Текст книги "Ябеда"

Автор книги: Саманта Хайес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Бену – сыну и другу.

С огромной любовью.

Пролог

В головокружительной пропасти бушует водный поток.

Она цепляется за страховочную проволочную сетку от самоубийц, чтобы не упасть, когда порыв ветра выдирает и раздувает юбку, зажатую меж дрожащих колен. Теперь уже скоро; с минуты на минуту к ней бросятся служители, начнут уговаривать спуститься, как уговаривали десятки раз до нее. Надо успеть раньше, но не прежде, чем они смогут собственными глазами увидеть ее прыжок. Водитель проезжающей мимо машины сигналит и машет рукой, словно подгоняет.

Три секунды – и смерть.

Она смотрит вниз, на воду. Во рту пересохло, она сглатывает с трудом – горло сдавило. Вспоминаются его слова: сначала ноги… носочки как у балерины… руки в замок… и входишь чистенько. Волосы стянуты на затылке в хвост, но одна прядь, выбившись, хлещет по щеке.

– Следуй за пузырьками, – шепчет она. Это ее последние слова.

«Там, внизу, темным-темно, – сказал он. – Следуй за пузырьками, они выведут на поверхность. А уж тогда – плыви что есть мочи! – Он расхохотался. – Если и впрямь решилась. Хотя на такое никто не пошел бы. Без специального оснащения, во всяком случае».

Она отпускает юбку, точнее, сшитые в форме юбки лоскуты особой материи. Под ней липнет к телу гидрокостюм. Зажим для носа стискивает ноздри, трепещущие от страха, и она перехватывает руки. Чувствуя, как ледяные прутья решетки режут пальцы, принимает позу для прыжка. Река далеко внизу, словно другая планета, другая жизнь.

На пешеходной дорожке моста, метрах в пятидесяти от нее, оцепенела женщина: ладонь накрыла рот, сдерживая крик. За спиной женщины неуклюже семенит к перилам толстый смотритель моста. Небо тяжко нависло взвихренными грозой тучами, только чайки скользят против шквалистого ветра. Белый фургон водопроводчика притормаживает, но тут же снова набирает скорость, а красный автомобильчик встает как вкопанный. Она замечает все это, делая мизерный шажок в пустоту.

Три секунды – и смерть, но на это потребуется вся оставшаяся жизнь.

Медленно, медленно, есть время сосредоточиться. Босые ступни до боли вытянуты, руки вскинуты над головой и зажаты в замок. Ее пронзает ветер – истребляющий, воскресающий. Спасительный. Она улыбается тому, что произойдет. Не при ударе – позже.

Песочного цвета юбка вздувается, полощет и натягивается тугим колоколом за полторы секунды до того, как пальцы ее ног врезаются в поверхность реки. Она силится откинуться назад, но мощь течения не дает. Тело входит в иной мир. Ступни, лодыжки, колени, бедра охватывает бетонная твердость воды. Туловище, грудь, плечи, шею засасывает поток. Она инстинктивно зажмуривается, когда и голова уходит под воду. Тишина. Темнота. Замедленное движение.

Но вот она уже в состоянии шевельнуть тяжелыми конечностями, убеждаясь, что они у нее еще есть. Выворачивается из юбки, и та медузой уплывает по течению. Теперь она видит лишь спутанные пряди собственных волос да пенистую дорожку во мраке.

Где верх, где низ? «Следуй за пузырьками», – мелькает в мозгу, будто набрякшем от воды.

Руки работают как весла. В груди печет, ноги точно окаменели. Наверх! Хоть бы один лучик света, один проблеск жизни, той, что по ту сторону…

Глава 1

Скинув туфли, Нина Кеннеди размяла налившиеся свинцом ступни и прикрыла глаза.

– Дай-ка, солнышко, парочку таблеток от головной боли.

– Возьми, мам. – Джози притащила таблетки и стакан воды. – Как ты?

Нина через силу усмехнулась:

– Нормально.

Тяжелый выдался денек, испытание на прочность, зато теперь каждая минута – истинное наслаждение.

– Ноги как чужие, голова раскалывается, но оно того стоило. – Нина обняла дочь. – Благодаря этой демонстрации дело в шляпе!

– То есть… ты получила контракт? – Джози, не смея дышать, часто-часто захлопала ресницами – нервный тик изводил ее долгие годы. Откинула назад длинные волосы, открыв худенькое личико уже не ребенка, но еще не женщины.

– А то! «Студия Хамелеон» официально отвечает за грим и спецэффекты для трех следующих фильмов «Чартерхаус Продакшнз».

Джози помолчала, переваривая новость.

– На «Пайнвуд»? – Ей надо было убедиться.

Нина кивнула и проглотила таблетки.

– Начинаем с «Могилы». Съемки через две недели. Конец каникул можешь провести со мной на съемочной площадке.

Дочка бредит актерством. А чем не способ выразить подростковые переживания и эмоции? Все лучше, чем курить или колоться.

Джози надолго онемела. Глаза у нее округлились, щеки надулись – вот-вот лопнут. Наконец она вылетела из комнаты, и до Нины донесся захлебывающийся восторгом дочкин голос – та по телефону делилась новостями с подружками. Мама будет гримировать знаменитостей!

Нина стянула жакет, набросила на спинку стула и отправилась на кухню распаковывать сумки с продуктами, купленными по дороге домой. Налила бокал вина, присела к кухонному столу. Губы сами собой сложились в блаженную улыбку.

Мик пока не знает про ее успех. Вернется – и она сразу ему расскажет. Таких крупных контрактов у «Хамелеона» еще не бывало. Обычно Нина работала на театральных постановках, на съемках моделей и рекламы, немножко – на телевидении. Было несколько художественных фильмов, да и то очень давно, но там Нина всего лишь была на подхвате. Добиться, чтобы «Хамелеон» заметили в условиях крайне жесткой конкуренции, – ее самое заветное желание. Шанс заявить о себе, продемонстрировать собственные таланты: умение превращать актеров в героев фильма, а реальность в фантазию. Главное – преображение, и это удавалось Нине лучше всего.

– Вставать придется в несусветную рань, уже в семь надо быть на площадке, – рассказывала Нина спустя час, накрывая стол к ужину (фасолевый салат и баранина с овощами). – Мы ведь справимся, да?

– Справимся, сама знаешь, насчет дома не волнуйся, – не задумываясь, отозвался Мик. На сегодня он разделался с работой, голод выманил его из мастерской. С нежностью глянув на дочку, он подложил ей на тарелку фасоли. – А ты, клопуля, как считаешь? Выдюжим?

Джози дернула плечом, а на добавку замахала руками. Вечно он называет ее этим дурацким прозвищем! И вечно наваливает гору еды, откармливает как на убой. Джози без разницы – мама может хоть сутками пропадать, лишь бы и самой Джози можно было крутиться на студии. Стать актрисой она мечтает с тех самых пор, как в пять лет мама впервые привела ее в театральный кружок. Делать вид, что ты не ты, а кто-то другой, – вот кайф!

– Нет, правда, ты это заслужила. – Мик поймал Нинину руку, сжал запястье. – Я горжусь тобой. Очень! – Он потянулся губами к ее шее. Все складывалось именно так, как они мечтали.

Потом Джози скрылась в своей комнате, а Нина с Миком вышли на террасу подышать свежим воздухом. Благоухание жасмина мешалось с илистыми запахами обнажившегося во время отлива устья реки. Еще не стемнело. Сердце в груди радостно екнуло, и Нина засмеялась сумеркам:

– А ведь у нас получилось!

Скорей бы утро, чтобы позвонить Лоре. Та будет в восторге.

– Что получилось?

Мик задумчиво смотрел в небо. Уже несколько недель его не отпускали мысли о работе. Он проводил взглядом уходящий в сторону моря самолет.

И прекрасно он понимает, что она хотела сказать, – вон как ухмыляется. Просто хочет от нее услышать.

– Все! – Нина бросила взгляд на их дом – особнячок на две семьи, постройки 1930-х годов, переоборудованный и удобный. Не дворец, конечно, но очень к тому близко. – Начать с того, что у нас свой дом.

– Если не вспоминать о кредите. – Мик закатил глаза.

– У нас прекрасная дочь.

– Что да, то да!

Мик был любящим отцом, не в пример отцам большинства друзей Джози, которые видали своих отпрысков разве что во время редких общесемейных обедов, на днях рождения или когда требовалось прочесть нотацию.

– А у меня – замечательный, красивый и талантливый муж, – продолжала перечислять Нина, пряча улыбку: знала, что последует.

– И это бесспорно. – Мик отставил свой бокал. Огонек свечи подрагивал на столе между ними. – Иди сюда.

Возражать бесполезно, он все равно добьется своего.

– Не будем забывать и про твои хорошие новости. – Нина допила вино и встала. – Не позволю, чтоб моя новость задвинула их на второй план. – Она уселась верхом на колени к мужу. Деревянный стул возмущенно скрипнул. – Наконец-то у нас все пошло хорошо. Я так счастлива, Мик! – Она заглянула в его глаза. С каждым днем она любила мужа все сильнее.

– Для меня все пошло хорошо с той самой минуты, как я встретил тебя. – Мик всей пятерней, будто гребнем, спереди назад провел по волосам жены, ласково притянул ее к себе, поцеловал. Потом чуть отстранился, но губы их были по-прежнему рядом. – Я хочу кое-что показать тебе.

– Правда? – Нина выпрямилась. – А что?

Восторг закружился в душе цветной вертушкой. Мик, он такой, рядом с ним всегда праздник. Кое-кто из подруг жалуется, мол, всего два года прошло после свадьбы, а браку уже требуется подзаводка. Измены, скука, несхожесть характеров, стрессы на работе – и вот от супружеского счастья одни руины. В семье Кеннеди не так.

Нине даже совестно признаваться, что у нее страстный, непредсказуемый, по-прежнему обожающий ее муж. Однажды вечером, откупорив вторую бутылку вина, она выложила все это Лоре. Нет, Нина не думала хвастаться и тем более не собиралась колоть Лоре глаза ее браком – просто не сдержала чувств.

– Не хотел показывать, пока не закончу, но сил нет терпеть! – торжественно объявил Мик.

– Вы меня заинтриговали, мистер Кеннеди.

Он потянул ее за руку, повел через сад к мастерской. Пять лет назад, когда они переехали сюда, Мик заказал постройку деревянной хижины в саду, и она превратилась в его второй дом.

На середине лужайки они остановились. И вдруг стало темно.

– Эй, что за шутки?

Пальцы мужа, закрывшие ей глаза, пахли никотином. На мгновение Нина испуганно замерла, потом рассмеялась.

– Войди в мое мрачное жилище, – прорычал Мик. – Я сотворю с тобой непотребное!

Нина, хихикая, послушно пошла с закрытыми глазами по траве. Хрустнула ветка под ногами, запахло чайной розой, которую она недавно посадила, – значит, миновали цветник.

– Мик Кеннеди, ты мерзкий греховодник, но я тебя обожаю.

Достойное завершение знаменательного дня. Она слышала, как Мик сопит, отпирая дверь. Ключ он всегда держал при себе, оберегая бесценное содержимое мастерской.

Внутри Нина вдохнула запах его одеколона и его работы. Захлопывая дверь, он все еще закрывал ей глаза. Щелкнул выключатель.

– Что за сюрприз, Мик? – Прикосновение теплой ладони к лицу волновало Нину. – Я сейчас умру от любопытства!

Внезапно в зрачки плеснуло светом: Мик опустил руку. Нина зажмурилась.

– Ну как? – Мик шагнул к огромному холсту, раскинул руки. – Что скажешь?

У Нины перехватило горло.

– Потрясающе! – Слезы подступили к глазам, туманя портрет обнаженной женщины в натуральную величину. Ее портрет. – Мне безумно нравится. Но почему ты нарисовал меня?

– Чтобы видеть тебя, когда работаю. Всю, как есть, – с полуулыбкой ответил он, довольный реакцией жены. – Теперь, когда я договорился с галереей Марли в Лондоне, придется выкладываться по полной. (Мик и так очень устал, отметила Нина. В последнее время он сам не свой.) Вот и составишь мне компанию до зари.

– Она такая… живая!

Вспыхнув, Нина подошла к картине. Ощупала взглядом каждый штрих, каждую линию. Сплетенные руки, переплетенные ноги; пряди длинных волос, приковывающие внимание к изгибам тела. Слегка абстрактная, как большинство работ Мика, картина была реалистична в своей изысканной чистоте. Мик ухватил и передал ту грань ее характера, о которой Нина и сама уже забыла, – ребенок, скрывающийся во взрослой женщине.

– А чтобы приодеть меня, пожалел краски? – Она вернулась к мужу, закинула ему за шею руки. Под ложечкой еще сладко ныло от их последнего поцелуя.

– Но я вижу тебя такой – обнаженной, свободной, прекрасной. Беззащитной как младенец.

– Спасибо хоть за шарфик. – Нина кивнула на длинную полоску материи, которой Мик обвязал на портрете ее запястье. Другой конец свободно обвивал второе запястье. Темно-лиловый с алым шифон словно гладил обнаженную кожу. – Прелесть, сама носила бы. Но тебе не кажется, что я уж очень худая?

– А ты такая и есть, – буркнул Мик, закручивая крышки у тюбиков с краской. Критику он воспринимал не слишком хорошо.

– Нет же, я толще! – Нина пригляделась к краске, которая «вылепила» ее тело. Кое-где Мик пользовался шпателем, кое-где – тончайшей соболиной кисточкой.

– Докажи. – Глаза Мика вспыхнули иссиня-черным пламенем.

Нина подумала, что разозлила его своим замечанием, но лишь на секунду.

– Имей в виду, тебе придется обследовать все досконально, каждый сантиметр, чтобы убедиться в сходстве, – объявила она, расстегивая верхние пуговицы на блузке.

Мик с ухмылкой одной ладонью сцепил ей запястья, а другой снял с нее все до последней нитки. Никто ничего не услышал, не узнал о страсти, которой они пылали, лежа под картиной; никто не испытал их счастья.

Когда Нина, спотыкаясь, брела по саду к дому, уже совсем стемнело. Она задула свечу, горевшую на задней террасе. Мик, нередко работавший по ночам, остался в залитой светом мастерской.

Стоя перед зеркалом в ванной, Нина внимательно оглядела себя. Медленно кивнула: ничего не скажешь, похожа. Забравшись под одеяло, улыбнулась в темноте и уснула.

Глава 2

Урчит с перебоями мотор, а я смотрю на высоченные ворота. Кованая решетка выкрашена черным, бахрома пырея украсила столбы, толстые, как стволы старых деревьев; сбоку – кнопки кодового замка. Код пропуска прилагался к пакету документов нового сотрудника, и я набираю 4716.

Железные створки со скрипом расходятся посередине, я трогаюсь потихоньку, хотя сгораю от нетерпения. В боковое зеркало вижу, как ворота сходятся, запирая меня на территории. Еду дальше, сглатывая комок – нервное напряжение сжимало горло несколько последних дней.

Дорожка обсажена деревьями; корявые ветви, словно изуродованные артритом руки, образовали пестрый навес. Стоят на часах бук и дуб. Я проезжаю мимо, глядя только вперед.

Дорожка распахивается в широкий двор с викторианским особняком посередине, между конюшнями и зданием современной постройки. Приблизившись, читаю на неприглядной кирпичной стене: «Учебный корпус».

С чемоданом в руках, шаркая ногами по гравию, я направляюсь к главному входу. Накануне шел дождь, воздух приторно пахнет цветами, что развешаны в корзинах и расставлены в кадках у входа.

Сделав глубокий вдох, вхожу и объявляю как можно жизнерадостнее:

– Я – Фрэнки Джерард, здравствуйте! Франческа, – уточняю для озадаченной секретарши.

– Ах да, конечно. Мы вас ждем. – Она улыбается, выходит из-за стола и берет меня под руку. – Добро пожаловать в Роклифф. Пойдемте, я покажу вашу комнату, а затем познакомитесь со всеми.

– Спасибо.

Секретарша назвала свое имя, но оно тотчас выскочило у меня из головы.

– Здесь у нас столовая, – объясняет она на ходу, и я заглядываю внутрь. Мои шпильки звонко цокают по плиткам пола. Обычно я не ношу высоких каблуков, но по такому случаю пришлось надеть. – А это библиотека. Видите, сколько призов завоевали наши девочки? У нас очень спортивная школа, – с гордостью добавляет она.

– Впечатляет, – замечаю я, стараясь не отставать.

Мы идем длинным коридором, поднимаемся по нескольким лестничным пролетам на самый верх полуторавекового здания, спускаемся по скрипучим ступенькам, минуем еще один проход. Наконец мы на месте.

Секретарша отпирает дверь. Мы входим, и она вручает мне допотопный ключ, к которому красной ленточкой привязана бумажная бирка с моим именем.

– Это на тот случай, если потеряете, – объясняет она. – Надеюсь, вам здесь будет удобно. Ванная в конце коридора. Если что-нибудь понадобится, дайте мне знать.

– Тут очень мило, – улыбаюсь я и разжимаю пальцы. Чемоданчик шлепается на бок, словно чувствует, что он уже дома.

– Ну, устраивайтесь. В три педсовет по поводу начала нового учебного года. Чаю выпьете, познакомитесь со всеми сразу. – Судя по взгляду, она еще немного насторожена. – Вы у нас не единственная новенькая – пришел новый физкультурник, и на год приехала учительница французского, прямо из Парижа!

Она старается ободрить меня.

– Спасибо. – Вымучивая улыбку, я открываю перед ней дверь. – Тогда до встречи.

Она уходит, а я запираюсь на замок.

Опускаюсь на узенькую кровать: железный каркас, провисшая сетка, линялое одеяло.

– Что ж… – говорю вслух, проверяя звучание нового жилища. Закрываю глаза и вслушиваюсь в тишину новой жизни.

Глава 3

Самое важное из всего когда-либо сказанного мне папой – что мое имя означает «птица». Это по-латыни, говорил он; мама перед смертью выбрала для меня имя. Следующие десять лет своей жизни я свято верила, что однажды проснусь с крыльями и улечу.

– Эва, – говорил папа. – Моя птичка-худышка.

Я висла у него на шее, вдыхая смесь перегара и табака. Все годы я помнила этот запах, в ушах гудел рев мотора его огромной удаляющейся машины, и мне казалось, что папа где-то рядом, хотя на самом деле он был за тридевять земель.

– Теперь уж на следующей неделе, Эва. На следующей неделе я к тебе приеду.

Но он не приехал.

Раньше он держал слово и навещал меня каждое воскресенье, почти два месяца подряд. С того самого дня, как заявил, что ему не справиться.

– А я буду сама справляться! – объявила я, в свои восемь лет. – Я умею!

Но папа не поверил, кому-то позвонил – я так и не узнала кому, – этот кто-то приехал в наш убогий домишко и забрал меня.

– Ну же, Эва, не дури, – строго сказал папа, когда я вцепилась в дверной косяк. – В воскресенье я к тебе приеду.

– В это воскресенье? – спросила я, глядя волчонком. Он кивнул и дернул себя за ус. – А в следующее воскресенье приедешь? А в послеследующее?

Я спрашивала и спрашивала, наверное, раз сто, пока папа не оторвал мои пальцы от косяка и не вытолкал меня за дверь.

Волоча за собой чемодан, я забралась в поджидавший автомобиль, и меня увезли в детский дом.

С тех пор по воскресеньям я сидела на широком каменном подоконнике у входа. Ждала папу. А чтобы скоротать время, вспоминала, как мы жили раньше – только он да я. Как валялись на грязном диване, как бубнил футбольный комментатор по телику, а папина рубашка воняла пивом. Он спал, а я смотрела, как поднимается и опускается его грудь, считала хмельные всхрапы. Если тяжелое дыхание замедлялось или сбивалось с ритма, я пихала его, пока он не зашевелится.

Иногда – не слишком часто – я помогала папе в саду. Солнце слепило глаза, и я, сощурившись, следила за папой, который орудовал лопатой в конце нашего огородика. Выковыривая землю из-под ногтей, я размышляла: какой в этом смысл, если все равно картошка, как всегда, останется гнить в земле.

Каждую весну папа собирался выращивать овощи.

– Мы с тобой устроим пир горой! На Рождество у нас будет своя брюссельская капуста.

Но каждый год Уильяма Фергуса Этвуда хватало лишь на то, чтобы посбивать макушки у здоровенных сорняков и вскопать разве что квадратный метр тяжелой глинистой почвы, а затем бутылка брала свое.

Иногда я ходила в школу. Мне там нравилось, но ежедневно я ходить не могла: частенько не оставалось ничего чистого надеть, хотя бы футболки. Я перебирала одежки, которые словно вихрем замело под кровать, расшвыряло по углам моей малюсенькой комнаты. Полоски и клетки на них, некогда яркие и нарядные, скрывались под грязными пятнами, а в трусах и майке в школе не появишься.

Я слонялась по дому и доводила папу до белого каления играми с его вещами. Я возилась с его драгоценными бутылями, любуясь, как в горлышках вскипают пузырьки рвущегося на свободу вина. Жуя всухомятку хлопья для завтрака, путала его леску и рассыпала табак. Вытаскивала из коробки яйца и устраивала гнездышко для цыплят, которым не было суждено вылупиться.

Время от времени к нам приходила женщина из муниципалитета – что-нибудь приготовить, постирать, разгрести бардак, пока папа храпит. Она опасливо передвигалась по дому, словно гнушалась заходить в загаженные комнаты. Бормотала что-то себе под нос, брезгливо, кончиками пальцев, перекладывая наши вещи. После нее на какое-то время становилось получше. Я радовалась: снова можно надеть что-нибудь чистое и пойти в школу. Я училась читать и обожала рисовать.

Но бывало, что и чистая одежда еще оставалась, а побежать с другими детьми в школу я все-таки не могла. Папа перегораживал дверь – значит, накануне вечером дорога из пивной его добила и сил хватило только на то, чтобы ввалиться в дом. Его тело лежало мертвым грузом, до краев налитое таким количеством спиртного, которого другому хватило бы на несколько дней.

– Пап, вставай! – кричала я. – Иди ложись на кровать!

Я тянула его за волосы, силилась откатить, оттащить, пинала ногой, пока он, замычав, не отползал в сторону. Тогда я с натугой приоткрывала дверь сантиметров на пятнадцать, и мне этого хватало, чтоб протиснуться наружу и догнать остальных ребят.

Если же папа не шевелился и протиснуться в дверь не было никакой возможности, я усаживалась у окна и, подперев голову руками, с завистью смотрела, как мои друзья вприпрыжку бегут в школу и у каждого в руках пакет с завтраком. Я пробовала выбраться другим путем, но окна на первом этаже слиплись от краски, а задняя дверь покоробилась от старости и сырости, с ней только папа справлялся с помощью обоих кулаков и тычка ногой. В такие «пропускные», как я их называла, дни я была узницей.

«Совсем как теперь», – думала я, барабаня пальцами по дубовому переплету окна (куда там хлипким окошкам нашего дома на Уэсли-Террас) и поджидая, когда же из-за поворота покажется папина машина. К детскому дому Роклифф редко подъезжали машины. Мир забыл о нас. Иногда автофургоны подвозили мешки с картошкой и морковкой, изредка наведывался ремонтник, гремел в бойлерной. Старшие ребята шептались, что он является не только за этим, но я не понимала, про что они. А еще говорили, что, бывает, приезжает автобус (хотя я его еще ни разу не видела) и увозит детей на экскурсию. Я не собиралась оставаться здесь надолго, чтобы выяснить, правда это или нет.

Когда же из-за деревьев в конце аллеи и в самом деле внезапно выкатывался автомобиль, новость мгновенно облетала дом и все прилипали к окнам – кто появился? А я… Я как пришитая сидела на своем подоконнике. Я ждала только папу. Я хотела махать ему, пока он не подъедет к самым дверям.

Я любила папу, хоть он был и не таким, как другие папы. Думаю, потеряв маму, он потерял и разум.

Я вжималась лбом в холодное стекло, мечтая продавить его головой. Пусть бы кровь потекла по лицу, вдоль носа, вокруг рта. Поднялась бы паника, воспитатели бросились бы вытирать кровь салфетками и ругать меня за глупость. Я надавила на стекло так сильно, как только смела, и вдруг подскочила как ужаленная. Мне на плечо опустилась рука.

– Тебе что, делать больше нечего?

Я обернулась – на меня смотрел человек, которого я не знала. При виде его рябого лица и мощного, как древесный ствол, туловища я оцепенела. Руки как сучья, морщины на лице будто прутья на фоне темного неба. Мне стало жутко холодно, от испуга сердце застучало быстро-быстро. Я хотела домой. К папе!

Я затрясла головой, силясь ответить, но ничего не вышло. Я прожила здесь совсем недолго, но уже успела наслушаться страшилок, дурацкого вранья, которое передавалось из одних чумазых уст в другие. Я крепко зажмурилась и стиснула губы, чтобы подавить крик.

– Тогда пошли, поможешь мне, – проворчал страшный дядька, не дождавшись ответа.

Отважившись приоткрыть один глаз, я увидела какие-то узлы у него на горле, под дряблой кожей, как будто дядька проглотил гроздь гнилого винограда.

Дядька ухватил меня за руку и стащил с подоконника.

– А не то сатана найдет работу для праздных рук. – Он зашагал по длинному коридору, волоча меня за собой, как щенка на веревочке.

Словно порыв ветра прошелестел страницами потрепанной книжки – в памяти пронеслись страшилки. Ночные рассказы детей были затянуты туманом сна и противных таблеток. Может, эти сказки вообще мне почудились? Однако непонятные события каким-то образом проникали в нашу повседневную жизнь как самые обычные дела – такие же, например, как развешивать на веревках выстиранные простыни, подметать полы или разводить огонь в камине.

Я плелась за незнакомцем по мрачным коридорам нашего дома. За одной комнатой следовала другая, за той – третья, четвертая, без конца.

– Куда мы? – собравшись с духом, спросила я, но дядька не ответил.

С вытаращенными глазами, с перекошенным в немом крике ртом я упиралась, цеплялась непослушными ногами за половицы, но дядька без малейшего усилия преодолевал мое жалкое сопротивление, пока мы не остановились перед дверью. Страшный дядька постучал и сразу вошел, втащив меня за собой.

Ослепительный свет, как будто кто-то изловил и запер в комнате само солнце, заставил меня зажмуриться. Я ничего не могла различить, кроме темного силуэта за столом. От ужаса и рези в глазах я закрыла лицо рукой и только молилась, чтобы все это исчезло.

– Эта не годится, – сказал человек за столом таким голосом, что мне показалось, я уже в аду. – Папаша имеется. Другую приведи.