Текст книги "Приключения-78"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

– Я... к вам. Мне в Углеграде сказали: «Если кто и сможет тебе помочь, то это Анатолий Васильевич Семериков. Наш земляк. Обратись к нему...»

У посетительницы от усталости и волнения подгибались ноги. Анатолий Васильевич провел ее в свой кабинет.

– Кто вы? – спросил он, усаживая ее в кресло и уже догадываясь, кто она такая. – Что вас привело ко мне?

Говорить нежданная гостья не могла. Вся дрожит, словно ее одолела лихорадка. Анатолий Васильевич дал ей валерьянки.

Она выпила лекарство, но успокоилась не сразу,

– Я все понимаю... но Гена – моя плоть. Уж вы простите старую неразумную женщину. Если бы можно было не расстреливать его, а поместить в какую-то особую тюрьму, где бы он работал по пятнадцать часов... До конца жизни... Мы бы с мужем платили державе на его содержание...

«Мать Геннадия Грабаря!»

– Нет у нас пожизненного заключения, – ответил ей Анатолий Васильевич. – Пятнадцать лет – самый большой срок. А если преступление вопиющее – расстрел.

Она кивнула, согласилась. Но глаза по-прежнему молили пощады.

– Мне сказали, что вы хороший адвокат...

«Хороший»! Ну и что из этого? Хороший для хороших людей. А для плохих...»

– Мне нечем вас утешить.

Она засуетилась. Вытащила из кармана какой-то плоский сверток. Анатолий Васильевич подумал: «Сейчас начнет совать деньги». И это сразу уничтожило то чувство сострадания, которое появилось у него в душе при виде острого горя матери, теряющей сына.

Но он ошибся. В свертке были фотокарточки Геннадия Грабаря. Мать стала показывать их одну за другой. Она ни о чем больше не просила.

В этих фотографиях, порой выцветших, была вся жизнь ее сына, лет с четырех. Анатолий Васильевич не мог их не смотреть. А посмотрев и вернув матери, понял, что взял какое-то моральное обязательство облегчить ее муку.

Он ничего не обещал, она больше ничего не просила, но ушла и унесла надежду.

На следующий день, придя в консультацию, он сказал Яковенко:

– Черт бы побрал этого Грабаря! Давай его дело.

* * *

Конечно, можно было бы подойти к своим неприятным обязанностям чисто формально: проштудировать дело, поговорить с осужденным, подготовить дежурные вопросы, которые следует задать подсудимому во время судебного следствия, затем выступить с прочувственной речью на тему: «Мой подзащитный заслуживает сурового наказания, однако...» Ну и развить это самое «однако» до гипертрофических размеров. Прокурор при этом будет морщиться, а члены суда с трудом изобразят на своих лицах беспристрастность.

Анатолий Васильевич когда-то читал рассказ югославского юмориста Нушича «Главный свидетель». Попал на тот свет матерый преступник и предстал перед судом, который должен определить, куда направить новоприбывшего: в рай или в ад. Новоприбывший все начисто отрицал: «На земле меня судили – ничего не доказали». Тогда суд вызывает главного свидетеля – бога. Тот говорит: «Я-то все прекрасно знаю. Ты убил старуху-ростовщицу. Знаю я и другое, почему ты это сделал». И выкладывает причины: бедность, больная жена, умирающие с голоду дети. Преступник удивляется: «Боже, но почему ты не судья?» Тот отвечает: «Судить – это значит осуждать. А я знаю истину, поэтому сочувствую».

«Вот и адвокат, – думал Анатолий Васильевич, – должен стать для своего подзащитного главным свидетелем и помочь суду выяснить истину».

* * *

Оформив необходимые документы, Анатолий Васильевич отправился на свидание к своему подзащитному.

Следственный изолятор навевает на человека тревогу. Привыкнуть к ней почти невозможно. Анатолий Васильевич молча шел вслед за сопровождающим. Коридоры и переходы гулко вторили их шагам.

Вот и сто тринадцатая камера. Тяжелая дверь с громоздким запором...

Осужденный стоял в углу и ждал. Небольшого роста, мускулистый. Прижал к груди кулаки, будто приготовился к последней смертельной схватке. Правильный овал лица... Высокий, чистый лоб, прямой нос с маленькой горбинкой, широкие черные брови и длинные «девичьи» ресницы. Если бы не злобность, застывшая в этих глазах, да не мелкие, старческие складки в уголках маленького рта, Геннадия Грабаря можно было бы назвать красивым, вернее, мужественным.

Сопровождающий сказал осужденному:

– Ваш защитник.

Грабарь хмыкнул. Видимо, этот звук выражал сложную гамму чувств.

Он сделал шаг вперед. Камера была маленькая, и осужденный очутился почти перед Анатолием Васильевичем. Сжатые кулаки по-прежнему на груди. В больших глазах появилась какая-то мысль. Злая. Взгляд просветлел.

– И вы хотите меня защитить? От чего? – спросил Грабарь. – От справедливого советского закона?

Он был настроен иронически – превосходно понимал, что его ждет в будущем.

– Я буду защищать вас как адвокат, исходя из советских законов и понимания совести гражданина Советского Союза.

Вообще-то не стоило говорить с подзащитным в таком тоне. Семерикову нужно доверие Грабаря, его откровенность. А если они начнут обмениваться подобными любезностями...

– Балаган задумали! – выкрикнул осужденный. Он рванул воротник куртки. Полетели в разные стороны обломки пуговиц. – Мне «вышка» обеспечена. Чего разводить тягомотину – к стенке Генку Грабаря!

Он уже извелся в этой мрачноватой комнате. Официально ее называли изолятором, а в быту – тринадцатой камерой.

Первая встреча с подзащитным не дала адвокату нужного материала и вообще произвела на Анатолия Васильевича удручающее впечатление. Он расстался с Грабарем и почувствовал невольное облегчение. «Угораздило же меня!» – ругал он себя за то, что поддался острому чувству жалости к матери, теряющей сына. Но назвался груздем...

«Побываю в доме родителей, – решил он. – Поговорю с теми, кто знал Геннадия в обычной жизни».

* * *

Дом родителей Геннадия Грабаря был добротным. Высокий фундамент. Широкие современные окна. Шиферная крыша. Когда-то к крышам крепились скворечники, сейчас вошли в моду телевизионные антенны, а птичьи домики переселились в сады. Забор – в рост человека, Каждая планочка аккуратно выкрашена зеленой краской.

На Анатолия Васильевича, открывшего легкую калитку, весело затявкала маленькая собачонка. Пушистая, юркая. «Тяв, тяв! Где вы там, хозяева!»

Распахнулась стеклянная дверь, ведущая с веранды, сплошь повитой виноградником, на котором начали чернеть большие гроздья. На крыльцо вышла мать Грабаря Ольга Андреевна. Первое, что бросилось в глаза Анатолию Васильевичу, ее седина. Короткие, совершенно белые, как степной ковыль, волосы. Она машинально поправила их. Прищурилась, так как солнце било прямо в глаза. Увидев адвоката, разволновалась, засуетилась. По-старчески шаркая шлепанцами, которые были чересчур свободны, трусцой сбежала с крыльца.

– Проходите, Анатолий Васильевич, проходите. Только в доме у меня не прибрано, – захлопотала Ольга Андреевна. – Уж ежели что, не судите строго.

Но это было сказано скорее в соблюдение какого-то обряда. И на веранде, превращенной в летнюю комнату для приятного отдыха, и в широком коридоре, и в горнице, куда хозяйка хлопотуша привела гостей, все было аккуратно прибрано, обставлено добротно, густо мебелью. Много цветов. Кактусы, фикус великан, финиковая пальма, плющ, распустивший свои длинные зеленые усища со стены до самого пола, застланного домотканой пестрой дорожкой. Каждый листочек цветов поблескивал первозданной чистотой, будто его натерли свежей вощиной и отполировали. Окна прикрыты широкими занавесами, умело вышитыми гладью. В помещении жила приятная прохлада. Она была частью той здоровой, добротной патриархальности, которая порою еще живет в уютных одноэтажных домах где-нибудь на окраине города или в небольших рабочих поселках. Высокий старинный комод с фирменными медными ручками на ящиках. Буфет во всю стену, похожий на макет старинного замка: башенки, висячие мостики. На стенах в рамках и без рамок – вышивки крестом.

Одна из стен была отдана большим фотографиям. За долгие годы они повыцвели. На фотографиях по-семейному в плотном, многоярусном окружении жен, девчонок-матрешек, горбоносых парней-ухарей и бесчисленной детворы-мелкоты восседали лихие усачи и бородатые мудрецы.

В этом доме чтили память об отцах, дедах, прадедах, которые добывали уголек.

– Жаль, что моего Изота Кондратьевича нет, – суетилась хозяйка. Не зная, как справиться с нахлынувшим волнением, чем занять свои руки, она выдвигала стулья из-за стола, занимавшего всю центральную часть просторной комнаты, сделала вид, будто смахивает с дивана несуществующую пыль.

Анатолий Васильевич подсел к столу.

– Я приехал поговорить еще раз с вами, познакомиться с вашей семьей.

Ольга Андреевна закивала головой.

– Изот Кондратьевич поехал в город, надо соседского мальчонку устроить в ГПТУ. Отец у него забулдыга. Нажрется зелья и гоняет всех. Он в дом, жена и дети из дому через окна выскакивают. Старший ушел от родителей, чуть в дурную компанию не попал. Изот Кондратьевич устроил его в ремесло. Уже кончает. Будет машинистом шахтных машин и механизмов. – Она доверчиво посмотрела на адвоката. Потужила молча и закончила: – Ну чего бы таких горе-отцов не отправлять на принудительный труд? – Вздохнула. – Взыскивали бы с них да учили детей.

Она ждала от собеседника поддержки. Анатолий Васильевич закивал головой. Он хотел сказать, что за воспитание надо действительно построже взыскивать с нерадивых родителей. Но вспомнил Геннадия Грабаря... И ничего подобного отзывчивой Ольге Андреевне не сказал.

Ольга Андреевна пояснила:

– Право, не знаю, когда вернется Изот Кондратьевич. Позвонить директору ГПТУ, он предупредит, что Изота Кондратьевича дома ждут...

– Пусть занимается своими делами, – остановил Анатолий Васильевич хозяйку. – А я тем временем познакомлюсь с вашей семьей.

– Наши дети разлетелись. Подросли скворцы – и фьють из родного гнезда, – начала рассказывать Ольга Андреевна. – Только старшая дочь Клава живет на нашем поселке, через два дома. Рукоятчица на людском стволе. Сейчас она на смене. А муж отдыхает. С ночной. У них в кровле – вода, вторую неделю мучаются.

Хозяйка, шаркая шлепанцами, подошла к почерневшему комоду. Выдвинула верхний ящик. Взяла альбом. Старинный, в сафьяновом переплете, с металлическими застежками.

Бережно держа обеими руками, словно это была хрупкая вещь, Ольга Андреевна положила альбом на стол.

– Моя старшая. Клава.

В объемистом альбоме вся семья Грабарей: от деда-прадеда до внуков. Молодая Ольга Андреевна с Изотом Кондратьевичем, щуплым, горбоносым молодцом, смахивавшем на стрепета. Но больше всего места в альбоме было отведено детям. Каждому из пятерых – по развороту. С купели. И свадебные, и крестинные. А после крестин новые странички – для внуков.

О детях и внуках Ольга Андреевна говорила с женской гордостью. А вот младшего и не вспомнила. Почему? Только ли потому, что он, неприкаянный, не создал настоящей семьи?

На какое-то мгновение у Анатолия Васильевича родилось ощущение, что он попал не по адресу. Где-то есть другой Изот Кондратьевич Грабарь. Без роду, без племени. Он и породил преступника. А муж Ольги Андреевны – заслуженный шахтер, пенсионер республиканского значения, награжденный за свой труд орденом Ленина и орденом Трудового Красного Знамени.

На пороге появилась хорошенькая девчушка лет трех-четырех. Милая мордашка, огромные серые глаза. Русые волосы украшает голубой, в белый горошек бант.

– Бабуля, я пришла.

Ольга Андреевна вмиг забыла о госте, устремилась к внучке. Подняла ее на руки, приголубила. Целовала осторожно, нежно.

«Видать, соскучилась...»

– А вот наша Леля, сиротинушка, – сказала она адвокату. И задрожал ее голос.

«Дочь Геннадия», – подумал Анатолий Васильевич...

А в это время на пороге появилась еще одна гостья – женщина лет сорока. Шелковое голубое платье плотно облегало рыхлое, полное тело. Глянула на Анатолия Васильевича, будто приценивалась к нему.

– Поселковые сказывали: «До Грабарей кто-то из области приехал». Вот я и пришла пожалиться. Глуха я стала. – Она говорила слишком громко, будто ей надо было перекричать какой-то невероятный гам и лязг. – Глухою меня сделал Генка Грабарь. Я работала в «Скорой помощи». Он звонит: «Райка рожает». Это ее мать, – показала она на девочку с бантом в русых волосах. Леля улыбнулась ей приветливо, как доброй старой знакомой. – А Рая – моя соседка. На девятом месяце ходила, все бегала ко мне на консультацию. Уж я-то знала, что ей рожать еще не срок. И машины были на вызовах. Одна помчалась к пенсионеру. Инфаркт приключился! Успокаиваю Генку: «Бабье дело затяжное, а твоя Рая еще пообождет немного». Он меня – матом. Минут через пятнадцать вновь звонит: «Она тут от крику задыхается! Если сейчас врач не приедет, я ваши души в рай отправлю». Знаю его дурную натуру, объясняю ласково: «Нет машины». Он примчался к нам в «Скорую» сам. Налетел как туча. Бил меня по-всякому. Я кричала, кричала... Помочь было некому. Может, от того надрывного крику и оглохла. Совсем ничего не слышу. А у меня муж молодой. Мне – сорок, ему – тридцать четыре. Двоих деток прижили. Не хочу его терять. А он мне претензию: «Глухая тетеря, тебе теперь и ласкового слова не скажешь». Мы с ним не разговариваем, переписываемся. И вы, ежели захотите мне что ответить, вот вам тетрадка и ручка.

«Анна Ильинична Сагайдачная – вторая судимость Грабаря, – понял Анатолий Васильевич. – Вот она, жертва дикой выходки...» Он взял у женщины ручку и написал: «Что вы хотите?»

– Я получала семьдесят три рубля восемьдесят копеек. Пенсию мне назначили в тридцать два рубля. А кто будет выплачивать регресс?

Регресс – разница между пенсией и средним заработком, которую выплачивает горняку шахта, если увечье произошло по вине производства. Эта глухая женщина тоже претендовала на регресс.

– С Генки взятки гладки, – тараторила громко Сагайдачная. – Его на этот раз не помилуют. А мне как теперь жить! И мужа молодого я теряю.

Трагедия Анны Ильиничны действительно была глубокой. Но чем помочь ей?

Анатолий Васильевич обратил внимание на Ольгу Андреевну. Она сидела на краешке дивана, малышку держала на коленях. Прижимала к груди, будто опасалась, что у нее отберут внучку, гладила ее по голове. Длинные волнистые волосы струились по коротким пальцам, изъеденным в свое время тяжелым бутовым камнем, из которого она восемь лет выкладывала в шахте особые охранные стенки – буты.

«Так чем вам можно помочь?» – написал еще раз Анатолий Васильевич.

И тут же ему стало стыдно за свой вопрос. Риторический. Такие задают для успокоения собственной совести.

Пострадавшая тоже не знала, чем ей можно помочь.

– Я на Ольгу Андреевну не в претензии, – сказала она, перехватив взгляд адвоката. – И на Изота Кондратьевича тоже. Никто на всем поселке против них дурного слова не скажет. Мне от души помогают, чем могут. Да вот при двух малых детках терять мужа мне нет расчета. Я глухая. А он себе при нынешнем дефиците на мужиков двадцатилетнюю найдет... Может, вы помогли бы мне до какого профессора? А? – Она просительно посмотрела в лицо гостя из областного центра. – Со своими врачами я советовалась. Они не берутся помочь. А вот какой-нибудь профессор...

Она не была уверена, что есть на белом свете такой человек – Айболит, который вернет ей слух. Видимо, уже не раз консультировалась у специалистов – и ничего утешительного. Но ей очень хотелось стать нормальным человеком, вернуть себе право на любовь, на полнокровное счастье. И жила она надеждой на чудо.

Но Анатолий Васильевич при всем своем желании не мог совершить этого чуда. И все-таки он написал: «Вот мой номер телефона. Приедете в Донецк, позвоните, я организую вам консультацию у хорошего специалиста».

Сагайдачная ушла, Анатолий Васильевич спросил хозяйку:

– Ольга Андреевна, а ваш младший когда-то, наверно, любил Лелину маму?

Серые глаза матери подернулись слезой. Она смотрела куда-то мимо адвоката. Вся сжалась, затаилась. Может быть, она перенеслась мыслями в тот день, перед самой войной, когда своему Изоту Кондратьевичу родила третьего сына?

Младшенький, Геннадий, рос беда бедою. На тощее его тело (чем кормить-то в оккупацию?) каких только болячек не кидалось! Корь выедала глаза. Душил коклюш. Струпы на голове, да такие, что ничем не одолеешь. И в ромашке купала, и столетником обкладывала... В год с лишним первое слово сказал, а уж думала, что немой будет. В два – заковылял на рахитичных ножках. Вот и обливалось кровью материнское сердце. Даже потом, когда наладилась жизнь, вернулся в семью достаток, Ольга Андреевна продолжала в душе оплакивать горькую долю младшенького. В первом классе он получил грамоту. Отличник. Во втором стал учиться похуже, хорошист. Говорили ей соседки: «Уж больно он у тебя зол». Обижались на него сверстники. «Эко дело! – утешала она себя. – Подрались мальчишки – на то они и мальчишки».

Себе отказывала, все ему. Отец поругивался, старший сын Степан укорял:

– Ох, мама, наплачетесь с ним, с таким.

Не верила.

– Он так много пережил. Пусть потешится.

А однажды, когда Гена вывел ее из себя (пырнул соседа по парте пером, заржавевшим от чернил), она отхлестала его по щекам. Мальчишка упал на пол и от обиды стал биться головой. Разбил в кровь и губы, и нос, и лоб.

Она плакала над ним, виня себя.

В шестом Геннадия уже исключили из школы. Но-таки дотянул до седьмого. И все. Стали появляться у него деньги.

– Где взял? – допрашивал отец.

– В карты выиграл.

Отец сжигал карты, отбирал деньги.

– У нас в роду зарабатывают только честным трудом.

– На дураках воду возят, – отвечал сын.

Отец драл его нещадно. Мать старалась отобрать ребенка.

– Осатанел! Запорешь до смерти! Успокойся.

Однажды под горячую руку он наотмашь ударил ремнем и ее. Потом просил прощения, а сына с тех пор пальцем не трогал. Но Геннадий вскоре исчез из дома. Год его не было. Бродяжничал. Искали через милицию. Вернулся сам. С месяц побыл в родительском доме, забрал отцову зарплату, которую тот принес накануне, и был таков. О деньгах мать отцу ничего не сказала. Было стыдно. Заняла у дочери, так и выкрутилась.

Вернулся после первого заключения, кажется, остепенился. Встретил Раю и прикипел к ней сердцем. Взяла его норовистая девчонка в руки. Она на работу – он провожает. Она с работы – он встречает. Живет в ее доме на правах мужа. Но и в этом как-то не по-людски. Мать с отцом не раз докоряли ему:

– Не работаешь – это одно. А зачем позоришь хорошую девчонку? Распишитесь. Свадьбу справим.

Он одно:

– Родит мне сына – распишусь.

– А у всех Грабарей первыми рождались девчонки, – усовещевала мать беспутного сына.

Он лишь посмеивался в ответ.

– Девка – чужому мужику утеха, отцу с матерью – срам.

Рая родила девочку. Но уже без него. Он сел в тюрьму второй раз.

* * *

«Любил ли ее младший сын мать своего ребенка?»

Ольга Андреевна ничего не ответила на этот вопрос адвоката.

Анатолий Васильевич понял ее по-своему и сказал:

– Мне бы хотелось встретиться с Лелиной мамой.

Хозяйка поднялась.

Вернулась Ольга Андреевна вместе с загорелой маленькой, стройной женщиной, похожей на подростка. И эту «похожесть» еще больше усугубляли короткая прическа и короткое, выше колен, платье. Летнее, оно по плечи обнажало худенькие руки.

И только позднее Анатолий Васильевич рассмотрел синие подглазины, выдававшие огромную, нечеловеческую усталость. Под карими грустными глазами загустела сетка морщинок.

Рая вошла. Сказала «здравствуйте» и остановилась у порога. Ждала первых вопросов.

Анатолий Васильевич глянул на Лелю, с любопытством ожидавшую чего-то интересного, необычного, и тихонько попросил ее бабушку:

– Погулять бы девочке, пока мы беседуем с ее мамой.

Ольга Андреевна подхватила внучку на руки и засеменила к выходу.

– Присаживайтесь, Рая, – предложил Анатолий Васильевич. – Извините за то, что возвращаемся к вашему трудному прошлому. Но мне это необходимо. Я адвокат, мне поручено вести дело Геннадия Грабаря. У вас такая хорошая девчурка, Рая... Я уж вас так, по-простому, как свою дочь. Расскажите мне что-нибудь хорошее о Лелином отце.

«Хорошее...» Как это трудно сейчас!

– Он был ласковый. А в ласке смирный. И я думала, что смогу переломить его натуру. На все пошла. Ребенка родила. С родителями перессорилась. Мама до сих пор считает, что я виновата в смерти папы. Вскоре после того, как Гена избил дежурную «Скорой помощи»... нашу соседку, Анну Ильиничну Сагайдачную. У нас на поселке все друг о друге всё знают. Бабы чесали языком: «Из-за Райки покалечил младший Грабарь женщину...» С папой в то время случился инфаркт.

Ей было трудно, но она, повинуясь просьбе, заставляла себя вспоминать то хорошее, что было в ее короткой совместной жизни с Лелиным отцом.

* * *

Геннадий любил ее. Любил! Об этом говорили его глаза, его руки. Побегут они сильные и ловкие, очень нежные, побегут по плечу, замрут на щеке... И она вся замрет, затаится, подчиняясь неведомой ей доселе радости.

Рая привела любимого в дом и сказала родителям:

– У меня будет ребенок. Вот его отец.

Геннадий остался в ее доме. Работал в автопарке слесарем. Несколько раз приносил зарплату и отдавал ей все до копейки. Так было заведено в доме его родителей. А потом просил «на сигареты и вообще...».

Он мечтал стать шофером на дальних рейсах. Получил права. И ему обещали: «Переведем». Но не перевели, уж слишком цветастой была у Геннадия Грабаря биография, уж слишком неуравновешенным был его характер. Предложили восстановить старенький мусоровоз. Но запчастями не обеспечили. Механик гаража, любитель выпить за чужой счет, сказал: «Чего нет – того нет, расстарайся где-нибудь, не мне тебя учить». – «А где? – стоял на своем Геннадий. – У завскладом? Он получил государственное, а мне продает! А деньги с тобою пополам!» Механику такая «критика снизу» пришлась не по душе. Запчасти для мусоровоза – «газона» он дал, но когда машина была готова, посадил на нее другого. «На тебя, Грабарь, милиция санкции не дает. Еще накуролесишь, сидя за баранкой». Геннадий съездил механику по физиономии. Тот вызвал участкового, ну и, само собой, бывший хулиган-рецидивист остался во всем виноват. Поверили механику, четко и последовательно излагавшему события: «На тралер посадить Грабаря не мог, нет опыта, а на мусоровоз стажером он отказался». Грабарь кипел злобой, обещал «свернуть механику башку или выпустить кишки». Все это легло в протокол. Геннадия «еще раз строго предупредили». Позже пьяницу я вымогателя механика исключили из партии, разжаловали в слесари. Но это случилось тогда, когда Грабарь сел в очередной раз. Тогда же, обиженный не только на механика, но и «на весь мир», он бросил работу.

Геннадий стал приходить домой пьяным. А то и совсем исчезал на несколько дней.

Рая все надеялась: «Образумится». Сходила к парторгу автопарка, рассказала ему историю с мусоровозом. Парторг принял все близко к сердцу, вызвал завскладом и механика. Отобрал у них объяснительную. Попросил Раю прийти к нему вместе с мужем. Но... произошла эта история с дежурной по «Скорой помощи» Сагайдачной. Геннадия арестовали. И как-то само собою получилось, что механик оказался «пророком»: «Грабарь – преступник, доверять ему было нельзя».

А Рая верила – можно! Можно! Только не стоило так с ним обращаться: толкать на преступление, заставлять покупать у вора завскладом запчасти. Его бы согреть доверием. От ласки, от человеческой доброты со временем он бы оттаял, а злость полиняла бы, выцвела.

Рая боролась за любимого до самого конца.

Отец и мать обо всем происходящем думали иначе. Убеждали: «Пока не совсем поздно, сделай аборт». Она не хотела слушать никаких советов. Она любила Геннадия, надеялась, что ребенок станет ее союзником. Проснутся в Геннадии отцовские чувства, вернут его в семью, укротят буйный нрав.

Говорят: любовь слепа. Но разве от этого она становится менее нужной, менее желанной? Когда он метался но ночному поселку в поисках машины, чтобы отвезти будущую мать своего ребенка в роддом, а не найдя «частника» и не дождавшись «Скорой помощи», побежал чуть ли не в центр Углеграда. Рая была... почти счастлива. Она во всем этом видела доказательства его любви! «Любит!» Только из этого слова в то время и состоял для нее весь мир с его радостями и огорчениями, с его находками и потерями.

Геннадий отбывал срок, а она писала ему по четыре письма в неделю. Намажет чернилами дочкин палец и приложит выше подписи: «Нашему папке – от доченьки».

А он – ни строчки в ответ. «Почему? Почему!!!» Ей так нужен был его привет, его одобрение, его слова, которыми она отгородилась бы от упреков близких: «Ты ему не нужна». – «Нужна!»

Она написала замполиту колонии, в которой Геннадий отбывал наказание (адрес взяла у Ольги Андреевны). Ей уклончиво ответили: «Видимо, вам придется воспитывать дочь без отца». Но она не поверила в это вежливое предупреждение.

Его ждали зимою, он вернулся осенью. Пьяный. Буквально ворвался в дом. Схватил Раю, кинул в постель. Не постеснялся ее матери. Рая чуть не умерла от стыда.

Хорошего ничего не сказал, только одно:

– Кого ты родила? Сучку!

И этим убил все, что еще оставалось к нему в ее душе.

– Уходи! – сказала она. – И не возвращайся.

Он расхохотался ей в лицо.

Раиного отца уже не было в живых, так что заступиться за женщин было некому. Раина мать однажды было пожаловалась участковому. Тот пришел, долго беседовал с хмурым, злым с похмелья Геннадием Грабарем. Но в чем можно было обвинить Грабаря? Пьет? Так за свои: работает слесарем на шахте. По-хамски относится к теще? Но в чем это выражается? Бьет у нее на голове посуду? Нет. Грубит. Дал обидную, позорную для женщины кличку. Денег не приносит, а ест за двоих. Но это дело частное, тут прямого преступления нет. Не любит ребенка? Относится к жене как насильник? Да, это уголовно наказуемый момент. Стоит подать в суд... Вопрос щепетильный. Но десять лет могут дать.

Геннадий выслушал участкового, дал подписку прекратить безобразия. А когда тот ушел, схватил Раину мать:

– Выпотрошу!

Мать потеряла сознание. Рая кинулась на хулигана. Откуда в сухонькой, маленькой женщине силы взялись! Вышвырнула Грабаря из дома. Но через два дня он пришел пьяный и привел с собой целую компанию таких же забулдыг. И все началось с самого начала.

У Раи в душе росла и множилась ненависть. И уже удивлялась сама себе, как это она могла быть с ним счастлива...

А потом Геннадия посадили в третий раз. С тех пор она его уже не видела.

Так что же она могла сказать адвокату хорошего об отце своего ребенка? Искала в душе хоть какие-то теплые слова. Но не находила. Сидела, молчала.

* * *

Анатолий Васильевич не стал мучить ее вопросами.

– Вас на работе ждут дети.

Изот Кондратьевич пришел часа в три, деловит и молчалив. Поздоровался с адвокатом за руку. Маленький, сухонький. Выбрит гладко. Короткие с сединой волосы.

– Устроил Ваню? – спросила Ольга Андреевна.

– Устроил. Прямо в общежитие и отвел. Надо будет на воскресенье пригласить его к нам, чтобы в свободное-то время на первых порах куда не свернул.

– Пироги замешу. Пригласим, – охотно ответила хозяйка.

– В доме гость, а ты, мать, мешкаешь, – напомнил Изот Кондратьевич жене. – Свернула бы хохлатке голову да угостила нас юшкой.

Она понимающе кивнула и вышла.

Анатолий Васильевич внимательно присматривался к хозяину дома. «Грабарь!»

Изот Кондратьевич перехватил его взгляд, полный любопытства. Почувствовал себя неловко. Кхекнул и спросил адвоката:

– Прямо из Донецка? Сейчас дорога – стеклышко. А бывало, пока до нас доберешься – всю душу вынет на ухабах. А чуть задождило – пересаживайся на трактор.

– Изот Кондратьевич, – заговорил Анатолий Васильевич, – смотрю я на вас... До чего вы мне напоминаете моего фронтового побратима. На Кавказе вам не доводилось?

Хозяин вмиг преобразился. Молодо заблестели исчерна-карие глаза.

– Сорвал нас немец с Миус-фронта, и попятились мы через ростовские земли, через Кубань до самого Кавказа. Едва зацепились за главные перевалы.

У Анатолия Васильевича вдруг затеплилась надежда: «Может...»

– Не в артиллерии доводилось?

– Так точно, сорокапяточка. Пистолет на колесах, как ее называла матушка-пехота.

– Девяносто пятый полк! – воскликнул Анатолий Васильевич. – Группа генерала Гайдаева!

«Грабарь! Знаменитый сорокапяточник! Он! Нашелся! Не погиб тогда в горах!»

Изот Кондратьевич стоял растерянный. Глянул на адвоката, покачал головой.

– Нет... Шахтерская дивизия полковника Провалова... До последнего в забое уголек рубал, а когда немец к Донбассу стал выходить, тут уж душа не выдержала, врубовку на сорокапятку поменял.

Анатолий Васильевич знал, что «его» Грабарь погиб, но сердце еще не хотело с этим мириться.

– Как же! Кавказские перевалы... Оплепен – высота 1010,3, Маратуки, село Рожет...

– У нас была своя горка: «Два брата». Немецкий генерал Ланц двинул от Гунайки на Георгиевское...

Анатолий Васильевич тяжко вздохнул, подошел к стене, на которой висели фотокарточки. Вновь принялся их рассматривать.

– Что-то ваших военных не вижу.

– Не довелось фотографироваться. Зимою сорок второго в плен попал. Семнадцать гнезд вражеских разорил своей сорокапяткой. Написали обо мне в дивизионной газете. Может, от нее пошло, а скорее немец и так заприметил. Но только я с пушечкой на огневую, а за меня и снайперы берутся и минометчики. Однажды накрыли залпом из шестиствольного... Я с горки-то скатился прямо к, врагу в лапы. Помяло всего, камешками пообтерло... Но не до смерти. Подлечился чуток в лагере для военнопленных. И отправили донецкого горняка в Рур на ихние шахты. Там французы, вольнонаемные, помогли: драпанул. Попал во Франции к партизанам. До конца войны у них и пробавлялся.

– А я смотрю, откуда у вас французский орден, – проговорил Анатолий Васильевич, внимательно слушавший старого шахтера.

– В позапрошлом году нашел меня... Да и наш-то, Красная Звезда, тоже двадцать с лишним лет был со мною в разлуке. Им за Кавказ наградили. Посмертно. А я вот, оказывается, жив...

Наступила пауза. Люди узнали друг о друге нечто очень важное. Вот как в разговоре с Ольгой Андреевной адвоката и мать подзащитного воедино связала девчушечка Леля, так сейчас мужчин объединило воспоминание о войне. Там осталась их молодость.

Теперь надо было переводить разговор на иную тему: трудную для всех, одинаково неприятную. И вмиг между отцом и адвокатом выросла какая-то невидимая стена отчуждения.

– Я буду вести дело вашего младшего сына, – пояснил Анатолий Васильевич.

Изот Кондратьевич настороженно глянул на Семерикова.

– Не его, – сказал Изот Кондратьевич, – нас с матерью к уголовной-то ответственности привлекли. Ходим по поселку, а люди глазами расстреливают за то, что вырастили преступника. Ольга Андреевна первое время носа со двора не показывала...

После недолгого разговора Анатолий Васильевич ушел на дома шахтера-пенсионера Изота Кондратьевича Грабаря с похоронным настроением; погибла мечта этих милых людей вырастить младшего, чтобы могли скоротать при нем свои последние годы. Их не в чем упрекнуть. Они сделали все, что могли.