Текст книги "Приключения-78"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Михаил БЕЛЯЕВ
Пожар

– Ну что, Ксюша? С прибавлением семейства поздравить можно? – громко, с улыбкой сказал Василий Михайлович, бывший гвардеец, рослый бородатый мужчина, у которого не было обеих рук. – Каких хлопцев добыл! Одной тебе таких орлов доверить могу. Ты хозяйка добрая. Согрей их. И печью теплою, и едой жаркою. В общем, сама знаешь как. Бери! – и пропустил в хату двух парнишек. – Вьюга! Дыхнуть нечем. И дорога какая! Шагу ступить нельзя. А тут они вот, красавцы. Вижу: идут – не идут, стоят – не стоят...

– Э-э! Правда! Не знали, что и делать, – вошла в хату вместе с ребятами Сандра, молодая цыганка. Это она приютила еще на руднике ребят, Тимку и Семку, потерявших своих матерей во время облавы, увела их с собою. Шла с ними неизвестно куда. Лишь бы подальше от мест, где ее знали. – Ни крови, ни духу в теле. Два дня идем.

– Умаялись, бедолаги! – всплеснула руками Оксана Ивановна, пожилая дородная хозяйка уютной, натопленной хаты. – Теперь вы у нас. Будьте как дома, – и стала быстро снимать с ребят задубевшие пальтишки.

А когда наконец, раздевшись, ребята пристроились спинами к печи и почувствовали, что живы, то перемигнулись друг с другом от радости.

– Ну, сынки, дальше жить будем? – спросил их Василий Михайлович и сам ответил: – Назло врагам не умрем! Не умрем – и все тут. Знаете, – обратился он к Сандре, которая тоже подошла к печи и села на табуретку, – нет, вы не знаете, какие сыны у Оксаны Ивановны, нашей хозяйки, выросли. Бравые ребята. Один – кавалерист, а другой – танкист. Видите вон знаменитую картину на стене? – кивнул он головой на скачущего в бурке Чапаева. – Кавалеристу подарили, когда в школе учился. Между прочим, нынешний староста приказывал мне снять Чапаева. Да только не мне снимать картину. Сивый службист! Знаем: оттого сив мерин, что дорогу мерил. Хоть и бледнеет он, как взглянет на Чапаева, но оставил картину в покое. Хитрит, хитрит что-то...

– Да как же ему не хитрить? – гневно отозвалась Оксана Ивановна. – У него в жилах не кровь, а хитрость одна. Тутошний он. С малолетства только языком и глазами работает. Насмотрелась я...

– Тутэшний. Из Клэшни! – с легкой усмешкой подчеркнул Василий Михайлович. – Так говорят селяне.

– Вот зародился человек! – воскликнула Оксана Ивановна, поставив табуретку для Василия Михайловича. – С ума сойдешь – не поймешь. А батька у него совсем другой был. Из богатых вроде, а ветеринаром стал. Коней врачевал, всякую там живность, какая только есть на белом свете. Столько болестей знал. Все его родичи поразбежались кто куда, а он новую власть принял. Нашу, Советскую. Дрожки ему дали. Такие бегучие. Как же! Нужный лекарь. Один на три колхоза был.

– Не из цыган ли? – поинтересовалась Сандра.

– Куда ему до цыгана! Два слова связать не мог. Занедужит какая скотина – вылечит, а чтобы поговорить – лучше и не трогай. То ли не любил говорить, то ли стеснялся. Бог его знает. Пригласишь к столу, а он книжку достает. Просит послушать. Уважу, послушаю. Ох, мамо моя! Силюсь, силюсь понять – ничего не разберу. А складно и ладно так читает. И что за книги у него водились? Туман и туман в них. Уже у меня голова болит, а ему одно удовольствие.

– Потом сына стал прихватывать с собой, – заметил Василий Михайлович. – Хотел, чтобы и он ветеринаром был. И ухом не повел! Не по нутру отцова профессия оказалась.

– А ну его к бесу! – вдруг заявила Оксана Ивановна. – Такой елейный, такой липкий. Ну чисто тот самый туман из книжек. Отец работает, а он себе сядет за столом и говорит и говорит. Не унять. Все выпытывает, все выпытывает. Я от него, а он за мной. Мы почти одногодки с ним.

– Влюбился! – догадалась Сандра. – Сердце разговором унимал.

– Да что вы? Я уже замужем была. Дочка бегала. И сынов успела найти. Вертелись под ногами, тормошили. А он оттеснит меня в угол, терзает и терзает речами. Ничего не дает сделать, сбежал он от отца. В город. В артисты подался. А в войну вот объявился. Старостой стал. – Оксана Ивановна досадливо оборвала себя: – Да что это я? А ну садитесь за стол. Вечерять будем.

И конечно, повечеряли. Вкусно, сладко. Досыта наелись ребята. Так что им сразу спать захотелось. И не держали их. На печь отправили, положили рядышком под старыми дедовскими кожухами, в которых в каждом рукаве по тыще снов спрятано. Как не уснуть крепким сном под такими кожухами? И ребята уснули. Когда под утро третий раз прокричал в наглухо закрытой кладовой Оксаны Ивановны один-единственный уцелевший от частых полицейских поборов петух, ребята улыбнулись во сне и уснули еще крепче.

– Что с хлопцами делать? Обедать скоро, а они спят. Уморились бедолажки, – сквозь сон услышал Семка негромкий голос Оксаны Ивановны.

– На руднике все дети подолгу спят. Голод научил, – послышался в ответ такой же приглушенный голос Сандры.

Потом долго шаркали шаги по кухне, стучала под руками посуда, ходил веник у порога, хлюпали капли воды, падая из прохудившегося ведра в подставленную миску, вскрикивал петух в сенях, когда сенная дверь вздрагивала от сквозняков.

– Никак метель не уймется. Ровно скаженная! – вздохнула Оксана Ивановна. – Стихнет и снова зашмыгает. Из хаты выйти нельзя.

– Если б но вы с Василием Михайловичем, замерзать бы нашему табору, – отозвалась Сандра. – Куда деваться в такую метель? – И, помолчав, засмеялась: – Спала как влюбленная! Давно так не спала. Тело аж горело от жары. Рукам место не найду... Кидаю, кидаю их... Жору, мужа своего, вспомнила. Э-э! Это он меня от цыган увел. Женился на мне. Сына ему родила и русской стала!.. Но, матерь божья, кто я теперь? Сын помер, Жора воюет. Карты себе купила. Нету у цыганки дома, а дорог много.

– Да будет еще дом, будет, – заверила Оксана Ивановна. – Война бы только поскорей сдохла. Такое натворила! Свету белого не видно.

Хлопнула тяжело дверь. Оксана Ивановна выскочила в сени и скоро снова вбежала в хату.

– К нам староста идет! Да входи же, – позвала она кого-то. И вот прыгнула на печку холодная кошка. Она уселась между разбросанных ног Семки и принялась облизываться, поднимая то одну ледяную лапу, то другую, к отчего по ногам Семки густо побежали мурашки. И сон пропал. – Вот бестия, староста этот! – сказала в сердцах Оксана Ивановна. – Что-то будет. Задумал что-нибудь... Горе какое! И Василий Михайлович ушел. Он с этим старостой строго разговаривает, – пояснила она Сандре. – А я боюсь его. Как напугал меня еще молодой, так и не прошло. Силюсь, силюсь взять себя в руки. И не придумаю, как. Пуганая. Глаз его боюсь. Такие голубые, как у соромливой девицы. И не хочешь – в сердце заглядывают. Так и трогают сердце, так и щупают нутро. Прямо-таки выворачивают его. И противлюсь, а руки его по душе ходят. Отдается ему сердце – и все тут. Совсем не могу с ним говорить. Не могу. Только одна и защита: он ко мне глазами, а я к нему спиной. Ох, боже мой... – спохватилась Оксана Ивановна, – да где же он? – и прильнула к белому, запушенному морозом окну. – А вы идите к ребятам, – посоветовала она Сандре.

Со двора донесся резкий скрип шагов. Вот они приблизились к хате, потолклись, оббивая снег, потом шаги послышались в сенях.

– Тим, – подкатился Семка к Тимке и толкнул его в бок. – Староста идет! Да проснись ты! – толкнул он еще сильнее.

– Ребята, просыпайтесь скорей! – подбежала к ним Сандра и, схватив подушку из-под ног Тимки, села на лежанке.

– Доброе утро, Оксана Ивановна! – вежливо, с приятной хрипотцой в голосе сказал староста, переступая порог. – Как спалось в такую завихренцию? Во! Свежая да румяная, как палехская красавица! – остановился староста в дверях, не отводя от нее глаз. – Вы меня удивляете, Оксана Ивановна. Как на гулянье собрались! А я думал, замело вас тут, – шмыгнул он глазами по хате. – Снега какие! Глянешь на сугроб – шапка падает. Решил зайти. Не надо ли чего... На самом краю села живете. А время сами знаете какое. О, простите бога ради! – глянул он себе под ноги. – Снег забыл обмести. Знаю, знаю. Ноги мои смутили. Вы всегда были хорошей хозяйкой и не любили гостей, которые за своими ногами не присматривают. И верно! Неряшество с ног начинается.

– Ничего, ничего, – отозвалась Оксана Ивановна, стараясь казаться спокойной и даже радушной. – У порога всегда снег.

– О нет, нет, дражайшая Оксана Ивановна. Обмету, обмету. Не убудет меня. Я не привык со снегом проходить. Дайте, пожалуйста, веничек. Посидеть у вас хочу. А как же? Нельзя иначе. Добрые люди не могут жить без добрых бесед. Да у вас уже есть гости?! – воскликнул он, увидев Сандру, которая снимала с печи подушки – Ну, совсем, значит, вовремя пришел! Может, по этому поводу рюмочкой обогреете? А? Шучу, шучу. Конечно, шучу! – видя растерянность Оксаны Ивановны, сказал староста и, нашарив под лавкою веник, вышел в сени.

– Ой, что будет!.. – всплеснула руками Оксана Ивановна, не зная в отчаянии, за что ей взяться.

Между тем дверь снова отворилась, и староста, водворив веник под лавку, прошел к столу.

– Оксана Ивановна! Да что же вы не представляете меня вашей гостье? – в изумлении вскинув толстые короткие брови, глянул на нее староста, соединяя на лице улыбку и приказание, и глаза его при этом, обычно слегка прикрытые бровями, словно увеличились вдвое, делая голубизну глаз неотразимо ясной и доверчивой. – Прошу вас, прошу вас, окажите милость, познакомьте своего старосту Юхима Семеновича с этой, как увиделось моим очам, замечательно пригожей женщиной! Слава богу, войне красота не помеха, и, я думаю, знакомству тоже... – слащаво сузив глаза, подошел к Оксане Ивановне и поцеловал ей руку. Все невольно поглядели на его ноги: на старосте поблескивали обшитые черной кожей новенькие белые валенки.

– Так я и говорю вам, знакомьтесь. Знакомьтесь, Юхим Семенович! Вы всех нас знаете и нашу гостью знать должны, – заговорила распевным голосом Оксана Ивановна, как будто она не знакомила, а сватала двух ей милых, хорошо известных людей. – Мы хотели утречком сами к вам идти, да дела, Юхим Семенович, будь они неладны, так-таки и цепляются...

– Ох, кому вы говорите, Оксана Ивановна, – подстраиваясь под ее распевную речь, грустно вздохнул староста. – Да разве я не в селе родился?

– На селе, на селе... – поспешила согласиться Оксана Ивановна, теряя напевность речи и выдавая свое волнение. – В деловой семье... Все помнят. Ваш батя работящий такой... А вы потом артистом были. В городе...

– Не надо дальше, не надо, – остановил староста. – В прошлом мы только родились, – продолжал он уже небрежным тоном. – Что, конечно, для каждого из нас есть великое жизненное благо. Однако жизнь свою мы и по сей день устраиваем. Вот вам ирония судьбы: кто был ничем, стал всем, а кто стал всем, становится ничем. А? Слышите, какая сила жизни в этом! Вы как считаете? – обратился он вдруг к Сандре, которую он наконец достиг, продвигаясь к ней во время разговора с Оксаной Ивановной зигзагами. – Фу! Совсем одичал без хороших женщин. Пардон. Я все еще не знаю, как вас величать, – обнажил он голову перед Сандрой и поклонился ей.

– Александра, – подсказала Оксана Ивановна.

– Саша, значит, – воскликнул староста.

– Сандра, – поправила его, отозвавшись, Сандра и внимательно посмотрела на старосту. Она стояла перед ним, сложив руки на груди и опершись спиной о доску переборки. – Цыганка я, – все так же, не сводя с него затаенно вспыхнувших глаз, гордо сказала она и прошла мимо него, глядя через плечо и покачивая станом.

– Великолепно! – снова воскликнул староста. – Живая мадонна! Хотя, знаете, – шагнул он к Сандре и, взяв ее за плечи, повернул к себе, – я бы не хотел, чтобы о вас узнали в немецкой комендатуре. Немцы! – произнес он благоговейно, – наши великие заступники, – подчеркнул, следя за глазами Сандры. – Слышите? Заступники! Они не очень обожают цыган. И такое бывает: в тюрьмы заключают, в лагеря отправляют... Но на меня положитесь, – провел он рукой по волосам Сандры и отпустил ее. – Я свой староста, как все селяне. Никакой разницы нет! Спросите Оксану Ивановну. Разве не так? Что я для людей делаю? – обратился он к Оксане Ивановне, обволакивая ее голубыми глазами.

– Известное дело... – запнулась она. – Вы, Юхим Семенович, весь на людях. И батько ваш таким был. В каждый дом, бывало, зайдет...

– Не надо, не надо, Оксана Ивановна, о батьке, – отмахнулся староста и сел за стол. – Он помер, батька. А нам с вами жить приходится, и не как-то, а чтобы и за жизнью присматривать. Ведь жизнь ускользнуть может.

«Я-то при чем? – насторожилась Оксана Ивановна. – О чем это он? С тобой за жизнью присматривать? Еще чего не хватало!..» – и собралась возразить старосте, но тут же подумала, что говорить ему – это все равно что бить о стену горохом, и принялась вытирать о передник и без того сухие руки.

– С меня многое спрашивают. Но, заметьте, это же спрашивают и с вас, – продолжал между тем староста. – Мы, как говорится, из одной миски хлебаем. Потому и друзья. И с вами, красавица, я хотел бы другом стать. Ну что вы на меня свет очей льете? Я же влюблюсь в вас. Перед вашими юными очами и староста не устоит.

– А вы отвернитесь, – косо блеснула взглядом Сандра. – На цыганок нельзя смотреть – кровь испортится.

– Пускай портится! Можно и рискнуть ради этого. А чем черт не шутит? Быть может, ради этого случая по земле хожу: вас увидеть, влюбиться – и жизни конец! Ну что скажете, Оксана Ивановна? Я ведь перед вами, как на духу. О боже! Опять смутилась, румянцем залилась. Вот, Саша, какая она: соромливая, пригожая, хлебосольная и добрая, добра всем желает. И вам, и мне тоже. И еще я скажу: мастерица песни петь. Талантов у нее скрыто видимо-невидимо. Ах, уважаемая Оксана Ивановна, вы даже стесняться не разучились!

– Юхим Семенович, грех вам обижать меня, – совсем не зная, как принимать слова старосты, отозвалась Оксана Ивановна. – Вы меня как невесту расписали, а мне уже пятьдесят годков.

– Нет, Оксана Ивановна, не обижаю я вас, – возразил староста. – Разве ж худо о красоте женской говорить? Почитайте книги – во всех веках люди женщину, как божество, возвышали. Чтобы она всегда оставалась для нас, грешных мужчин, и таинственной и недоступной. И в школах этому учат, – нравоучительно подчеркнул он. – Вот вы часто про акацию рассказываете, которая у вас под окном лютою зимой загинула...

«Вот, нечистый! – ругнулась в душе Оксана Ивановна. – Изведет. И акацию в покое не оставил. Неужели я сама ему про акацию рассказывала?..»

– Что такое акация? Всего-навсего колючее дерево, – продолжал говорить староста. – Не спорю: красивейшее дерево! Пусть бы оно, конечно, цвело. И пчел медом поило, и детей цветами радовало. Но засохла – и геть акацию! Срубила... Как же тогда не говорить о женщине? О том самом первейшем и нужнейшем человеке на земле, который всю красоту земную в себе заключает и создан для того, чтобы в первую очередь эту красоту земную в своем потомстве продлить. И можно ли тут спорить: лучше женщине, когда о ней плохое говорят и совсем замечать перестают, или когда ей говорят, что она красива и что своим присутствием на земле она делает земную красоту еще божественней, неотразимей, способной поднимать нас, грешных мужчин, погрязших в войнах и черствости, на великие подвиги? Вот вы и ответьте мне, что для вашей души ближе? – Радуясь сказанному и видя, что женщины растерялись, он пристально смотрел то на Оксану Ивановну, то на Сандру, хитро прищурясь, и во взгляде его, казалось, запрыгали какие-то дьявольские огоньки.

– Что ближе? – лукаво, как бы вступая с ним в игру, переспросила Сандра. – А то ближе, что обнять хочется! – тут же выкрикнула она, почти поддаваясь голубому наваждению глаз старосты и его ласковых слов.

– Это женщина! – обрадованно сказал староста, тряхнув густыми седыми волосами, которые тоже отдавали голубизной. Причесывая их, он дважды провел по ним пятернею, и волосы, приподнявшись на голове, завились тонкими колечками. – Вот вам, Оксана Ивановна! Чуете? – бросил он на Оксану Ивановну торжествующий взгляд. – Вот вам истинные слова истинной женской красоты! Нет, вы только посмотрите на свою гостью, ну не дар ли это божий? Разве пристойно на нее смотреть, не испытывая волнения? Да я бы тому мужчине вообще не позволил на свет появляться, который не может уразуметь женскую красоту! О, это несчастные люди! Пройдут по земле и не поймут, что женщина от рождения своего и до последнего часа своей жизни – неисчерпаемое земное благо, – громко говорил староста. Он начал прохаживаться по хате, мягко, словно бы по ковру, и, прохаживаясь, он уже скользил взглядом не только по лицам женщин, но и по всей хате, будто он все тут давным-давно знал, а теперь лишь оглядывал: на своем ли месте все? Нет ли здесь чего-то нового? – и продолжал: – Сколько женщин в России и во всем мире берегут верность этим мужчинам! Страшно подумать. Их мужья воюют, не зная за что, и можно сказать, по своей глупости воюют. А брошенные ими жены хранят им верность. Но почему? Что за дикая несуразица человеческих страстей? Быть может, милые женщины дождутся благодарностей? Откуда, с какого края может появиться мужняя благодарность, если сами мужья бесконечными толпами идут в братские могилы? Не презирать ли себя будете потом всю жизнь? Всю, всю, до скончания, до той самой последней отметки за свою откровенную гордую, и, конечно, верную, и, конечно, благородную, и, конечно, вами дарованную павшим мужьям любовь? И не назовете ли жизнь без них, да, без них! Не назовете ли не тронутые мужской лаской годы вздором и бессмысленностью, заблуждением и пакостным колдовством верности, смутой ни к чему не обязывающей, томящей и иссушающей?! От такой верности для вас одно погубление. Да, да! Я не преувеличиваю, я просто обращаю ваше внимание, просто хочу, чтобы ваши добрые души опомнились от чар уже загубленной вашими мужьями верности и вздохнули настоящей жизнью. Решительно уладили свои судьбы, не позволили бы им чахнуть и посыхать. Вот о чем я думаю, милые женщины, глядя на вас! Хранительницы очага, добрых инстинктов, перемена только оживит вас. Только возвысит.

– Ну что вы такое говорите?! – воскликнула хозяйка, внутренне сопротивляясь его красивым, дурманным словам.

– О, добрая Оксана Ивановна, зачем дрожать над старым, когда все наполнено новым! Земля – и та по весне содрогается и переворачивается. Стремится лежать не так, как она лежала прежде. Преобразование и переворот – вот что несут немцы. На Россию подуло свежим ветром. Пришло то самое необходимое для нее. И мы, ангелы ее, почувствовали у себя крылья. Разве не так? Разве в вашей семье, Оксана Ивановна, не случилось это новое, когда у вас появился наш общий друг Василий Михайлович? И разве захотите вы теперь жизни без него? Не отвечайте. Вопрос деликатный, и никому, кроме вас, недоступный для понимания. Но будьте счастливы! А ваша добрая гостья еще не понимает этого...

«Злыдень! И как язык не отнимется! Как язык поворачивается говорить такое? – ужаснулась Оксана Ивановна, и слезы покатились по щекам. – И Василия Михайловича под себя перекрестил... Счастьем его любуется!.. А кто ему руки обломал? Кто его тело изрубил в клочья?.. Ирод, ирод!.. Тебе бы всех людей безрукими по миру пустить, чтоб тебе не мешал никто о своем сатанинском счастье говорить. О таком счастье, что людские души пустыми сделает...»

– Я понимаю вас, – обратился он к Оксане Ивановне, словно угадав ее слова, которые она, плача, с ненавистью произнесла в душе. – Если вы даже бранитесь, так и в этом прошлое виновато. Вы, так сказать, по инерции бранитесь. Кто-то может не понять вас, плохо отзываться о вас и даже пристегнуть вас к букве закона... Тем хуже для такого законодателя. Но я вам говорю: ругайте меня, Оксана Ивановна, браните меня самыми последними на земле словами, изобретенными в логовищах ненавистников добра и справедливости! Как это я посмел говорить о муках женских, когда вся земля от огня корчится? А я посмел. Слышите? Говорю – и все тут! Ибо не будет у вас больше такого случая, чтобы услышать в жизни выстраданную в муках, подлинную правду о женской доле. Плачьте! Плачьте! Вы, может, сегодня за всех наших грешных женщин плачете, за все их загубленные, зачерствевшие в тоске и в житейских неправдах души плачете!

– Не так все! Не так! Совсем о другом я плачу! – не сдержав своего молчания, запротестовала она.

– Конечно, о другом! Вот в этом-то и вся ваша сила! – обрадованно воскликнул староста. – Спасибо вам за ваше истинно женское, истинно благородное, истинно жемчужное откровение! Границам моей нежности к вам нет предела! Склоняю голову перед вашим пониманием женского счастья. Славная наша хозяйка, вы остерегаетесь выстраданное вами счастье называть таковым. По странности своих прежних привычек вы прежде отругаете свое счастье, чтоб оно на всякий случай было застраховано как бы от черного глаза, чтобы оно не портилось и не плесневело. Но вам ли нас опасаться? Не бойтесь, Оксана Ивановна, и себя не бойтесь. Вот вам, Саша, пример человека, запуганного предрассудками, – обратился староста за сочувствием к Сандре.

«Совсем меня глупой сделал! Слова сказать не дает. Любое мое слово перевернет и растопчет!..» – поняла Оксана Ивановна поведение старосты, на самой себе ощущая, как можно истязать человеческую душу самыми святыми словами, и еще больше насторожилась.

– Не советую вам изнурять душу боязнями и оглядками, – говорил между тем он Сандре, оттеснив ее к кровати, подальше от Оксаны Ивановны. – Ну их к бесу, те оглядки! Нам с вами о любви думать надо. Вы и на землю сошли для этого мадонной, – взял он обе руки Сандры, которая не противилась ему, позволяя их целовать, удивленно разглядывая его словно бы поголубевшую от сладких речей седину.

– Э не-не, хватит! – отняла руки Сандра, чувствуя, как в ней разгорается кровь. – А вы любовь ищите или только женщин?..

– Красоту ищу, красоту! – схватил он за плечи Сандру, приблизившись к ней так, что она откинула голову назад. – Пусть даже цыганскую. Умру, но скажу: вся красота мира в женщинах!

– В молодых женщинах, – засмеялась Сандра и резко повернулась к нему плечом.

«О любви заговорила, – с испугом посмотрела на Сандру Оксана Ивановна. – Запутает ее, черт не нашего бога! Надо выручать...»

– В молодости мы все красивые, Юхим Семенович, – начала Оксана Ивановна, совсем оправившись от смущения и сознания своей беспомощности. – Все! Но откуда кривые старухи берутся? Смотреть страшно! Как подумаю, что старость с людьми делает, – сны пропадают.

– Ах, Оксана Ивановна! – внезапно отстранившись от Сандры, подошел к ней староста. – Я знаю. Да, да! Я знаю, почему вы так говорите. Вы не можете простить той старушке, которая поносила меня всякими отвратными словами. Я ценю ваше сочувствие, Оксана Ивановна, вы для меня всегда были настоящей русской женщиной, которая не переносит в своем щедром сердце никакого душевного уродства. Ваше участие в моих горестях помогает мне служить великому, искоренять зло. Но старушку, позорившую меня, я простил. Я даже пытался ей помочь. Увы! Пан немецкий офицер сказал мне, что она красная. И тут, извините, ничего не поделаешь... Война есть война!

– Ах ты, господи! – растерянно произнесла Оксана Ивановна, и сердце ее опять похолодело от слов старосты. Ухватив из-под лавки веник, она скрылась с ним в кухне: «И тут перевернул! И тут в глаза насмехается! – ужаснулась она, видя весь обман его слов. – Неужели и вправду он забрал себе в голову, что могу осуждать ту замученную катами женщину? Она, сердешная, хотела проткнуть его вилами... И за дело! Не уводи корову! Не обирай сирот! Последнего куска хлеба не лишай! А он что такое понес?.. Обо мне?.. Господи, ты мой свидетель! Не говорила я бесу голубоглазому ничего о женщине, которую он отдал катам на растерзание. Никогда не говорила. Ни раньше, ни теперь. И в голове не держала такое! Я же другое хотела сказать... Хотела сказать, чтобы он не морочил голову дивчине, не захапывал ее, если даже у него не руки, а лапы, – мятусилась Оксана Ивановна по кухне, не зная, за что взяться и что делать с веником. – Так тебе и надо, старая квашня, – отругала она себя. – Не выпрыгивай из кухни. Или не видишь: его певучая речь страшней топора разбойника? Не лезь выкручивать рога дьяволу... Как не лезь? А Саша? Сашу одну бросить? Да она от его слов кровью изойдет и не заметит, что крови лишилась, беса напоила. Насытится ею – и геть своим собакам бросит! Не отстану! Как ни ломай меня, а не сдамся. Поперек горла встану! Чтоб неповадно было вражине добрые души губить», – твердо решила Оксана Ивановна и веник запулила за печь, чтобы не занимал ее руки и не мешал ей слушать старосту.

– Печальный кунштюк, Оксана Ивановна, печальный... – грустно сказал староста, видя, что она скрылась на кухне, ошарашенная его словами. – Но кто старое помянет, тому глаз вон! – улыбнулся староста и, решив, что Оксана Ивановна окончательно им убита, ушел к Сандре: – А вы одни приехали или еще с кем-нибудь?

И опять Сандре вопрос старосты не показался странным. Только на мгновение заметила, как голубизна его глаз подернулась стальным отливом и как бы помертвела.

– С кем же? С ребятами и приехала, – торопливо за Сандру сказала Оксана Ивановна. – Двое хлопчиков у нее.

– А где же ваши хлопчики? Наверное, милые дети?.. – метнул он недовольный взгляд на Оксану Ивановну.

– Спят еще. Завалились с вечера да и спят себе. Сами видели, Юхим Семенович, какая пурга была. Ревела как оглашенная. В хате жутко стало. А хлопьята – совсем дети. Как им в такую пропасть идти? Ноги повыдергивало снегом. Никак в себя не придут. И поднимать жалко... Дети ведь...

– Вот и хорошо, что объяснили мне, – сказал староста. – Слышу, кто-то посапывает на печке у вас. Кто бы такой, думаю, может быть?.. Когда чужие люди в селе, сами знаете... Всякие мысли в голову приходят. Время военное.

– Они совсем хлопчики, – начала снова объяснять Оксана Ивановна. – Можете на печь заглянуть. Пройдемте. Саша только начала их постель убирать, а вы и явились.

– Верю вам, Оксана Ивановна, – совсем отстав от Сандры, сказал староста. – Вот видите, как ваши хлопцы полюбились хозяйке, не даст в обиду, – обернулся он к Сандре, которая к тому времени села на лежанку. – Пусть себе спят. Ну разве должно это вас волновать? Дело молодое, вот и спится. Когда и поспать, как не в детстве! Да еще в гостях, да еще после сатанинской метели. Так залепляет снегом, что свое дитя с чужим спутаешь. А вы, Оксана Ивановна, и не можете не пожалеть добрых людей. С вашим материнским сердцем, ну как но дать хлопцам хорошо отоспаться! Печь у вас тоже добрая: пятерых от непогоды укроет.

– Хлопцев-то всего двое, – напомнила Оксана Ивановна, угадывая в словах старосты строгое предупреждение за такое самовольное решение обогревать незнакомых спутников.

– Хотя бы и все пять к вам зашли – всех бы теплом и лаской одарили. А как же? Уж такая вы от рождения. Вот и хорошо, что Украина богата добрыми людьми. Иначе бы она и не славилась на целый свет...

«Что он еще такое мелет? – но доверяя ни одному слову старосты, не переставая беспокоиться, думала между тем Оксана Ивановна. – Снова какую-нибудь пакость сотворить задумал! Да где же Василий Михайлович застрял?..»

– Вот и Василий Михайлович, хоть он и русский, но очень его душа на вашу похожа, – словно подслушав, о ком думает Оксана Ивановна, продолжал подкатываться к ней староста, намереваясь что-то сказать. – С его характером взаперти не усидишь. Такой общительный, вечно занятый разными делами, заботами. Государственный деятель! То он на одном краю села беседует, то на другом. А сегодня у деда Прокопа видел. По его желтой шапке угадал. В сенях сидят. Вот ведь какие заядлые товарищи: на сквозняке сидят и беседуют. Дед Прокоп ему цигарку крутит. Ну понятно, естественное дело: метель долгая была, соскучились, а новости – они и в метель приходят. И у меня объявилась...

«Так и знала, что неспроста зашел», – оборвалось сердце у Оксаны Ивановны.

– Да говорите уж, – сказала она, – куда нам деваться.

– Войдите в мое положение, – прикинулся староста робким и стеснительным, – дела так и наваливаются. Хлопочешь, хлопочешь, а душа не на месте. Ах, трудна! Ах, трудна моя должность. Не хотел вас беспокоить, да, видимо, не обойтись. Вот и Василия Михайловича не дождался, а просил его подойти. Все-таки он солдат... сразу бы понял меня. Да ладно уж, принимайте свою новость: пана немца к вам на квартиру порекомендовал, – сказал он, надевая шапку. – Замечательный человек! Солдат великой армии! Награды имеет. Вот и примите его, любимая Оксана Ивановна. Создайте отменные условия для отдыха. Оберегайте. Впрочем, в таких делах вы лучше моего знаете. И о душевной щедрости не позабудьте, и вообще одарите всем, чем располагаете. Обещаю вам внимание. В любой день, в любой час найду возможность заглянуть к вам. И Александра, надеюсь, приласкает его, – подмигнул староста. – Но и меня не забывайте, а то я знаю вас, цыган... Признаюсь в своей слабости: что бы на земле ни творилось, красивые женщины – моя смерть. Не могу без них земное счастье понять. И день не день, и ночь не ночь, когда о красоте думаю. И, Оксана Ивановна, уговор: рюмочку в следующий раз с радостью выпью, – молодецки щелкнув пальцами, он всем телом отворил дверь и нырнул в клубы холодного воздуха, который рванулся из-под его ног и помчался распластываться по всей хате.

– Слыхали, что староста сказал? – растерянно обратилась Оксана Ивановна к Сандре. – Немца поселит! Да как же мы с ним жить будем? С врагом? – в изнеможении от переживаний, которые доставил ей староста, Оксана Ивановна едва не села на кошку, дремавшую на табуретке. – Что я вам говорила? Сами увидели, какой у нас староста. Я женщина не злая, но его голубые глаза я бы пеплом засыпала. Такое горе от них людям идет! – уже ничуть не опасаясь, высказала она свою давнишнюю неприязнь к старосте. – Ирод, чистый ирод! И что придумал еще: придет к Катерине – говорит, как сама Катерина, к деду Прокопу зайдет и опять же ну чисто сам дед Прокоп начинает шамкать и головой трясти. Ко мне явится – моими словами со мной объясняется. Перевертень какой-то! Боюсь его! Он чужое так и перехватывает. Вот и объясните мне, зачем он чужой речью с таким усердием пользуется?

– Артист он, Оксана Ивановна, – улыбнувшись, ответила Сандра. – Вот и рисуется перед народом. Дружбу заводит.

– Чтобы тому же народу больше зла причинить, – с досадой сказала Оксана Ивановна.

Вскоре пришел Василий Михайлович. Он сказал, что от партизан принесли белье постирать.

– У нас глухо, никто не заметит.