Текст книги "Призрачная любовь (СИ)"
Автор книги: Саша Курги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Глава 10. Повседневная магия
Вера, Иннокентий и Виктор все вместе шли обратно. Хирург обогнал анестезиолога и психиатра.
Хранительница посмотрела ему в спину. У Виктора была сильная крепкая фигура, как-то уже по широким плечам чувствовалась его профессия. Ей было понятно, что дочь нанесла хирургу ощутимый удар, но даже сейчас он не сгорбился. Наверное, издержки рода деятельности. Вера, уже не первую ночь дававшая наркозы в составе дежурной бригады, наслушалась разговоров про коллегу. Точнее, обрывков чьих-то речей, долетавших до полусонного сознания, когда она посреди ночи на полчаса смыкала в дежурке глаза, насмотрелась неравнодушных взглядов, брошенных в ярком свете ламп экстренной операционной.
Сейчас Вера была уверена, что этот человек заслужил свой шанс и совершенно не жалела, что поручилась за него перед высшими силами. Правильно говорила ее предшественница – если люди не будут делать друг для друга чудеса, от представителей высшей справедливости, вроде Иваныча, их придется ждать неопределенно долго.
Улыбаясь, Вера вспоминала, что в темноте и тишине стационара рассказывали друг другу заскучавшие в ожидании утра дежуранты про Успенского, понимая, что в больнице все хранители проходят свой уникальный путь, который по-настоящему делает каждого из них достойным высокого звания человека и врача, как бы высокопарно это ни звучало…
Легенда о том, что Успенский однажды потерял жену и дочь в автокатастрофе, в которой уцелел сам, запил и ушел из своего стационара, где занимал видный пост потому, что руки у него тряслись от спиртного, передавалась из уст в уста. Каждый год, как поняла Вера, трагические события сдвигались во все более и более близкое ей время, ведь Успенскому все тридцать лет его службы неизменно оставалось тридцать пять. Так и машина жены, на которой он приезжал в стационар, была все более новой и новой модели. Многие ординаторы заметили привычку наставника выбрасывать ключи в урну, стоявшую при входе в корпус. Все были уверены, что это ловкий фокус, призванный одурачить врачей-стажеров. Ведь молодые доктора не раз копались в мусоре и ничего похожего на ключи ни разу там не обнаружили.
Сама история работы Успенского в отделении неизменно дополнялась новыми деталями, но временные рамки в ней так же сужались от первоначальных лет, до нынешних месяцев, так, что неизменный возраст хранителя оставался правдоподобным. Реальные сроки Вера восстановила, поговорив с патологоанатомом во время совместного дежурства. Михаил Петрович историю коллеги, как ни странно, любил пересказывать не меньше других дежурантов.
Когда нынешний доцент, любимец молодежи, неизменно выходивший в ночь ответственным хирургом, только пришел, он, в самом деле, много пил вечерами и руки у него действительно тряслись. Успенский вообще производил впечатление человека, опустившегося почти до крайности. На больших операциях он не стоял, брал себе не более чем атеромы и панариции – то, где почти невозможно было навредить. Но и как таковая хирургия там почти не требовалась.
Все видели: хирург потерял дело своей жизни. Но каким бы ни был его прошлый стационар, дорога пьянице туда была закрыта из-за фатальной допущенной на операции ошибки. "Хорошо хоть не посадили", – перешептывались в коридорах: "Или плохо? Но он сам теперь себе цену знает". Поговаривали, Успенский после интернатуры по общей хирургии специализировался на головном мозге и на самом деле ушел из Бурденко.
В общем, до девяностых новый хранитель пил вечерами, но вел себя тихо и носа из малой операционной не казал. Иногда приходил наверх ассистировать, когда не могли обойтись без лишних рук, но не горели у него глаза и не любили Успенского врачи отделения. Как только не называли: лодырь, неумеха, синяк. В хирургии вообще не склонны к проявлению сочувствия.
И вот в девяностых, когда отечественная медицина переживала кадровую катастрофу, в стационаре не стало рабочих рук, потому что там не платили, приходилось звать даже этого неудачника. И он оказался плох. Еще бы, нейрохирург напрочь забыл, как оперировать брюшную полость, и за семь лет бездействия порядком растерял навыки. Три года он простоял ассистентом и, стиснув зубы, молча слушал упреки коллег. Сидел с учебниками и иностранной литературой, бросил ночами пить, вместо этого зачастил в морг и до утра отрабатывал технику.
То, что он говорил дочери, были вовсе не красивые слова, а личный, давшийся потом и кровью опыт. Его не полюбили, но оценили тщательность и аккуратность, с которой Успенский выполнял свою работу, добросовестность, с которой он проверял диагноз, заботу о пациентах. Стали доверять. Вскоре он уже оперировал на дежурствах сам и будто ожил немного.
Переломный момент случился в двухтысячном году на одном из его дежурств. В реанимацию привезли кому. Попытка суицида, тридцать лет, мужчина. До приезда скорой жена в одиночку качала десять минут, приехавшая бригада больного завела, но минуте на двадцать пятой после того как встало его сердце. В общем, кору головного мозга он из-за длительной гипоксии потерял и теперь едва ли выйдет из комы в ясное сознание – все врачи это понимали. В интенсивной терапии дела у самоубийцы шли так себе. Он собирался на тот свет, но реаниматологи крутились около него как назойливые мухи и не позволяли уйти. Клятва российского врача не давала им махнуть на больного рукой, не смотря на неутешительный прогноз. Михалыч тогда только пришел на должность заведующего реанимацией. Он лично суетился около больного и первым обнаружил, что у него на десятые сутки нехорошо раздуло живот. На рентгенограмме подтвердилась перфорация. Дневные хирурги отмахнулись. Никто не хотел брать крайне тяжелого и бесперспективного больного на стол, чтобы он там еще и дуба дал.
Михалыч не сдался и стал названивать дежурной бригаде, когда больной к вечеру немного ухудшился. Спустился Успенский, молча посмотрел снимки, пощупал живот. Вдруг у больного из носа потекла густая желчь.
– Сестра, убирайте срочно! – рванулся Успенский.
– Аспирация. Этиология "хирург", – отметил этот неутешительный факт Михалыч, зорко следя за сестрой.
Кишечные массы грозили затечь в обход интубационной трубки в трахею, а оттуда – в легкие, устроив больному и врачам дополнительных проблем. Реаниматолог стоял у стены и не улыбался, но в глазах его плясали озорные искорки.
– Кишечник встал. Перитонит, – хирург не обратил внимания на мрачную шутку.
– Умирает же. Поднимать вам? – Михалыч заглянул коллеге в глаза. – А то хирурги утром не поверили мне, пожали плечами.
Успенский снял перчатки и, швырнув их в ведро, решительно заявил:
– Да.
– Всю ночь, поди, простоите у стола, – сказал реаниматолог коллеге в спину.
– Лучше оставить его тут? – обернулся хирург.
– Ждем от вас звонка, – кивнул Михалыч и принялся готовить все для оперативной переброски реанимационного больного в оперблок.
– Хороший доктор. Запомнила, у кого помощи просить, если что? – сказал он молоденькой сестре, щурясь словно сытой кот. – Он сейчас против трусости и лени коллег пошел ради человеческой жизни. Не дадут ему спуска наутро, а, может, больше вообще никогда.
В самом деле, в коридоре уже разгоралась эмоциональная сцена. Пока хирург писал свой осмотр, в отделение спустился анестезиолог и, посмотрев историю, вспылил.
– Раз боишься, вали на меня все, – долетели до реаниматолога и сестры слова хирурга.
Анестезиолог ответил злым взглядом, но все-таки развел руками, что означало, что он согласен дать наркоз.
Следом хирург и его щуплый ординатор, спустившийся вместе с анестезиологом посмотреть "острый живот", умчались наверх готовиться к операции.
Тот случай действительно стал поворотным в карьере Успенского в больнице. Больной через сутки после операции умер – просто был слишком слаб. Ругали хирурга на чем свет стоит, хотя и знали, что он поступил правильно, ни одной ошибки не допустив ушил кишку, вывел илеостому, санировал брюшную полость, семь часов без передышки простояв в ночи у стола. Просто все в этот момент поняли, что Успенский был неправильный, неподходящий для отделения, в котором у докторов было принято отстраняться от страданий больных, просто делать свою работу, не задаваясь лишними вопросами. И тут им стало очевидно то, чего раньше никто не замечал: Успенский не просто сильно вырос как специалист, он перерос врачей отделения, но еще и стал какой-то настоящий, искренний.
И вот тут его возненавидели. Подставляли на дежурствах, распекали за малейшие промахи, унижали. Но от стола его так никто и не решился оттеснить. Из-за одного только Успенского отделение перестали называть могильником. А хирург тоже не сдавался. На пятиминутках спорил с заведующим, ругал нерадивых коллег, брал себе самые тяжелые случаи, лишние смены, боролся с несправедливостью как мог и умел. Учил ординаторов как будущую смену, в то время как многие врачи смотрели на юных докторов как на досадную помеху.
Иногда достаточно одного деятельного человека чтобы сдвинуть чаши весов. Постепенно Успенский совершил в отделении переворот. Враги сдулись, устав от его доброго гения и скрепя сердце разбрелись по другим стационарам. Успенский же принес в отделение научный подход. Теперь врачи делали доклады о редких случаях, внедряли новые методы лечения, писали статьи. У Успенского появился круг верных учеников, часть которых, окончив обучение, пришла в больницу работать на освободившиеся от старых хирургов ставки. Для студентов, ординаторов и даже коллег он сделался примером. История Успенского была рассказом о силе и стойкости, и она вдохновляла. Поэтому ее и передавали друг другу на дежурствах в ночной тиши, когда у докторов слипались глаза и ноги подкашивались от усталости. Она была о настоящем враче и помогала смотреть на то, как по циферблату скользят стрелки часов с радостным предвкушением рассвета.
Вера смотрела Виктору в спину, понимая, что так он снял свое проклятие. Это значило, что и она сама не безнадежна. А еще она поняла, что стала воспринимать хирурга как настоящего друга, поэтому она и решилась на то, что сделала. И если говорить о дружбе, сейчас ей надлежало пойти и подставить плечо. Виктор едва ли покажет, что ему требуется поддержка.
– Мы идем готовить к рождественскому балу большой зал, – заговорила Вера, нагнав хранителя. – Ты с нами.
Девушка поймала на себе короткий взгляд Иннокентия. Мгновение психиатр выглядел удивленным, а потом он, похоже, понял ее игру и мягко улыбнулся. Виктор отвлекся от своих мыслей.
– Нет, – отмахнулся он. – Отделение.
– Они справятся без тебя, – заговорил психиатр. – Твои ученики плохо о тебе не подумают. Тебе, правда, сейчас надо развеяться, а не объяснять, что это была за сцена в операционной.
Виктор тяжело вздохнул и перевел взгляд с Веры на Иннокентия.
– Со временем они поймут, что ты обрел в образе Леры потерянную дочь. Но к такому нужно готовить постепенно.
Хирург шумно вдохнул и растер ладонями лицо, и потом вопросительно посмотрел на коллег. Вера подхватила его локоть и потянула друга к главному корпусу.
– Идем! – позвала она.
Виктор игриво посмотрел на Веру.
– Вот только не говори мне, что он позвал тебя туда на свидание, – с этими словами хирург указал на главный корпус.
Вера не сумела сдержать смешка. Ей и самой не были ясны мотивы психиатра.
– Серьезно? – продолжил хирург, обернувшись к Иннокентию. – Она отказалась и правильно сделала!
Психиатр мгновение выглядел раздраженным и вроде что-то даже хотел ответить, но потом вдруг улыбнулся себе под нос и зашагал вперед.
– Я не так предсказуем, как ты думаешь, Абарян, – бросил он через плечо.
Хирург фыркнул и тоже пошел следом.
– Теперь никогда не забуду твою фамилию, – шутливым тоном продолжал психиатр. – Так забавно было наблюдать за твоей искренней уверенностью в том, что ты русский. Я сделал массу намеков на счет твоей внешности. Мне казалось, я просто блистал изобретательностью.
Психиатр развернулся и пошел спиной. Глаза его смеялись, и Вера вдруг поняла, отчего Иннокентий на самом деле веселится. Все эти годы он был психоаналитиком Виктора. Успехи хирурга были частично оплачены его трудами. Хранительница сейчас наблюдала врача, радующегося за выздоровевшего больного. И это его заявление о дружбе, Вера не до конца правильно его поняла. Профессионализм не позволял Иннокентию смешивать работу с личными делами, водя с дружбу клиентами, но вот теперь, когда хирургу больше не требовался психоанализ, его просьба была удовлетворена. Вера остановилась. Черт-те что! Она совершенно себе не представляла, что такое психиатр! Хранительница почувствовала себя школьницей, влюбившейся в друга старшей сестры, опытного и умного юношу. Но поворачивать было поздно.
– Как жаль, что я твоего настоящего имени не знаю, – ответил хирург.
Иннокентий снова повернулся к коллегам спиной и развел руками, так словно дирижировал оркестром.
– Когда-нибудь и оно перестанет быть тайной! – сказал он с таким выражением, словно уверовал в собственное исцеление после ста с лишним лет безмолвного отчаяния, в котором психиатр даже не смел себе признаться.
Вера вздрогнула. Она ведь знала, как его зовут. Григорием.
Небольшая компания вошла в старый пыльный зал, и Вера со вздохом огляделась по сторонам. У хранителей, оказывается, в углу уже было заготовлено все необходимое для уборки – две швабры, веники, три ведра и пакеты, должно быть, с моющими средствами. Вера вздохнула. Такой как Иннокентий все-таки не мог оказаться настолько плохим в любовных делах, чтобы пригласить ее сюда на свидание. Должно быть, это была какая-то разновидность дружеского жеста.
Однако Вера все-таки огляделась с надеждой – ничего намекавшего на романтический вечер тут и в помине не было. Хранительница почувствовала разочарование. Однако… Да что это она преследует психиатра! Они оба мертвые хранители больницы. Вот уж кому точно не следовало думать о романе. Быть может, Иннокентий это куда лучше нее самой понимал.
Психиатр с Виктором сейчас разбирали пакеты. В одном была рабочая одежда – вскоре поняла Вера. Ну да, занимаясь уборкой, было логично поменять на что-нибудь свою медицинскую форму.
– Я захватил кое-что и для тебя, – сказал психиатр, протягивая Вере длинный серый фартук. – По правде, он Надин. Но я спросил, она будет не против, если ты возьмешь.
Хранительница выдохнула, принимая предложенную деталь одежды. И почему у нее было неприятное чувство, словно ее обманули? Коллеги отправились переодеваться.
Вера повязала фартук и отправилась обходить зал. Здесь было просторно, пыльно и пусто. Вся небогатая мебель стояла в дальнем конце у большого окна. Вера приблизилась. Ее привлекла большая груда, накрытая чехлом. Кажется, в прошлый раз она этого тут не заметила. Что там? Вера сдвинула ткань и с удивлением увидела черную крышку рояля. Тут кто-то играл музыку? Вера аккуратно подняла ее. Мгновение она стояла словно загипнотизированная. Перед внутренним взором не связанные больше ловушкой амнезии скользили воспоминания.
Сцена и люди. Звук аплодисментов. Вера сейчас помнила, что была ребенком обреченным ставить рекорды. Мать водила ее разом в музыкалку и спортивную студию. Время Веры было расписано по часам, ни минуты отдыха. Только тяжкий, честный, беспрерывный труд. Вера все свое детство делала то, что от нее требовалось, желая соответствовать завышенным ожиданиям матери – брала медали на соревнованиях, занимала на музыкальных конкурсах призовые места. Она должна была оправдывать ее одиночество. Отец погиб на службе, когда Вере было семь, и тогда родительница посвятила всю себя ребенку, видимо, заглаживая боль от потери и игнорируя свое очевидное неумение строить отношения с людьми.
Вера истратила всю себя, еще толком не начав жить. В шестнадцать она была близка к срыву и вот тогда она даже не умом, а чувствами поняла, что обречена попасть в дурку, если не освободится от всевидящего ока матери. И Вера начала действовать, сначала робко, а потом все больше и больше входя в раж, по мере того как чувствовала, что возвращает себе право жить собственной жизнью. Она была в отца, такая же смелая.
С наслаждением курила за гаражами по дороге с секции, потеряла девственность с тренером, после того как они на двоих распили бутылку водки на его кухне. Вера не чувствовала себя тогда заложницей ситуации, напротив, она поняла, что в ней проснулась женщина, но связанная волей матери, была обречена погибнуть непонятой и нелюбимой. Поэтому все вышло с флером трагичности. Вера соблазнила учителя потому, что давно заметила неравнодушные взгляды, и ей было интересно, как далеко они оба могут зайти. К тому же все девчонки в секции были без ума от молодого, подтянутого и веселого Валентина Михайловича.
Вера сидела тогда на кухне тренера. Рассветное солнце золотило ее светлую кожу, блестели густые локоны, рассыпавшиеся по плечам, и Вера собой любовалась, своим сильным и красивым телом, понимая, что свободна. "К черту все! К черту совершенно одинокую и свихнувшуюся от этого мать!" – решила тогда Вера. Она не готова была жертвовать собой ради родительских амбиций, быть надрессированной призовой собачкой, которую мать показывала приятелям и соседям. Родительница, в самом деле, завела питомник, когда Вера сбежала!
Мать обладала не менее бойцовским характером, чем сама Вера. Так что пришлось тщательно готовить побег. Вера была отличницей и собиралась в столичный ВУЗ. Подтянув биологию и химию до необходимого уровня, она сдала экзамены в медицинский, пока была на сборах в Москве. Мать она убеждала в том, что начинает спортивную карьеру, и с двойным рвением делала все для того, чтобы ни у кого не возникло сомнений. Когда в августе пришел ответ, что Вера зачислена на первый курс, в обстановке полной секретности она собрала вещи, разорвала связи с друзьями, спортом и музыкой, и села на поезд до столицы. Она не собиралась двигаться ни в одном из направлений, что приписала ей родительница.
Медицина… Было в этом что-то, что казалось Вере спасительным. Еще никто в ее семье не стал врачом, да и, признаться, не получил толкового высшего образования. Она будет первая и настоящая. Только все испортилось потом, на третьем курсе.
Вера тронула клавишу указательным пальцем. Как давно она не касалась фортепьяно и как же она его ненавидела! Раздался противный фальшивый звук.
– Надо настроить, – это был Иннокентий.
Вера вздрогнула. Психиатр стоял в нескольких шагах. Он подкрался, пока хранительница витала в своих мыслях, и все это время молча смотрел на нее. Вера посмотрела ему в глаза и с удивлением увидела нечто вроде… вдохновения? Иннокентий повернулся спиной, чтобы не смущать ее больше.
Вера еще какое-то время постояла, неспособная стряхнуть оцепенение. Сегодня ей стало ясно, что в ее истории были и светлые моменты. Например, медицина. Видимо, поэтому после смерти она и должна была стать Вериным спасением. А Иннокентий, он что, видел? И тут хранительница сообразила: очки! Они же показывают истину. Вот черт! Выходило, психиатр просто читал по ее лицу, потому что по-другому вообще не умел смотреть на мир. Поэтому он иногда отводил взгляд во время разговора. Не желал вот так вот, без приглашения совать нос в чужую душу! Вера вновь почувствовала себя перед ним странно обнаженной и запахнулась.
– Ну хватит там стоять! – позвал Виктор.
Вера приблизилась и схватила холодными руками швабру. Следом она посмотрела на коллег. Оба в джинсах. Психиатр уже отправился намывать окно с таким видом, будто все шло своим чередом. Вера пристальней рассмотрела его. Джинсы? Черная водолазка с постером одной из русских рок-групп? Это было так не в его стиле, но почему-то сделало Иннокентия внешне обычным человеком. Вещи были ему великоваты, и Вера тут же поняла, что они с плеча Виктора.
– Мои обноски, – удовлетворенно произнес хирург, не пожелав проигнорировать удивление хранительницы. – Я тоже думаю, что ему стоит поменять стиль. Мы ведь уже давно пережили начало двадцатого века.
Психиатр фыркнул.
– В этом я похож на рокера. Меня неправильно поймут, я не хочу иметь с этой музыкой ничего общего. Кроме ну… возможности в таком виде убираться. У меня только рубашки и костюмы. В них руки трудно поднимать.
– И нравится тебе ходить в этих бабочках и галстуках, носить подтяжки? Это же неудобно!
Психиатр кивнул.
– Не меньше, чем тебе русский рок.
– Так ты выглядишь как какой-то… дирижер, сбежавший из оркестровый ямы, или мужик, перепутавший время и место светского раута.
– Я ценю твою заботу. Вера… – сказал психиатр, отрываясь от своего дела.
– Тебе нужно осовремениться, чтобы тебя не считали странным! – бросил последний аргумент хирург.
Иннокентий зажмурил глаза. Вера уже поняла, что так он делал, когда не хотел прямо сейчас расхохотаться, и ей стало немного грустно. Смеялся психиатр очень заразительно и легко. Она бы с радостью сейчас послушала его смех.
– Абарян, я действительно очень странный, тут ты не ошибаешься, – произнес Иннокентий, сложив руки на груди. – Но вам обоим ведь это и кажется таким притягательным, иначе вы не добивались бы моего внимания с такой настойчивостью, не смотря на очевидные знаки… – он вздохнул. – Я понял, о чем ты и подумаю. А теперь я обещал объяснить Вере про рождественский бал.
Хирург прищурился и взглянул на хранительницу.
– Рождественский бал это время чудес, – такая характеристика праздника от Виктора Веру почему-то не удивила.
"Время чудес" – было слишком затасканной фразой, чтобы представить себе за этим что-то конкретное.
– В двенадцать время для нас обращается вспять, и мы теряем прожитый год из календарного возраста, – продолжил за коллегу психиатр. – Так обновляется наша необычная природа и, по сути, бессмертные празднуют начало нового цикла. Это очень древний ритуал и нам важно быть вместе в эту особенную ночь. Первые бессмертные… – Иннокентий прищурился. – Появились задолго до городов и больниц. Это были горные ведьмы и лесные колдуны. Меняется время, меняется форма, но остается неизменной суть. Мы делаем добро для обычных людей, чтобы заработать собственное чудо. Рождественский бал – время, когда хранители делятся своими делами и радуются вместе, чтобы разойтись на год с двенадцатым ударом часов.
– Почему с двенадцатым? – одними губами произнесла Вера, слушавшая психиатра, словно завороженная сказкой девочка.
– Потому, что, по сути, мы нежить, – усмехнулся Виктор. – То самое, что по православной легенде Спаситель прогоняет с земли в ночь с шестого на седьмое января.
– Но ты теперь знаешь, что все не так однозначно, верно? – перебил его, улыбаясь, Иннокентий. – Мы не плохие. Просто иные и подчиняемся своеобразным, неписаным законам, придуманным силами, стремящимися поддерживать справедливость и порядок на земле.
– Вот! – психиатр протянул швабру Вере. – Подготовка к рождественскому балу едва ли не самое ожидаемое в больнице время года.
Хранительница без энтузиазма огляделась. Странное это дело радоваться уборке.
– Потому, что это чистая магия! – объявил психиатр, глаза его светились каким-то незнакомым Вере огнем, так он, и впрямь, напоминал волшебника.
– Современные хранители обычно имеют какой-то один, совершенно конкретный дар, – продолжил Иннокентий. – Но тут пробуждается наша древняя сущность, затерянная в глубине веков. Ты просто обязана попробовать!
Психиатр осторожно взялся за ручку швабры, так, словно боялся этим Вере повредить и помог ей провести влажной тряпкой по полу. Там остались вовсе не грязные разводы, вода растекалась по полу яркими красками: розовым, фиолетовым, голубым. Вера задохнулась от восторга, и тут же ей стало ясно, что делала в зале Надя, когда юная хранительница видела ее танцующей в зале со шваброй – она рисовала! Теперь Вера разглядела запыленные огромные снежные узоры, выведенные на полу.
Следом она взглянула на Иннокентия. Вот же черт, это должно было быть свидание, пока она не позвала с ними Виктора! Психиатр отвел взгляд. "Так лучше", – на миг прочитала Вера в его глазах.
– Каждый год подготовка к балу была неизменной частью нашей с Надей терапии, ведь это так здорово, делать своими руками чудеса, – произнес Иннокентий, все еще глядя в сторону. – Но я счел, что у нее уже достаточный прогресс и время сделать небольшой перерыв.
"Чтобы побыть со мной", – поняла Вера. Вот же она дура!
– Каждый год мы делаем что-нибудь новенькое для гостей! – произнес хирург. – Что ты думаешь на счет огромных елочных шаров под потолком?
Вера подняла взгляд вверх и подумала, что будет выглядеть не очень.
– А вы не приглашаете декоратора? – спросила она.
Психиатр прищурился, и Вера поняла, что он снова беззвучно смеется.
– Мы конечно вольны устроить тут все что угодно, но на самом деле начальство ежегодно снабжает нас планом, – он указал на папку, лежавшую на одном из подоконников. – Ведь большинство из нас не художники, а простые врачи. В этот раз все будет в стиле зимней сказки. Надя уже начала рисовать узоры на полу. Наше дело продолжить за ней. Посмотри план и решай, с чего тебе интереснее будет начать. Я объясню техническую сторону.
С тех пор Вера, Иннокентий и Виктор почти ежедневно вместе навещали главный зал, когда у них получалось подогнать друг под друга рабочий график, и вот, ближе к концу декабря все было закончено. Оставалось навести лоск в холле и остальных помещениях, которые будут не заперты для гостей. За это время хранители так сдружились, что Вере начало казаться, словно она всю жизнь знала этих двух замечательных докторов. В жизни она лгала себе, думая, что не получит ничего особенного от других людей, что дружба просто название взаимовыгодного сотрудничества. Нет. Вера ошибалась. Дружба сейчас давала ей так многое, о чем она могла бы никогда и не узнать, если не пришла в больницу.
Вера всегда думала, что она достаточно сильная, что бы ни в чем не нуждаться и свернуть горы в одиночку. Этот ее настрой казался ей когда-то показателем того, что она не пропадет ни при каких обстоятельствах. Может, это и было так. Вера, как и все живые люди, всегда нуждалась в искреннем интересе к ее делам, доброте, заботе, разговорах по душам. И это было вовсе не признаком слабости, напротив, свидетельством того, что она нормальный человек.
Друзья собирались по вечерам и в середине дня. Иннокентий оказался довольно болтливым на поверку. Психиатр был просто неистощимым источником историй о больнице и людях вообще, а, главное, хорошим рассказчиком. Так они, бывает, и засиживались в зале, бросив работу и слушая его.
Вере было так хорошо жить в этой неожиданно установившейся гармонии. В первую очередь оттого, что Иннокентий был теперь постоянно рядом, стоило только протянуть руку, соскучившись. Психиатр правильно понял еще в самом начале, было в нем что-то такое, что Веру очаровало. Она очень боялась неосторожным действием или словом расшатать установившийся баланс, нарушить образовавшееся доверие. У Веры было очень тонкое чувство, что они двое прямо-таки грелись сейчас друг от друга, словно два выпавших из гнезда птенца. Еще немного и они смогут дать друг другу силы для полета.
Им становилось все лучше, поэтому Виктор постепенно стал выпадать из компании. Настроение хирурга ухудшалось по мере того как от Леры все так же не было вестей. Он уже не отвлекался на шутки друзей, становившиеся все более беспечными по мере того как Вера и Иннокентий сближались, нервно выхватывал телефон и с раздражением смотрел на него, когда на экране определялся очередной знакомый номер. По утрам Виктор наматывал круги перед корпусом. Но дочери все не было. Не случилось ли чего с ней? Вера вновь попросила дело у Иваныча и убедилась в том, что Лера жива, получила деньги и впервые за два года взяла отпуск на работе длиною в месяц. Ее жизнь немного наладилась, но Лера просто не спешила обратно к отцу, в хирургию. Что ж, быть может, психиатр ошибался, хотя Вера слышала от других хранителей, что в течение прошлых тридцати лет он ни разу не ошибся в прогнозах до того как в сентябре сказал, что новая хранительница выродок. Должен же он был когда-нибудь начать?
Это очень аккуратно Вера доложила Виктору и вот тогда-то он сник. Хирург весь месяц славно держался, но тщательно скрываемое напряжение его постепенно подтачивало. Тем вечером Виктор сидел у Веры на диване и сосредоточенно смотрел на свои руки. Хранительнице вдруг стало ясно, что хирург снова теряет смысл жизни. Зачем ему эти умелые руки, если он не сможет ими исполнить своего главного желания – научить дочь стоять за себя в жизни, передать ей в наследство то, что он большего всего ценил сам, свою профессию, увериться в том, что с ней все дальше будет хорошо?
В конце хирург поднялся и вышел. Вера думала броситься следом, но услышала, как он в коридоре встретился с психиатром.
– Теперь моя очередь, – сказал ему Иннокентий.
– Для чего? – удивился хирург.
– Пойдем! Вера, ты тоже идешь! – раздалось из коридора.
Хранительница поднялась, набросила на плечи поверх теплого вязаного свитера пальто и вышла. На улице валил снег, оседал мягкими шапками на плафоны фонарей. Зимняя сказка… Тихо, морозно, уютно. Надев шапку и закутавшись в шарф, она поспешила за друзьями, плотнее запахнув мужское пальто. Иннокентий настоял еще недавно, когда ударило минус десять, чтобы Вера ходила на работу в его одежде. Хранительнице пальто было великовато в плечах, а еще оно приятно пахло психиатром.
Иннокентий шагал первым по заметенной дорожке к главному корпусу. Времени было уже десять вечера, разметать ее будут, наверное, уже утром.
Наконец все оказались в главном зале. Вера еще раз с удовольствием обвела взглядом результат работы, стряхивая с плеч снежные охапки: полы начищены до блеска, расставлена салонная мебель, всюду переливаются украшения в свете сотен свечей, все замерло в ожидании торжественного момента, даже огромная ель с заиндевевшими ветками – оставалось только повесить на нее елочные игрушки. Иннокентий прошагал к тому углу, где было сделано место для оркестра. Теперь в общей группе инструментов ярко выделялся черный красавец-рояль.
К удивлению Веры? психиатр направился прямо к нему и сел, откинув крышку. Следом он поставил на подставку ноты. В папке были ноты…
Вера удивленно приблизилась.
– Я просто обязан был сделать это, – произнес психиатр, нажимая на соль первой октавы. – После стольких вечеров с твоей электрогитарой.
После этого он хитро взглянул на хирурга, которого это зрелище, похоже, поразило еще больше, чем Веру. Психиатр снова неуверенно взглянул на ноты, так, словно чего-то стеснялся или даже боялся. Чувствовалось, что ему непросто начинать.
