Текст книги "Попав в Рим (ЛП)"
Автор книги: Сара Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
У меня перехватывает дыхание, пока Амелия прижимает мою руку к своему лицу, будто это самое драгоценное, что она держала. Это мука и блаженство – слышать её откровения. Чувствовать, как она держит меня, будто я ей нужен. Я закрываю глаза, потому что, чёрт возьми, я не хочу ничего чувствовать к ней. Но чувствую. Ей больно, она одинока, и почему-то мне невыносимо это осознавать.
С тех пор, как ушла Мерритт, я изо всех сил старался не позволять ни одной женщине снова иметь такую власть над моим сердцем. И конечно же, именно она – самая недоступная из всех – сумела протиснуться сквозь решётку и заставила меня чувствовать.
Это не увлечение. Даже не вожделение. Это худшее из всех чувств...забота.
Забота безрассудна, потому что у неё нет ремня безопасности, который предлагает эгоизм. У заботы так многое можно потерять, и почти всегда она заканчивается разбитым сердцем. К сожалению, я больше не в силах держать свои чувства под контролем, когда она рядом. В моей жизни очень короткий список людей, о которых я позволяю себе по-настоящему заботиться, и похоже, я только что добавил в него ещё одно имя.
Я откидываю волосы Амелии от уха, чтобы быть уверенным, что она меня слышит:
– Я вижу тебя.
Глава тринадцатая
Амелия
Я в другом доме – точно не в доме Ноя. Последнее, что помню, – я была в баре. А теперь просыпаюсь в незнакомой кровати. Паника уже готова накрыть меня с головой, но вдруг я замечаю, что комната невероятно женственная. На мне лежит красивое цветочное покрывало в оливковых, пыльно-розовых и кремовых тонах. На подоконнике – суккуленты, а у кровати – огромный букет цветов. И я всё ещё в своей одежде.
За закрытой дверью слышны приглушённые женские голоса (которые, надо сказать, совсем не стараются быть тихими), и с облегчением я понимаю, где нахожусь.
– Разбудим её?
– Нет. Доктор сказал дать ей поспать.
Доктор?
Воспоминания накатывают обрывками. Я чувствовала себя странно и одурманенно в баре. Потом поняла, что приняла снотворное и выпила алкоголь. А дальше – кусочки воспоминаний с зелёными глазами Ноя: он рядом со мной в баре, смотрит на меня в своей машине, стоит в кабинете врача, пока тот раздвигает мне веки и светит в глаза фонариком. И ещё один момент – его ярко-зелёные глаза, смотрящие на меня в темноте…не с беспокойством, а с чем-то другим…
Мне стыдно, я закрываю мутные глаза и стону. Наверное, вчера я вела себя отвратительно. Если он ещё не ненавидел меня, то теперь точно ненавидит. Может, поэтому я здесь, а не у него дома. Он собрал мои вещи и выставил меня за дверь. Не виню его, если так и было.
– Уже почти десять. Может, хотя бы проверим, живая ли она там? – Этот голос точно принадлежит Мэдисон.
– Ладно, но только глянь и убедись, что она ещё дышит, а потом оставим её в покое. Ной убьёт нас, если узнает, что мы её разбудили, – это Эмили.
– До сих пор не верю, что он сидел у её кровати всю ночь и следил за ней. Ты сфотографировала? Так зла, что не сделала это сама…Ой! – Мэдисон вскрикивает.
– Нет, она не фотографировала. Как тебе не стыдно, Мэдди?
– Мне? Это Энни вечно щиплет меня! Может, хватит?
– Лучше щипать, чем спорить, – говорит Энни, шепча куда тише сестёр.
Стоп, стоп, стоп. Они сказали, что Ной сидел у моей кровати всю ночь? Я перевожу взгляд на неприметное кресло у кровати, которое теперь кажется исполненным значения. Оно развёрнуто в сторону кровати. Ной сидел в нём всю ночь, следя за мной. «Ты здесь. Ты в безопасности», – вспоминаю я его слова.
Дверь приоткрывается, и я даже не пытаюсь притвориться спящей. Три пары глаз удивлённо смотрят на меня, и я слабо машу рукой.
– Привет. Я жива и всё слышала.
Дверь распахивается полностью, сёстры стонут.
– Прости, мы пытались быть тихими, – говорит Энни. На ней пижама с мультяшными бананами.
Мэдисон запрыгивает в ноги кровати. На ней яркий худи в технике тай-дай, бирюзовые спортивные штаны и очки с розовой оправой. Она опирается на локоть и подпирает голову кулаком.
– Ну что…снотворное, да?
– Мэдисон! Не лезь в её жизнь, это грубо, – одёргивает её Эмили, виновато улыбаясь мне.
– Всё в порядке. Я думала, что принимаю таблетки от головной боли, но забыла, что на этой неделе положила в сумку снотворное. Обычно пью его только при смене часовых поясов. – Я качаю головой. – Мне так жаль, что я всем доставила столько хлопот. Правда, ребята.
«Чувствую себя идиоткой» – это ещё мягко сказано. Мой взгляд снова скользит к креслу.
Эмили садится на край кровати. На ней элегантный бордовый комплект из атласа. Она поправляет одеяло у моих ног, будто заворачивает меня в буррито.
– Если это тебя утешит, хлопот ты доставила только Ною и Анни-банани.
Теперь пижама с бананами обретает смысл.
Я поднимаю взгляд на Энни.
– Мне правда очень жаль. И ещё...я думала, тебя зовут Энни?
Она пожимает плечами с лёгкой улыбкой.
– Энни. Анна. Можно и так, и так. Оба варианта – сокращения от Аннабеллы.
Кажется, её имя подходит ей идеально – лучше, чем кому бы то ни было. Мягкое. Южное. Доброе и доброжелательное. Несправедливо, что они так гостеприимны, а я только беру и ничего не даю взамен.
Я решаюсь отдать то, что отдавать труднее всего – себя.
– Ну, на самом деле меня зовут Амелия. Рэй – это только сценическое имя.
Все трое виновато переглядываются.
– Мы уже знаем, – говорит Мэдисон. Она пожимает плечом. – Википедия – такая ябеда. Там можно найти настоящее имя и домашний адрес любой знаменитости.
Я смеюсь, потому что думала, что храню свою большую тайну, а оказывается, она была публичной всё это время. Вот что бывает, если никогда не гуглить себя. И вдруг мне становится интересно, какая ещё личная информация обо мне там есть. Если бы только у Ноя была страница в Википедии...
Мой взгляд снова скользит к креслу.
– Эм...ну...а Ной? Он зол? Думаю, да, раз выгнал меня.
– Ной тебя не выгонял, – мягко говорит Энни. – Он хотел, чтобы ты осталась здесь прошлой ночью, потому что боялся, что ты не будешь чувствовать себя в безопасности, узнав, что проспала всю ночь в его доме, будучи практически без сознания.
Его лесные глаза снова вспыхивают в моей памяти.
Ты в безопасности.
Крошечная симпатия, которую я таила к Ною, разгорается во что-то пугающее и всепоглощающее. Почему он не может быть как все? Было бы проще не придавать значения его поступкам, если бы он позаботился быть здесь, когда я проснусь, чтобы получить все лавры. Но нет. Как и в то утро, когда я проснулась в Риме, Кентукки, Ной снова исчез.
Странно, но если бы я проснулась сегодня в его доме, я бы не почувствовала себя в опасности. В Ное есть что-то благородное. Хмурый, как сама преисподняя, но благородный.
– А где он сейчас? – спрашиваю я, оглядываясь, словно он может выскочить из-за двери.
– О, он не хотел, чтобы ты знала, что он был здесь всю...Ай! Да перестанешь ты?!
Я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как пальцы Энни отдергиваются из-под руки Мэдисон.
– Ему пришлось уйти на работу, – говорит она мягко, как весенняя бабочка. – Но он сказал, чтобы ты зашла в мастерскую, когда почувствуешь себя лучше. Есть кое-что, о чём он хочет поговорить. Я могу подбросить тебя по дороге в цветочный магазин, если хочешь. По выходным я открываюсь только в одиннадцать.
У меня в животе всё переворачивается. И пока не ясно – от волнения или от страха. Всё ещё есть шанс, что Ной скажет мне собирать чемоданы и уезжать на два дня раньше.
После того как я быстро съела миску хлопьев, почистила зубы пальцем (с зубной пастой, конечно) и провела расчёской по волосам, я впервые включаю телефон. Мэдисон говорит, что если я встану на её кровать и буду размахивать телефоном у потолка минуту, то поймаю одну полоску сигнала. И она права – это работает. Наконец появляется сигнал, а вместе с ним – 67 сообщений и 32 письма. Большинство сообщений – от Сьюзан, несколько – от мамы.
Ненавижу ту надежду, что возникает у меня при мысли, что её сообщения могут быть о чём-то обыденном, вроде:
Видела на улице одинокий шлёпанец, и он напомнил мне, как ты однажды застряла ногой в общественном туалете и пришлось уйти из торгового центра без одной туфли! Скучаю! Позвони, давай пообщаемся!
Но нет.
Мама, 7:02 утра: Привет, солнышко! Ты в своём доме в Малибу на этих выходных? Я хотела бы немного там пожить. Лос-Анджелес начинает давить. Фу.
Мама, 7:07 утра: Ты, наверное, занята с друзьями. Я лучше напишу Сьюзан. Обнимаю!
Не стоит отвечать, потому что история доказала – маме больше нет дела...но почему-то я всё равно набираю ответ.
Амелия: Вообще-то, я в маленьком городке в Кентукки под названием Рим на этих выходных. Мне нужно было от всего сбежать.
Я отправляю сообщение и уставилась в телефон, ожидая ответа – надеясь, что она прокомментирует факт моего пребывания в Риме. . Хоть какую-то искру воспоминаний, которая скажет мне, что она всё ещё помнит наши киновечера с Одри Хепбёрн и то, что у нас было. Моё сердце умоляет её проявить хоть каплю беспокойства в ответ на мой тихий крик о помощи.
Троеточие долго мигает, а затем приходит ответ.
Мама: Ладно. Извини, что побеспокоила, пока ты в отъезде! По остальным вопросам обращусь к Сьюзан.
Вот именно. Сама виновата, что ожидала чего-то другого.
Я даже не утруждаюсь читать все сообщения от Сьюзан. Пробегаю глазами первые двадцать, и сначала они добрые и успокаивающие. Она мягко просит меня передумать и вернуться. Но потом тон резко меняется на начальственно-укоряющий: «Помни о своих обязанностях». По тому чувству вины, которое она пытается на меня навешать, можно подумать, что я пропустила не интервью, а сражение на войне.
Но одно становится ясно по мере чтения: Сьюзан не нравится, что я вне зоны её досягаемости. В уголке сознания загорается лампочка, но у меня нет времени это обдумать. Я выключаю телефон, не ответив больше ни на что, мысленно отмечая позвонить позже своей службе уборки. Я сказала Сьюзан, что выйду на связь в воскресенье вечером, и этого я и придерживаюсь.
Поездка в город с Энни ощущается как декомпрессионная камера после шумного, захватывающего завтрака с её сёстрами. Как эти женщины умудряются говорить все одновременно и при этом следить за ходом каждой беседы – настоящий талант. У меня было чувство, будто я наблюдаю за ситкомом, и мне приходилось буквально сидеть на руках, чтобы не захлопать, когда одна из них выдавала что-то смешное.
Теперь я в грузовике Энни (оказывается, здесь он обязателен для проживания), и мы въезжаем в город. Большинство маленьких городков, через которые я проезжала, имеют квадратную планировку. Рим же похож на строчную букву «t», где обе дороги ведут к фермам и домам местных. Большинство магазинов кирпичные, с яркими навесами над входами. Это крошечная точка на карте, которую можно не заметить, если моргнуть за рулём. Но, как ни странно, здесь есть всё необходимое. Только на Мейн-стрит расположены: магазин мороженого, хозяйственный, рынок, кофейня, закусочная, цветочный и, конечно же, «The Pie Shop».
Здесь никто не паркуется на улице – вместо этого Энни заезжает на общую стоянку рядом с «Phil’s Hardware». С мрачным любопытством я задаюсь вопросом: когда здесь умирает владелец магазина, новый хозяин меняет вывеску или же берёт имя предыдущего? Может, где-то есть целое кладбище Филов и Хэнков.
Стоит мне выйти из грузовика, как я замечаю выгоревший оранжевый «Шевроле» Ноя. Я знала, что он будет здесь. Он – единственная причина, по которой я сейчас в городе, и всё же я застываю на месте, уставившись на его машину. Неодушевлённый предмет не должен вызывать это тёплое, трепетное чувство, разливающееся по телу, но он вызывает. Очень даже. Виной всему – загадочность этого мужчины и осознание, что времени мало. Это напоминает мне летний лагерь в подростковом возрасте: ты знаешь, что пробудешь там всего несколько дней, поэтому сразу выбираешь самого симпатичного человека и мгновенно влюбляешься. Вот и всё. Это просто влюблённость. Влечение. Запретное. Временное. Моему телу нравится его тело, и точка.
Энни кашляет, и я понимаю, что пялюсь на грузовик Ноя так, будто хочу с ним переспать. Она великодушно не комментирует это, а я догоняю её, пока она наблюдает за моим слюнотечением. Чувствую себя невероятно крутой, вот честно.
Цветочный магазин Энни соседствует с «The Pie Shop», и она спрашивает, не хочу ли я сначала зайти к ней. Поскольку я, видимо, величайший трус на свете, я с радостью соглашаюсь, лишь бы оттянуть встречу с Ноа. Её магазин – это «Диснейленд» среди цветочных. Всё здесь бурлит красками, естественным светом и ощущением, что в жизни всё обязательно будет хорошо.
Горшки с цветами выстроились вдоль стен, а в глубине магазина стоит огромный старый фермерский стол, выкрашенный в белый.
– Почему ты решила открыть именно цветочный магазин? – спрашиваю я, пока выбираю несколько отдельных стеблей и пытаюсь собрать их в букет. Подсолнух, пара ромашек, большой розовый пушистый цветок в форме конуса и несколько веточек зелени. Убедившись, как это выглядит в моей руке, понимаю – флорист из меня никудышный.
– Моя мама. Она обожала цветы.
Мы встречаемся взглядами, когда она говорит «обожала» – в прошедшем времени. Энни не заставляет меня гадать:
– По крайней мере, так мне говорили. Она умерла, когда я была маленькой, так что почти ничего о ней не помню.
Она забирает у меня букет, вынимает конусообразный цветок, заменяя его нежной розовой розой, и добавляет пару оранжевых гвоздик. Так лучше. Потом кладёт композицию на рабочий стол, заворачивает в крафтовую бумагу, перевязывает бечёвкой с бантиком и наклеивает стикер с логотипом.
– Мне очень жаль. Но открыть цветочный магазин в её память – прекрасная идея.
Улыбка Энни словно луч солнца.
– Да. И думаю, она была бы счастлива, узнав, что я назвала магазин в её честь.
Она указывает на вывеску с ручной каллиграфией за столом: «Charlotte’s Flowers». В голове роятся вопросы: когда и как умерла её мама? Но это не моё дело, так что я молча достаю кошелёк.
Энни смеётся, качая головой.
– Сегодня за счёт заведения.
– Нет, правда, я хочу заплатить, – говорю я, мгновенно чувствуя вину. Нельзя не заплатить – это будет дёшево выглядеть, особенно учитывая, что у меня миллионы, а у неё нишевый бизнес в крошечном городке. Даже Ной регулярно покупает у неё цветы, чтобы поддержать магазин.
Но Энни просто протягивает мне букет, и её улыбка становится мягче, с ямочками.
– Жест дружбы.
Её жест бьёт меня в самое сердце. Она ничего не просит взамен. Не хочет моих денег. Только дружбы.
Её улыбка меркнет, сменяясь сочувствием, когда она видит моё лицо:
– Ты…плачешь?
– Нет! Конечно нет. – Я шмыгаю носом. – Это…нет. Я бы…это цветы. Кажется, у меня…аллергия. Или, может, снотворное ещё не вывелось.
Она смеётся:
– Ага, конечно. По-моему, у тебя аллергия на чувства.
Я вздыхаю и прижимаю цветы к груди.
– Да…возможно. Что-то в этом городе заставляет их обостряться.
– Попробуй ещё и жить здесь, – говорит она с весёлым блеском в глазах.
Но нет. Я даже не буду пробовать это представить, потому что знаю – мне бы ужасно понравилось. Пора идти к человеку, который развеет все эти иллюзии. Он будет ворчливым, строгим и заставит меня почувствовать, что моё общество – последнее, чего он хочет на свете. И это будет…прекрасно.
Перед уходом я уговариваю Энни помочь собрать букет из любимых цветов Ноя (и настаиваю, чтобы она взяла за него деньги).
– Продолжай стоять так – и у тебя прорастут корни, а из макушки начнут лезть цветы.
Я резко выдыхаю и оборачиваюсь. Мэйбл идёт по тротуару в мою сторону, её хлопковое платье в цветочек колышется на ветру, а кожаные лоферы поскрипывают. Её мудрые глаза скользят от меня к «The Pie Shop», у входа в который я застыла, и обратно. Она останавливается рядом, её пышные бёдра почти касаются моих. Я прижимаю букеты к груди, будто это новорождённые, которых готова защищать ценой жизни.
– Боюсь зайти, – откровенно признаюсь, потому что интуитивно понимаю: Мэйбл не примет ничего, кроме правды. Любая ложь для неё прозрачна.
Мы стоим плечом к плечу, как два солдата на окраине поля боя. Она нарушает торжественное молчание, не глядя на меня:
– Зачем ты здесь, девочка?
– Потому что Ной попросил...
– Нет. – Её хриплый голос звучит резко, заставляя меня вздрогнуть. Быстрое напоминание: она может быть заботливой, но не мягкой. – В этом городе. Зачем ты здесь?
Я опускаю взгляд на яркие цветы.
– Я и сама не знаю. Меня здесь не должно быть.
– Это как? – Она не примет ничего, кроме точного ответа. Мэйбл не любит ходить вокруг да около.
Желание развернуться и убежать от неё со всех ног почти невыносимо. Но чувствую, что если попробую, её стальная воля схватит меня за воротник и вернёт на место.
– Меня не должно быть здесь, за пределами пекарни Ноя. В этом городе. Вдали от моей жизни. В отпуске. – Говорю я это всеми возможными способами, чтобы она точно поняла.
– Да ради всего святого, почему, дитя?
Дитя. Когда в последний раз кто-то считал меня ребёнком? Это звучит так тепло и уютно. Как поднести замёрзшие руки к потрескивающему огню.
– Мне не положено брать отпуск, если он не запланирован за год и не согласован с пятью разными людьми. Мой менеджер уже несколько дней напоминает, что я пренебрегаю обязанностями и веду себя эгоистично, сбежав вот так внезапно.
Мэйбл поворачивается ко мне, упирая руки в боки:
– И скажи мне, когда это стало преступлением – иногда побыть эгоисткой? – Её голос звенит, как натянутая струна. – Знаешь, что бесит меня больше, чем рой ос? Когда люди указывают другим, как те должны себя чувствовать. Все вдруг стали слишком правильными, и мне это осточертело. Иногда женщина просто вымотана и хочет передохнуть, понимаешь?
Морщины на её лбу углубляются.
– Это не значит, что ты слабая или безответственная. Это показывает всем женщинам, которые следят за тобой, что можно сказать «нет». Можно захлопнуть дверь и повесить табличку: «Занята. Сегодня ухаживаю за собой. Идите лесом».
Слёзы подступают к глазам. Я смотрю на эту женщину, готовую сражаться за меня, и правда вырывается наружу прежде, чем я успеваю её остановить:
– Мэйбл, я больше не люблю свою карьеру. Даже петь мне в последнее время не в радость. Поэтому я здесь.
Она мягко улыбается:
– Ну конечно не любишь, родная. Никто не любит то, к чему прикован, как каторжник. – Её глаза сужаются. – Но ключ от своих цепей – у тебя в руках. Не забывай об этом. Дай себе свободу – и любовь вернётся. Увидишь.
Не могу сдержать лёгкий смешок – её слова будто сбрасывают камень с моих плеч. Чувства, которые я годами держала взаперти, потому что никто не понял бы, теперь свободны и уносятся ветром. Мэйбл понимает.
Она делает шаг ближе и берёт мою руку, как в то утро в своей гостинице. Морщинки вокруг её глаз множатся:
– Отдохни, родная. И ещё лучше – отдохни рядом с хорошим мужчиной, который будет тебя ценить.
Она кивает в сторону «The Pie Shop».
– Мэйбл, я не могу остаться. Ной сказал, что в понедельник я должна уехать.
– О, ты останешься. Точно тебе говорю.
Уверенность этой женщины не знает границ.
Я робко улыбаюсь:
– Это значит, вы сдадите мне комнату в своей гостинице? Я могу помогать по хозяйству, чтобы вам было выгодно.
– Не-а. У нас всё занято, я же говорила. – Кажется, она никогда так не наслаждалась ложью. – Но ты останешься в городе. Запомни мои слова.
– Боюсь, ваши надежды напрасны. Ной даже не хочет меня видеть.
Она фыркает:
– Чушь. Я знаю этого мальчишку с пелёнок. Читаю его, как открытую книгу, и готова поставить всё своё имущество на то, что он ворчит, потому что ты ему слишком нравишься.
Я не спорю, но взгляд мой уплывает к окну пекарни.
– А ещё я видела, как он пялился на твою попку, когда ты не смотрела.
Я резко поворачиваю голову:
– Да не делал он такого!
Её улыбка расширяется:
– Конечно не делал. Зато теперь я вижу по твоим розовым щёчкам, что ты бы хотела, чтобы он это сделал.
Она игриво приподнимает брови и начинает удаляться, даже не заходя в пекарню.
– Ох, это будет занятно, – бормочет себе под нос.
Я опускаю взгляд на цветы, поднимаю голову и её уже нет. Словно озорное привидение, явившееся подразнить весь город. Скорее всего, она просто зашла в магазин, но мне больше нравится версия с призраком.
Глава четырнадцатая
Амелия
Как и предполагалось, когда я переступаю порог «The Pie Shop», звон колокольчика над головой извещает Ноя о моём присутствии. Его взгляд, поднятый от блокнота, в который он что-то записывал за стойкой, настолько интенсивен, что кажется, будто он может свалить меня с ног. Классический блокнот для классического мужчины. Наши глаза встречаются, и – БАМ! – передо мной снова его хмурое лицо. Хорошо, что он не улыбается. Если бы он улыбнулся, я бы точно рухнула. Но с этим выражением…с ним я могу работать.
Я медленно подхожу к стойке. Он – как лев, с которым я внезапно столкнулась в дикой природе.
– Привееет, – растягиваю я, делая маленькие шажки в его сторону.
Он ничего не отвечает, лишь приподнимает бровь. Я стараюсь не дрожать.
Когда расстояние сокращается достаточно, я кладу оба букета на стойку, словно подношение, прямо рядом с его мускулистыми предплечьями. Мой взгляд цепляется за лёгкий, едва заметный волосяной покров на них. Волоски такие светлые, тонкие и неприметные, что разглядеть их можно, только оказавшись совсем близко. Мой мозг ехидно напоминает, что я сейчас именно на таком расстоянии – достаточно близко, чтобы видеть и их, и тень, которую его бейсболка отбрасывает на глаза, нос и скулы. Щетина на его челюсти сегодня гуще, чем вчера, и это наводит меня на мысль, что он, возможно, так и не пошёл домой после того, как провёл всю ночь у моей кровати. Мне не хочется задумываться, почему от одной мысли о том, что Ной переживал за меня, по телу пробегает дрожь.
Его взгляд опускается на букеты, затем снова поднимается на меня.
– Цветы?
– Для тебя, – говорю я, пододвигая ближе тот букет, который собрала специально для него, а затем складываю руки за спиной и слегка покачиваюсь на каблуках. – В знак извинений…ну и благодарности за то, что присматривал за мной прошлой ночью. – Я пожимаю плечом. – И я знаю, что тебе нравятся цветы. Энни сказала, что ты покупаешь у неё букеты по несколько раз в неделю.
Он даже не шелохнулся.
– Чтобы не было недопонимания: я делаю это, чтобы помочь ей. Не потому что одержим цветами или что-то в этом роде.
Мои глаза расширяются от этого замечательного слова.
– Одержим, – растягиваю я, наслаждаясь тем, как оно звучит. – Конечно же, нет, – киваю, прищуриваясь.
«Игра, игра, игра».
Он сужает глаза.
– Ты дразнишь меня?
– Просто мне непонятно, почему тебе стыдно признать, что ты одержим цветами. – Я сжимаю губы, сдерживая улыбку.
– Я не… – начинает он страстно, выпрямляясь во весь рост и попадаясь на крючок, прежде чем осознаёт, что я его просто провоцирую. Он хмыкает и скрещивает руки. Ну здравствуй, поза «Сердитый медведь». Рада видеть тебя сегодня. – Они мне нравятся. Я не одержим.
Я копирую его позу, и это слишком забавно.
– Ничего страшного в том, чтобы признать свою глубокую увлечённость. Я не заставлю тебя сдать «карту мужественности».
Теперь в уголке его рта появляется намёк на усмешку. Он раскусил меня.
– Я владею пекарней. Ты думаешь, меня волнуют эти «карты мужественности»? – Он оглядывается через правое плечо: – Пожалуйста, – затем снова смотрит на меня.
– Если это правда…тогда почему ты так неохотно признаёшь свою одержимость цветами? Энни утверждает, что ты думаешь, будто её бизнес на грани банкротства, но знаешь, что я думаю?
– У меня ощущение, что ты скажешь это вне зависимости от моего ответа.
– Я считаю, – начинаю я с пафосом судебного оратора, – что ты прекрасно осведомлён, как много людей любят и поддерживают её магазин, и что её цветочный бизнес идёт более чем хорошо. Я считаю, добрый сэр, что ты используешь свою братскую заботу как прикрытие для своей… – Я делаю драматическую паузу, глядя ему в глаза. – Одержимости.
Он наклоняется, упираясь ладонями в стойку, и приближается ко мне. В воздухе между нами будто вспыхивает что-то сладкое и тёплое.
– Я считаю…что мои увлечения – не твоё дело.
– Ага! – Я поднимаю палец перед его лицом. – Так ты признаёшь это?! Дамы и господа присяжные, вы только что услышали это из его уст!
К моему полному шоку, Ной цепляется своим пальцем за мой и медленно опускает наши руки на стойку. В этом крошечном прикосновении смешивается столько ощущений, что, когда он не сразу убирает палец после того, как наши руки уже лежат на поверхности, моё сердце просто останавливается. Прямо как на ЭКГ. Кто-нибудь, принесите носилки.
Уголок его рта дрогнул в улыбке – восхитительное дополнение к резким теням, которые его кепка отбрасывала на глаза.
– Мне нравится, как они наполняют дом ароматом.
Я не могу вымолвить ни слова. Застывшая, я ловлю его мягкий взгляд, ощущаю тепло его кожи на своей и вспоминаю его жадный поцелуй. Мне хочется, чтобы этот момент длился вечно.
– А твоей маме нравились цветы, да?
Худшей фразы в этот момент просто нельзя было придумать.
Между нами повисает гробовая тишина – настолько плотная, что её, кажется, можно потрогать. Она принимает форму здоровенного мужика со шрамом через лицо, который постукивает битой по ладони. Мне бы бежать без оглядки, но я лишь замираю, наблюдая, как брови Ноя сходятся, а он выпрямляется и убирает руку. Он игнорирует мой вопрос – и, возможно, это к лучшему, ведь я и сама не хотела его задавать. Без единого слова он разворачивается и уходит на кухню.
Я мысленно бью себя по голове за то, что повела себя так, будто имею право ковыряться в его прошлом. Будто мне можно было напоминать ему о матери, которая любила цветы и которой больше нет. Насколько же уязвимым он сейчас чувствует себя.
Отличная работа, Большой Рот. Супер. Неужели нельзя хоть на секунду быть нормальной и не рушить всё?
Мне нужно уйти. Сейчас же.
Но, подняв букет от Энни, я понимаю, что теперь у меня два повода извиниться, и кладу цветы обратно.
Уже открыв дверь, я слышу голос Ноя:
– Ты уходишь?
Обернувшись, я вижу, что он вернулся с двумя тарелками пирога.
– Я…подумала, ты зол, и лучше мне уйти.
Он закатывает глаза, но в уголках губ мелькает улыбка.
– Я просто пошёл за пирогом. Если, конечно, ты не против?
Он проходит мимо стойки и ставит тарелки на столик у окна. Один кусок накрыт плёнкой, другой – нет.
– Кое-что обо мне, – говорит он тише, чем обычно. – Я не болтлив.
Я изображаю шокированный вздох, и он ухмыляется.
– И мне не нравится обсуждать личное, когда я к этому не готов. Иногда мне нужно время, если меня застали врасплох. Но если я правда зол, я скажу. Не верю в игнор в таких ситуациях.
Я всё ещё стою в дверях, парализованная. Этот монолог был настолько искренним, что у меня перехватило дыхание. Ни один мужчина раньше не объяснял мне свои чувства так чётко. Я даже не подозревала, что могу на это рассчитывать.
Теперь ясно – Ной гораздо глубже, чем его «сердитая поза» и ржавый пикап. Он одержим цветами, защищает близких, глубоко чувствует, но предпочитает молчать.
И, чёрт возьми, это чертовски сексуально.
Он приподнимает бровь, видя, что я не реагирую.
– Ну что? Ты в деле, поп-звёздочка? Если да – переверни вывеску и закрой дверь на замок. У меня обеденный перерыв.
Я смеюсь, отхожу от двери и щёлкаю замком.
– С твоим акцентом это звучало так, будто ты назвал меня «Поп-Тартом».
– Нет, точно нет. – Он садится и ухмыляется. – А вот «Поп-Тарты» я люблю.
Я хохочу и швыряю в него пакетиком перца. Он отскакивает от его щеки и падает. Ной цокает языком, поднимая его.
– Тыкаешься в моё прошлое, мусоришь в моей пекарне…И это мне за то, что спас твою задницу прошлой ночью?
– Я уже купила тебе цветы за это. Мой долг полностью погашен. – Я сажусь напротив него, с опозданием осознавая, что из-за этого крошечного стола наши ноги теперь соприкасаются. Я бы убрала свою, но он не убирает свою. Так что они остаются на месте.
Я прочищаю горло.
– Так это мой прощальный пирог? – Поднимаю взгляд и вижу его растерянное выражение лица. – Я предположила, что ты позвал меня сюда, потому что я тебе надоела, и ты хочешь, чтобы я съехала из твоего дома сегодня вечером, а не в понедельник утром. – Мысль о том, чтобы уехать из этого города послезавтра, причиняет физическую боль. Это слишком рано.
Ной смеётся. На самом деле смеётся. Этот звук такой низкий и грудной, что мне представляется, как я прижимаю ладонь к его груди, чувствуя его смех, одновременно слыша его. Полное погружение.
– Ты определённо надоедаешь мне. Но я не выгоняю тебя. На самом деле, совсем наоборот. – Ной нервно облизывает губы. – Ты помнишь что-нибудь из того, что говорила прошлой ночью?
Я не помнила – пока он не спросил. Но после его вопроса воспоминания нахлынули на меня обрывками.
Моя мама любит меня только из-за денег.
Я тону, и никто не замечает.
Я тебе всё равно не нравлюсь.
Ооооох, как я ненавижу эти слова. Они такие обнажённые и уязвимые, что от них зудит кожа. И поэтому я вру прямо сквозь свои белоснежные зубы:
– Нет. Не помню.
Он внимательно меня изучает, и, должно быть, у меня более бесстрастное лицо, чем я предполагаю, потому что он, кажется, мне верит.
– Ну, ты… – он не успевает закончить, как в дверь раздаётся стук.
Ной смотрит в окно одновременно со мной, и мы видим двух мужчин средних лет, которые заглядывают внутрь. Ной игнорирует их, и я тоже. Особенно потому, что мне позарез нужно знать, что он хотел сказать. То, как он оставил фразу повисшей в воздухе, пугает меня – вдруг я забыла что-то ещё из вчерашнего? Может, я спустила штаны и показала ему голую задницу? Или хуже…я к нему приставала?!
– Ты меня убиваешь. Что я сказала вчера? – спрашиваю я прямо, как удар ножом в живот. Драматично? Нет. Не когда на кону возможное воспоминание о том, как я голой задницей светила в окно.
Он почесывает шею – ту самую часть тела, которую мне сейчас хочется схватить и душить, пока он не расскажет, что я наговорила.
– Ты сказала мне, что ты… – он поднимает глаза, видит мой взгляд полный ужаса, и потом мягко улыбается, – устала.
У Ноя тоже есть бесстрастное лицо. Мы будто в неоновых козырьках, прижимаем карты к груди и смотрим, кто первым сдастся. Если я признаю, что точно не говорила ему вчера ничего про усталость, он поймёт, что я помню свой эмоциональный поток сознания, и нам придётся это обсуждать. Я бы не хотела. И, думаю, он тоже.
– Ах…да, устала, – говорю я, мысленно ставя все фишки на кон. Колл.
Он ухмыляется.
– Так вот, я подумал…учитывая, что ты так…устала…
Наш разговор снова прерывает стук в дверь, и мне хочется застонать. На улице начинает собираться небольшая толпа местных.
