Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

20

Песчаные холмы, как горная гряда, со всех сторон окружали степь.

Ночь была тихой.

Звезды, сверкая, озаряли призрачным, трепещущим светом ночной мрак.

Ясное небо сияло. Звезды казались огоньками какого-то необъятного города, повисшего в небесах.

Дул весенний ветер, принося в пески запах молодых побегов и садов, зацветающих где-то далеко отсюда.

Стада спокойно лежали в загонах.

Хозяева спали в своих юртах.

Рабы и батраки лежали на песке, который после дневного труда казался им мягкой постелью. Степь молчала. Все вокруг было спокойно.

Только песня, не затихая, переливалась в отдалении:

 
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
Стадо гоняю я с луга на луг, —
Не повстречаю ль тебя я, мой друг?
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
С плачем качаю я головой, —
Может быть, друг мой, вздох это твой?
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
 

Два голоса, поддерживая напев, припевали:

 
Ял-лалле, ял-лалле, ял-лалле, ял…
Ял-лалле, ял-лалле. ял-лалле. ял…
 

Иногда певец прерывал песню, брался за дудку, и от ее жалобы слова прерванной песни казались еще печальней, тоскливей и больней.

Но если песня эта нарушала безмолвие ночи, она не мешала сну людей. Она даже успокаивала их, убаюкивала, – под эту песню им, может быть, снились безмятежные сны.

Гульсум собрала и вымыла посуду на кухне, постелила хозяйскую постель в черной юрте, сходила за водой и полный тяжелый бурдюк воды прислонила к очагу.

Наконец настало время и ей отдохнуть.

Она растянулась на песке. Свой день она начинала до рассвета и без отдыха работала до полуночи, – теперь ей только б уснуть.

Но песня Некадама, убаюкивая других, гнала от нее сон. Она полежала, пытаясь забыться, но сон не шел. Тогда она вскочила, вслушалась в отдаленную жалобу дудочки и пошла на этот зов.

Когда Гульсум приблизилась, Некадам, глядя куда-то в сияющую бездну ночи, допел конец песни:

 
Не из Карши ли от друга привет?
 

С ним сидело трое или четверо рабов. Отложив дудочку, Некадам вздохнул:

– Эх, одиночество это!

– От одиночества есть хорошее средство, – ответил сидевший против него Ачил, – семья!

– Что ж, ты бы подыскал ему, посватал бы, а мы погуляли бы на свадьбе! – засмеялся словам Ачила Шадман.

– Кого же это он?

– Гульсум.

Гульсум, которую они еще не заметили, легла в складку песка и, подвинувшись ближе, прислушалась.

– Да ей скоро сорок! Ему надо бы помоложе какую-нибудь. «Да, молодость!..» – вздохнула в своей ложбинке Гульсум.

– Ей идет к сорока, а ему-то ведь тоже уже к пятидесяти. Ничего. Если он захочет, двоих-троих ребят они еще вырастят.

«Мужчинам мы нужны либо для работы, либо затем, чтобы иметь двух-трех детей!» – подумала Гульсум.

– Если я ее возьму, – ответил Некадам, – то потому, что люблю. Чтоб утешить ее сердце, которому мало доставалось радостей. А иначе зачем мне дети? Чтоб они смотрели на то же, на что досыта насмотрелись мы? Для этого не стоит рождаться.

«Милый Некадам! – думала Гульсум. – Не зря я тебя полюбила. Но что это за приятный аромат из Карши, от какого друга?»

Некадам сказал:

– Сегодня я сам говорил с ней. Она как будто согласна. Но она умно ответила: «Что мы будем есть через шесть месяцев? У нас не вырастет за это время ни дом, ни сад, ни поле, ни стадо». И ведь это правда. Что будет за семья, у которой ничего нет? И вот я теперь сам не знаю, можно ли завести мне такую семью?

– Об этом не думай! – ответил Шадман. – Мы в Караагаче, освободившись, уже налаживаем жизнь. На краю деревни, где песок засыпал усадьбы, мы решили построить свой поселок. Назовем его «улица Рабов». Мы с Атаджаном уже поставили там по шалашу. После работы у хозяина мы приходим туда и ложимся. Когда хозяин придирается к нам, мы уходим от него, собираем в степи по вязке хворосту, продаем кому-нибудь за пару лепешек, приходим в свои хибарки, едим там хлеб и лежим. Мы решили на будущий год совсем уйти от хозяина. Будем собирать дрова и на это жить. Так и ты с Гульсум можешь сделать. Женись. Если вам нехорошо покажется в хозяйском доме, придете к нам, на улицу Рабов, построите себе жилье, станете собирать дрова. Голодно, да зато свободно.

Шадман взглянул на звезды.

– Время уже за полночь. Пора идти спать. Вместе с ним встал и Ачил.

– Я тоже пойду, лягу в загоне у овец. Время, когда приходят волки. Не случилось бы беды.

И Ачил пошел в сторону своего загона.

– Если придут волки, Хайбар даст знать, – ответил Некадам. Собака, услышав свое имя, подняла голову и снова положила ее на протянутые лапы.

– Хайбар пока еще не помирился с хозяином, он не пойдет стеречь загоны, – ответил Ачил, уходя.

Некадам растянулся на песке на том месте, где сидел, и смотрел в бесчисленные сияния созвездий. Вдруг женский голос сказал рядом:

– Собака с собакой не мирятся?

Некадам повернулся на голос. Над его головой стояла Гульсум.

– Ты что тут делаешь так поздно?

– Пришла посоветоваться, как нам лучше построить дом на улице Рабов.

– Ты все слышала?

– Все. Даже то, как ты притворно говорил им о своей любви.

– Разве можно притворяться пятнадцать лет?

– Стоны и жалобы в Красных Песках ждут отклика из Карши.

– Это другое дело. Оно к тебе не относится.

– Я знаю, что это другое дело. Но ведь в одном сердце не помещается два таких дела.

– Ты ошибаешься, Гульсум, – ответил ей Некадам серьезно и строго. – То дело относится к одному из самых черных моих дней. Оно было очень давно. И не имеет никакого отношения к женщинам.

– Что же это?

– Не хочется говорить.

– Значит, у тебя от меня есть тайна?

– Нет, не от тебя. Тебе я расскажу… когда буду умирать.

– Значит, ты взаправду хочешь жить со мною всю жизнь?

– Давно хочу. Только не знаю, хочешь ли ты?

– Если бы не хотела, я б спала, а не шла к тебе по пескам среди ночи.

– Почему ж не пришла раньше? До прихода Ачила с Шадманом я лежал один и считал звезды.

– Я ходила на берег Джилвана за водой. Там вода пересохла. Пришлось идти к деревне Балаи-Руд. Оттуда тащила полный бурдюк. А он тяжелый, долго шла. Пока прошла эти четыре версты, наступила полночь. А потом услышала твою песню и пошла к тебе.

– А ты когда-нибудь пела?

– Вечером, когда я увидела, что вода в Джилване высохла, я присела на берегу, чтобы отдохнуть. И там сложила песню.

– Спой ее, я послушаю.

– Моя песня не о Карши, а о Джилване.

– Все равно. Спой!

Грустно и негромко Гульсум запела:

 
Когда в Джилване иссякла струя,
Горькой жалобой стала вся жизнь моя.
Увяла роза моя, увяла, —
Увы, не дождаться ей соловья.
 

– Взгляни-ка на меня, Гульсум! – сказал Некадам, взяв ее руку. – Послушай теперь меня:

 
Я вижу: Джилван заиграл потоком,
Мне снится свиданье в саду высоком.
Я тот соловей, что поет в саду,
Где роза снова наполнилась соком.
 

Гульсум, не отнимая у него своей руки, ответила, глядя куда-то в звезды:

 
Дрогнуло сердце от этих речей,
Боль поглотил глубокий ручей…
Ах! То шумит не ручей, а ветер, —
Не напоить ему розы моей.
 

Некадам посмотрел ей в глаза, и взгляды их встретились.

 
Нет забот у меня, кроме думы о друге.
Кроме боли за друга, нет ноши иной.
От тоски сосчитал я все звезды в округе.
Одинок, одинок я! Что будет со мной?
 

Обрадованная и взволнованная Гульсум потянулась, высоко подняв грудь, и взглянула в небо.

– Мне, одинокой, тоже остается только считать звезды.

В молочном свете луны Гульсум казалась Некадаму призрачной и пленительной.

– Какая у тебя шея! – сказал Некадам, протянув руку к Гульсум.

Ее рука обняла шею Некадама.

21

Годы прошли.

Некадам постарел. Он выбивался из сил.

С семи лет он не знал ничего, кроме тяжкого и безрадостного труда.

Черная нескончаемая работа. Всю жизнь впроголодь, всю жизнь работа…

Ему исполнилось шестьдесят лет. Но казался он восьмидесятилетним.

Абдухаким-бай сказал Гульсум:

– Передай Некадаму, что нынешний год неурожаен. Хлеб дорог, он своей работой не сможет прокормить себя у нас. Пускай поищет работу где-нибудь в другом месте.

Услышав это, Некадам слег.

– Бессовестные. Когда я получил бумагу о свободе, хотел было построить хижину на улице Рабов и переселиться туда, тогда молодой хозяин, этот змееныш, воспитанный змеей, изворачиваясь и обманывая, ответил: «Куда вы пойдете от нас, дедушка-раб? Зачем? Пока вы живы, пока у нас есть хлеб, – и у вас будет хлеб. Мы будем голодать, – вы будете голодать вместе с нами. А призовет вас бог, мы выроем вам могилу рядом с могилой нашего отца». Я послушался и остался у них работать. А теперь, когда я уже ничего не могу делать, он гонит меня, змееныш!

– Тогда ты был пастухом, а я нужна им была на кухне. Теперь нет сил ни у тебя, ни у меня. Остаток сил трачу я, чтобы выходить нашего больного мальчика. Что теперь делать? Надо было тогда послушать слова Ачила: он звал нас на улицу Рабов. А мы поддались на сладкие слова змееныша.

– Я растил его. Я носил его на руках. Я еще помню его младенческий запах. Он всегда меня звал «дедушка-раб». Откуда я знал, что под его ласковым языком уже зреет змеиное жало?

– Еще не поздно попросить помощи у Ачила и у Шадмана.

– Правда, сходи к ним.

* * *

В деревне Караагач на улице Рабов в глиняной низенькой хибарке лежало двое больных. Один был шестилетним мальчиком, другой шестидесятилетним стариком. У их изголовья сидела Гульсум, широким рукавом обмахивая их горячие лица.

Какая-то нищенка с длинной кривой палкой в руке, с грязным мешком за спиной, подошла к их двери.

Приставив к стене палку, она подняла обе руки и прочла молитву.

– Где ступила нога, да не придет беда… Увидев больных, она спросила у Гульсум:

– Кто это?

– Мой сын и муж мой. Сын уже около года болеет, а муж болен второй месяц. Вот уже два дня, как он теряет память и бредит. Просто не знаю я, что мне делать? Чем мне помочь? Что будет? Что будет?

– Будет то, что захочет бог. Болезнь одно, а смерть – это совсем другое. Как выступит немного холодного пота, он поправится.

И опять нищенка подняла руки и помолилась об исцелении болящих.

Гульсум поставила на порог перед нищенкой чашу с размоченной лепешкой.

– Простите, милая, больше мне нечего предложить.

– Для таких беззубых старух размоченная лепешка слаще сухого хлеба.

– Вы, видно, издалека?

– Из Карши.

Больной, старый, обессилевший Некадам, услышав слово «Карши», вздрогнул, раскрыл глаза, но снова закрыл их.

– Не из Карши ли от друга…

– Он бредит! – сказала Гульсум. – Как же вы оттуда забрели к нам?

– Вот уже два года в Карши засуха. Беда там, голод, народ бедствует.

Больной снова раскрыл глаза. Посмотрел на нищенку и снова закрыл глаза.

– Кар-ши…

Нищенка, прервавшая свой рассказ, пока Некадам шевелился, опять повернулась к Гульсум.

– Бедняга… Не было дождей… Пшеница выгорела. Река пересохла. А раз иссякла река, выгорели и сады и огороды. Хозяева, купцы, сохранившие запасы хлеба, за горсть зерна тащили к себе достояние целой семьи. За голодом явилась холера. Народ начал умирать десятками, целыми деревнями. Уже не стали ни обмывать покойников, ни хоронить их. Если умирала семья, соседи сваливали на них их хибарку. У кого были силы, побежали в сторону Бухары или Самарканда. Мой хозяин, хотя в амбарах его доверху насыпана пшеница, выгнал меня из дому. Я пошла прочь от тех мест и дошла до вас.

– Родных у вас нет, что ли?

– Не спрашивайте о родных, сестра. – И вдруг заплакала: – Не спрашивайте о родных. Хоть сейчас и считаюсь я жительницей Карши…

Опять Некадам раскрыл глаза, поднял голову, посмотрел на женщину и снова опустил голову:

– Ох, Карши… в восемнадцати часах пути был я от тебя. Умираю, не повидав тебя. Нет, не могу я умереть, не повидав тебя!..

– Опять бредит! – сказала Гульсум.

– Вы не звали знахаря сделать алас? [65]65
   Алас – суеверный обряд, заключавшийся в том, что знахарь, «врачуя», кружит над головою больного горящую палку, якобы отгоняя нечистую силу.


[Закрыть]

– Звали, не помогло. Ну, вот вы говорили о своей родине и о родных.

– Не о родине. Материнской родины я не знаю. Я была маленькой, когда разбойники увели меня оттуда, со всей родней.

Некадам вздрогнул, опять посмотрел на нищенку и, успокоившись, снова закрыл глаза.

– Они увезли всю семью в разные стороны света и порознь продали нас в разные места. Маленькой я была, не знаю, как меня увезли, куда продали родных. Смутно, смутно помню какой-то сад, какого-то страшного человека.

– Выходит, вы такая же, как и мы… Как вас зовут-то?

– Теперь меня зовут Гуландам. А мать меня звала Зеба. Некадам сквозь забытье слушал:

«Карши… Набег туркменов… Сад… Страшный человек в саду… Порознь продали… Зеба!»

Последние силы подняли Некадама.

– Зеба! О Зеба, милая! Маленькая моя Зеба! Удивленная безумным порывом больного старика, нищенка испуганно отодвинулась и со стороны смотрела на него. Гульсум подбежала к нему, охватив его голову:

– Что ты, Рахимдад? [66]66
   Что ты, Рахимдад? – С. Айни в детстве хорошо знал Рахим-дада-Некадама, которого почтительно звали «Бобо-Гулам» («дедушка-раб»). Подробности его биографии стали известны писателю тогда же от него самого и были рассказаны в «Воспоминаниях» («Бухара»). Сын Рахимдада Эргаш был другом детства С. Айни.


[Закрыть]Что ты, родной мой?

– Рахимдад? – переспросила нищенка. И, отбросив прежний испуг, склонилась к Некадаму.

Он потянул ее к себе:

– Вот теперь я спокойно умру. Я видел тебя! Как я благодарен, что я увидел тебя. Вот лежит наша последняя память о всей семье – сыпок Эргаш. Он вам обеим родной. А у меня больше нет сил.

Он закрыл глаза

Часть вторая
1913

1

Между деревней Махалла и руслом древней реки Шафрикан, некогда засыпанной песками, стояла усадьба с высокими стенами и просторными дворами. Обширный внешний двор был огорожен кольями.

Во дворе слева от ворот помещались маслобойка, людская, и хлев для коров. Перед большой конюшней тянулся навес, где к кольям рядами привязывали лошадей остывать и кормиться.

В южной части двора тянулся такой же навес, куда переводили лошадей в полдень, чтобы укрыть их от солнца. Над навесом высился сеновал, забитый соломой и сеном.

Направо, в стене, виднелась калитка в женскую половину хозяйского дома. А прямо напротив ворот помещались две комнаты для гостей, разделенные коридором. Их двухстворчатые, искусно вырезанные двери были плотно закрыты.

За этими комнатами, заслоненный ими, зеленел сад.

В саду рядами стояли навесы, покрытые виноградными лозами, росли абрикосы, персики, груши, яблони и айва.

А на открытых местах, позади огорода, тянулся ряд кустов – красновато-зеленых гранатов, голубовато-серых винных ягод.

Против двери из комнаты для гостей раскинулся большой водоем, осененный длинными-длинными ветками печально склонившейся плакучей ивы и тальника, дававших густую тень. У водоема находилось большое возвышение, на котором можно было отдыхать. Между комнатами для гостей и водоемом ласкал глаз цветник.

Из дома в сад выходили северные двери комнат, тянувшиеся в ряд.

Но в этой большой усадьбе людей было мало.

В саду работал садовник, подрезавший ветки виноградника. На женском дворе две немолодые женщины пекли лепешки. Старуха подметала двор. Молодая женщина сидела на пороге комнаты, выходившей в сад, и кормила грудью ребенка.

На внешнем дворе мясник со своим помощником, прежде чем содрать шкуру с барана, ошпаривали тушу и соскабливали с нее шерсть. В конюшне двое конюхов чистили лошадей.

Солнце клонилось к западу. Розоватые лучи озарили навес и конюшню.

Во двор вошел крестьянин в длинных рваных штанах, в ветхом домотканом халате, с засаленной тюбетейкой на голове.

Он огляделся во дворе и пошел было к комнате для гостей, но конюх крикнул из конюшни:

– Эй, брат! Тебе кого надо?

Крестьянин свернул к конюшне. Под навесом он поздоровался с конюхом.

– Я слышал, здесь остановился амлакдар. Я хотел бы повидать либо его, либо нашего старосту Урман-Палвана, хозяина.

– Амлакдар приедет ночью. Ту ночь он ночевал в Карахани. Прислал сюда свои вещи, а сам по делам земельной подати задержался где-то там.

– А где же он сейчас?

– Если закончил дела в Карахани, то сейчас может быть в деревне Коко или другом месте. У тебя какое к нему дело?

– Да насчет подати. Хотел узнать, когда он думает быть у нас.

– А ты из какого селения?

– Эх, нет у нас места, чтоб звать его селением. Нет земли, чтоб называть ее полем. Живем мы на краю селения Караагач, в месте, именуемом «Рабы». Мы потомки прежних рабов. Наши хижины стоят на краю бесплодной степи, работаем батраками, пастухами, собираем топливо – тем и кормимся.

– Так чего же вам бояться податей?

– Вы знаете речку Джилван?

Нет, конюх не знал этой речки и промолчал. Крестьянин удивленно переспросил:

– Не знаете Джилван? Вы что, не здешний, что ли? Как же не знать Джилван?

– Нет, не здешний. Ведь мы, конюхи, народ бродячий. Я вот – самаркандец, другой – из Шахрисябза, третий – из Бухары. Отовсюду. Мы работаем на конюшнях у больших людей, правителей областей и туменей, у казиев. Сегодня мы здесь, завтра в новом месте и обозреваем мир.

– Выходит, никто из вас не знает реки Джилван. В прежние времена это была большая река. Земля по ее берегам считалась самой плодородной по Шафриканскому туменю. Потом ее засыпали пески. Река высохла. Поля, сады, огороды – все, что питалось ее водой, погибло, стало песчаной пустыней. Но лет пятьдесят назад пески прошли дальше. Прошли и унесли с собой весь плодородный слой земли. Осталась гладкая, как камень, твердая пустыня. Рабы, у которых не было ни земли, ни воды, ни жилья, и крестьяне, оставшиеся на этом месте, собрались вместе и прорыли канал в сухом русле Джилвана. Когда Зеравшан разливается, в канал затекает вода… Крестьянин рассказывал эту историю, когда из конюшни вышел другой конюх, кончивший обтирать коня.

Конюх помыл в ведре тряпку и расстелил ее на солнце. Вытер о халат руки и подошел к крестьянину.

– Я из Шахрисябза, – сказал он, поздоровавшись. – Рассказывайте дальше. Я тоже послушаю.

Крестьянин продолжал:

– Надеясь на эту воду, народ наш мотыгой вскопал себе понемногу этой гладкой и твердой пустыни и оросил ее. Ну, каждый что-нибудь посеял. Понемногу. Кто пшеницу и ячмень, кто горох или просо, посадили дыни и арбузы. То же и мы, рабы, посеяли. Если будет хоть немного воды, все-таки что-нибудь вырастет. А не хватит воды, все сгорит. Вот я и пришел, чтобы договориться о подати с тех земель. Узнать, когда амлакдар приедет к нам.

– Ну, когда дойдет до вас очередь, начальник на месте у вас и определит. Он к вам не ради ваших забот поедет, а ради своих. Ради доходов его высочества. А чего вы беспокоитесь?

– Мы хотим во время его приезда быть у своих посевов, чтоб защитить себя, если какая-нибудь выйдет ошибка в счете. А то землю в четверть десятины он будет считать за десятину. Урожай в пять пудов засчитает как пятьдесят пудов. У него от этого поясница не заболит.

– Не заболит, если даже пять пудов он посчитает и за сто, – согласился конюх из Шахрисябза.

– Да, ему что! В прошлом году на меня засчитали десять пудов маша, а я собрал всего пять пудов. Так мне всю зиму пришлось таскать топливо из пустыни, продавать его и этими деньгами выплачивать подать. Я этим топливом так намял себе спину, что она и посейчас не гнется.

– У амлакдара она гнется. Ему и ладно! – сказал, смеясь, тот же конюх.

– Ему что! – согласился крестьянин и собрался идти. – Ну, будьте здоровы. Видно, мне придется обшарить всю округу, чтобы найти его.

– Верно, так. Прощай. Крестьянин, уходя, посмотрел вокруг.

– Хорошую себе усадьбу построил Урман-Палван!

– Эту усадьбу сумели построить потому, что при обмерах крестьянской земли ваш староста говорил: «Примерно тут десятина. Примерно уродится пятьдесят пудов». Вот и собрал, не нажив боли в пояснице, примерную усадебку! – засмеялся тот же конюх.

– Мать моя рассказывала, что отцом Урман-Палвана был приказчик Абдуррахима-бая Наби-Палван. Во время рабства мои родители работали у хозяина под началом этого Наби-Палвана. А я вижу, конюшня у него побогаче, чем приемная комната у нашего хозяина.

С этими словами он заглянул в конюшню. В это время из зинханы [67]67
   Зинхана – дословно «дом для седла», небольшое помещение в конюшне, где местные правители и баи временно (до отправления в тюрьму) держали арестованных.


[Закрыть], устроенной в конюшне, раздался стон:

– Ох, жизнь моя! За что ж в такую жару держат меня в этой темноте вот уже два дня без еды и питья?

Крестьянин, отшатнувшись, спросил конюхов:

– Кто там?

– Какой-то крестьянин. Когда хозяин сказал: «Примерно тут десятина», он закричал: «Это неправда!»

Услышав их голоса, бедняга крикнул:

– Эй, братцы! Дайте, ради бога, ради жаждущих Кербелы, [68]68
   …ради жаждущих Кербелы – Имеются в виду Хусейн (внук пророка Мухаммеда, сын Али), его семья и приближенные, убитые в степи Кербела (в нынешнем Ираке). Кербела считается шиитами священным местом.


[Закрыть]хоть кусок хлеба, хоть глоток воды.

– А что, ему и хлеба и воды не дают?

– Вчера я дал ему чашу воды и кусок своей лепешки. Об этом узнал Урман-Палван. Он запер зинхану на замок и ключ положил к себе в карман: «Этому вору, говорит, разрешается только спать!»

– О, господи! – воскликнул крестьянин. – Хорошо еще, что и вас вместе с ним не заткнул в зинхану за то, что вы дали воды бедняге.

Самаркандец сказал:

– Конюхов он не тронет. У нас в каждом городе есть староста. Мы зовем их дедами. Есть дедовский дом. Если хозяин вздумает кричать на нас, мы можем обидеться и уйти в дедов дом. И дока он не уступит нам, он не сможет найти конюха на наше место. К нему ни один конюх не смеет прийти без разрешения деда.

Конюх из Шахрисябза подтвердил эти слова: – Как бы ни был важен наш хозяин, но он вынужден считаться с нами.

– Выходит, положение конюха в нашей стране намного лучше, чем освобожденных рабов и бедных крестьян.

– Да, намного лучше. Конюхи добились этого единством и общим согласием. А крестьяне боятся высунуть голову из воротника и тем губят друг друга.

Когда крестьянин уже подошел к воротам, самаркандец спросил его:

– Спрос не беда, – как вас зовут?

– Эргаш. Я сын бывшего раба Рахимдада.