Текст книги "Приключения-78"
Автор книги: Сборник Сборник
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)
Когда к ротмистру привели Вагжанова, он первую минуту был вежлив с ним.
– Давайте, господин Вагжанов, знакомиться. Я являюсь ротмистром отдельного корпуса жандармов. Фамилия моя: Щербович-Вечер...
– Не разобрал, – сказал Вагжанов.
– Ще-р-бо-вич-Ве-чер, – растягивая слова, повторил ротмистр, – признаюсь, фамилия редкая. Сразу запомните, то, клянусь честью, долго будете помнить.
Конец фразы ротмистр произнес с особым ударением.
– А рядом со мной находится товарищ прокурора Тверского окружного суда господин Охышев. Мне поручено в его присутствии на основании 1035-й статьи устава уголовного судопроизводства с соблюдением 403-й статьи того же устава допросить вас в качестве обвиняемого по делу преступных кружков города Твери... Прошу отвечать по существу дела. Вы знакомы с Иваном Ивановичем Соколовым, ткачом фабрики Берга?
– Да, знаком.
Ротмистр не ожидал такого ответа и, словно боясь спугнуть выслеженную птицу, осторожно уточнил:
– А каков характер знакомства?
– Станок Соколова недалеко от входа в цех, мне запомнился парень.
– Вы встречались с ним кроме цеха?
– Не доводилось.
– Знаете ли вы Михаила Петрова?
– Как же не знать! Он работает на станке, который в пяти метрах от моего.
Ротмистр назвал еще два десятка фамилий членов «преступных кружков», но Вагжанов сказал, что их не знает. Щербович вынул из папки несколько фотографий и стал по одной подавать допрашиваемому.
– Узнаете?
– Знакомое обличье. Он похож...
– На кого?
– На Николая Алексеевича.
– Фамилия?
– Некрасов... Такого видел в «Ниве».
Ротмистр подавил вспыхнувшее раздражение:
– Вам, господин Вагжанов, не откажешь в наблюдательности. Это не фотография сочинителя Некрасова, а Фомы.
– Фомы? Не знаю такого.
– А вот не откажите в любезности взглянуть на эту, – ротмистр протянул другой снимок.
Вагжанов взял фото, с минуту смотрел, возвратил:
– Очаровательная барышня. Не знаком...
Щербович подал еще несколько снимков, но Вагжанов ни в одном из них не признал знакомых людей.
– Собирали ли у рабочих фабрики деньги?
– Как же! Собирали, и не раз!
Ротмистр оживился. Товарищ прокурор, не проронивший до сих пор ни слова, промычал что-то неопределенное.
– На что же собирали деньги? – мягко спросил Щербович.
Допрашиваемый выдержал длительную паузу, подогревая интерес к ответу, стал загибать пальцы правой руки:
– Кто только не собирал и на что только не собирали! Пожертвования на ремонт храма Покрова, на панихиду по убиенным воинам, на рождественские подарки обитателям приюта при Тверском доме трудолюбия. Собирали штрафы...
– Хватит! – резко перебил ротмистр. – В собраниях рабочих участвовали?
– Никто меня не приглашал.
– Что вы знаете об убийстве рабочего Павла Волнухина?
– Фамилию эту впервые слышу. А про убийство слыхал, во вторник на фабрике говорили, что какого-то барина прикончили.
Ротмистр стал писать, а Вагжанов обменялся не очень дружелюбным взглядом с товарищем прокурора, осмотрел следственную комнату, окинул внимательным взором стол, за которым оформлялись его показания, повернул голову вбок. Вагжанов заметил занавеску, закрывавшую вход в другую комнату, и ему показалось, что за ней кто-то спрятан. Ротмистр протянул ему исписанный лист:
– Если не найдете здесь отклонений от сути нашей беседы, то подпишите.
Вагжанов сначала прочитал протокол допроса про себя, а потом последний абзац вслух:
– «На предъявленное мне обвинение в том, что был участником в преступном сообществе, организованном среди рабочих фабрики и ставившем целью добиться перемены правления путем революции...» – вот вы меня в чем обвиняете!
Ротмистр взял лист в руки, посмотрел на подпись, произнес:
– Ну вот и хорошо, на сегодня пока все!
Потом вызвал жандарма и приказал ему:
– Сопроводите!
Когда дверь захлопнулась, Щербович, повернувшись к товарищу прокурора, значительным тоном сказал:
– Крупная птица!
IVПервые допросы рабочих не дали никаких результатов. Никто не дрогнул, никто не выдал товарищей. Толстые стены тюрьмы не могли скрыть эту весть. Арестованные условными знаками из камеры в камеру передавали новости, подбадривали друг друга.
Перед вторым туром допроса прокурор Тверского окружного суда Николай Николаевич Киселев получил от Уранова такое отношение: «Милостивый государь, Николай Николаевич! В интересах успешного хода расследования по делу о преступных кружках рабочих в г. Твери представляется весьма желательным совместное в одной тюремной камере содержание привлеченных к сему дознанию обвиняемых Михаила Швецова и Василия Кондратьева.
Прося о соответствующем с Вашей стороны распоряжении по губернской тюрьме, пользуюсь случаем засвидетельствовать Вам, милостивый государь, мое совершенное почтение. Ваш покорный слуга Н. Уранов».
Просьба была удовлетворена.
Михаил Швецов радостно встретил Василия Кондратьева, когда тот появился в дверях камеры. Арестанты обнялись.
– Будто в сорочках родились. Вместе на воле жили, вместе и в тюрьме очутились, – басил Кондратьев. – А ты, Мишка, похудел. – Кондратьев вгляделся в лицо товарища.
– На тюремных харчах, брат, не разжиреешь. А ты все, значит, такой же!.. Уж не подкармливает ли тебя казематное начальство?
– Подкармливает, подкармливает... Карцером! Отсидел трое суток.
– За что же?
– Мельнику через стену передал совет, чтоб молчал. А казематный узрел в глазок, как я стучал. Вот и схлопотал! А у тебя-то как дела? Не проговорился часом?
– За кого ты меня принимаешь? – В голосе Швецова прозвучала обида.
– Да ты не обижайся! Уж больно шакалы хитры и коварны. Не заметишь, как попадешь в ловушку.
Михаил сунул руку в карман, достал масленку, превращенную в табакерку, достал папиросную бумагу.
– Закуривай, значит.
Помолчали, пока делали самокрутки.
– Давно в этом нумере? – спросил Кондратьев.
– Вторую ночь. А ты где клопов кормил?
– С уголовниками. Не приведи господи сидеть со шпаной вместе!.. Тебя допрашивали?
– Дважды уже.
– Кто?
– Сначала пристав, потом ротмистр.
– Разбираешься в чинах! А для меня все они фараоны-кровопийцы... О чем спрашивали?
Михаил несколько раз затянулся дымом, стряхнул длинным почерневшим ногтем пепел с цигарки.
– О чем спрашивали... Понятное дело – о преступных кружках.
– Ну а ты?
– Что я! Никаких кружков не знаю.
– Молодец!.. А про Фому интересовались?
– Интересовались... И про Барышню спрашивали. Но я говорил, что не знаю ни Фомы, ни Еремы, ни барышни.
– Молодчина! – похвалил Кондратьев. – А об убийстве Павлухи?
Швецов сделал длинную затяжку, прокашлялся:
– С этого начали, значит.
– И что ты на это сказал?
– Но я ведь в самом деле ничего не знаю.
Двое суток просидели в одной камере Кондратьев и Швецов, о многом успели наговориться. Вспомнили прошлую жизнь, участие в тайных сходах, друзей-революционеров, вожаков, пропагандистов. Говорили шепотом, умолкали, заслышав шаги в тюремном коридоре. На третий день Швецова перевели в камеру к Петрову и Богатову.
Издерганные допросами, оба друга не скрывали радости, увидев входящего Швецова. Расспросам и воспоминаниям, казалось, не будет конца. Сизые клубы дымы плыли над головами трех арестантов.
– Мишка, – спросил Швецова Петров, – а почему же в ту ночь ты не пришел вместе с Павлухой на огород Буракова?
– Думаете, струсил? – Михаил посмотрел сначала на одного, потом на другого. – Нет, не испугался... Вот как дело было. Ждал Павлуху с фабрики, а подошел Митяй, школьный друг... И прилип как банный лист. Говорю ему: извини, дескать, жду, свиданье у нас. А он: «Посмотрю, что у тебя за краля». Вижу: Павлуха идет, а Митяй – чтоб ни дна ему ни покрышки – не отходит. Позвал Павлуху: вот, мол, дружка встретил, ты иди, а я с ним побалакаю немного и догоню. Павлуха пошел, а Митяй как клещ впился, хоть плачь. Я говорю ему: «Прости, спешу», а он: «Брось все к черту, пойдем в трактир, угощу». А время идет... Говорю Митяю: «В другой раз сходим в трактир», – и бегом от него. Он отстал. Подбегаю к валу, крик слышу. Понял, что мне там уже делать нечего. Бегом, значит, обратно. Пошел к сестре. А от нее домой...
Швецов сделал несколько крупных затяжек и виновато прибавил:
– Неловкость за себя чувствую... Могли подумать.
– Ничего не подумали, – успокоил его Богатов.
– За одно то, что ты раскусил Павлуху, мы все тебе благодарны.
– Да и твоей финкой сработали, – добавил Петров. – Так что можешь считать себя полным участником операции.
– «Соучастником»? – скривил рот в улыбке Швецов. – Кстати, а где финка?
– В Тьмаке отмывается...
Они провели одну ночь вместе, а утром Швецова вызвали на допрос, и он в эту камеру уже не возвращался.
В тот же вечер Щербович приказал дежурному жандарму доставить на допрос арестованного Соколова.
– Как чувствуете себя, господин Соколов? – с притворным участием поинтересовался ротмистр, когда тот вошел в кабинет. – Нет ли жалоб на условия содержания в тюремном замке?
– Холодно в камере, господин ротмистр, не топят.
– Э-э, мил человек. По свидетельству историков, даже Людовику XIV было холодно в Версальском дворце, а ведь у нас тюрьма, и вы, смею заметить, не король...
Соколов ничего нового не добавил. Тогда Щербович решил поразить его своей осведомленностью:
– А знаете, господин Соколов, ваши дружки по преступному сообществу, клянусь честью, оказались более разговорчивыми. Нам уже все известно.
Щербович смолк и, не увидев на лице допрашиваемого признаков растерянности (а на это он рассчитывал), сказал:
– Хотите, расскажу вам, как это было?
– Не интересуюсь, – равнодушно ответил Соколов.
– Нет уж вы послушайте!.. В 1902 году среди фабричных рабочих Товарищества Рождественской мануфактуры были образованы преступные кружки, цель которых состояла в том, чтобы сеять смуту на фабриках, отрицать религию и семью, пренебрегать законом, не повиноваться власти, глумиться над ней, готовить свержение законного правительства и государя. Кружки объединились под главенством Фомы. В одном из кружков верховодили вы. Преступные собрания проводились на Песках, в лесу у погоста Николы-Малицы, на квартире у мельника Гаврилы. Когда же один из членов кружка прозрел, увидел, в какую трясину его затягивают, пошел в полицию и обо всем рассказал, об этом стало известно вам, вы решили убить отступника.
Ротмистр неотрывно смотрел на Соколова. Тот ничем не выдавал душевного состояния. Щербович перелистал несколько страниц «Дела»:
– Совершалось убийство так. Подговорив Петрова, Богатова и Швецова, вы в ночь с 10 на 11 ноября устроили засаду Волнухину на огороде Буракова и там его убили. Получилось, как в евангелии от Марка. Помните: «А они возложили на него руки свои и взяли его... Один же из стоявших извлек меч, ударил раба первосвященникова, оставивши его, все бежали...»
Осведомленность ротмистра огнем обожгла воображение Соколова. Мелькнула мысль: «В кружке есть еще один шпион».
– «Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в царство небесное», – пошутил Соколов, процитировав евангелие.
Ротмистр про себя заметил: «Антихрист, а помнит евангелие!»
– А заповедь «не убий» вы все-таки нарушили, – заметил он.
Щербович еще раз пошуршал страницами:
– Первую-то скрипку в оркестре играли вы, финский нож-то был в вашей руке. Вы наносили удары, а Богатов и Петров жертву держали... Ну-с, что скажете?
– Я уже все сказал.
– Жаль! Очень жаль вас, – Щербович тяжело вздохнул. – Уведите! – крикнул он полицейскому.
Швецов не сразу услышал голос ротмистра, звавшего его.
– Вы не уснули там, голубчик? – с упреком проворчал Щербович.
Швецов коснулся рукою лба:
– Голова что-то закружилась.
– Да вы сядьте... Вот сюда. Мы благодарны вам за помощь. Субчики у нас в руках, клянусь честью, Сибирь им обеспечена. А вас еще попросим...
– Господин ротмистр! – осмелился перебить Швецов. – Не подсаживайте меня пока к ним...
– Да что с вами, голубчик? Не ипохондрия ли? Потерпите!
– Нет, нет! Не выпускайте меня из тюрьмы!
– Да успокойтесь! Что вы паникуете! Вам нечего бояться! Все, кого вы назвали в своих донесениях, – за решеткой.
– Посадите меня в отдельную камеру!
– Бог ты мой! Острог для вас стал как яблоко для червя: предохраняет от врагов. – И ротмистр закричал: – Уведите арестованного!
Утром следующего дня на стол полковника Уранова с грифом «Секретно» легло отношение начальника Тверской губернской тюрьмы. В нем говорилось: «8 января около 6 часов вечера следственный арестант, содержащийся по требованию судебной власти и Тверского жандармского управления, Михаил Швецов покушался на самоубийство через повешение между нарами, но был своевременно усмотрен, вынут из петли и при опросе о причине заявил: жизнь надоела. При осмотре врачом того же числа Швецова никаких болезненных явлений; кроме малокровия, не обнаружено».
VПолковник Уранов шел в путевой дворец на прием к губернатору в расстроенных чувствах. «Громкое дело», которое обещал генералу и о котором уже знали в Петербурге, оборачивалось громким скандалом. Вожаки «преступного сообщества», перехитрив жандармское управление, скрылись. В мельчайших деталях разработанный план уничтожения крамолы провалился. Автор плана оказался в роли звонаря, ударившего в колокола до наступления праздника.
– Чем порадуете, Николай Сергеевич? – обратился губернатор к Уранову, когда тот, поздоровавшись, сел в кресло, указанное хозяином кабинета.
– Приятных вестей нет, – с кислой гримасой ответил полковник. – Главных преступников до сих пор не удалось задержать.
– Нехорошо, Николай Сергеевич, целая рота специально обученных филеров, замечу, хорошо оплачиваемых, не могли обложить и схватить бунтовщиков!
– Мы арестовали пять десятков соучастников!
Губернатор прошелся по кабинету:
– В сети попала плотва, а щуки ускользнули.
– Мы задержали убийц рабочего Волнухина...
– Если бы Волнухин был только рабочим, – перебил губернатор. – Идея господина Зубатова – и вы это лучше меня знаете, Николай Сергеевич, – лишь в том случае дает свои положительные результаты, когда внедренные в преступные кружки агенты остаются неразоблаченными. А Волнухин был убит как завербованный вами секретный осведомитель. В каком свете будет выглядеть ваше почтенное учреждение? Жандармское управление – это еще не суд!
Губернатор остановился подле молчавшего Уранова:
– Тюрьмы империи переполнены. А вы еще пятьдесят дармоедов посадили на казенный харч!
– После допроса многие до суда будут выпущены, – пообещал Уранов.
– А суд когда?
– После завершения следствия... Меры к задержанию главарей приняты. Я проинформировал департамент полиции, который уже дал соответствующие инструкции на месте. Всем полицмейстерам губернии разосланы распоряжения. Просил бы вас разрешить нам в порядке дополнительной меры осуществить вот такую акцию, – Уранов вынул из папки лист бумаги и передал его губернатору.
Хозяин кабинета, водрузив пенсне на нос, стал читать: «Ввиду состоявшегося постановления по делу обвиняемой в государственном преступлении дочери священника Конкордии Николаевны Громовой имею честь покорнейше просить Ваше высокоблагородие о задержании корреспонденции, адресуемой и получаемой в Твери на имя Конкордии Николаевой Громовой, Любови Петровой Громовой, смотрителя духовного училища священника Иннокентия Иннокентьевича Попова и его жены Натальи Николаевой...»
Закончив чтение, губернатор с кривой гримасой заметил:
– Даже девчонку, кисейную барышню не могли арестовать!
– Барышня из категории щук! – Уранов немного помолчал, добавил: – Ваше превосходительство, на карту поставлена честь возглавляемого мною ведомства и моя личная честь. Я сделаю все от себя зависящее...
– Будем надеяться, – примирительно сказал губернатор.
Уранов каждый день с нетерпением ждал сообщений о ходе розыска скрывшихся, лично прочитывал все донесения и перехватываемую почту, поступающую в адреса родных и знакомых Конкордии Громовой. Все полицейские службы Тверской губернии в течение двух недель отреагировали на запрос ГЖУ. Результаты, однако, были неутешительными.
В первых числах декабря 1903 года пришло донесение из крупного рабочего района России – из Иваново-Вознесенска. Уранов с волнением взял в руки листок и жадно впился глазами в текст. Начальник Владимирского ГЖУ сообщал: «Честь имею доложить Вашему высокоблагородию, что Конкордия Николаевна Громова самым тщательным розыском в г. Иваново-Вознесенске до настоящего времени не обнаружена».
Через несколько дней пришел засургученный пакет из московской охранки. Начальник отделения по охране общественной безопасности и порядка в Москве информировал, что «дочь священника К. Н. Громова на жительстве в Москве не обнаружена».
Петербургское охранное отделение на урановский запрос ответило, что тщательное наблюдение за квартирой сестры К. Н. Громовой Софьи Громовой, проживающей по адресу – улица Глинки, дом № 1, квартира 4, не дало желаемого результата.
Отрицательный ответ был из Иркутска, где проживал отец Конкордии – священник Громов.
– Остолопы! – встретил Уранов появление в кабинете ротмистра. – Разучились работать. За целый месяц, ни одного ценного донесения! А на Французском заводе опять листовки преступного содержания! На Песках снова собиралась сходка фабричных. В ткацком цехе у Берга неизвестный подбивал рабочих к стачке.
– Николай Сергеевич, – выждав, когда Уранов закончит фразу, сказал Щербович, – у меня обнадеживающие данные. Вот открытка на имя смотрителя духовного училища священника Иннокентия Попова: «Поздравляю Нату с днем рождения! Целую. К.».
– Конкордия Громова поздравляет свою сестру Наталью?
– Совершенно верно, Николай Сергеевич! Адреса обратного нет, но на штемпеле четко значится: Екатеринослав.
В жандармское управление города на Днепре срочно, полетела телеграмма: «По имеющимся в нашем распоряжении данным разыскиваемая по делу убийства Волнухина Громова Конкордия Николаевна находится в Екатеринославе. Просим принять меры к задержанию».
Уже 13 февраля 1904 года начальник Екатеринославского ГЖУ сообщал своим тверским коллегам: «При сем имею честь препроводить в распоряжение Вашего величества арестованную в Екатеринославе в ночь с 11 на 12 февраля личность, по агентурным сведениям Конкордию Громову, скрывавшую свое настоящее имя».
А 17 февраля ротмистр Щербович вызвал на допрос девушку, встречи с которой ждал давно. Заготовленный бланк протокола допроса, однако, остался чистым. Задержанная сказала ротмистру:
– Я не буду отвечать на ваши вопросы.
Барышню увели. Вышедший из-за занавески Михаил Швецов подтвердил, что это та самая, которая вела занятия в кружке.
На следующий день Щербович начал разговор с барышней, мобилизовав все свои бархатные интонации:
– Госпожа Громова, мне хотелось бы оставить в стороне служебную официальность и поговорить с вами по душам.
Барышня иронически усмехнулась.
– Я потомственный дворянин, вы вышли из духовной среды, – продолжал Щербович. – Ваш отец – известный деятель русской православной церкви. Ему будет неприятно узнать, что дочь участвует в антиправительственной деятельности. А все можно уладить, клянусь честью. Да, вы виноваты. Но как? В какой мере? Ваши действия не столь порочны, сколь безрассудны. Пусть ваш глубокочтимый отец напишет на августейшее имя вдовствующей императрицы Марии Федоровны прошение. Поверьте мне, ее великодушие не знает границ...
Улыбка с уст барышни исчезла. Ротмистра это не смутило:
– Пусть отец напишет, что, будучи всецело поглощен службою, был лишен возможности следить за воспитанием дочери и охранять ее от пагубного влияния революционеров, что она вела антиправительственную пропаганду не вследствие испорченности, а исключительно под влиянием злонамеренных лиц, воспользовавшихся ее молодостью.
Громова смотрела на ротмистра уже с откровенным презрением:
– В таком случае беседу будем вести по всей форме, – сказал он строго.
– Ни в какой форме я с вами беседовать не желаю, – твердо заметила Громова.
Ротмистр вскипел:
– Нет! Вы заговорите! Уведите ее!
В протоколе появилась лаконичная запись: «Виновной себя не признала, от дачи каких-либо показаний отказалась».
VIНебольшой домик на окраине Сормова, в котором жил с семьей рабочий Виноградов, давно уже был под наблюдением секретных осведомителей Нижегородского жандармского управления. Поздним июльским вечером, когда шпик выследил, как в дом по одному, соблюдая осторожность, прошли пять неизвестных, квартал был оцеплен полицейскими и жандармами.
Резкий стук в дверь, и требовательный голос стражника нарушил тишину улицы.
– Отворите! – Рукоятка нагана забарабанила по дощатой двери сеней.
– Кто там? – поинтересовался мужской голос за дверью.
– Полиция! Немедленно открывайте!
– Сейчас, за фонарем схожу...
– К черту фонарь! Быстрее открывайте! – Стражник повернулся спиной к двери и стал бить но ней кованым сапогом.
В сенях послышался топот ног, звон падающего на пол ведра, какая-то непонятная возня. Стражник, позвав на помощь городовых, приказал ломать дверь. Чей-то голос умолял:
– Да подождите вы! Открою... Спички куда-то запропастились...
Дверь была сорвана с петель, в проем вбежали блюстители порядка.
– Зажгите лампу! Вздуть огонь! Хватайте всех! – повелевал исправник.
Вспыхнули язычки пламени на спичках. Женщина зажгла лампу. Гигантские уродливые тени метнулись по стене. Исправник осмотрелся. В доме посторонних не было.
– Убежали через черный ход! – доложил через несколько минут городовой.
– Догнать! Задержать!
Группа полицейских устремилась в огород. Тотчас же послышались револьверные выстрелы, крики, свистки. Исправник приказал своим помощникам:
– Обыскать! Все обыскать! Дом, сени, чулан, двор.
Полицейские принялись за дело. А через несколько минут в дом привели высокого крепкого сложения человека. Городовой доложил:
– Бежал из дома. Оказал сопротивление.
– Документы! – приказал стражник.
– Пожалуйста! – Задержанный достал из внутреннего кармана паспортную книжку и протянул ее исправнику. Тот взял паспорт, подошел к лампе и, низко наклонившись, прочитал вслух:
– Брюховецкий Василий Иванович. Документ выдан 11 января 1903 года Гродненской медицинской управой на пять лет.
– Знаете господина? – исправник повернул голову в сторону Виноградова.
– Впервые вижу.
– Обыскать!
Городовой ловко распахнул пиджак задержанного и стал извлекать из карманов содержимое, складывая все на стол.
– А это что? – не удержался исправник, беря в руки парик. – Ты что, клоун? Комедиянт?
Ответа не дождался. Положил парик на место, принял бумажку из руки городового, прочитал молча, сказал:
– Удостоверение конторы Киевского цементного завода «Фор» на имя того же Брюховецкого. Приобщить!
– Вот еще какие-то бумажки! – воскликнул городовой.
– А ну-ка давай сюда, – исправник принял их и опять наклонился к лампе. – Да тут сам черт не разберет! – Прочел по складам: – «Дол-го нам пришлось ждать де-ба-тов Плеха-нова...» – Заключил: – Явно политика! Приобщить!
Тем временем полицейские, производившие наружный обыск, принесли в дом сверток прокламаций, стопку брошюр, жестяную коробку с хранившимися в ней штемпелями.
– На дворе под деревянным настилом нашли, – сообщал жандарм.
– Прятали, значит, преступное, – исправник взял одну книгу из стопки, полистал, положил на стол. – Во всяком случае, не жития святых!..
Закончив обыск, непрошеные гости составили протокол на предмет обнаружения нелегальной литературы, арестовали Виноградова и человека с паспортом на имя Брюховецкого.
На другой день начался допрос арестованных. Виноградов твердил одно: Брюховецкого не знал, с ним не встречался. А Брюховецкий заявил протест против незаконного его ареста. Пристав Нижегородского ГЖУ, производивший допрос задержанных, прекрасно понимал, что перед ним члены «одного преступного сообщества». А как доказать?
– Господин Брюховецкий! – обратился пристав к арестованному. – Объясните, зачем носили с собой парик?
– Я имею удовольствие состоять в киевском любительском театральном кружке. В одной из лавок мне приглянулся парик для роли короля Лира.
– Короля?
– Да.
– Хорошо понимаю, русский человек по природе своей артист. Захотелось быть королем... При вас обнаружена рукопись, в которой читаем: «Долго нам пришлось ждать дебатов Плеханова...» Это не Шекспир! В рукописи содержится критика фельетона, опубликованного в 65-м номере «Искры». Для какой роли это предназначено?
– Эту рукопись я нашел на дороге. Не успел познакомиться с нею.
– Вас задержали при попытке бегства из дома Виноградова, который привлекается к дознанию по статье 127 Уголовного уложения за допущение у себя противозаконного сообщества...
– Господин пристав, я Виноградова не знаю и был схвачен жандармами незаконно. Требую немедленно освободить меня или вызвать прокурора!
Пристав негромко засмеялся:
– Мы с вами расстанемся, как только выясним, какую роль на сцене киевского любительского театра или в социал-демократической организации вы играете.
Прошел еще один день, и пристав получил сведения, что человек с паспортом Брюховецкого проживал в номерах Обжорина с 28 января по 7 февраля, а с 17 февраля по 4 июня в доме Тюриной на Телячьей улице. Вызванные для опознания служащие номеров Обжорина подтвердили факт проживания Брюховецкого, а Тюрина квартиранта не узнала. Догадка пристава, что задержанный выдает себя за другого человека, подтвердилась. Жандармы обратились к картотеке разыскиваемых. Внимательно всматривались они в фотографии лиц, которых жаждали видеть «в натуре» и полицейское и жандармское управления. Анфас и профиль, анфас и профиль. На столе ротмистра одна горка фотоснимков убывает, другая растет. Стоп! Ротмистр впивается глазами в фото. Высокий голый лоб, открытый взгляд, немного оттопыренные уши. Это же Брюховецкий! Но усы, борода... У Брюховецкого этого нет. Их легко отпустить! Лысину не спрячешь иначе как под париком. Кто же разыскиваемый? Ротмистр отыскал в делах секретный циркуляр департамента полиции, перечитал его: «Г.г. губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам, начальникам жандармских губернских и железнодорожных полицейских управлений, начальникам охранных отделений и на все пограничные пункты.
Состоящий под особым надзором полиции в г. Твери крестьянин Тверской губернии Зубцовского уезда Игнатовской волости деревни Благуш Иван Иванов Егоров 12 сего ноября скрылся.
Принимая во внимание, что названный Егоров заподозрен в совершении убийства с политической целью и придавая задержанию его весьма серьезное значение, департамент полиции имеет честь покорнейше просить подлежащие власти принять зависящие меры к розыску Егорова и в случае его обнаружения подвергнуть обыску, арестовать и препроводить в распоряжение начальника Тверского ГЖУ, телеграфировав о сем в департамент.
Приметы Егорова: 29 лет, рост 2 аршина 7/8 вершка, телосложение среднее, волосы русые, на голове лысина, глаза серые, средней величины, зрение плохое, очков не носит, голова круглая, лоб большой, нос умеренный, уши продолговатые средней величины, на среднем пальце левой руки сустава нет, а также недостает одного коренного зуба.
К сему департамент полиции считает долгом добавить, что мать Егорова, Дарья Никитина, 61 года, и братья: Яков, 33 лет – мастеровой, электротехник, и Петр, 22 лет – проживают в С.-Петербурге, из коих последний содержится в доме предварительного заключения».
Через несколько дней под усиленным конвоем нижегородских жандармов Фома следовал в город на Верхней Волге. Он мало знал о положении дел в Твери и сейчас пытался представить, что ждет его там. С Тверью было связано много. Сюда был выслан под гласный надзор полиции после отсидки по петербургскому делу о «преступных кружках», где работал под кличкой Нил. В Твери удалось восстановить разгромленные полковником Урановым социал-демократические кружки и вести активную революционную пропаганду. Здесь действовали замечательные пропагандисты и организаторы – Наташа, Целия, Князь, Тетушка.
Воспоминания о прожитом, о былом волнуют душу и согревают сердце, А думы о грядущем тревожат. Что-то ждет впереди? Какую линию поведения выработать?.. Надо сначала по крупицам, деталям, известным фактам восстановить картину событий осени 1903 года. Как это было?
