Текст книги "Ябеда"

Автор книги: Саманта Хайес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Глава 43

Иногда мы с Бетси бродили вокруг лужайки и я рассказывала ей о том времени, когда еще была жива моя мама. Как я садилась к ней на кровать и она заплетала мне косички; как она давала мне слизать крем со сбивалки, когда пекла; как я щупала растущую у нее на шее шишку.

Бетси тоже кое-что рассказывала, но это были несвязные обрывки страданий и горестей, поведанные коряво и совсем не детским языком. Другого-то она не знала. Мы ступали по траве в знакомом лесу, а из уст девочки лился поток непристойностей. Я была уже достаточно взрослой и понимала, что цинизм Бетси – продолжение того, что она по-прежнему пачкала штанишки и прудила по ночам.

– Видишь эти бутончики? – сказала я, наклоняясь. – Из них распустятся колокольчики. Красивые! И в лесу будет как в подводном царстве.

Бетси принялась неистово рвать и топтать цветы, стараясь уничтожить как можно больше, пока я не поймала ее и не схватила за руки.

– Отцепись!

– Бетси, ну зачем ты так?

Ей было уже восемь, а вела она себя не лучше, чем капризная трехлетка. Я старалась объяснить Бетси, что правильно, а что нет, что хорошо, а что плохо. Но каждый раз, когда мне уже казалось, что дело идет на лад, каждый раз, когда у нее появлялись проблески понимания, они выбивали из нее все. А я не могла помешать забирать ее, не могла помешать рвать и перекраивать ее душу. И боялась, что ей никогда не стать нормальной.

– Ненавижу их! – кричала Бетси, вырываясь от меня. – И тебя ненавижу!

Злобно сверкая глазами, она плюнула мне на свитер. Когда она скверно вела себя, это она хотела доказать свою силу. Хотела показать миру, что какие бы мерзкие штуки он ни выкидывал, она может сделать кое-что и похуже.

Глаза у нее вдруг проказливо сверкнули.

– Хочу на пикник! – завопила Бетси.

Она разлеглась на усыпанной листьями земле и изобразила, будто жует сэндвич. Как раз на этом самом месте и был наш последний пикник. Сто лет назад. Нас уже давно ничем не баловали. С тех пор как наш дом получил награду и его не закрыли, как другие детские дома, воспитатели вздохнули с облегчением и больше себя не утруждали.

Я считала дни до своего освобождения: мне семнадцать, значит, скоро я смогу выбраться отсюда и устроиться на работу; если придется – буду жить на улице, хотя трудно было поверить, что вне Роклифф-Холла возможна какая-то жизнь. Казалось, у нас нет иного выбора, кроме как бесследно испариться. Я уже решила, что заберу Бетси с собой.

Приходили новые дети и тут же исчезали, как тень, как шепот, – и никакого следа, только вещи в шкафу. Мало-помалу до меня дошло: пропадают те, о ком совершенно некому беспокоиться.

По выходным одних ребят водили на прогулку мамы или бабушки-дедушки, другие на неделю уезжали в приемные семьи, а кое-кому даже разрешалось вернуться домой. Этих ребят редко забирали по ночам, они не страдали от рук людей в капюшонах, не знали, каково это, когда тебя хлещут по голой спине или вторгаются в твое тело. Наверное, я давно подметила это, только не отдавала себе отчета. Поэтому, наверное, столько лет прождала на подоконнике, когда из-за поворота выплывет папина машина, – чтобы доказать: есть на воле кто-то, кто хватится меня, если я загадочным образом пропаду, я неудачный выбор, я все-таки кому-то нужна.

Себе я внушала, что жду папу, потому что люблю его, а он любит меня. Но верила в это лишь отчасти. За все годы я видела его считанные разы. Как правило, он был пьян. Однажды даже свалился со стула в кафе и его увезла «скорая помощь». Я восемь километров пешком шла до Роклиффа, а ведь могла бы пройти эти восемь километров и в другую сторону.

Бетси ойкнула, вытаращилась на церковь и описалась. Я взяла ее на руки и понесла, пыхтя от тяжести, Бетси была довольно рослой для своих лет. На животе у меня расплылось мокрое пятно.

– Мы туда не пойдем, – сказала я ей.

Мы все люто ненавидели походы в церковь, ненавидели длиннющие проповеди, которые мистер Либи считал своим долгом лично читать нам, после того как мы споем гимны. Ни викария, ни капеллана не было, только мистер Либи и еще один деревенский.

– Нечистые помыслы недолго остаются помыслами, – сказал как-то директор. – Помните: тела ваши были рождены грязными и только милостью Божьей очистятся. К телесной чистоте ведет чистота помыслов.

А в другой раз он поведал нам историю про мальчика, который кричал: «Волк! Волк!» – а никакого волка не было.

– Лгать и доносить на ближнего своего – большой грех, – наставлял он. Лицо у мистера Либи было красное, точь-в-точь как у папы, когда он того и гляди отключится. – И вам все равно никто не поверит, – вновь и вновь твердил директор, стараясь вдолбить нам покрепче в голову, что доносить очень плохо и что нам вырвут языки, если мы посмеем хоть одним словечком выдать наши греховные помыслы.

Мне сказали, что папа умер. Однажды утром подошел мистер Либи – вместе с Патрисией, как будто она переметнулась в другой лагерь, – и сообщил мне о папиной смерти. Вообще-то это произошло три недели назад, да они все забывали мне сказать. Я ждала, когда подступят слезы, а мистер Либи и Патрисия объяснили, что денег никаких не осталось, папины вещи забрали, с банковскими счетами разобрались, а дом продали. Его развод с Патрисией еще не оформлен, сказали мне. И она любезно согласилась обо всем позаботиться, так что мне нечего волноваться.

Слез не было. Я медленно побрела в спальню. Бетси сидела у меня на кровати и стригла себе волосы. Сыпались, как перышки, светлые завитки, а она смотрела и хихикала. Царапина на лбу, где она зацепила себя ножницами, сочилась кровью.

– Тебе грустно? – спросила она.

– У меня умер папа.

– Теперь ты как я! – обрадовалась Бетси.

Я кивнула и нагнулась к ней, чтобы она и мне отхватила волосы, но Бетси бросила ножницы и обняла меня.

– Я за тобой пригляжу, – важно сказала она, а я рухнула на постель и рыдала до изнеможения.

Я плакала не потому, что хотела к папе, а потому, что теперь никто меня не хватится. Теперь никто не помешает им приходить за мной ночью.

Глава 44

– Выкладывай, – требует он.

От него пахнет сигаретами и мятой. С тех пор как мы вернулись, он искурил целый кисет виргинского табака и сгрыз две пачки мятных леденцов. Как будто это может заглушить табачную вонь в комнате.

Я расхаживаю взад-вперед по неровному полу, мечусь, словно львица в клетке. Эдам ни на шаг не отступает от двери, только тянется к маленькому столику стряхнуть пепел в щербатую кофейную чашку.

– Пока не расскажешь, не уйдешь.

– Я буду кричать, – предупреждаю я. Сильвия услышит.

В комнате жарко. Под выгнутыми половицами булькают трубы центрального отопления.

– Как угодно. Все равно не выпущу, пока не узнаю, откуда тебе известно имя мисс Элдридж. – Эдаму тоже жарко, он закатывает рукава белой рубашки и плечом подпирает дверь. – Если понадобится, могу и до конца семестра тут простоять.

Я чертыхаюсь про себя, но своей тревоги стараюсь не показывать. Еще решит, будто может распутать мое прошлое, чтобы заштопать свое.

– Ладно, – соглашаюсь я, состряпав в уме кое-какую историю. Главное – начать говорить, а там само покатится и, надо верить, сложится во что-нибудь правдоподобное. За последние двадцать лет я поднаторела по части выуживания более-менее правдивого факта из кучи лжи. Повтори одну и ту же сказку много раз – и она станет былью. – Ладно, я тебе скажу.

Эдам с облегчением отклеивается от двери, усаживается в облаке дыма на кровать и выжидающе смотрит на меня.

«Дело было так, – звучит только у меня в голове. – Родная тетя одной моей давнишней знакомой работала в детском доме Роклиффа. Это и была мисс Элдридж. Я встретила ее на благотворительном вечере и…»

– Эдам, я…

Во рту сухо как в пустыне. Я опускаюсь на стул с мятой комковатой подушкой на сиденье. Вытаскиваю ее из-под себя и прижимаю к груди. «Одно время я работала с бывшей воспитанницей детского дома. Она как-то упомянула имя Патрисии Элдридж. Вот и все. Никаких зловещих тайн».

Я отчаянно стискиваю подушку, хватаю открытым ртом воздух и не могу произнести ни слова. Эти пронзительно-синие глаза вымывают из меня ложь, как дождь – соль из земли. Я будто загипнотизирована, правда рвется наружу. Я вижу его сестру. Слышу, как через годы она зовет меня. Я – связующее звено между ними. Если я расскажу еще одну небылицу, эти двое потеряют друг друга навсегда.

– Когда мне было восемь, мой отец сдал меня в детский дом. Я прожила здесь десять лет.

В душе – ураган, разрушительный, очищающий и почти заглушающий слова, что звучат следом:

– Я знала твою сестру. Это я заботилась о Бетси. Практически была ей матерью.

Эдам молчит двадцать минут. Курит одну сигарету за другой и стряхивает пепел на пол. Я буквально вижу, как из его души капля за каплей сочится весь накопленный гнев и отчаяние.

Я крепче обнимаю подушку, мою защитницу.

– Кроме тебя никто не знает, Эдам.

Он отрывает глаза от чашки-пепельницы, которую держит в коленях. Не представляя, что говорить, откашливается.

Теперь дело не только в Эдаме и его сестре. Дело в том, что я хочу быть самой собой. Не желаю больше лгать о своем прошлом, не желаю изворачиваться. Хочу слышать, как мое сердце бьется в моей собственной груди.

– Мне придется уехать из Роклиффа, – вырывается у меня, когда я осознаю возможные последствия. – Теперь ты знаешь, и я не могу остаться.

Что я наделала? Господи, что я наделала!

– Дальше ты заявишь, что тебе придется меня убить? – Эдам на удивление легкомыслен. – Не дури, Фрэнки. Никуда ты не поедешь. – Он встает, сбрасывая чашку с пеплом на пол, и открывает буфет, тоже забитый книгами. Между томами приютилась бутылка дорогого на вид шотландского виски и несколько стопок. – Для экстренных случаев. Как сегодня.

Я принимаю свою порцию с благодарностью: нервы разошлись, меня трясет.

– Итак… – Он садится совсем рядом. – Ты поймешь, если я скажу, что не нахожу слов?

Я молча киваю.

– А понимаешь, что я хочу узнать больше? Все хочу знать.

Еще один кивок. Виски обжигает горло, снимает спазм. Такое чувство, что сейчас вся моя жизнь извергнется из меня.

– Я хочу кое-что тебе показать, Эдам. – Лучшей иллюстрации моего прошлого не придумать. Он не понимает всей опасности моего положения. – Идем.

Эдам гасит сигарету, открывает оконце, чтобы проветрить комнату, и я веду его вниз по лестнице, по коридорам, через столовую и большой холл, вдоль других коридоров, вверх по другим лестницам и запутываю след, вернувшись назад по одному из проходов.

– Никогда не был в этой части здания, – говорит он.

– Здесь мало кто бывает. Я иногда прихожу сюда складывать чистое белье. Здесь тихо и просторно.

– И холодно, – добавляет Эдам.

Верно, холодно. Температура упала градусов на пять. Мы входим в крашенные коричневой краской двери и оказываемся в комнате с двумя высокими окнами. В углу свалены коробки и прочий хлам, а другая половина комнаты занята столом, который я притащила, чтобы складывать простыни.

– Да ты тут основательно устроилась. – Эдам обходит комнату.

– Остановись там. Чуть-чуть назад. Здесь стояла ее кровать. Головой к окну. Она любила, чтобы утром на лицо светило солнышко. Говорила, оно ее щекочет и будит.

Эдам поворачивается и, раскинув руки, обнимает стену, словно в надежде, что холодная штукатурка воссоединит его с погибшей сестрой.

– Здесь? Правда?

– Да, но это еще не все, далеко не все, – отзываюсь я, а у самой в душе идет отчаянная борьба. «Молчи! Уноси ноги, пока не поздно!» – кричит один внутренний голос. А другой требует: «Говори, пока не выдохнешься и не рухнешь на пол, пока не очистишься от всей мерзости, которую так долго носила в себе». – Посмотри сюда. – Я провожу пальцем по отполированному временем дверному косяку. – Если школу расширят, все здесь будет содрано и перекрашено.

– Что это? – Эдам приглядывается к царапинам на деревянной планке.

– Метки. Мои и Бетси. Когда она сюда попала, мне было почти двенадцать, а она была совсем маленькой, года три-четыре. Чтобы позабавить ее, я отметила наш рост этими зарубками. Вот это метки Бетси, а это – мои. С годами она меня догоняла, видишь?

Эдам неожиданно стискивает меня так, что дух вон; его объятия исполнены благодарности и печали.

– Фрэнки, спасибо тебе. Я еще никогда не был так близко к ней. – Он садится на корточки у отметок, гладит пальцами изрезанное дерево.

– Держать нож в спальне, конечно, не разрешалось. Я каждый раз таскала с кухни.

Он поднимает глаза:

– То, что ты говоришь, бесценно, ты понимаешь? Вот только что нам теперь делать?

– А ничего не делать. Все кончено, Эдам. История. Ушло и не вернешь. – Я думаю о многом другом, что также ушло из моей жизни. Стоит ли втягивать Эдама и во все это?

Эдам трясет головой, спрашивает со страхом:

– Но ты ведь все мне о ней расскажешь? Нельзя подразнить, а потом на попятный.

– Я тебя не дразню, Эдам. Я говорю правду, а это ох как нелегко. Я и без того сказала тебе слишком много, сама не знаю почему.

Нет, знаю. Потому что он мне нравится, очень нравится. Но об этом я молчу.

Эдам недоуменно сдвигает брови, но его внимание вновь переключается на Бетси.

– Я запишу все, что ты рассказала. – Он хлопает по карманам. – Нужно наметить вопросы, составить план интервью…

– Остановись, Эдам. Ничего этого не будет. – Опять забыв о своей новой стрижке, я поднимаю руки к затылку, чтобы затянуть резинку на «конском хвосте». – Я не зря сказала, что не могу остаться в Роклиффе. Кое-чего тебе знать обо мне не положено, да ты и не захочешь. Я помогу тебе, честно, помогу, но на своих условиях. И мне бы прочесть твою книгу.

Эдам энергично кивает:

– Само собой. – Он все взвешивает, примеривается к информации, которую может получить. Другого шанса не будет, это он понимает и не хочет промахнуться. – Пойдем, я прямо сейчас дам тебе свой компьютер.

Я у себя в комнате, одна, с ноутбуком на коленях. Эдам вручил мне его, будто своего первенца, объяснил, как найти нужный файл, умолял прочесть как можно скорее. Но всему свое время. Итак, школьная система, Интернет, а теперь «Afterlife». У меня вереница сообщений.

В первом спрашивается, когда я снова выйду в сеть. Спустя час новое сообщение: Джо-джо интересуется, куда я пропала. После этого она заходила в сеть через равные промежутки времени и разыскивала меня, свою давнюю подружку Аманду. А потом прислала шоколад со словами спасибо за то, что ты такая же как я.

Я немедленно строчу в ответ, что весь вечер буду в сети, тут же понимаю, что уже поздно и она уже спит… но ее иконка загорается, выскакивает рамочка для переписки.

– Мэнди ну наконец

– Привет, – печатаю я, бросив предыдущее сообщение. – Ты как?

– жива еще. а ты?

– жива-здорова

Если бы… Зато дети быстро оправляются.

– я тебя послушалась, сходила к доктору.

– молодец Джози.

– Джо-джо, – поправляет она. – Я теперь Джо-джо.

Она пытается переделать себя.

– и что сказал доктор?

– надо идти к психотерапевту. у меня из-за нее крыша поехала.

– из-за кого?

– а ты как думаешь? из-за мамочки.

Пальцы на клавиатуре леденеют и подрагивают. Мне нечем унять ее боль.

– как папа?

– зациклился

– на чем?

– этот мужик все время к нам приходит

– кто?

– мужик который покупает папины картины. папе нужно отдохнуть

У меня перехватывает дыхание.

– расскажи еще. – Этого не может быть!

– папа рисует для него ну просто тонны дурацких картин.

– а вы с папой не можете уехать на время?

– держи карман шире подружка

– почему?

– папа говорит у него куча долгов.

Я морщу лоб. Долги? Ничего не понимаю.

– Джози, послушай меня внимательно. Вам с папой надо на время уехать. Скажи, чтобы он снял домик на море. В каком-нибудь хорошем месте. Он может рисовать там. Вам это обоим пойдет на пользу.

Сволочь, он ведь обещал оставить их в покое.

– ты о чем?

Черт, даже издалека я пытаюсь склеить разбитую жизнь.

– Когда умерла моя мама, мы с папой так и сделали, – пальцы легко выдают очередную ложь. – папа взял отпуск на полгода, мы уехали, были все время вместе. стало легче. может и у вас получится.

– папа на это не пойдет. он теперь почти не разговаривает. я сама не прочь удрать.

– Да, – вслух произношу я. – Беги что есть мочи. Только, пожалуйста, захвати с собой папу.

Но она ведь не слышит меня. Неужели все впустую?

– а можно я у тебя поживу?

Тогда все будет хорошо, думаю я и заставляю себя ответить:

– нельзя.

Глава 45

Позже, оставшись наедине с собой, Нина поняла: пора действовать. Это никогда не кончится. Он угрожал Джози! Таких, как он, и двадцать лет тюрьмы не исправят.

Джози благополучно легла спать. Мик, само собой, работал. Что он тогда бросил ей в сердцах? «Ты ни черта не смыслишь, ни черта не соображаешь…» Те же слова ей хотелось сказать ему. Нина ходила к нему в мастерскую извиняться, но он заперся. Только крикнул через дверь: «Скоро закончу». Это было еще утром.

В спальне Нина схватила свой телефон, перелистала список входящих звонков до номера Джейн Шелли. «Расскажу ей все: имена, даты, факты, – думала Нина, – и она свяжет меня с кем нужно. Да, но имена замешанных в том деле станут опознавательным маяком для всех служащих в полиции, кого интересует, где я обретаюсь». «Не доверяй никому, – говорил Марк Мак-Кормак. – Их может быть больше…» Почему же она доверилась самому Марку?

Много лет назад Нина не понимала, не могла осознать всей глубины и ширины разгромленной полицией сети, всех арестов и приговоров, прокатившихся по стране. Кто только не оказался за решеткой – полицейские, учителя, судьи, адвокаты, врачи, отцы и братья. А если бы осознала, то, наверное, ничего не затеяла бы.

– Алло? – донесся тоненький детский голос из трубки на коленях у Нины.

Она и не заметила, как набрала номер Шелли. Нина поднесла трубку к уху.

– Алло? Это Нина. Нина Кеннеди.

Пауза, и затем:

– Привет, Нина. Чем могу помочь?

Профессионально терпеливый голос. Таким лишь уговаривать облегчить душу, предаться в надежные руки закона. Знать бы только, не сойдутся ли эти руки у Нины на горле.

– Я посоветоваться хотела.

– Слушаю.

– Защита… – Нина запнулась.

– Да?

– Существует ли отдел, который имеет дело с такими вещами?

Джейн Шелли облегченно вздохнула, словно у нее гора с плеч свалилась.

– Ну конечно, Нина. Мы этим и занимаемся.

Нина по-прежнему хранила свою тайну, но дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки.

– Я уже сталкивалась с этим, – сказала она. – И мне помогли выжить, переселиться. Очень давно.

– Из-за вашего теперешнего мужа?

– Что?

– Это случилось из-за вашего теперешнего мужа или был кто-то другой?

– Вы о чем?

– О жестоком обращении, Нина. Нельзя жить в унижении. Я очень рада, что вы отважились на первый шаг.

– Вы не понимаете!..

– Нет, понимаю, – категорически заявила Джейн Шелли. – Я к вам пошлю специального сотрудника, он вам поможет, наметит следующие шаги…

– Не надо никого присылать! Он меня убьет! – У Нины зашлось сердце.

– Тогда приходите к нам сами. Когда вам будет удобнее…

– Никогда, никогда! Я напрасно позвонила. Пожалуйста, не регистрируйте мой звонок. Считайте, я не звонила!

Телефон прыгал в руках. Черт возьми, как он отключается?! Нина уткнулась лицом в ладони.

Итон Ричер был стар. Из профессии ушел, когда попросилось на покой его тело, но время от времени, несмотря на его восемьдесят с хвостиком, крупные киностудии продолжали обращаться к нему за советом. Нина была его любимицей с того самого мастер-класса; теперь казалось, это было сто лет назад. Она училась упорно, на отлично, а когда закончила колледж, связалась с Итоном. И он ей здорово помог на первых порах, пока ее еще никто не знал в этом бизнесе: позволил работать со своей командой на съемках нескольких картин и всячески поддерживал.

– С моим именем в послужном списке ты без работы не останешься, – обещал он.

И был прав. Имя Ричера держало Нинину репутацию на плаву. Да и сам он всегда был готов помочь советом, только позвони. В этот раз, однако, Нина специально прикатила в Лондон, чтобы повидаться с ним. Джози и Нат закинула в ближайший киноцентр, строго-настрого наказав никуда не уходить. За ней не следили, это точно. Значит, есть время на разговор с Ричером.

– Слезливая пошлятина! – Он сжимал и разжимал кулаки на коленях.

– Нет-нет, это будет потрясающе. – Вероятно, Нина не слишком убедительно расхваливала вымышленный фильм, на съемках которого будто бы работала. – Бюджет огромный, актеры стоящие, и сценарий выписан до мелочей.

Ричер на своем инвалидном кресле подъехал к холодильнику, вытащил пакет молока:

– Хочешь?

Нина покачала головой, а Итон налил себе добрых пол-литра и выхлебал все до капли.

– Мне запретили жирное.

– Зачем же вы пьете цельное молоко?

– Чтоб ускорить события. Думаешь, мне по душе такое житье? – Он нажал какие-то кнопки на кресле и резко покатил из кухни, кивком велев Нине следовать за ним. – Не я первый, не я последний. А врачи будут талдычить одно и то же до самой моей смерти.

«Которая, если так пойдет, уже не за горами», – с грустью подумала Нина.

Ричер, покашливая, оглядел забитые дисками полки.

– Вон там, наверху, – он ткнул пальцем, – достань-ка «Прыжок». Хочу показать тебе одну сцену.

Перед Ниной побежали заключительные титры дешевенькой телеверсии мало кому известного романа.

– Вот. Видишь? Мое имя черным по белому. Консультант по спецэффектам Итон Ричер. – Он направил пульт на видеомагнитофон и выбрал определенную сцену. – Я такой иск ублюдку вчинил – он у меня без штанов остался. «Консультант»! Да единственное, что я им посоветовал, – вырезать всю сцену к чертовой матери, если они не в состоянии снять ее как положено. Коли нет у тебя трюкача для самоубийства, то чем меньше снимешь, тем лучше, – передразнил Ричер голливудский выговор.

– В моей картине трюкачей нет, – серьезно сказала Нина. – Актриса хочет сама все сделать. По-настоящему.

– Баба? – заинтересовался Ричер. – Мост, говоришь? Какой высоты?

Нина сглотнула.

– Метров семьдесят пять. Может, чуть меньше.

Ричер покатился со смеху.

– Разыгрываешь, да? Что, серьезно? Тогда мне билет на премьеру в первый ряд! Зрители будут громить кассы.

Ричер нажал кнопку «воспроизведение» и обстоятельно разжевал Нине всю сцену. Делал паузы и возвращался назад, снова и снова демонстрируя, как не следует снимать прыжок самоубийцы.

– Вот здесь зря сменили план. Заметила, как в решающий момент рассеялось внимание? Наш взгляд вернули к машине, а его следовало сосредоточить на теле. Кадр с машиной должен был появиться позже.

– А не могли бы вы рассказать о самом трюке, об оборудовании – короче, все детали? – Нина пришла сюда не за тем, чтобы узнать, как надо или не надо снимать. – Что должна сделать актриса, чтобы выполнить трюк и остаться в живых?

Ричер разразился своим фирменным ржаньем, затем посерьезнел.

– Актриса, значит? В нашем деле единственно убедительные самоубийства, детка, – настоящие самоубийства.