Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

— Я-то работы не боюсь! – ответил Садык. – Я люблю работать. Землю люблю. Когда по пашне идешь, а она теплая. Или урожай собираешь, он сам, тяжелый, как золото, так и тянется к тебе в руки. Нет, работы я не боюсь. А вот не хочу, чтоб отцовскую землю мою взяли. Шесть танабов. И чтоб Черного Бобра какой-нибудь бездельник, злодей впрягал в соху, гнал бы, бил бы. Не стерплю этого. Вот этого не могу.

— Ты, значит, пришел меня спросить: идти в колхоз или не идти. Так, что ль?

— Затем и пришел.

— Так слушай. Раз лисенок спросил у матери-лисы: «Как от волка спастись?» Лиса ответила: «Разные способы есть. Но лучший – это вовсе с ним не встречаться».

— Так, – ответил Садык. – Понял. Но если колхоз все-таки создадут. Тогда что?

— Тогда иди в него. Прикинься овцой, но будь волком. Где можешь, там мешай им. Мешай всей работе!

— Этого я не смогу. Я с семи лет работаю. Как же это: пойти па работу и не работать? Нет, так я не могу.

Покашливая, кто-то вошел в прихожую и там шаркал туфлями, снимая их.

Бормоча молитву, в комнату вошел мулла.

Хаджиназар и Садык почтительно встали, приветствуя его. Мулла, не ожидая приглашения, прошел вперед, сел на почетном месте у жаровни и прочел молитву.

— Я ходил к Шахназару, шел назад и надумал…

— Сейчас я вернусь! – перебил его Хаджиназар. Он вышел в прихожую и крикнул:

— Науруз! Принеси скатерть и чай.

— Как, у вас работники? – спросил мулла, когда бай вернулся. – Последнее время от дурных работников много огорчения у хозяев.

— А их у меня нет. С тех пор как вышел указ заключать с ними договоры, я не стал их держать. Поэтому при реформе мне ы землю оставили. Не всю, но достаточно.

— А кто ж у вас работает? В поле и по дому?

— Вы спрашиваете про Науруза и про Хамида? Так ведь это братья моей жены. В мире только от смерти нет лекарства. Вы в нашей деревне недавно, поэтому кое-чего не знаете. Когда власть предложила заключить с работниками договоры, – я их прогнал. И хоть я совсем старик, взял себе в жены бедную девушку, – у нее есть два брата, а земли нет. Ну, вот они и работают на нас. За работников их не считают, плату за работу они не берут, работают за хлеб-соль. Вот ведь как.

– Ваше счастье, что старшие жены приняли молодую. А то вам не сладко бы пришлось: ведь власть запретила старым жениться на молодых и вторую жену брать запрещено.

— Мои жены хорошо знают: я уж старик. От новой жены им убытка не будет, а польза есть, – они целые дни спокойно сидят, а молодая ведет хозяйство.

Принялись за чай.

— Вы сказали, что шли от Шахназара Юлдаша?

— Лучше б не ходил. Рассердил он меня. Спрашивает: «Ну, отец, что новенького на свете?» Я ему отвечаю: «колхоз». А он опять: «А когда у нас колхоз будет, тогда что будет?» Я отвечаю: «Если бога не боитесь, устраивайте колхоз». А он: «Бог к колхозу отношения не имеет». Я ему: «Пророк не разрешал колхоза». А он: «Так ведь при пророке колхозов не было, как же он мог разрешать или запрещать то, чего никто тогда не знал». Я ему: «Знаменья есть… В России в колхозах сгорел весь урожай. Скот с голоду дохнет. В Гиждуване тоже земля расступилась и поглотила колхозников». А он сперва рассмеялся, потом рассердился: «В России бог урожай не сжег и скота не морил. Жгли богачи да подталкивали их попы. А жгли потому, что нет у них силы остановить рост колхозов, не смогли убедить крестьян, так начали хлеб жечь, а скот травить. А вы – на бога! А про гиждуванцев врете вы. И сами знаете, что врете. И вранью этому семилетний ребенок не поверит. И в доме у меня этого вранья чтоб не было. Вставайте-ка, да и вон отсюда. Вон! Чтоб духа вашего тут не было!» Так и выгнал. Хоть бы земля расступилась, чтоб мне лицо в ней спрятать. Меня словно огнем ожгло. Пот выступил. Я еле встал и убежал. Вот и пришел к вам. Что ж вы скажете? Что это такое?

— Поехали бы в Гиждуван. Там заодно с колхозниками и вас бы поглотила земля вместе со стыдом вашим, – засмеялся Хаджиназар. – Есть такой рассказ:

«В одном селе жил знахарь. Как посмотрит на больного, сразу видит, чем больной питался. Как-то раз сам заболел.

Соседи зашли его проведать и видят: старик совсем болен; спрашивают у сына:

— Отец не обучал вас своей науке?

— Нет. Отец сказал, что у меня нет способности к знахарству.

Жители испугались, что знахарь умрет и деревня останется без лечебной помощи. Они поклонились знахарю:

— Завещайте свою науку сыну. Оставьте ему свои книги. Пусть он нас лечит!

Знахарь сжалился над ними и согласился:

— Мой сын не пригоден ни для какого дела, кроме как быть муллой, ни на что другое ума не хватает. Но ради вас я оставлю ему свои знания.

Соседи, успокоившись, ушли, а знахарь позвал сына и сказал:

— Признаюсь, я и сам не умею лечить. Зато я хорошо знаю, как морочить народу голову. Когда меня призывали к больному, я внимательно осматривал двор. Смотрел, какие остатки еды валяются в мусоре – там корки от дыни или арбуза, шелуха от лука, очистки от морковки, свежие кости. А всякий знает, что в деревне больному дают то, что сами едят.

Я захожу, выслушиваю сердце, потом говорю: «Ай-ай! Зачем же вы сегодня дыню ели?»

А если видел лук, морковь, кости – значит, был плов, и я говорю: «Ай-ай! Ваша болезнь ухудшилась оттого, что вы плов ели. Тяжелая пища. Не следовало бы, а теперь что я смогу сделать, после плова?»

Даю какой-нибудь отвар. Из трав его отварить можно. Получаю плату и ухожу. А за мной остается слава: «Какой знахарь! Все насквозь видит! Даже видит пищу в животе, как будто больной из стекла!»

Даже если больной умрет, его родные все равно доверия ко мне не теряют: «Ведь говорил же знахарь, что больной съел морковь. Какое уж лечение после этого!»

Так изо дня в день росла моя слава, а с ней и мои доходы. Но у тебя ума мало. Сумеешь ли ты? Но раз люди просят, знахарствуй после меня… Дай тебе бог…

Знахарь умер. Сын начал лечить.

Когда пришел новый знахарь в первый раз к больному, он во дворе у него, кроме седла и осла, ничего не заметил.

Вошел к больному, послушал у него сердце и говорит:

— Ай-ай! Зачем это вы ослиное седло ели? Вам это вредно. Вот ваша болезнь и усилилась.

Больной, хоть был совсем плох, так рассердился, что вскочил и разбил знахарю нос.

А родные больного тоже так обиделись, что выгнали вон этого знахаря, и никто его больше к себе не звал».

Хаджиназар замолчал, глядя на муллу.

Мулла удивленно спросил:

— Что ж это такое? На что вы намекаете?

— А к тому, что вы, видно, тоже ни к чему другому не способны, как только быть муллой. Надо это помнить и в крестьянские дела без толку не совать нос. Шахназар учился па советских курсах. Там он испортился. Зачем вас к нему понесло? Да еще врали про Гиждуван, а до Гиждувана отсюда восьми верст нет, всякий знает, что там никакая земля не разверзалась. Я разве этому вас учил? Еще хорошо, что он вас не побил.

— Почему? Ведь Лота [142]142
   Лот – библейский Лот, признанный исламом пророком.


[Закрыть]земля поглотила? Почему же она не могла поглотить колхозников Гиждувана? – оправдывался мулла.

В это время раздался призыв к послеполуденной молитве.

Мулла поневоле замолчал.

Хаджиназар, воздев руки к потолку, произнес:

— О господи! Во имя Мухаммедова призыва избавь нас от колхоза! – и громко начал читать молитву в подкрепление этой заветной просьбы.

— Грех разговаривать, слушая призыв к молитве, – попрекнул мулла Хаджиназара.

Но в это время с улицы раздался совсем другой призыв:

— Эй, крестьяне, бедняки, середняки, работники, бывшие рабы, все трудящиеся! Завтра в этот час соберетесь к сельсовету. Состоится собрание по вопросу об организации у нас колхоза!

Мулла, забыв на полуслове молитву, кинулся к мечети. Садык тоже не достоял молитвы.

— Прошу прощения. Мне надо домой. Надо успеть зарезать своих кур.

Хаджиназар, застыв с поднятыми к потолку руками, собирался с мыслями.

— Прирежь и Черного Бобра. Обязательно! И конец! – крикнул он вслед Садыку.

6

Крестьяне собрались в сельсовете. Было тесно. Столько людей редко собиралось сразу. Представитель района рассказал о преимуществах колхозного труда перед единоличным. Свою речь он закончил призывом:

— Предлагаю вам вступать в колхоз. Вступать всем, кто любит землю, кто не боится работы, кто хочет жить в достатке, кто верит своей власти, а не шепоту, не клевете наших врагов. Если здесь объединятся все трудящиеся крестьяне, все, кто привык обрабатывать свою землю сам, на вашей земле вырастет сильный, мощный колхоз.

— А вступать как? По своей доброй воле или по предписанию? – спросил Садык.

— Только по доброй воле. Принуждения тут не может быть. Но думаю, что сама жизнь заставит каждого подумать о своей собственной выгоде…

Садык перебил:

— Значит, по доброй воле?

— Да, только по доброй воле.

— Тогда мы по вступим, мы не хотим нарушать обычаи отцов и дедов наших.

Сафар-Гулам встал.

— Ты, Садык, от чьего имени говоришь? Ты сказал: «Мы не вступим». Кто эти самые «мы»? Если это богачи и землевладельцы и ты себя причисляешь к ним, тогда знай, что таких мы в колхоз не пустим, даже если бы эти «мы» очень хотели вступить. Понял? А если ты от трудящихся крестьян говоришь, тогда я тебе скажу – никто из нас не поручал тебе говорить от нашего имени. Тогда ты говори только от своего лица. Говори: «Я не вступлю». И мы тебе ответим на это: «Твое личное дело. За уши мы никого в колхоз не тянем».

— Я сказал «мы», потому что от многих слышал, что они не хотят вступать. От большинства это слышал.

— Так из них, из твоего большинства, за себя каждый сам скажет. Зачем ты смущаешь людей?

Раздалось несколько голосов:

— Неправда! Мы вступим в колхоз! Он нас не смутит. Мы не такие, чтоб пустые слова нас сбили с толку.

— А зачем шептаться по углам? – спросил Сафар-Гулам. – Не лучше ли сказать это здесь, перед всеми: не вступлю, мол, потому что мне то-то и то-то не нравится в колхозе. Будет честно и ясно.

Словно стрела впилась в Садыка: «Честно, ясно». Ему хотелось и говорить и поступать только так – честно, ясно, прямо. Смутившись, Садык сел и подтолкнул Нор-Мурада:

— Встань. Скажи им.

— Зачем вы людей пугаете, не даете им слова сказать? – крикнул Нор-Мурад.

— Ты не из пугливых. Встань и скажи! – ответил Сафар-Гулам.

— А чего мне бояться? Я при эмире столько всего пережил, что теперь мне ничего уж не страшно. Я при эмире часть своей земли потерял. Я и последние два танаба собирался продать, да декрет помешал. И слава богу! Теперь я получил от властей четыре танаба земли. Я хочу на ней работать. Сам работать. И жить, как сам захочу. А вы собрались отнять ее у меня, эту самую землю. Разве я соглашусь на это? Решите силой взять, берите. А сам я не отдам. Ни за что! Потом, кроме того, еще… Потом…

Он стоял, удивленный, что сказал все так коротко, а думал обо всем этом так долго. И твердя: «Потом, потом», – он сам себе не верил, что сказать уже нечего.

Тут встал председатель комитета бедноты Эргаш-бого Гулам и договорил за Нор-Мурада:

— Он сказал все, чему его научили. Больше сказать ему ничего не поручили, а сам ничего не может придумать. А начал ты правильно, Нор-Мурад, при эмире тебе, действительно, туго жилось. Испытал и лишения, и мучения, и всякие жестокости. И не только ты сам, а и отец, и дед, и все предки твои испытывали жестокости эмирской власти, голод, холод. Отцы и деды наши, твои и мои, да и многих здесь, были рабами. Их покупали и продавали, как рабочий скот. А теперь ты пришел в Союз бедноты, в союз своих братьев, и все ждали, что ты подашь пример, скажешь то, что думаешь и чего хочешь сам. А ты что сказал? Чьи слова? Чьи мысли высказал? Свои? Нет, Нор-Мурад! Мы здесь говорим о колхозе, а ты вместо разговора приценился к своей земле и заплакал: «Не дам, не выпущу, мое!» Не дашь? И не надо. Землю не возьмем и тебя с нее не сгоним.

Нор-Мурад постоял, потупившись, потом сел и зашептался о чем-то с Садыком.

Эргаш крикнул ему:

— Нор-Мурад! Ведь я тебе говорю. Почему ты не слушаешь?

— Слушаю я! – откликнулся Нор-Мурад. Эргаш продолжал:

— У тебя четыре танаба земли есть. А есть у тебя чем пахать землю? Ведь осла – и того у тебя нет. У кого ты будешь просить пару быков? У бая. Выпросишь, вспашешь. Но ведь не даром же, – за быков-то надо платить. Один раз хватит расплатиться, а при неурожае так и не хватит.

Эргаш посмотрел, слушают ли его. Слушали, затаив дыхание.

— А в колхозе твою землю непременно вспашут. Вместе со всей колхозной землей. Никак не хуже. Почему? Да потому, что весь рабочий скот будет объединен. Потому, что государство даст нам плуги вместо сох, пришлет на наши поля тракторы, культиваторы, такие машины, каких мы еще и во сне не видели. И при такой обработке твоя земля даст урожай втрое. Я вижу: ты просто-напросто не разобрался в этом деле, даже не знаешь, что такое колхоз, а выступил тут, не подумав. Ты сперва подумай, Нор-Мурад. А подумаешь, скажешь совсем другое.

— Почему «не подумав»? Я знаю, что такое колхоз!

— Знаешь? Тогда встань и скажи всем: что такое колхоз?

— А что ж тут знать? Колхоз – это все равно что земельная реформа. При земельной реформе землю забирали только у богатых, а при колхозе и до бедноты добрались.

Эргаш весело засмеялся.

— У одного человека спросили: «Что такое рыба?» Он ответил: «Она вроде верблюда – у нее тоже два рога есть». Вот и ты такой же – не разглядел ни рыбы, ни верблюда, ни земельной реформы, ни колхоза.

И Эргаш объяснил ему:

— При земельной реформе брали землю у тех, кто сам ее не обрабатывал, кто жил за счет других, работавших на этой земле. Эту землю отдавали таким, как ты, кто работал на ней сам, не жалея сил. Землю отдали ее истинным хозяевам. А при колхозе эти же самые бедняки объединяют эту же землю, объединяют свои рабочий скот и обрабатывают сообща эту же самую свою землю. Но уж тебе не придется ходить по дворам и выпрашивать, как милостыню, пару быков. Быки для твоей земли будут у тебя в колхозе.

— Его баи обманули! – крикнули Эргашу.

— Они и меня хотели сбить с толку. Подослали ко мне муллу с проповедью. Ну, я ему в ответ свою проповедь прочитал, – засмеялся Шахназар. – А подсылали!

— Дайте мне слово! – поднялся седобородый Кулмурад. – Вот в нашей деревне были очень богатые скотоводы и землевладельцы, но были и рабы, и пастухи. Мы, деревенские большевики, с красными партизанами, когда они вернулись с войны, организовали в прошлом году артель скотоводов. Мы объединили своих каракулевых овец. В нашу артель вошло много бедняков, пастухов, бывших работников. Сто человек. А скота мы набрали более полутора тысяч голов. Мы половину приплода зарезали на шкурки, продали их государству, выполнив план на сто тридцать процентов. Выполнили и мясопоставки. И все же поголовье у нас удвоилось. А что сделали за тот же год богачи-скотоводы, что сделали крупные землевладельцы? Они свои стада порезали, пораспродали, часть угнали на сторону, даже в другие страны. И что получилось? Получилось, что у них этого скота больше нет и у государства его нет. А скот ценный, каракулевый! А мы свое стадо растим. Пасем его поочередно, по пять человек. Пока пятеро пасут наш скот, остальные девяносто пять в поле работают. А за наш труд, – его на долю каждого человека приходится по полтора месяца в году, – государство нам дает чай, и сахар, и мануфактуру, и денег, и еще пшеницы по сто пудов в год на каждого! А порознь каждый пас бы своих десять или пятнадцать баранов, все свое время на них бы тратил и половину того не получил бы, что мы теперь получили. Теперь у нас в деревне крестьяне собираются объединить и рабочий скот и землю обрабатывать так же сообща, как сообща стадо пасем. Будет у нас колхоз. Земледельческо-скотоводчсский. Я слушаю тут и понять не могу: чего вы от явной, ясной, прямой своей большой пользы отшатываетесь. Не отшатываться, не отмахиваться, а хвататься за колхоз надо, просить, настаивать, требовать, чтоб каждого из вас, ежели вы достойны, приняли в колхоз! Вот говорю, сам на себе испытавши. Сийаркул сказал:

— Верхом на осле за социализмом не угонишься. Социализм не построить на двух танабах земли с одним ослом в хозяйство. Не построишь его и на четырех танабах с лошадью, запряженной в соху. Я рабочий. Всю жизнь на хлопковом заводе работал. А смолоду очищал хлопок на деревенском веретене. Не смыкая глаз, не разгибая спины, за сутки человек мог на веретене очистить самое большее пуд хлопка. Самое большее! А на заводе такой же рабочий не только очищает, но и прессует и в кипы вяжет по сорок пудов хлопка в день. Почему? Потому что он работает не один. Работают сто человек, и эти сто человек за день сдают четыре вагона упакованного хлопка! Вот что значит совместный труд и машины. В одиночку, дома, эти сто человек пропустили бы в сутки сто пудов, а на машинах и сообща – четыре вагона! Техника помогает. Но техника может развиваться в колхозе, а в отдельных, маленьких хозяйствах разве развернешь ее? Надо земледелие поставить на тот же уровень, что и фабрики. Сообща купить умные, послушные машины, сообща работать, распределяя работу между собой. Тогда мы таких добьемся успехов, что и не снились нашим отцам.

На слова седого, темнолицего Сийаркула откликнулись такими рукоплесканиями, что старый рабочий растерялся и смущенно оглянулся на председателя.

А председатель поднял руку:

— Товарищи! Кто за колхоз, поднимите руки! Много рук поднялось.

— Так, опустите. Кто против? Председатель увидел поднятые руки Нор-Мурада.

— Ты все же против? – спросил Эргаш.

— Нет! Я «за»! Другие одной рукой голосовали за, а я двумя.

— Так ты же голосуешь против.

— Нет, я исправляю свою ошибку, – я всегда буду обеими руками голосовать «за». За колхоз! Я все понял.

7

Садык, задыхаясь от быстрой ходьбы, вернулся с собрания и нетерпеливо позвал жену:

— Привяжи всех кур.

Сказав это, снова пошел на улицу. Жена заголосила ему вслед:

— Ой, ну что это за напасть такая? Неужели всех надо резать?

Садык, прикинувшись, что не слышит, даже не оглянулся.

Волей-неволей пришлось переловить всех милых ей кур. Их было двенадцать.

Поймав, она связывала каждую веревкой.

Дети, плача, пытались отогнать кур от ее торопливых рук, умоляли пощадить кур, но ей от их слов становилось еще горше: ведь она и сама бы отпустила их на волю, а приходится говорить детям, что кур очень нужно зарезать.

— Не мешайтесь! Не вертитесь под ногами. Смотрите, может, и вас придется переловить, а нож-то – вот он, ой какой острый!

Оробев перед такой угрозой, смекнув, что в доме происходят какие-то непостижимые, но страшные дела, ребята присмирели и, чтобы не попадаться матери на глаза, убежали на улицу.

А мать, перевязав всех кур, прилегла и протянула ноги к жаровне. Она размышляла о том, что происходит.

«Здесь кто-то сошел с ума: или муж, или крестьяне, вступающие в колхоз», – решила она после долгих раздумий.

Солнце уже село.

Темнело, когда Садык вернулся домой. Дети ждали его.

Едва он показался, все они кинулись к нему с криком:

— Отец милый, милый отец, не режьте кур! Оставьте наших кур.

— Молчать! – свирепо остановил их Садык. – А не то обрежу вам уши! Мать! Неси мне брусок и нож.

Ребята, напуганные грозным окриком отца и зловещими словами – «нож, брусок, обрежу», забились под одеяло над жаровней и притихли.

Жена принесла нож.

— Отец! Еще и дня не прошло, как мы их связали. Они еще нечисты, есть их нельзя, да еще, говорят, после заката грешно резать и скот и птицу.

— Я спрашивал у муллы. Он сказал: «Режь, не грех, если есть срочная надобность».

— Какая же срочная надобность? Можно и завтра зарезать.

— Нет, завтра нельзя, завтра уже колхоз начнется. Раз все вступают, и я вступлю. А раз вступлю, я уже не буду их обманывать, тогда уж мое имущество станет общественным. И тогда уж ни сам его не коснусь, ни другим не дам! Завтра поздно будет, совесть мне не позволит, раз я вступлю в колхоз.

— Кур разве тоже объединяют?

— Все объединят. Все вещи. Все хозяйство. Каждый, кто вступает, сам составляет список своего имущества и при вступлении передает в колхоз. Ведь они могут проверить. Придут, увидят кур. Эх господи! Надо сейчас же резать, а уж потом я составлю список. Потом, если и найдут перья, пускай забирают себе на подушки.

— Корову, теленка, быков, осла куда денем?

— Одного быка и одного осла придется отдать. Нельзя не отдать. А насчет остальных я велел прийти мяснику.

— Ой, и их зарежете? Что же мне делать, когда будет столько мяса?

— Ты молчи! Я тебе не обязан доклад делать, что куда девать, что солить, что варить. Что надо, то я и делаю. PI молчать! Поняла? Душа у меня разрывается. У тебя, что ли, она разрывается? А? У меня! А иначе нельзя!

И одну за другой он резал кур и, еще трепещущих, бросал жене.

Покончив с этим делом, он вымыл руки и снова ушел на улицу.

— Постойте! – крикнула она. – У меня ведь суп сварился. Поели бы.

— Оставь меня! Ничего мне в горло не идет, понимаешь!

— О господи! – запричитала она негромко, боясь, что кто-нибудь услышит ее. — Неужели колхоз – это такое несчастье? А я все смотрела, ждала этого, как нашего счастья. Право, тут кто-то сошел с ума. Кто? Муж?

В полночь Садык привел домой длинного молчаливого мясника.

Оставив его возле хлева, Садык вошел в комнату, зажег коптилку и понес в хлев.

При мерцающем, тусклом свете мясник, ощупав корову и телку, подошел к Черному Бобру.

Черная гладкая шерсть быка багрово переливалась при свете коптилки. Красный немигающий глаз быка, скошенный на мясника, не сулил ничего доброго.

Едва мясник протянул руку к быку, Черный Бобер боднул чужого человека и чуть было не вскинул мясника, но опытный человек ловко увернулся от опасных рогов.

Садык попытался успокоить Черного Бобра, поглаживая его могучую шею.

Мясник спросил:

— Так сколько же вам за этих трех?

— За четырех. Надо ведь и теленка считать.

— Когда покупают мешок с дынями, пару дынь дают в придачу. А я покупаю у вас столько скота, пускай уж теленок пойдет придачей.

— Ладно, пускай пойдет.

— Говорите цену. Надо спешить. Ночь кончается.

— Время идет. Ох, ничего не могу сообразить. Вы-то сколько думаете дать?

— Ну что ж, за этого бычка я, пожалуй, могу дать пятьсот. За старую корову четыреста. За телку – двести. Итого тысячу сто.

— Рахим-ака! Что это вы говорите? Это Черный Бобер-то бычок? Ему шесть лет. Да он из быков бык! Два месяца я на нем ужо не работаю. Он одного жмыха съедает по пять фунтов за ночь. У него и в костях-то небось все залито жиром.

— Я же не тащу ваш скот из хлева. Пускай стоит, как стоял.

— Рахим-ака! Если человек тонет в грязи, ему надо руку протянуть. Не хотите руку пачкать, так хоть не толкайте его назад в грязь, если он из нее выбрался.

— Нет, зачем так говорить? Куда я вас толкаю? Я даю цену. Не подходит, ваше дело.

— Ну какая ж это цена?

— А мне легко ли сбывать этот скот! Украдкой придется его резать, украдкой продавать мясо. А попадусь, мне одного штрафа придется платить в три раза больше, чем все это дело стоит. Нет, больше не дам. Прощайте.

И мясник пошел к воротам. Но ведь ночь кончается!

— Куда ж вы? – крикнул Садык. – Постойте! А сколько вы хотите с меня за тощую корову, которую я у вас смотрел?

— Пятьсот. Садык рассердился.

— Что ж, за сумасшедшего, что ль, вы меня считаете? А? Нет, я Черного Бобра лучше отдам в колхоз. Я хотел от продажи иметь хоть маленькую выгоду. А если так, зачем же мне его продавать?

— Ну, ладно, ладно. Желаю вам удачи. Отдаю вам корову за четыреста, и по рукам.

— Нет, – отдернул руку Садык. – Не выйдет! Я лучше свою корову отдам в колхоз. Вы за нее даете четыреста, а она куда лучше вашей.

Но мясник ухватил руку Садыка. – Ладно. Бог с вами. Желаю вам удачи. Берите за триста. Этот скот я сейчас уведу, а утром, на рассвете, приведу вам ту корову и принесу восемьсот наличными. По рукам? Садык согнулся, как под непосильной ношей.

— Ладно. Желаю вам удачи. Мясник повел скот за ворота.

Садык, уже не скрывая и не стыдясь слез, шел, привалившись к Черному Бобру, оглаживая его скользкую теплую шею, такую знакомую морду с твердой горбинкой на широком носу. Слезы застилали глаза, и не видно было, сгущается мрак или проходит.

В это время раздался громкий жалобный крик жены, смотревшей сюда с женского дворика:

— Ой, коровушка! Через три месяца отелилась бы. Молоко бы давала густое, жирное! Сметану делали бы густую-прегустую!

Садык захлопнул ворота и подбежал к жене:

— Молчи! Услышат! С ума, что ль, сошла?

Но, взглянув на ее заплаканное, огорченное, доброе, родное лицо, сам заголосил, схватившись за голову.

Заявлений о желании вступить в колхоз подано было много. Эргаш сидел в комитете бедноты, разбирая заявления и разговаривая с подавшими их.

— В заявлении вашем указана соха. А почему не указана корова?

— Я беден. Корове у меня нечего делать. У другого Эргаш спросил:

— У вас земли много, а бык один. Как же вы всю свою землю пахали на нем?

— У меня один бык, я его отдаю вам. Вам мало? А почему не мало, когда вон голодранец с одной сохой вступает?

Эргаш, внимательно посмотрев на недовольное лицо собеседника, положил его заявление к другим.

— Разберем. Обсудим.

И отвернулся к Хаджиназару:

— У вас три заявления написано. Одно от вас. А эти?

— В них написано, от кого они.

— А что это за люди?

— Братья моей жены. Сами прийти стесняются, прислали со мной.

— Понятно. У вас в заявлении указана только одна корова. Где же остальной скот, где хозяйственный инвентарь? Разве вы бедняк?

— Я не называю себя бедняком. Но нынешнее время – время трудное. Я совсем разорился. Одного быка и корову я осенью продал, а деньги проел. Молодого бычка и курдючного барана заколол, за зиму съел. Осел сдох. Понять не могу отчего. Молодой, сильный осел был, взял и сдох. Беда не приходит одна. Вслед за ослом верблюд в ростепель поскользнулся и сломал ногу. Пришлось прирезать. Мясо я пожертвовал, роздал народу. В конце зимы…

Нор-Мурад перебил Хаджиназара:

— Ладно, дед! Я боюсь, как бы вы сейчас еще не сказали, что в конце зимы вымерло и все ваше семейство, и сами вы в том числе.

Эргаш взглянул на Нор-Мурада без улыбки, но с полным пониманием.

— Ну, а что случилось с сохой, бороной, с мотыгами?

— Не дают слова сказать, – сердито покосился Хаджиназар на Нор-Мурада. – Соха? Борона? А вы забыли разве, какие холода стояли этой зимой. А дров мне, старику, где взять?.. Да… Пришлось сжечь. Вместо дров.

— Разберем, – ответил Эргаш. – Разберемся.

И когда Хаджиназар, потоптавшись в раздумье, словно намереваясь еще что-то сказать, или спросить, или припомнить какие-то невысказанные доводы в свою пользу, молча отошел, подал заявление Нор-Мурад.

Эргаш с удивлением прочел длинный список Нор-Мурадова имущества:

— «Котел чугунный, бок отколотый. Кувшин медный, бухарский. Прялка. Веретено. Корзина для хлопка. Блюда глиняные, три…» Зачем нам это?

— А откуда мне знать, что понадобится колхозу? Что имею, то и отдаю. Раз я вступаю в колхоз, зачем мне посуда? Приду в колхоз, поем, да и назад домой.

— Кто тебе сказал, что котлы и посуда у нас будут общими?

— Так на улице такой разговор был.

— Богачи и враги распускают такие слухи. Незачем этому верить. Стыдно, Нор-Мурад. Мы войну с тобой вместе прошли, я думал, она тебя уму-разуму научила…

— А разве плохо объединить всю посуду? Зачем каждому отдельно варить обед? Лучше прийти в колхоз, поесть, да и назад.

— Не все с этим согласятся. А навязывать людям общий обед мы не можем. Это дело личное. Одно дело хозяйствовать, другое – обедать. В колхоз идут добровольно, и вопрос о питании может решаться только добровольно.

— А веретено для очистки хлопка и прялка для пряжи пригодятся колхозу, – сказал однорукий юноша, сидевший тут же.

— А зачем они нужны? – спросил Эргаш.

— Мы боремся с теми, кто укрывает хлопок. А с помощью прялки и веретена хлопок расходуется дома. Мы даже думаем составить отряд из пионеров и комсомольцев и пройти по дворам, собрать этот инвентарь.

— Эх, – вздохнул Нор-Мурад. – Жалко, я староват. Но вы примите меня в отряд, и я пойду с вами по дворам. Ведь у того же Хаджииазара штук десять прялок найдется. Ими-то он не станет отапливаться. Они-то у него, я догадываюсь, целы и сохранны и даже где-нибудь прибраны от любопытных глаз.

— Что ж, пятидесятилетний почетный пионер будет украшением отряда! – сказал однорукий юноша и взглянул на Хаджиназара. – А вы, дядюшка, не успели сжечь свои прялки?

Богач обиделся:

— Товарищ Юлдашев! Покойный родитель ваш Юлдаш-ака был человеком бедным, добрым, скромным. Никогда никого не задевал, зря не обижал. Откуда у вас столько ехидства? Под каждого копаете, во всякое дело суете свой нос. Нехорошо, право.

Вожатый не замедлил ответить:

— Вам, конечно, нравилось, что были бедны да молчаливы, работящи да скромны. С такими баям легко было. Пользуясь скромностью наших отцов, вы тогда спускали с них по три шкуры. А мы хотим по праву получить обратно взятое вами у отцов. Оттого у нас и нрав другой.

Эргаш просматривал заявление Садыка, когда бай спросил:

— Простите, пожалуйста. Я хочу вас спросить.

— Спрашивайте! – поднял голову Эргаш.

— Если я дам в колхоз двадцать танабов хорошей земли, самой лучшей земли, а уважаемый Нор-Мурад даст четыре танаба плохой, никуда не годной, при сборе урожая мы получим равные части?

Эргаш ответил:

— Пока будем вместе работать. Ко времени сбора вопрос этот успеем обсудить и согласовать в районе.

И вернулся к заявлению Садыка:

— Так, Садык-ака. У тебя указано восемь танабов земли. Соха, борона. Бык, осел. Ты, видно, честно, с чистым сердцем идешь в колхоз.

Хаджиназар принял эти слова Эргаша как личную обиду.

— Что ж, брат Эргаш, это и понятно. Садык – середняк. Его хозяйство покрепче, чем у меня, вот он и вносит больше, чем я.

Однорукий Юлдашев сказал:

— Вот, дядюшка, выходит, что Садыку придется больше получить урожая, чем вам.

— Почему же?

— Потому что он вносит в колхоз больше, чем вы.

— Даже если его осел стоит больше меня, то ведь моя земля больше его земли!

— Да, действительно осел Садыка стоит больше вас, – не очень вежливо усмехнулся Юлдашев.

Хаджиназар, занятый размышлениями о дележе урожая, пропустил мимо ушей насмешку Юлдашева.

В это время Эргашу подал заявление человек в голубой чалме.

Эргаш посмотрел заявление.

— Разве вы не были муллой?

— Я после революции это дело бросил. Изредка, когда очень уж просят, читаю молитвы и отпеваю покойников. Но если это грешно, я брошу и это.

— К чему эти отпевания колхозникам? У них вся жизнь впереди! – весело развел руками Нор-Мурад.

После муллы подал заявление бледный, как мертвец, молчаливый человек.

— Чем вы занимаетесь? – спросил Эргаш.

— Обмываю покойников.

— А в поле не работали?

— Не приходилось.

— Вы решили заняться земледелием?

— Если хватит времени, займусь. Но ведь моя работа необходима для общества.