Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

3

До полудня женщины успели многое сделать в саду. Подошло время обеда. Некоторые, устав, прилегли в тени под деревьями. Другие еще продолжали собирать плоды, хотя спины уже пыли, а пальцы утратили гибкость.

Но о главе семьи, о Хасане, никто ничего не знал. Он никому не сказал, когда уходил, и о нем уже начали беспокоиться.

— Странно, куда же он ушел, никого не известив, не сказав ни слова? Господи, не случилась ли с ним беда… Не дай бог, ведь никаких плохих признаков не было…

Такие сомнения больше всех тревожили жену Хасана. В это время Хасан появился.

— Ой, что случилось? Где вы были? – воскликнула жена Хасана. – Помилуй бог, в душу мне дьявол занес такие страхи, сердце чуть не разорвалось!

— А что могло случиться? – ответил Хасан. – Я ходил в сад к Шахимардану и потолковал там с людьми.

— Когда у дяди есть такой трудолюбивый сын, ловкий и спорый, как Рахимдад! – воскликнула Рана, мать маленького Рахимдада. – При таком сыне можно куда угодно уйти. Дядя Рахимдада! Скажите ему: «Молодец», – он сегодня работал, как его отец.

— Молодец! – одобрил Хасан. – Молодец! Идем со мной, вместе сядем обедать. Возьми и от моей доли, ты сегодня сделал часть моей работы.

— Он не голоден, – сказала Рана, – Он бросал одну сливу в корзину, один ломтик хлеба в рот. Так он все утро и работал.

Рахимдад, возгордившийся в начале этого разговора, застеснялся и спрятался за дерево, как только речь зашла о хлебе.

Женщины и дети сели на зеленой траве, как на пушистом ковре, вокруг скатерти с хлебом. Чуть поодаль от них, повесив на дерево саблю и ружье, сел Хасан, прислонившись к стволу сливы.

Жена принесла ему в платке хлеб и виноград.

Но едва Хасан протянул руку к хлебу, невдалеке от него с веток засохшего карагача [20]20
   Карагач – лиственное дерево, вид вяза.


[Закрыть]раздался отвратительный крик совы. Считая крик этой птицы зловещим, женщины вздрогнули и переглянулись.

Хасан проворно вынул свой нож и отковырнул комок земли, чтобы спугнуть сову.

Пока он вставал, пока шел к дереву, сова поднялась и улетела. Хасан пожалел, что не успел ударить по птице, и посмотрел ей вслед.

И тут он увидел из-за стены сада ряд высоких мохнатых черных туркменских шапок.

Хасан обмер. Он вдруг застыл, ничего не чувствуя, словно оледеневший.

Он уже не помнил ничего из того плана самообороны, который придумал за утро в пустыне.

* * *

Десяток туркменских шапок, неподвижных, притаившихся за стеной, решили судьбу Хасана.

Он стоял, ожидая хозяина, он стоял покорный – пленник, раб.

Повезут его в Бухару, или в Самарканд, или еще куда-то, продадут. Продадут этих женщин, этих детей. Они станут служанками, невольницами. Их задавят непосильной работой на чужих жестоких людей.

Ведь матери с колыбели пугали их:

– Молчи! Сиди тихо! Туркмен пришел. Не будешь слушаться – отдам туркмену!..

Частые набеги туркменов на соседние деревни, прошлогодний набег на этот сад, когда пропали все родные Хасана, – все это умножало его страх.

В это время, совсем так, как описано в сказаниях о войнах Рустама, за спиной Хасана прогремел страшный голос, потрясший небо и землю:

— Молчать! Ни звука! Вяжите друг другу руки! Кто пикнет, тому конец!

Хасан смог лишь оглянуться.

Оглянувшись, он застыл без движения, как мгновенно застывает капля воска, скатившаяся с горячей свечи.

Шагах в пятидесяти позади себя Хасан увидел высокого, поджарого туркмена. Чернолицего, седеющего, черноглазого. Черные брови его были густы. Усы сбриты.

В правой руке туркмен держал меч, за спиной висело ружье, поясница опоясана в несколько рядов длинным арканом.

Левая рука его опиралась о рукоятку ножа, засунутого за пояс.

Он решительно и насмешливо смотрел на Хасана. Сверкнув белыми зубами, туркмен спокойно, и от этого спокойствия еще страшнее, сказал:

— Слышал? Иль оглох? Связывай своих! И потом дай себя связать! Ну! Тебе говорят!

Меч в туркменских руках показался Хасану мечом судьбы. Голос – велением неба. И голос давал отсрочку смерти, повелевая, давая право двигаться, исполнять повеление и тем даруя жизнь.

Хасан заторопился использовать эту маленькую надежду, но руки его не слушались. Он высохшим языком попросил:

— Могучий хан! Не имею сил, не могу. Будьте милостивы, свяжите сами!

— Да будет так! – повеселев, сказал туркмен. – Подними руки, высунь запястья из рукавов. Иди так ко мне. Иди ко мне. Не бойся, не бойся.

Дрожа, еле живой, тихо, словно боясь зашуметь, Хасан подошел к разбойнику, не сводя взгляда с его глаз.

Туркмен снял аркан с пояса и крепко связал Хасану руки за спину. Затем ударил прикладом ружья в спину и свалил его наземь.

Поочередно туркмен обошел женщин, девушек, детей, неподвижно лежавших под деревьями, полагая, что так они надежно спрятались. Туркмен, не торопясь, связал им руки их же платками и приказал:

— Молчать, пока я не вернусь. Кто крикнет, того убью! И с места не двигаться. – Он вышел из сада.

Его долго не было.

Пленники постепенно очнулись и заговорили. Они сетовали на свою судьбу. Оплакивали свалившееся на них несчастье. Голоса их постепенно становились громче, но сдвинуться с места никто из них не смел.

Прошло полчаса. Туркмен вошел, кривя улыбкой стиснутые зубы.

Услышав голоса, он поднял свою саблю и засверкал ею над головами пленников.

— Я приказал молчать! А вы? Молчать!

Рахимдад, увидев солнечный отблеск на сабле, взвизгнул. Одним прыжком разбойник оказался над головой мальчика.

— Если ты пикнешь, отрублю голову!

И он приставил саблю к горлу Рахимдада, а затем, устрашая, царапнул его ухо.

— Видишь свою кровь? Будешь кричать, всю твою кровь пролью до смерти.

Всех охватил ужас. Все смолкли.

— Вставайте! – сказал туркмен спокойно. – Идите передо мной, выходите из сада.

Пленники встали. Тех, кто от испуга не мог двинуться, он поднял ударом сапога или уколом сабли. Пленники вышли из сада.

Перед садом стоял десяток таких же несчастных, захваченных в других садах.

Поджарые, высокие текинские кони, вытянув длинные, как у оленей, шеи, пытались достать листья с деревьев. Широкогрудые, узкозадые, они были украшены пестрыми ковровыми уздечками. Через седла у них, вместо переметных сум, перекинуты были грубые мешки.

Туркмен из Хасанова сада вскочил на крупного гнедого коня. Здесь же стояли два молодых туркмена. Один из них спросил:

— Сардар-хан, шапки можно убрать?

— Да, собери их! – ответил сардар, вставил в рот два пальца и, глянув в сторону деревни и в сторону степи, дважды свистнул. Другому туркмену он велел:

— Отвязывай, брат, коней. Посади людей да привяжи их.

Юноша принялся сажать пленников по двое и по трое на каждого коня. Под конскими животами он крепко связал пленникам ноги шерстяным арканом.

Хасан с высоты коня взглянул с досадой на свой сад, на дорогу, по которой они пришли сюда из деревни. Теперь он ясно понял, что он навсегда разлучается с родными и со своей родиной.

С тоской смотрел он на деревья, на стену, из-за которой виднелись вершины яблонь, заметил даже колючки на стене, когда-то вмазанные в глину заботливой его рукой. Хоть он и молчал, но сердцем и взглядом, прощаясь со своим садом, послал последний свой привет.

Он видел, как с этих колючек туркмен снял бараньи шапки и тиснул их всей кучей в мешок. Это были те шапки, от которых оцепенел в своем саду отважный Хасан.

На сардаров свист пришло двое туркменов со стороны селения и двое с дороги на Теджен. [21]21
   Теджен – город в южной Туркмении.


[Закрыть]Это были сторожевые, посланные сардаром, чтобы следить за опасными дорогами. Если б со стороны селения появились люди с палками, или афганские солдаты, или караван со стороны Теджена, это сорвало бы охоту на людей.

Караван был опаснее для сардара; караванщики часто вооружались хорошим оружием и, хотя отстреливались всегда без всякого толку, случайно могли убить, а это не входило в планы сардара.

Поэтому-то из семи людей четверо сторожили дороги, пока трое забирали пленных. Они захватили около двадцати человек. Сардар еще раз все вокруг окинул внимательно взглядом и приказал:

– Гоните лошадей!

Двое юношей сели в седла и повели за собой в поводу по пяти коней с пленниками.

Сардар ехал впереди, а четверо всадников поехало по обе стороны пленников, то пуская коней рысью, то возвращаясь назад. Они опасались нечаянной встречи с пограничными солдатами.

Выносливые кони туркменов легко несли пленников, не отставая от нетерпеливого сардара. Степные кони, словно понимая опасность, бежали без понуканий, лишь изредка перекликаясь коротким ржанием.

Их усталость стала заметной лишь после трех часов стремительного пути.

Горячий ветер. Раскаленный песок, доходивший временами до конских колен. Пустыня без воды, без травы. Все это утомило коней.

Они бежали, высунув языки, как собаки. Они явно страдали от жажды. Но голубое облачко далеких садов давно пропало позади всадников. Вокруг со всех сторон тянулась без конца и без края накаленная песчаная пустыня. Но кони все же шли, не убавляя скорости, словно надеялись на какую-то стоянку на берегу чистого родника. Лишь вдали плескалось что-то похожее на огромное озеро, но туркмены знали, что это не вода, а марево. Это был не берег спасения, а гибельная бездна для тех, кто поверит своим глазам. И это знали не только туркмены, но и кони их, даже не смотревшие в сторону заманчивых видений.

Солнце село. Луна еще не взошла. Землю охватила тьма. В этой густеющей вечерней тьме конь сардара отбежал от дороги в сторону и остановился у незаметного бугорка. И остальные кони кинулись к нему, прижимаясь друг к другу. Кони начали бить песок копытами. Один из молодых туркменов сошел с коня. Он вытащил на мешка лопату с короткой ручкой и принялся разгребать песок. Он вырыл глубокую яму под бугорком и вытащил из-под земли большои белый комок, облепленный песком.

Отбросив лопату, юноша вынул из ножен свой нож и нарезал,| словно дыню, белые ломти.

Другой юноша роздал лошадям эти ломти. Каждый конь, проглотив этот ломоть, сразу успокаивался, точно напился воды и отдохнул. Каждый встряхивал гривой, отфыркивался, был готов снова пуститься в путь.

Это было сало, бараний курдюк. Опытные разбойники, направляясь в Герат, через каждые три-четыре часа пути закапывали! глубоко, аршина на два вглубь, это сало. Долго скакавших, разгоряченных лошадей поить было опасно. А ломоть сала утолял и | жажду и голод коней.

И кони, много раз ходившие в долгие походы по безводным пескам, хорошо запоминали место, где зарыт белый жир, спасающий их от мук и гибели.

Утолив жажду коней, туркмены снова погнали их вскачь. Много раз останавливались они так: ночью, на рассвете, среди раскаленного полдня, вечером. Снова ночью. Снова днем…

Наконец достигли жилья, где можно было дать коням остыть, напоить их, накормить травой.

4

Все так же наметало ветром песок к стенам.

Между песчаными холмами, сорвавшись с корня, катились прозрачные шары перекати-поля.

Во дворе Клыча-халифы женщины ткали ковры и тихо, почти одними губами, разговаривали.

В тот день челнок слишком часто падал из рук биби [22]22
   Биби – женщина почтенного возраста.


[Закрыть]Чаргуль, нитка пылилась на земле, к ней приставали соринки.

— Что с тобой, Чаргуль? – спросила другая ткачиха, глядя на нее.

— Ты же знаешь, что я разводка и что у меня нет детей. [23]23
   Ты же знаешь, что я разводка и что у меня нет детей – Четыре «законные» жены, которые позволяет иметь мусульманину шариат (свод мусульманского религиозного права), использовались, как правило, в качестве рабочей силы. Для увеличения этой «рабочей силы» с женами разводились под предлогом бездетности и оставляли их при доме, уйти «разводке» все равно было некуда, а вместо нее появлялась новая «законная» жена, иначе говоря – новые рабочие руки.


[Закрыть]Что это мне сулит?

— А что?

— Сегодня он прогнал Джахангуль. И прогнал Тутыгуль. Завтра он может прогнать и меня. Я думаю об этом. Кто может поручиться, что завтра это не произойдет со мной. Беда может упасть и на мою голову.

— Ты искусная ковровщица. Ты трудолюбивая. Халифа тебя не тронет.

— Какая ему польза от моего мастерства: шерсти-то нет по всей Марыйской степи!

Помолчав, биби Чаргуль вздохнула:

— Если бы в хозяйстве было изобилие, я бы не боялась, заработала бы хлеб. Но сейчас чем я заработаю? Мне и этой просяной лепешки не оправдать, которую он дает. Я боюсь потерять просяную лепешку. Думаю об этом. Вот и дрожат руки. Тогда голодная смерть.

— За сколько он тебя купил? – спросила ткачиха, желая перевести разговор на другое.

— За пять тысяч тенег и одного верблюда, – ответила биби Чаргуль.

— Видишь, как дорого он за тебя заплатил.

Биби Чаргуль уловила в словах женщины попытку оправдать халифу на тот случай, если он прогонит бесполезную биби Чаргуль. Прогоняя ее, он тоже пострадает: деньги и верблюд окажутся отданными попусту. А может быть, она хотела сказать, что халифа пожалеет денег, заплаченных за нее…

— Мне от этой цены нет пользы, халифе – нет убытка. Деньги за меня получил мой дядя. Их у него давно нет. Когда меня продали, мне было пятнадцать лет. А теперь мне тридцать пять. Не жалея глаз, я ткала ковры халифе двадцать лет, и он получал от меня дохода по тысяче тенег в год. Не меньше. Я думаю, что гораздо больше. Но будем считать так. Значит, я за свою жизнь заработала ему двадцать тысяч тенег. А дядя давно прожил те деньги, которые должны были бы обеспечить меня в случае развода. Их уже двадцать лет как нет.

Видно было, что давно все это ею обдумано, все подсчитано, все взвешено. Но, опустив глаза, она скрывала это от всех. И только теперь, когда беда вот-вот может случиться, она раскрыла свой затаенный страх.

Вытирая кончиком рукава лицо, она посмотрела сквозь слезы на свою подругу Чаманбак.

— Двадцать лет работаю. Только пять лет из них я была женой халифы. Когда мне исполнилось двадцать лет, халифа купил еще несколько девушек, а мне дал развод, и я стала разводкой в его доме. Ты счастливее – у тебя от него два сына, Хасан и Хусейн. Тебя не прогонят. А ведь и я за те пять лет дважды рожала.

Оба они умерли, в один день оба от оспы. Нет! – зарыдала Чаргуль. – Он меня прогонит.

Чаманбак сидела в раздумье. Что она могла ей сказать, чем утешить? Доводы бездетной разводки прозвучали неопровержимо.

Из отдаленного шатра вышла старуха бабка Кумри в своей огромной чалме.

— Чаманбак! – крикнула она. – Эй, Чаманбак! Иди сюда!

— Иду! – откликнулась собеседница Чаргуль и, поспешно вскочив, побежала на зов.

На лице бабки Кумри было раздумье. Она стояла, приложи», руки ко лбу и глядя в землю. Она, казалось, даже не заметила, каш подошла Чаманбак.

Тогда Чаманбак спросила:

— Кумри-биби! Вы меня звали? Что вы хотели сказать? Все благополучно?

— Халифе ничто не грозит. Все благополучно. Но я думаю о моих сыновьях. Им пора было вернуться на прошлой неделе. А их нет! Почему? Что с ними? Задержались, прислали бы весточку. Может, попали в руки персиян? Может, попали в плен, погибли? Но кто-нибудь уцелел бы, пришел бы сказать. Все не могли погибнуть!

Чаманбак пытливо посмотрела на старуху:

— А меня-то вы зачем звали?

— Да, чуть не забыла. Как у тебя работа? Старик еще вчера сердился: ковры медленно вы ткете. Сказал: «Съедят остатки зерна, а ковров не кончат. Не давай больше одной лепешки на каждую. А Чаргуль, как только кончит свой ковер, прогоним». Он так и сказал.

Подумав еще, Кумри добавила:

— Я все время думаю о детях. Сил больше нет! Будь ты моими глазами, следи за ткачихами ты! А Чаргуль скажи: «Тебя не прогонят», а не то она нарочно затянет работу над ковром. Пусть быстрее ткет! И пойди пошли ко мне Сахибжамал и Янгакгуль.

Вскоре к ней явились две шестнадцатилетние девушки – жены халифы. Чинно поклонились старухе.

Кумри сидела в углу, перебирая в развязанном узле одежду своих пропавших сыновей.

Кумри, увидев их, ласково сказала:

— А, маленькие женки! Садитесь! Сюда, Сахибджамал. А ты, Янгакгуль, сюда.

Обе покорно, уныло опустив глаза, сели боком к старухе. Внимательно осмотрев их, Кумри велела:

— Смотрите на меня!

Но лица их не повернулись к ней. Полные слез глаза не взглянули на нее.

— Смотрите на меня, говорят! Обе не шевельнулись.

Старуха, не сводя с них глаз, пожевала беззубым ртом.

— За сколько тенег халифа купил вас?

И на этот вопрос она не дождалась ответа. Тогда она ответила на свой вопрос сама:

— Халифа на вас истратил пятнадцать тысяч тенег. Да еще целыми кошельками он тратит деньги на вашу одежду, на вашу еду, на ваши прихоти. А зачем? Чтобы вы его услаждали? Нет, ему молодых жен уже не нужно: ему семьдесят пять лет. У него и без вас восемь жен. У него сыновья – богатыри: Абдул и Кушат. У него пятеро внуков, больших и маленьких. А он тратится на вас. Вам это надо знать да не забывать. Зачем он вас взял? Для работы взял! Ковры ткать. А вы? А вы за два месяца даже одного коврика не выткали. Хоть бы один молитвенный коврик! Длиной в какие-нибудь два аршина коврик! Если вы будете так работать, ваша работа не окупит и тех двух просяных лепешек, что вам дают.

Девушки продолжали молчать, отвернувшись. Кумри поняла, что они не боятся ее слов. Она помолчала, пожевав губами. Потом встала и отослала их:

— Идите! Работать надо лучше. Не то халифа накажет. Выйдя из юрты, Сахибджамал шепнула:

— Чтоб ему провалиться, этому халифе!

_ Вместе с этой старой вороной-правительницей, – добавила Янгакгуль.

5

Никаких вестей о сыновьях старой Кумри не было.

Вместе с дядей своим Уразом-сардаром Абдул и Кушат уехали в сторону Астрбада.

Невестки Кумри-биби, дочери ее и внуки, жена Ураза-сардара и дети его вместе с Кумри-биби не знали покоя, дни и ночи проводили в тревоге, уже готовые услышать самые страшные вести.

Лишь Клыч-халифа сидел с неизменным спокойствием на своем пестром коврике, перебирая четки, обратив свой взор на запад.

Многое видел он на своем веку. Отведал и горького и сладкого. Многие события пережил. Он видел, как в три дня делались дела, на которые, казалось, нужны были месяцы. А бывало и так, что пустячное дело оказывалось неодолимым. Всего насмотрелся.

Но сам он, что бы ни начинал, всегда доводил до конца, сколько бы трудов, сил и времени ни понадобилось. К этому приучал он и своих детей, и младшего своего брата Ураза.

Он был уверен, что если они задержались, значит, не вернутся с пустыми руками. Ждал, что приедут, ведя за собой рабов и рабынь, гоня перед собой стада коз и овец, с верблюдами, шатающимися под тяжестью захваченных сокровищ.

Они смелы и сильны. Смел и Абдуррахман-сардар, и этот никогда не возвращается без добычи. Не мужское дело беспокоиться о них. Он гнал от себя всякое беспокойство и другим не позволял тревожиться.

Но женщины, скрывая от халифы свои страхи, каждый день посылали в пустыню шестидесятилетнего деда Камбара, сохранявшего память о былых походах халифы при Шах-Мураде.

А у ворот рабата стояла начеку маленькая Кумуш, глядя вдаль, не идет ли дед Камбар.

В этот день она вдруг вскрикнула и кинулась к своей бабушке.

— Камбар-бобо [24]24
   Бобо – дед, дедушка.


[Закрыть]показался. Он не идет, он бежит.

— Бежит? Значит, несет добрые вести! – поцеловала внучку Кумри и вместе с невестками, дочерьми, внуками заспешила к воротам рабата.

— Есть новость? – крикнула она Камбару, когда тот был еще далеко. – Хорошие вести?..

— Я стоял во-о-он на той крыше, – ответил, задыхаясь, дед Камбар.

Он подошел, едва переводя дыхание. Все терпеливо смотрели на него, наблюдая, как он собирался с силами, чтобы сказать еще несколько слов.

— С той стороны, – махнул он рукой в сторону Ирана, – и с той вон тоже, – махнул он в сторону Герата, – поднялась пыль. Пыль с иранской стороны такая, как бывало, когда с похода шел Шах-Мурад Сарык. В той стороне пыль заволокла всю пустыню. Видно, ханские сыновья везут весь Иран.

Камбар ханскими сыновьями называл детей халифы. Обрадовавшись, Кумри не стала больше слушать. Она повела деда Камбара к юрте своего мужа.

Поставив перед халифой Камбара, она сказала:

— Он видел, что… – И радостно она рассказала халифе все, что слышала только что сама.

Клыч-халифа не шевельнулся. Он по-прежнему сидел будто каменный, перебирая четки, словно все это ничуть его не касалось. Лишь чуть-чуть нахмурил лоб, чтоб показать этим своей старшей жене, что все это дело не стоит таких волнений.

Не встретив сочувствия у мужа, Кумри опять заспешила к воротам.

Как писали прежде: «Пыль осыпала пустыню с головы до ног», и вот показались из пыли груженые верблюды, люди.

И у ворот зоркие, нетерпеливые глаза подсчитали, что овец не менее пяти сотен, верблюдов шло двадцать, а люди были пленниками – рабами и рабынями, посаженными в седло по старому способу: у каждого из них ноги были связаны под животами коней.

Караван вели сыновья старой Кумри – Абдул и Кушат и дядя их Ураз-сардар.

А со стороны Герата прибыли Абдуррахман-сардар и его спутники.

Халифа по-прежнему сидел на своем молитвенном коврике и перебирал четки. Может быть, мысленно он посещал сейчас рай, наслаждался красотой гурий и юношей и думал о том, как выгоднее поделить добычу и пленников, чтобы ему досталась доля побольше, и как продать свою долю на базаре подороже.

* * *

Зарезали баранов. Установили котлы.

Зажгли костры, растопили печи для хлеба.

Закипели жирные похлебки, поспели горячие кукурузные лепешки.

Ободрав молочных ягнят, повесили над раскаленной ямой, чтобы обжарить.

Но кипящие котлы, измазанные салом руки и ложки виднелись лишь на одной стороне рабата.

А на другой стороне находилась причина торжества – добыча.

В углубление, вырытое для скота, загнали пленников.

Их связали по пять человек и свалили, как делалось это в темницах бухарского эмира.

Пока победители поглощали огромные куски мяса и сала, так что пухли их животы, о пленниках никто не вспоминал.

О них не забыл и позаботился лишь старый дед Камбар.

Он принес им то, что посмел для них взять, – бурдюки с водой и сухие, заплесневевшие просяные лепешки.

И если б он не сделал этого, многие не пережили бы того дня.

Победители провели всю ночь, празднуя и торжествуя. Они веселились, ели, смеялись и развлекались играми. Бродячий певец, услышав о победе, явился сюда и сложил и пропел песню, взяв в руки домру:

 
Клыча-халифы сыны-богатыри, —
Что перед ними жемчуг, золото, коралл?
Где б ни проскакали, – сам ты посмотри, —
Как пожар, их гнев неверных покарал.
Рушили врага они каменный оплот,
Где был Астрабад, осталась лишь полынь,
Ураз-ага, Абдул, Кушат окончили поход,
К нам рабов пригнали, привезли рабынь.
 
 
Сокол среди битв Абдуррахман-сардар!
Гнездо где его? Мары, Байрам-Али, Теджен.
Молнией разит врага его удар, —
Непокорных, дерзких не берет он в плен.
Помолившись, он пошел на дальний край,
Сам Клыч-халифа его благословил.
Эй, гератский голубь! Больше не летай:
Ведь Абдуррахман-сардар там проходил! [25]25
  Стихи на страницах 42, 104–107 и 109 переведены В. Державиным, остальные С. Бородиным. – Ред.


[Закрыть]
 

Еще пальцы певца судорожно бились о струны, а уж Клыч-халифа велел дать певцу за такую лестную песню одного барана.

Абдуррахман-сардар не хотел отставать от Клыча-халифы, он послал в подарок певцу трехлетнюю сестренку Рахимдада – маленькую Зебу.