса, прочитал его Швецову и предложил подписать.

Потом допросил Кондратьева. Тот ничего не добавил.

В сопровождении пристава и городовых Швецова и Кондратьева препроводили на квартиру, там в их присутствии перетрясли их холостяцкие пожитки. Калош ни один из обитателей каморки в доме мельника Гаврилы не носил, каких-либо материалов по делу найдено не было. Папка пристава тем не менее пополнялась документами. Был подшит к делу протокол допроса сестры Швецова, подтвердившей, что ее брат в день убийства вечером приходил к ней. Врач земской больницы удостоверил, что Василий Кондратьев семь дней подряд ходил на перевязку и в тот день был у него на приеме. В ткацком цехе фабрики Берга нашли не очень грамотную записку: «Начало. Брат путается. Хотел наповал. Ножик сорвался и себе руку порезал. Прошу расследовать Петрова. Конец».

Можно было догадаться, что некто, пожелавший остаться неизвестным, хочет или помочь следствию, или, наоборот, направить его по ложному следу. Записку приобщили к делу.

Поступило заключение от тверского городского врача, который сообщил, что «смерть Павла Волнухина наступила от кровотечения из многих ран, нанесенных острым режущим орудием – кинжалом или финским ножом».

Пристав, прочитав заключение врача, с досадой швырнул бумажку на папку. Отчего наступила смерть, всем было ясно уже при первом осмотре трупа. Но вот кто держал в руке это «острое режущее орудие»? Октаев с тревогой думал, что, несмотря на допрос многих людей, следствие не продвинулось к истине ни на шаг. Пристав вспомнил о калоше. Подошел к шкафу, снял ее с полки, повертел в руках. Иметь такую улику и не найти преступника! Это же смешно. Бросил калошу на стол. Что это? Пристав заметил сероватый комочек, выпавший из носовой части ее. Взял в руки. Да это же хлопок! Самый настоящий хлопок! Октаев обрадовался находке. Преступника надо искать на фабрике! Найти человека, который носил калоши до 11 ноября, а на другой день их уже не надевал.

И еще одно соображение пришло в голову Октаеву: Волнухин – молодой человек крепкого сложения, получивший тридцать ранений и умерший от потери крови, не мог не сопротивляться; вполне возможно, он, обороняясь, сам мог нанести убийце раны. Пристав вспомнил про записку, подброшенную кем-то на фабрике. Во все больницы были направлены срочные запросы: кто обращался за медицинской помощью 12 ноября. Среди ответов тверских докторов внимание пристава привлекла справка врача берговской больницы. В ней сообщалось, что 12 ноября в 10 часов утра на прием приходил ткач фабрики Берга Михаил Петров. Порез левой руки. Пострадавшему промыли рану, на кисть наложили повязку. Пристав снова вспомнил о записке и немедленно послал городового за Петровым.

– Где вас угораздило руку-то повредить? – как бы между прочим спросил пристав Петрова.

– Рубил говядину, господин начальник, и промазал, по пальцу задел.

– Эка неосторожность какая! – посочувствовал Октаев. – Чем рубил-то?

– А-а-а... Топорик такой у нас есть. Топориком.

– А на чем рубили?

– Как на чем?.. На стульчике... Такой чурбанчик...

Уже другим, суровым тоном пристав добавил:

– Что ж, проверим ваши показания.

Октаев встал, вызвал городового. Втроем они направились в фабричный барак, в каморку номер 34, где Михаил жил с братьями. Пригласили понятых. Пристав обратился к Петрову:

– Прошу представить стульчик-чурбанчик, на котором вы рубили вчера говядину, и топорик, которым повредили себе руку.

Петровы не сразу вспомнили, где находится стульчик, его нашли в чулане, долго пришлось искать и топорик. Пристав внимательно оглядел предметы.

Глаза его удовлетворенно светились:

– Давненько вы им, однако, не пользовались!.. Эксперты об этом скажут. Ляхов, заберите!.. А теперь поищем калошу.

Но калош Петровы не носили.

На другой день Октаев снова вызвал Петрова на допрос:

– Ну что, будем запираться?

– Не понимаю, господин начальник, чего вы от меня хотите, – пожал плечами Петров.

– Рана беспокоит, – Октаев заглянул в бумажку, лежавшую перед его носом, – глубокая и широкая. Зачем вам сочинять басню о рубке мяса? Вчера мы осмотрели топор и стул, вы сами убедились в своей лжи, а сегодня...

Пристав взял со стола бумажку, прочитал вслух:

– «Рана на большом пальце левой руки у Петрова могла быть нанесена ему колющим орудием... защищаясь от нападения, он держал левую руку вытянутую вперед, а нападающий проколол ему насквозь мягкие части большого пальца. Такая же рана могла быть причинена Петровым самому себе при условии, когда он, обнимая кого-либо левою рукою, правою наносил удары тому лицу и нечаянно поранил себе палец».

Пристав перевел взгляд на Петрова и заметил на его лице растерянность.

– Ну, что скажете?

Коротким жестом Петров разрубил воздух:

– Расскажу правду. На меня напали... Шел поздно ночью домой. Возвращался из деревни с праздника. На Грабиловке ко мне приблизились трое, стали требовать деньги. У меня ни копейки. Один из них выхватил нож и замахнулся. Я поднял руку и сразу же почувствовал в ней боль и убежал.

Петров умолк. Пристав коротко рассмеялся:

– Ничего не утаили? Так. Но почему же вы сразу не рассказали о нападении на вас? Плели о рубке мяса. Совсем нелепо!

– Я боялся, – признался Петров. – Не убивал я. Хотелось подальше быть от подозрения.

– Уведите! – сказал пристав.

Сорокатрехлетний пристав Андрей Андреевич Октаев, хитрый и опытный полицейский страж, в своем активе имел немало запутанных, сложных уголовных дел. Такая важная улика, как калоша с вложенным в носок клочком хлопка, оставленная на месте убийства, казалась Октаеву кончиком нити, который поможет размотать весь клубок преступления. Пристав стал искать калошу в цехах фабрики Берга. Он ходил от станка к станку, присматривался к обуви мужчин. Подошел к ткачихе Матрене Уткиной:

– Скажи, любезная, почему соседа нет у станка?

– Пошел за маслом.

– А кто на этом работает? – Октаев указал на станок.

– Иван Соколов.

– А не припомнишь ли, голубушка, в чем обут твой сосед?

– О чем вы, барин?

– В штиблетах или в сапогах ходит Соколов на работу?

Матрена пожала плечами, не понимая, зачем это полицейскому начальнику понадобилось.

– В штиблетах с калошами. Он у нас форсный. – Матрена подумала и добавила: – Сегодня пришел в сапогах.

– В сапогах?

Пристав дождался Соколова, подошел к нему, тронул за плечо.

– Пройдемте к нам в участок, шумно здесь, – сказал Октаев.

Диалог пристава Октаева с ткачом Иваном Соколовым продолжался в канцелярии третьей части. Допрос производился по всей форме. Ответы Соколова фиксировались в протоколе. Родился в деревне Казино Новинской волости Тверской губернии. От роду 20 лет. Холост. Четыре года работает ткачом у Берга. Жил у сестры Марии, ткачихи Морозовской фабрики, сначала в фабричных спальнях, потом на разных квартирах, сейчас – на Птюшкином болоте. Не судился.

– Знаете ли вы Павла Волнухина? – спросил пристав.

– Впервые слышу.

– А что вам известно про его убийство?

– Говорили на фабрике, что Павлуху зарезали...

– «Павлуху»? – Октаев переспросил с еле скрываемой радостью. Испытанный его прием сработал и на этот раз.

– Да, Павлуху!

– Откуда же вам известно его имя, если вы Волнухина не знаете вообще?

– Фабричные бегали смотреть труп, говорили: «Павлуху убили». Я и запомнил.

Пристав ухмыльнулся:

– Вы на фабрику все время ходили в штиблетах с калошами. А сегодня пришли в сапогах. Где же ваши калоши? Пройдем на Птюшкино болото и в вашем присутствии произведем у вас обыск. – Пристав поднялся из-за стола, подошел к Соколову: – Ну, ну, пошли!

Названия многих улиц, площадей, уголков Твери шли от метких прозвищ, данных им горожанами: главная улица именовалась Миллионной; здесь жили миллионеры Коняевы, Морозовы, Нечаевы, Берги; фабричный район, где ютился рабочий люд, кто-то окрестил Грабиловкой. Днем его обитателей грабили те, кто жил на Миллионной, а ночью на неосвещенных, грязных улицах орудовала шпана. Городская окраина, к которой подступала топь, называлась Птюшкиным болотом. Здесь жил со своей сестрой ткач Иван Соколов.

Пристав с городовыми и Соколовым вошли в каморку. Сесть негде.

– Ялымов, приступайте! – скомандовал Октаев.

– Калош нет, ваше высокородие! – поискав, сказал городовой. – У господина Соколова было время подготовиться к нашему приходу.

Вечером того же дня Октаев докладывал судебному следователю первого участка Тверского уезда о ходе допроса Петрова и Соколова:

– Они убили! Видит бог, они!

– Надо доказать!

В кабинет вошел делопроизводитель и подал Успенскому запечатанный конверт. Следователь вскрыл его, извлек бумажку, молча прочитал ее, сказал, как бы продолжая разговор со своим собеседником:

– Вот послушайте, что пишет мне господин прокурор окружного суда: «Имею честь предложить Вашему высокоблагородию передать судебному следователю по важнейшим делам для дальнейшего производства следствия возникшее в Вашем производстве дело об убийстве рабочего Павла Иванова Волнухина...» Так-то вот! – Следователь перевел взгляд на пристава.

– Выходит, жандармское управление будет продолжать следствие?

– Правильно! Вам не по носу табак, господин Октаев.

II

Еще гремела музыка в клубе Дворянского собрания и титулованные особы, промышленные воротилы и финансовые тузы развлекались в уютных залах и гостиных дворца, еще прогуливались щеголи возле пылающих огнями окон ресторанов, еще не угомонились обитатели ночлежек и воровских притонов, а утомленная дневным трудом рабочая окраина Твери уже давно спала. Ни одно из окон казарм Ямской слободы, погруженной в осенний ночной мрак, не светилось, когда надзиратель при фабрике Товарищества Тверской мануфактуры с двумя полицейскими и двумя понятыми постучался в дверь комнаты Александра Петровича Вагжанова.

– Кто там? – послышался сонный женский голос из-за двери.

– Открывайте, – потребовал надзиратель, – полиция.

Женщина за дверью испуганно запричитала.

– Немедленно открывайте или взломаем дверь! – еще более строго приказал надзиратель. – Ломов, приступайте!

Полицейский, однако, не успел схватиться за ручку, как брякнул, спадая, крючок, скрипнула дверь, и спокойный мужской голос остановил гостей:

– Что вам угодно, господа?

– Вы Александр Петров Вагжанов? – оттолкнув полицейского, надзиратель выступил вперед.

– Да, – последовал ответ.

– В порядке государственной охраны мы имеем приказ произвести у вас обыск.

– Смею спросить, на какой предмет? – спокойно спросил Вагжанов.

– Узнаете в жандармском управлении...

Больше часа продолжался обыск. Квартиру перевернули вверх дном, надзиратель убедился, что найти ничего не удастся, он повернулся к Вагжанову:

– Ждали меня? Признавайтесь!

Вагжанов в тон ему:

– Как отца родного!

Надзиратель, достав из портфеля бумагу, ручку, пузырек с чернилами, пододвинул поближе лампу и стал составлять протокол. Писал он не торопясь, четко выводя каждую букву. Когда документ был написан, он прочитал его вслух: «Полицейский надзиратель при фабрике Товарищества Тверской мануфактуры вместе с подписавшимися понятыми прибыли в новые морозовские дома № 8/8 в квартиру крестьянина Новинской волости Ямской слободы Александра Петровича Вагжанова, где в порядке государственной охраны произвели обыск и ничего по обыску преступного не нашли. Постановили: записать в настоящий протокол».

Понятые поставили свои подписи.

Надзиратель сложил лист бумаги вчетверо, положил его в свой портфель и сказал, обращаясь к Вагжанову:

– А вам придется пройти с нами.

– Преступного ничего не нашли, а меня все же под арест! На каком основании?

– Собирайтесь! – надзиратель тронул козырек фуражки.

Казарма, растревоженная визитом полицейских, не спала. Из полуоткрытых дверей каморок доносилось: «Вагжанова взяли...»

Ночь была тревожной не только для Вагжановых. Обыски и аресты прокатились по всей Твери. На ноги были поставлены все полицейские и жандармы. Начальник тверской жандармерии полковник Уранов лично принимал рапорты о ходе операции. В его кабинете беспрерывно звонил телефон. Прибывали с докладами приставы, филеры, городовые:

– Арестован Горбатый.

– Задержан Мельник.

– Взяли Карпа...

Полковник выслушивал донесения и ждал, когда ему назовут еще два имени. Время от времени он нетерпеливо обращался к ротмистру Щербовичу-Вечеру:

– Почему не взяты Фома и Барышня?

Ротмистр лишь неопределенно разводил руками.

Приближался рассвет, а две графы в длинном списке лиц, подлежащих аресту, так и оставались незаполненными. Полковник с трудом скрывал нервозность:

– Ротмистр, вы обеспечиваете наблюдение за вокзалом, все ли меры были приняты вами?

– Николай Сергеевич, – Щербович-Вечер еле сдерживал волнение, – поезда, следовавшие как в Петербург, так и в Москву, тщательно осматривались, все пассажиры, входившие в вагоны на станции Тверь, нашими людьми внимательно изучались. Никто по железной дороге улизнуть не мог.

Богом клялись городовые, что ни один подозрительный не проскользнул через московскую и петербургскую заставы, не ушел по трактам на Старицу, Тургиново, Волоколамск, Бежецк.

– Так где же они? – раздраженно спрашивал полковник.

Возвратилась группа, которая должна была арестовать Фому в доме Бородавкина. В кабинет вошел грузный, с толстыми щеками одетый в штатское мужчина лет сорока пяти. Уже по виноватому виду, склоненной голове, словно подготовленной к удару, все поняли: вестей добрых нет.

– Докладывай, Демидов, да поживей! – полковник нетерпеливо взял сигару.

– Упустили, ваше благородие. Выскользнул, как мыло из рук! – брякнул Демидов.

Уранов сощурил глаза и, еле сдерживая гнев, сквозь зубы процедил:

– Как же это случилось? Отвечайте!

– Петербургские филеры подвели, ваше благородие! Были неосторожны.

– При чем тут петербургские филеры? – злобно выкрикнул полковник. – У них своя задача, они нам не подчинены.

Демидов понемногу оправился от испуга.

– Всю ночь продежурили, а Фома ушел.

– Докладывайте по порядку!

– Глаз с дома не спускали. Заметили, в комнате погас свет. Мы насторожились. Видимо, вышел из дому. Мы согласно инструкции незаметно – за ним. Думали, он к Барышне, а он в казенку. Следим. Из казенки – домой. Снова лампу зажег. Мы ждем: авось и Барышня пожалует. Ждем час, другой. Нет. А свет в комнате горит. Замерзать стали. Рассвет уже забрезжил. Я говорю своим: пора брать. Стучим. Поднимаем хозяина. Заходим в комнату Фомы... – Демидов достал из кармана носовой платок, высморкался, посмотрел на Уранова.

– Что же дальше?

Демидов опустил голову:

– На столе лампа горит. Глядим под лавку, на печку, под кровать. Нет. Сени, чердак, двор обшарили. Нет его. Потом уж мы смекнули: он черным ходом – в огород, затем в соседний сад... В общем, удрал...

– Дубина ты, Демидов! – Уранов не стеснялся в выражениях. – Получаете жалованье унтер-офицера, а проку от вас, Демидов, меньше, чем от простого городового.

– Петербургские филеры помешали, – опять стал оправдываться Демидов.

– Чем же они вам помешали? – почти выкрикнул Уранов.

– Нахально действовали. Вот чем. Без всякой оглядки. Открыто ходили за Фомой. Я сам однажды видел и слышал, как он остановился, подождал агента и сказал ему прямо в лицо: «Хотя бы этого рыжего-то убрали!»

– Идите! Понадобитесь, позовем.

А утром всем уездным исправникам Тверской губернии, полицмейстерам городов под грифом «Секретно» было отправлено отношение, в котором предписывалось «задержать человека, могущего иметь документы на любое имя». Сообщались его приметы.

Ни с чем возвратилась и группа по задержанию Барышни. Уранов вызвал адъютанта управления и стал диктовать: «Срочно. Конфиденциально. Начальнику Московского охранного отделения...»

Звонил телефон. Полковник снял трубку, сказал:

– Слушаю. Да. С добрым утром! В основном успешно. Арестовали двадцать пять. Скрылись двое. Принимаем меры... Сразу доложу...

Полковник повесил трубку, сказал: «Губернатор интересуется», – и продолжал диктовку:

– «Покорнейше прошу разыскать, подвергнуть обыску, арестовать, затем препроводить в мое распоряжение... проживающая по паспорту, выданному из Иркутской Духовной консистории, которая, по нашим агентурным данным, выехала из Твери в Москву 10 ноября. Посланный унтер-офицер Рылков установит ее личность».