Текст книги "Ябеда"

Автор книги: Саманта Хайес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Точно, это я. Как поживаешь?

Мои неуклюжие слова не вязались с ее скорописью. Следующее сообщение появилось лишь через пару минут. Вероятно, ее спугнул мой церемонный ответ.

– погано, еле терплю, а ты?

– что у тебя? я в порядке сп.

Затаив дыхание, я ждала ответа. Ведь теперь-то у меня правильный язык? Я представила, как пальцы Джозефины замерли над клавиатурой, что-то напечатали, потом, когда она передумала, стерли.

– мама умерла.

Непослушными пальцами я набрала ответ; внутри все ходило ходуном.

– мне ужасно жалко. она болела?

Долгая пауза.

– Ну, доброй ночи, голуба, – сказала уборщица. В одной руке у нее был скрученный провод пылесоса, в другой – четыре чашки разом, на плече висел один из наушников. – Гляди не перетрудись! – усмехнулась она и выволокла пылесос из учительской.

– не болела. если бы.

Я не ответила. Она сама выберет, когда сказать. Наконец на экране появилось одно слово.

– самоубийство

Весь воздух вышел из груди, словно на меня кто-то встал.

– в жизни еще не было так паршиво

– мне тебя так жалко. ужас какой. а как твой папа?

Каково для пятнадцатилетней девочки потерять мать? Будет ли она вспоминать мамин смех, объятия? Станет ли рыться в ее шкафу, прижиматься лицом к любимому свитеру? Захочет ли стянуть косметику с материного туалетного столика, чтобы стать на нее похожей? Или просто будет лежать на кровати и смотреть в потолок, не переставая спрашивать себя: почему?

– с папой неладно. но мы стараемся. где ты живешь?

– в Лондоне, с папой. я тоже потеряла маму. три года назад. рак.

Ложь родилась сама собой, в новом мире я перестала быть Франческой Джерард.

– ой, Мэнди мне он жаль. жизнь несправедлива.

Какое-то время мы обе, виртуально породнившись, проникались этой информацией.

– скажи, Мэнди, потом будет не так больно? чтобы проснуться утром а боли нет?

Никакой переписке не облегчить ее горя.

– мне помогло, что я знала – мама не хотела бы чтоб я горевала. я знала что она меня любила. Знала что она не хотела уходить.

Ответ возник с быстротой молнии, и с той же быстротой я осознала собственный промах.

– зато моя вот хотела. видно не любила меня.

– Нет! – торопливо напечатала я. – мама тебя любила. даже не думай, что это твоя вина.

– я ничего не понимаю. все вверх дном. думала, мама счастлива. думала она нас любит. у папы крыша поехала.

Долгая пауза. Я вглядываюсь в унылую мордашку, которую выбрала для себя Джозефина Кеннеди. Смотрит ли она сейчас на фигурку, которая должна представлять Аманду?

– тебе не интересно как она это сделала?

– нет. – Это выше моих сил.

– а всем остальным интересно. тебя спрашивали про маму?

– да, – вру я. – ну и я просто говорила правду и они затыкались.

– а мои друзья не знали что сказать. до сих пор не знают, я лишняя.

– папа с тобой не говорит про это?

– не-а. он работает как проклятый, он здорово изменился, не тот папа которого я знала.

– ужас. Нужно чтоб тебе кто-то помог. может к своему доктору сходишь?

Я бы все отдала, чтобы помочь, но нас разделяла целая жизнь. Я бы прижала ее к груди и не отпускала, пока все снова не станет хорошо.

– а смысл?

– тебе надо с кем-то поговорить. тебе помогут, только попроси. можно записаться в какую-нибудь группу или поговорить с врачом. и твоему папе пошло бы на пользу. жизнь продолжается. ты никогда не забудешь маму. просто помни что она тебя любила. но у тебя вся жизнь впереди, тебе есть для чего жить. твоя мама этого хотела бы.

Только когда весь текст появился на экране, до меня дошло, как много я написала и как мало это похоже на слова подростка.

– не учи меня! ты мне не мама.

И иконка стала серой, Джо-джо отключилась.

Слезы капали на клавиши. Девочка моя! Пусть через все километры моя боль, моя любовь долетит до тебя.

Глава 41

Ha первый взгляд день был как день. Позднее лето, солнце согрело сад. Заказы шли к Мику быстрее, чем он успевал рисовать, поэтому он спозаранку засел у себя в студии. Заспанная Джози спустится часа через два, не ранее, и ей понадобятся медовые мюсли, чай и телевизор. Текущие Нинины дела высились на кухонном столе – стопка бумаг, в которых было все: перспективы, возможности, все то, о чем она так давно мечтала. Жизнь, теоретически, была прекрасна.

Отчего же в таком случае, когда зазвонил телефон, Нина вздрогнула и уставилась на аппарат с чувством, что если ответит, то мир рухнет?

– Слушаю? – Она взяла трубку двумя пальцами и держала на расстоянии, словно это могло спасти от неведомой опасности.

– Миссис Кеннеди? Это Джейн Шелли. Я не помешала?

Не сразу Нина припомнила женщину-констебля, которая приехала по вызову о попытке вломиться в дом.

– Нет, ничего.

Что ей нужно? Неужели что-то выяснила? Может, полиция все-таки поверила?.. Только теперь Нине придется идти на попятную и уверять, что она ошиблась и никто к ним в дом не вламывался. Впутывать полицию сейчас никак нельзя.

– Вообще-то я просто так звоню. Хотела убедиться, что у вас больше ничего не приключилось.

Было что-то в тоне констебля, что заставило Нину поверить – Шелли звонит не по долгу службы. К тому же на определителе высветился номер мобильного телефона. Номера полиции, надо полагать, так запросто не определяются. Констебль Шелли звонила от себя лично.

– Вы очень добры, – ровным тоном ответила Нина. – У нас все хорошо. – Обмолвиться о Бернетте хоть словом все равно что подписать смертный приговор самой себе.

– Я вам верю, – сказала Джейн Шелли. Связь была неважной, легко можно ослышаться. – В смысле – насчет взломщика и машины. Я верю, что вы ничего не придумали.

– Наверняка ничего особенного не произошло. Воображение разыгралось.

На том конце провода вздохнули.

– Мне уже доводилось сталкиваться с подобным. Все это очень печально. Не хотелось бы прохлопать еще один случай.

Джейн Шелли вряд ли давно служила в полиции, но за недолгую службу что-то явно ее задело. Что, как и почему – неважно. Сейчас главное, чтобы она повесила трубку. Нине надо было обдумать дальнейшие шаги.

– Столкнулась я как-то с одной женщиной помоложе вас, – продолжала констебль Шелли. В трубке слышался какой-то посторонний шум, как будто она стояла в толпе детей. Смех и крики почти заглушали ее голос. – У нее был маленький сын, всего четыре года. Чуть ли не каждую ночь сожитель колотил ее до потери сознания. И пацаненок все видел.

Нина недоуменно нахмурилась, не желая слушать и слышать. В окно она увидела, как из мастерской вышел Мик, жадно вдохнул свежий воздух, закинул руки на затылок, потянулся, откинул назад голову. И вдруг упал на колени. Если бы Нина не знала, что это он так переводит дух, решила бы, что муж в полном отчаянии.

– Все это очень прискорбно, – вежливо ответила она, – но ко мне не имеет никакого отношения.

– Так вышло, что ее тело нашла я, – упорно продолжала Шелли. Теперь ее голос звучал громко и ясно, никакого детского гомона. Нине послышалось урчание автомобильного мотора. – Точнее, ее нашел сынишка, а когда я пришла, он тянул ее за руку и уговаривал мамочку проснуться. Сожитель забил ее до смерти.

Нина нервно расхаживала из угла в угол. Если это полицейская уловка, чтобы заставить ее признаться, то ничего не выйдет. Про Бернетта она и не заикнется. Если она хочет выжить, то должна разыскать Марка Мак-Кормака и просить его о помощи – или обойтись своими силами. Других шансов нет.

– Та женщина несколько раз вызывала полицию. Жаловалась на какого-то бандита, на грабителей. А на самом-то деле ее лупил сожитель. Мы ей говорим: подайте официальное заявление, а она в отказ. Ошиблась, мол, сама упала.

– Меня муж не бьет! – возмутилась Нина.

Снова вздох.

– У меня есть сын, – сообщила Шелли. – Как раз забрала его из детского сада.

– Рада за вас.

– Я мать-одиночка, в прошлом году ушла от мужа. Поднимал на меня руку, стервец.

– На вас? Полицейского? – Нина едва не расхохоталась.

– В этой игре все равны. Мой номер у вас есть. Захотите поговорить – звоните.

И гудки в трубке.

На киносъемках Нине уже приходилось работать – давным-давно, когда она еще училась в колледже на гримера. Коротенький фильм снимали студенты кинематографического факультета для своих выпускных экзаменов. Колледж пригласил несколько кинопрофессионалов – консультировать студентов, а заодно приглядеться к будущим талантам. Для участия в съемках привлекли всех студентов театрального факультета.

Пуще остальных Нину занимал Итон Ричер, главный постановщик трюков и спецэффектов для кинозвезд, который согласился дать студентам однодневный мастер-класс. Нина была с ходу очарована. Имя этого человека она видела в титрах бесчисленного количества фильмов. Его профессиональные знания были безграничны, приверженность деталям безупречна.

– Возьмите хотя бы «Немые мечты», – ревел он: средний уровень громкости не отвечал требованиям великого человека. – Для съемок сцены смерти режиссер не раз обращался к группе по спецэффектам, однако ему удалось создать фильм такой правдоподобный, такой обжигающий, такой жуткий, что кое-кто из актеров не смог высидеть на премьере.

Аудитория приглушенно шепталась, пока Ричер сообщал подробности. Нина сидела как завороженная: оказывается, одной крошечной деталью можно добиться колоссальных результатов. «В точности как в моей жизни», – думала она.

– Разумеется, рука была искусственной, – продолжал Ричер, – однако пальцы настоящие, и крупные планы вышли убойные. И никакого вам топорного монтажа. – Он отхлебнул воды из полулитрового стакана. – Мельчайшие движения мышц – вот ключ к сценам, где надо, к примеру, цепляться за край скалы. Когда в «Немых мечтах» актер наконец разжимает пальцы, зритель «сидит» у него в голове. Те крупные планы были не крупными планами, а взглядом изнутри.

Раздались смешки. Многие студенты пришли сюда от скуки, остальные проявили вялый интерес. И лишь двое-трое, включая Нину, были околдованы. С первого дня занятий по театральному гриму Нина почувствовала, что у нее появилась цель в жизни. Изменять внешность, характер человека – вот чем она хотела заниматься.

– То есть ту сцену со скалой снимали единственным дублем? – выкрикнул какой-то самоуверенный студент. – Актер после такого падения, конечно, отдал концы?

Итон Ричер успел несколько раз прокрутить им эту сцену. «Классический пример, когда простыми эффектами были достигнуты сногсшибательные результаты», – пояснял он.

За вопросом прокатилась волна смешков.

– Встаньте, молодой человек. – Ричер вышел из-за трибуны, оглядел аудиторию, ухватился короткопалой ладонью за подбородок. На поднимающихся амфитеатром скамьях кое-кто еще хихикал. – Вопрос не так глуп.

Нине подумалось, что самому мэтру трюки уже не под силу. Итону Ричеру давно перевалило за шестьдесят, и от былой подвижности мало что осталось. Слишком много травм в прошлом, чтобы продолжать работать дублером.

– Актер, о котором идет речь, сломал обе ноги, – гаркнул Ричер, и смешки сменились недоверчивым ропотом. – Отказался от дублера наотрез, а такого рода падения, даже в воду, но с громадной высоты, требуют немалого опыта. Видели бы вы, какую пропасть бумаг ему пришлось подписать, чтобы продюсер дал добро! – Ричер громогласно хохотнул, перекрыв шум теперь уже навострившей уши аудитории. – Режиссер вставил обратно все вырезанные сцены – все, что было потом. Лицо крупным планом, кровь, боль.

Нина представила и содрогнулась: она не переносила высоты. Кому может прийти в голову взяться за такую работу? Нет уж, лучше оставаться за кадром.

– Ну и как сигануть с такой высоты, чтоб остаться в живых? – поинтересовался другой студент.

– А считай, что никак. Либо… – Ричер выдержал паузу, – придумывать другой трюк, либо молиться.

После мастер-класса Итона Ричера окружила группа студентов. Им дали возможность заглянуть в мир спецэффектов, позволили продемонстрировать собственные умения одному из лучших мастеров жанра, и теперь всем хотелось лично поблагодарить его. Нина встала в очередь желающих пожать мэтру руку.

– Я обратил внимание на твою работу. – Итон снова припал к своему стакану. Стоя рядом с ним, Нина поняла, почему Ричер не расстается с водой – пот лил с него градом. – Ты выделяешься на общем фоне. Хочешь работать в театре и в кино?

– Очень хочу… – Дожив до двадцати лет, Нина еще никогда и ни перед кем не испытывала такого благоговения. Он отметил ее работу! До сих пор все ее только унижали. – Только об этом мечтаю.

– У тебя есть способности, – кивнул он, оглядывая ее с головы до ног. – Держи мою карточку. Получишь диплом – звони. Сколько до выпуска?

– Еще год, – сказала Нина. Сердце в груди стучало как бешеное. Сам Итон Ричер! С ума сойти! Маячивший впереди год учебы представился десятилетием. Эх, если б разделаться с колледжем прямо сейчас…

– Как тебя зовут?

– Нина Брукс, – пролепетала она. – Спасибо, сэр, за чудесный день. Я столько узнала.

Итон Ричер черкнул в блокнот ее имя, хохотнул.

– По крайней мере, ты теперь знаешь, как не надо падать со скалы, – пророкотал он и вышел в сопровождении группы студентов.

Она честно пыталась. Джози еще спала, а Мик должен был объявиться не скоро. Нина обзвонила все отделения полиции, которые знала, а которые не знала, нашла в Интернете. Всякий раз прилежно набирала «141», чтобы скрыть собственный номер: совершенно ни к чему, чтобы ей перезванивали. Пока не отыщется Марк Мак-Кормак или кто-нибудь другой, кто подтвердит, что занял его место, – никаких подробностей.

«Прошу прощения, но если вам не известно имя контактного лица, то я не могу соединить вас с этим отделом департамента уголовного розыска. Районный офицер связи даст вам координаты…»

Нина повесила трубку.

«Марк? А дальше? По буквам, пожалуйста».

«Отдел переехал, теперь все сосредоточено в Лондоне».

Набрав Скотленд-Ярд, Нина обзвонила шесть разных отделов, пока не вышла на того, кто мог иметь отношение к защите свидетелей. Она произнесла эти слова, и само их звучание привело ее в состояние тихой паники.

– Имя и регистрационный номер, пожалуйста, – сказал женский голос.

– Миранда Бейли, – ляпнула Нина первое, что пришло на ум. – Регистрационного номера у меня нет.

Последовала пауза.

– Прошу прощения, Миранда Бейли в списках не значится.

Нина бросила трубку.

– В списках не значится, – прошептала она.

«Да разве я могу назваться? – в отчаянии думала она, глядя на экран компьютера. – Марк говорил: хочешь жить – без моего ведома не доверяй никому. Ну и как сказать полиции, кто я такая, когда некоторые из них сами были полицейскими?»

– Нина? – раздался за спиной голос Мика. – Что случилось?

Нина живо обернулась и захлопнула крышку ноутбука. Попыталась улыбнуться:

– Ничего себе у тебя видок. Ты когда встал?

– А я вообще не ложился. Помираю – хочу кофе!

Мик принялся возиться с кофеваркой, греметь чашками, уронил на пол коробку с бумажными фильтрами.

– А не сказать ли этим галерейщикам, что тебе требуется больше времени? – Нина терпеть не могла, когда Мик бывал в таком состоянии. Ей нужен Мик бодрый, энергичный, в любую минуту готовый к действию. А сейчас он и ложки кофе не в состоянии донести до кофеварки, рассыпал половину. – Ты вымотался. Нельзя же картины писать, как оладьи печь.

Мик обернулся и запустил чайную ложку через кухню, едва не угодив в лицо Нине.

– По-твоему, черт побери, я дни напролет оладьи пеку? – Он шваркнул крышку на стеклянный кофейник. – Не всем, знаешь ли, так везет, не все могут выбирать, когда работать, когда нет. Это ты у нас, как я заметил, можешь себе позволить полдня торчать дома. И тебе плевать на оплату по закладной. – Натыкаясь на мебель, Мик метался по кухне, лупил по крышке кофеварки: давай скорее! Ему не терпелось убраться в мастерскую.

– Я знаю, тебе нелегко. Стресс…

– Что тебе известно о стрессе! – огрызнулся он. – О таком стрессе.

Нина растерялась, не зная, чем его успокоить. В таком состоянии она видела мужа впервые.

– А что, если сказать этому… – Язык не поворачивался выговорить имя. – Может, сказать этому галерейщику, что выполнить его заказ не в твоих силах? Оставишь только галерею Марли. В конце концов, они первыми к тебе обратились.

Лицо Мика окаменело, изменилось до неузнаваемости.

– Сказать, что я не в состоянии выполнить заказ? – неожиданно хладнокровно переспросил он.

Неужели готов согласиться, неужели? Если бы он отказался работать на новую галерею, у них появился бы шанс избавиться от Бернетта навсегда. И Мик с Джози никогда ничего не узнали бы.

«Мы переедем, – думала Нина. – Сменим фамилию – предлог можно придумать, Мик меня любит, он поймет и простит… Вот чего он никогда не простит – так это того, что я восемнадцать лет лгала ему, восемнадцать лет молчала о том, кто я такая на самом деле».

– Сказать, что не могу выполнить заказ?! – бешено заорал Мик.

Нина подпрыгнула.

– Я просто подумала…

Он шагнул к ней, придвинулся вплотную.

– Подумала? Что ты можешь думать? Ты ни черта не смыслишь, ни черта не соображаешь в моей работе.

– Я понимаю, насколько она для тебя важна. Знаю, сколько лет ты добивался заслуженного признания. Господи, да я ведь прожила с тобой почти все эти годы!

Нина отстранилась, но Мик угрожающе приблизился. От головы к сердцу протянулась ниточка страха, хоть сердце и отказывалось принять это чувство. «Это твой муж», – сказала она себе и коснулась его руки.

– Не смей. – Мик отпрянул. Не дожидаясь, пока выключится кофеварка, выдернул кофейник, плеснул себе в кружку. – Просто не смей, – повторил он и вышел.

Нина смотрела, как он, расплескивая кофе, шагает через сад. У мастерской остановился, отшвырнул чашку. Та врезалась в дерево и мелкими осколками осыпала кусты.

– Мам, что тут у вас такое? – В дверях стояла заспанная Джози. – Крики, шум.

– Ничего особенного. – Нина сглотнула слезы. – Ну и сколько можно дрыхнуть?

– У меня каникулы, хотелось поваляться, – и потрясла пачку хлопьев, взвесила в руке пакет из-под молока и насупилась: – А что, молока нет?

– Где магазин, ты знаешь, – отрезала Нина и тут же пожалела. Нельзя отпускать Джози одну из дома. Во всяком случае, до тех пор, пока ситуация не разрулится.

– Отлично, пойду завтракать к Нат. По крайней мере, ее мама делает яичницу и блины!

Нина представила, как Лора с остервенением взбивает тесто, плюхает его на сковородку и сваливает на тарелку обугленный по краям блин. Повариха из Лоры никакая, на кухне она просто дает выход собственному раздражению.

Возмущенно задрав подбородок, Джози вышла и хлопнула дверью.

«Ну вот, оба. За какие-то пять минут меня оттолкнули и муж, и дочка. – Нина бессильно опустилась на корточки. – Может, они хотят мне что-то сказать?»

Глава 42

Через двадцать четыре часа после моей смерти меня качало и перед глазами плыло. Я здорово стукнулась головой. Не могу сказать, что именно пошло не так, в чем я ошиблась, хотя к советам прислушалась и досконально, насколько позволило время, изучила вопрос. Но факт оставался фактом: несмотря ни на что, я осталась в живых, эта часть прошла по плану. Остальное было не в моей власти.

Ни о какой больнице не могло быть и речи. В первый вечер я сидела перед ящиком в номере мотеля, таращила глаза в какую-то телевикторину, тряслась и не могла понять: почему я не в состоянии ответить на самые элементарные вопросы или, например, пересчитать гнусные цветочки на замызганных шторках? Стоило только вспомнить – и у меня едва хватало сил на вдох и выдох; я с трудом верила, что умерла.

Прочел ли кто-нибудь мое письмо?

Я откусила яблоко. Некоторое время назад женщина, которой я еще до конца не стала, сняла его с витрины супермаркета и отнесла на кассу в корзине, где уже лежали краска для волос, ножницы, печенье, сухофрукты, шоколадка и вода. Расплатившись наличными, я сложила покупки в багажник двадцатилетнего «форда-эскорт», за который на окраине города также было заплачено наличными перекупщику. Вопросов он не задавал. Надо надеяться, этот драндулет довезет меня куда надо. Потом он окажется на придорожной стоянке, с ключами в зажигании, оставленный на милость воришек.

В дверь постучали. Я обмерла, и ребра стянуло болью. Ткнув пальцем в кнопку телевизионного пульта, я убрала звук, погасила настольную лампу, но было уже поздно.

– Эй, вы здесь? – В дверь забарабанили сильнее. – Откройте, милочка, – призывал женский голос.

Я сползла с кровати и, не снимая цепочки, приоткрыла дверь. В узкую щелку пахнуло сигаретным дымом.

– Да?

– Хотела проверить, милочка, у вас все в порядке? – В коридоре стояла регистраторша мотеля.

Я нахмурилась, по привычке подняла руку, чтобы заправить за ухо волосы, которых уже не было.

– Да, все хорошо.

Мне было плохо и совершенно не хотелось знать, с чего вдруг она переполошилась. Лучше всего побыстрее закрыть дверь, но она подставила ногу. Крупная тетка.

– Просто когда вы регистрировались, вы вроде как были чем-то расстроены. И встревожены. Вроде как что случилось.

– Нет, все в порядке. Правда. – Я даже улыбнулась, прежде чем потянуть дверь на себя, но нога мешала по-прежнему.

– Вы были у доктора насчет… этого? – Она прикоснулась к своей щеке.

– Пустяки, – ответила я. – Через пару дней заживет.

– Ну, коли так, милочка… Ладно. – Она собралась уходить, но вдруг передумала. – Просто у нас иногда останавливаются женщины, которых… собственные мужики отколошматили…

– Что вы, ничего подобного. А это… ерунда, упала с велосипеда. Спокойной ночи.

На этот раз дверь закрыть удалось.

Я снова легла, но спать не могла. Слушала, как подъезжают и уезжают машины, как за стеной болтают постояльцы. Слушала, как ночью вываливаются из пивной на улицу поздние посетители и как поет радио, заглушая мои рыдания.

Утром я нацепила уверенное выражение лица (моего нового лица) и позвонила. Надо было позаботиться о дальнейшей жизни.

Женщине лет шестьдесят, да еще с хорошим хвостиком. Она открывает дверь и оглядывает нас с головы до ног, подмечая все, вплоть до диктофона в руках у Эдама и сумки у меня на плече.

Несколько мгновений она переводит глаза с Эдама на меня и обратно, но ничем себя не выдает. Только чуть дольше задерживает взгляд на мне, и я отчаянно ломаю голову – как, судя по всему, и она. Ее лицо мне знакомо, но откуда, вспомнить не могу.

– Спасибо, что согласились поговорить. – Эдам жмет ей руку.

Ее седые волосы стянуты в такой тугой пучок, словно его не распускали десятилетиями. Испуганное выражение разгладило все морщинки на напудренном лице. Несмотря на всю суровость и угловатость, на строгую прическу и стиснутый рот над крупным мужским подбородком, есть в ней какая-то мягкость. Эта мягкость слышна в голосе, когда она отходит в сторону и пропускает нас в дом:

– Сюда, пожалуйста.

Нас провожают в маленькую гостиную. В камине полыхает уголь, дышать нечем. Хозяйка знаком предлагает нам присесть на крошечный диванчик, заботливо укрытый пледом, а сама устраивается в единственном кресле у огня.

– Я очень признателен за то, что вы уделили нам время. – Эдам приподнимает диктофон. – Вы не против?

Качнув головой, женщина бросает взгляд в мою сторону. Я замечаю, как она сводит брови, как у нее вздрагивает подбородок. Она складывает на коленях руки и говорит:

– Да я мало что знаю.

Эдам скован, напряжен, но и взволнован, словно эта женщина – ключ к завершению его исследований. Я могла бы ему сказать, что это не так, что если он хочет найти ответ, ему придется копнуть куда глубже. Но я молчу и только ободряюще поглядываю на него. Эдам включает диктофон.

– Скажите, пожалуйста, когда вы начали работать в детском доме Роклиффа? И кем?

Женщина коротко кашляет.

– Я начала работать в Роклифф-Холле пятого июня тысяча девятьсот семьдесят первого года, а ушла, когда детский дом закрыли. В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом. Я заботилась о детях как родная мать.

Я всматриваюсь в ее лицо… и холодею: меня пронзает догадка.

Зачем я пришла сюда?

– Взгляните на этот список. Вам знакомы какие-нибудь из этих имен?

Щурясь, женщина держит листок бумаги на вытянутой руке. Должно быть, обычно она читает в очках. Немного погодя кивает:

– Да, я помню почти всех. Все они из детского дома. Некоторые поступили еще младенцами.

– Вы можете сказать, что с ними случилось? – Эдам заметно дрожит, а шея в вырезе белой рубашки и лицо до самых волос покраснели.

– Померли маленькие негодники, померли бедолаги.

Вот когда я узнаю этот голос из прошлого – грубоватый, с нотками скуки, презрения и усталости. Мягкости и приветливости нет и в помине – передо мной возник другой человек.

– Так полиция сказала, – добавляет она. – А я тогда сообщила все, что знала.

– И вам должно быть известно, что в детском доме обнаружили банду педофилов, трое ее членов были обвинены в насилиях и убийствах детей, а уж потом вскрылась целая сеть.

После вопроса Эдама наступает молчание. Огонь яростно шипит и так печет, что у меня багровеет левая щека. Наша собеседница вдруг теряет охоту продолжать беседу.

– Да, – коротко отвечает она.

– Однако известно, что в последнем убийстве в Роклиффе принимали участие четверо человек, не так ли? Один из них скрылся, о нем по-прежнему ничего не известно, и он не получил срок вместе с остальными. Я прав? – Эдам делает вдох и задерживает дыхание до ответа женщины.

Я тоже перестаю дышать и сосредоточенно обдираю заусенцы на пальцах, только чтобы не видеть безликого монстра в капюшоне, заляпанном кровью, склонившегося над алтарем, как хирург над операционным столом.

Женщина снова кивает. Носки ее туфель беспокойно трутся друг о друга.

– Если полиция так считает, стало быть, так оно и есть.

– Вам известно, кто был этот четвертый? – спрашивает Эдам каким-то чужим голосом.

– Да коли б я знала, разве не сообщила полиции еще тогда? – Женщина выпрямляется в кресле. – Я на суде все сказала, все до капельки.

По ее лицу тенью пробегает нетерпение. Сквозь эту тень она искоса поглядывает на меня, припоминая быть может. Пальцы на коленях не находят себе места. Как и мои.

– Иногда, – после паузы говорит Эдам, – люди боятся рассказывать все, что знают.

Женщина отворачивается к огню, в темных зрачках пляшут отблески.

– Люди все время приходили и уходили, – произносит она, глядя на угли. – Устраивали сборища, деревенские являлись. У них там было что-то вроде клуба. Этим четвертым мог быть кто угодно.

Мы с Эдамом не шевелимся: он боится, что собеседница замолчит, а я просто не хочу слышать то, что и так знаю.

– Я держалась в стороне, мое дело – за мальцами глядеть. Некоторые уж какие жалкие были. – Она нагибается, тычет в огонь кочергой. А я вижу, как она с криком потрясает над головой такой же кочергой. Потом вижу ее тихой, в окружении детей, которым она читает сказку. – Грязные дела творились в тех коридорах. Лучше и не знать. Я не высовывалась, знай себе работала да деньги получала. Другой-то работы в наших краях не было.

– Вы помните девочку по имени Бетси?.. – Эдам кашляет, словно в горле першит, но его боли этим не скрыть.

– Которую? Ту, что померла последней? – договаривает она слова, которые застыли на губах Эдама. Тусклые глаза смотрят с сожалением и опаской.

– Да.

– Ах, горемычная. – Она качает головой. – Из-за нее-то развратников и упрятали в каталажку. Грязное, грязное дело.

– Какой она была?

Я вижу его глаза – и вдруг понимаю все. Ему нет дела ни до Роклифф-Холла, ни до его обитателей. Он жаждет доказать, что его сестренка жила и умерла не даром. И цель его книги не поведать о прошлом, а успокоить собственную совесть. Он не спас свою сестренку тогда и потому пытается сделать это сейчас. Ему нужно, чтоб четвертый – тот, кто убил Бетси, – был найден и осужден. Ему нужна справедливость.

Женщина задумывается, старается подобрать верные слова.

– Уход за ребятишками был хороший, – говорит она. – Конечно, кое у кого из них были проблемы. Попадали-то к нам те, кого родители бросили, не нужны они им были. Ну или вовсе сироты.

Не нужны… Что ж, это правда.

– А Бетси? Расскажи про Бетси, – нетерпеливо перебивает Эдам.

– Забавная такая. Одни глазищи да кудри. И не так чтоб очень смышленая.

– Продолжайте.

Я не спускаю глаз с ее лица, и вдруг словно щелчком рубильника ее память выключается. Губы сжимаются, как будто кто-то потянул за шнурок.

– Больше ничего не помню.

– А друзья у нее были? – спрашивает Эдам. Наверное, он рассчитывает разыскать их, узнать еще что-нибудь, но женщина уже на ногах: с нее довольно.

– Была одна подружка. – Она украдкой косится на меня. – Да только никто не знает, что с ней сталось.

– А что насчет четвертого? Которого не опознали?! – Эдам не готов оборвать разговор. Я буквально вижу, как у него в голове роятся сотни незаданных вопросов, ведь другой случай может не представиться. – Говорят, он был…

– В капюшоне? – Она вдруг снова проявляет интерес. – Никто из арестованных его не выдал. Уж им и приговоры помягче сулили, если назовут имя, а те как язык проглотили. С этой шатией всегда так, друг за дружку горой. Теперь уж вряд ли до него доберутся.

Я тоже поднимаюсь, мне душно, надо поскорее на воздух. Какая же я дура – снова переступила границу запретной территории. Наплевала на опасность.

– Прощайте, Патрисия, – говорю я, глядя в пол, давая понять, что больше она нас никогда не увидит.

Эдам тоже улавливает намек и неохотно поднимается следом, удрученный и вместе с тем успокоенный. Общее молчание, кивки всех троих на пороге – и мы уходим.

Эдам захлопывает дверцу машины, трогается.

Я стискиваю кулаки так, что ногти впиваются в ладони, и прижимаюсь лбом к боковому стеклу. Молчу. Неожиданно Эдам тормозит в воротах, за плечи резко поворачивает меня к себе и взглядом впивается в меня с таким напряжением, что я не уверена, поцеловать хочет он меня или ударить. Он не делает ни того ни другого.

– Откуда ты знаешь ее имя?

– А разве не ты сказал, когда мы приехали?

– Нет! (Я отшатываюсь как от удара.) Я понятия не имел, что ее зовут Патрисией. Откуда ты знаешь? Ты уже с ней встречалась? Скажи, Фрэнки. Во имя всего святого расскажи, что тебе известно!

Я вглядываюсь в лицо Эдама и верю – он не выпустит меня, пока я не выложу все. И только когда я начинаю плакать, он молча направляет машину к школе, барабаня по рулю. По моему сердцу.