Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

6

Вспотев под горячим полуденным солнцем, Шакир проснулся.

Он увидел, как в тени юрты Кулмурад, смеясь, рассказывает что-то Рузи и Сафар-Гуламу.

Прислушавшись, Шакир понял, что речь идет о нем и что над его словами смеются.

Затаив обиду, Шакир подумал: «Дурак, невежда». Но, встав, он приветливо сказал:

– Ого, я часа три-четыре поспал!

Он умылся из тяжелого кувшина и поздоровался:

– Как ты поживаешь, Рузи? А как ты, Сафар?

– Слава богу! Слава богу! – отвечали пастухи. – А вы как?

– Слава богу, хожу пока по земле!..

Кулмурад перенес верблюжью попону в тень юрты и расстелил ее там.

– Проходите сюда, в тень.

Шакир сел на попону, а пастухи остались сидеть на земле.

– Садитесь сюда! – позвал Шакир.

– Человек из праха создан. Не беда, если и посидит на земле, – ответил Рузи.

– Я-то ведь тоже создан не из верблюжьей попоны.

– Вы гость! – сказал Сафар-Гулам. – «Гость выше твоего отца», как говорится.

– Ну, если ты меня столь почтил, будь здоров! – пошутил Шакир, обернувшись к Кулмураду.

Кулмурад наливал в котел воду из глиняного кувшина.

– Будьте и вы здоровы за то, что пришли проведать друзей и забытых родственников! – серьезно ответил Кулмурад и насыпал в котел чашу промытой джугары. [100]100
   Джугара – сорт кукурузы с белыми зернами.


[Закрыть]

– Но твои вши и клещи меня тоже почтили. Я во сне их не замечал, а сейчас все тело зудит. И весь я покрылся красными пятнами и волдырями, как от лихорадки.

– Простите, Шакир-ака, – серьезно ответил Кулмурад, – я ведь предупредил вас. Теперь вы, может быть, поняли, что хоть нас они и не заедают до смерти, но надоедают хуже смерти.

Рузи внимательно посмотрел на Шакира:

– Постарели вы, брат Шакир, в бороде уж и седина есть.

Шакир захватил в руку свою большую бороду, округлявшую его белое веснушчатое лицо, и, осмотрев ее, сказал:

– Что ж, пора. За пятьдесят перевалило. И то хорошо, что черных волос у меня пока больше, чем седых. А тебе, Рузи, сколько? У тебя ведь тоже уже проседь.

– Сорок пять. Меня не годы состарили. Работа тяжелая, сам всегда наполовину голодный…

– Мне двадцать семь, – сказал Сафар-Гулам, хотя никто не спрашивал его о возрасте. – Но если б я дал бороде расти, как она хочет, в ней было бы седых волос больше, чем черных. Чтоб не огорчать вашу невестку, я каждое утро выщипываю из бороды все седые волосы.

Невесткой собеседника, по старому обычаю, называли свою жену, ибо не принято было говорить о своей жене при посторонних мужчинах.

Кулмурад снял с головы ветхую тюбетейку и показал голову:

– Вот до чего я дошел в свои двадцать шесть лет!

Все засмеялись: от затылка до лба голова Кулмурада была голой, а кожа, загорев, отливала, как раскаленная медь.

– Хорошо, что у тебя волосы вылезли сами. А не то тебе пришлось бы их выщипывать вроде меня. Наверняка их лучше выщипывать из бороды, нежели из головы, – сострил Сафар-Гулам.

– Ты переносишь мучения ради красоты! Это похвально для молодожена. Но потом перестанешь выщипывать свою бороду, вот увидишь, – ответил Кулмурад.

– Ты недавно женился? Желаю тебе счастья! – поклонился Шакир Сафар-Гуламу.

– Спасибо за поздравленье! С год уже женат.

– Как же это ты?

– Не спрашивайте! Мне было пятнадцать лет. Бай взял меня работать и обещал, что за это женит меня. Десять лет я на него работал, но о женитьбе ничего не было слышно. Я уже хотел бросить у него работу и уйти. У бая в доме была девушка. Во время засухи, когда ей было десять лет, бай купил ее за пуд джугары у моих родственников. Она у него работала десять лет, но о свадьбе бай и не заикался. Когда я сказал, что уйду, он поневоле просватал ее за меня. Я еще два года проработал. Но, вижу, бай молчит. Я рассердился и снова решил уйти. Тут в это дело вмешались старики и старшины и уговорили бая, отдали мне эту девушку, но с условием, что я проработаю у бая еще десять лет.

– Ведь дом твоего отца на улице Рабов развалился. Где ж вы с ней живете?

– Она до сих пор в доме бая доит коров, ходит за скотом, варит еду, печет лепешки. А я круглый год в степи со стадом. В три, в четыре месяца раз хожу в деревню. Спим на сеновале. А утром вымоешься в реке и опять в степь.

– Хоть мы потомки освобожденных рабов, а живем не лучше, чем наши деды и отцы-рабы, купленные на золото. И они жили так же, не вижу я разницы! – сурово сказал Кулмурад. – И тогда хозяева говорили, что раб, который много времени проводит с женой, плохо работает.

– Давно ты не был в деревне?

– Уже сорок пять дней! Просил хозяина отпустить меня на день. Он говорит: «Пойдешь в пятницу». Наступила пятница, приехал хозяин, я собрался, а он – мне: «Ты куда?» – «В деревню». – «Нет, сегодня не надо, там неспокойно». – «Что неспокойно, что случилось?» Он сказал, что в Бухаре поссорились кадымисты с джадидами, джадиды потребовали у эмира свободы, а эмир их разогнал, а несколько человек убил. Я спросил у хозяина: «Какое мне дело до Бухары?» А он мне ответил: «От эмира и кушбеги на имя четырех правителей туменя пришло письмо, и там сказано, что надо быть осторожными со всеми дурными людьми, а особенно с теми, которые из рабов. А раз ты из рабов, не надо тебе туда ходить».

Сафар-Гулам взглянул на Шакира.

– Да, еще вот что: по словам Урман-Палвана, нашего бая, судья говорил старостам об опасных людях и назвал вас. И сказал: «Если вы где-нибудь увидите Шакир-Гулама, тут же его хватайте!» В чем дело? Разве вы сделали ему что-нибудь дурное?

– Он стал мне врагом после того, как я выступил против амлакдара и сказал, как он собирает подати. И меня ловят еще потому, что я присоединился к джадидам.

– Эге, вон в чем дело! – удивились и Сафар-Гулам и Рузи. Кулмурад, занятый своим котлом с похлебкой, перемешал ее и подошел, с удивлением глядя на Шакира.

– Про джадидов говорят, что они неверные. Как же вы могли присоединиться к ним?

– Пустые слова! – ответил Шакир, но слегка смутился. – Джадиды такие же люди, как и мы с вами. Дети мусульман и сами мусульмане. Они добиваются того, что будет полезно для людей. Но их требования невыгодны эмиру, его придворным и муллам, вот они и объявил и джадидов богоотступниками.

– Но какой же пользы для народа хотят джадиды? – озабоченно спросил Кулмурад.

– Я уже говорил тебе об их требованиях. Еще раз скажу, чтобы слышали все: они хотят преобразования школ, уничтожения торговли худжрами в медресе, взимания налога с земли, а не с урожая.

– Хорошо, – сказал Кулмурад. – Оставим разговор о медресе и о школах. В этом мы ничего не понимаем. Но какая нам польза от налога с земли?

– Кому это – нам?

– Мне, Рузи, Сафар-Гуламу. Я могу назвать тысячи человек. Назвать? Тысячу семейств бывших рабов назову. Из одного только Шафриканского туменя, у которых нет ни земли, ни воды. Если вам и этого мало, то я назову батраков, поденщиков, издольщиков, пастухов, которые работают на баев и составляют больше половины крестьян каждого селения. Им, безземельным, какая польза или какой вред от того, с земли или с урожая будут собирать налог?

Коса Шакира нашла на камень, он поспешил уклониться от вопроса:

– Одно из требований джадидов – свобода. Если дадут свободу, разве тебе от нее не будет пользы?

– Не знаю, что это такое. А говорят, что главный спор как раз вокруг нее идет! – удивленно посмотрел Рузи на Шакира.

– Когда богач, бедняк, неграмотный раб, свободнорожденный, неверный и мусульманин станут равны между собой, когда никто никому ничего не посмеет приказать, – вот это свобода. Например, нас с вами через каждые два слова попрекают тем, что мы «рабы», «низкорожденные», потомки рабов. А при свободе такие слова будут уничтожены.

– А разве мы от этого будем сыты? – спросил Кулмурад, хлопоча около очага.

– Хоть сыт не будешь, а уважение получишь! – ответил Шакир.

– Уважение? – удивился Кулмурад. – Пока я видел, что уважение оказывается только богатым. Сыновья Пулата-бая – потомки рабов. Но они очень богаты. И разве их называют рабами? Разве им не оказывают со всех сторон почета и уважения! А нас, нищих, и при «свободе» никто не уважит.

– Что это такое – равенство между богачом и бедняком? – спросил Сафар-Гулам. – Даст ли мне свобода есть то же, что ест мой хозяин, носить такое же платье, как он? Смогу ли я сам решать, когда мне ночевать дома, а когда в степи? Если свобода даст мне это, я первый потребую свободы.

– Если ты сможешь купить то, что ест твой хозяин, ешь. Купи такие же, как и он, халаты и носи их, будь со своей женой, сколько пожелает твое сердце, – ответил Шакир.

– Если так, то вы мне, может быть, скажете, как мне добыть денег на такую же еду, на такую же одежду и на свой дом, где я мог бы жить с женой?

– Путь к приобретению этого – труд.

– Труд? Я работаю день и ночь. И у меня ничего нет. А бай, хоть он не опустит даже рук в холодную воду, имеет все и прибрал к рукам всю нашу деревню. Почему мой труд помогает не мне, а баю?

Шакир не знал, как тут ответить. На помощь Шакиру подоспел Рузи:

– Как понять уравнение мусульманина и неверного? Разве это не значит мусульманина сделать неверным? Вероятно, муллы не без причины боятся этого.

– Равенство в этом случае не означает перехода одного в веру другого. В отношении веры каждый пойдет своим путем. Но в житейских делах они будут равны.

– В каких делах?

– Например, в наших городах евреям запрещено ездить верхом. Выходя на улицу, евреи обязаны подпоясываться веревкой. [101]101
   …евреи обязаны подпоясываться веревкой – В мусульманских странах все «неверные», то есть немусульмане, обязаны были иметь «знак отличия».


[Закрыть]Во время свободы такие глупые правила в бухарских городах будут отменены.

– А это не нарушит установлений шариата? – удивился Рузи.

– Халиф мусульман сего мира, халиф Стамбула, [102]102
  . …халиф Стамбула… – Здесь имеется в виду турецкий султан. Турецкие султаны объявили себя халифами – преемниками пророка Мухаммеда, то есть политическими и духовными руководителями всех мусульман.


[Закрыть]дал своему народу свободу. Он уравнял мусульман с неверными. Если бы свобода противоречила шариату, разве пошел бы на это халиф?

Шакир заметил, что Рузи не удовлетворен этим ответом. Желая подкрепить свои доводы, он продолжил:

– И в Иране, – откуда мы, бывшие рабы, родом, уже несколько лет назад объявлена свобода. Но мусульманство там не уничтожено, и теперь муллы и муджтахиды [103]103
   Муджтахид – высшее духовное лицо, имевшее право самостоятельного толкования шариата.


[Закрыть]едут туда учиться.

– Хорошо, – сказал Кулмурад, – оставим дела шариата в стороне. Какая же для нас польза от равенства мусульман и неверных?

– Те места, где объявлена свобода, процветают. И Турция и Иран стали просто раем!

– Оставьте, Шакир-ака, этот ваш рай, – сказал Кулмурад, махнув рукой. – Вашего рая из нас никто не видал, как и того рая, о котором толкуют нам муллы. Как говорится: «Большой барабан приятно слушать издали». Но не желаю вам съездить туда и взглянуть на этот рай вблизи, не то вам придется разочароваться!

– Я сам читал! – раздраженно ответил Шакир. – Читал в газетах о том, насколько стали процветать эти страны после объявления свободы. А ты какие имеешь доказательства, чтобы говорить: «Нет»?

– Я ваших газет-мазет не знаю. Я лучше расскажу о том, что видел своими глазами.

– А ну расскажи! – согласился Шакир.

– Наших отцов и дедов разбойники приволокли в рабство. Эмир взял в плен и пригнал тех персов, что живут в Бухаре и в Самарканде. А вот кто привез персов голых и босых, которые сейчас бродят толпами по станциям и вдоль железных дорог и выпрашивают кусок хлеба? Если Иран после объявления свободы превратился в рай, если в этот рай открыта широкая дорога для простого народа, почему же персы бегут не в рай, а из рая, вымаливают себе кусок хлеба и хватаются за любую работу?

Шакир покраснел и, пораженный, не находя слов в ответ, сидел, опустив голову.

Кулмурад, видя его смущение, сказал:

– Ладно! От этих разговоров сыт не будешь. Вот джугаровая похлебка куда сытней! Вставайте, мойте руки, я иду наливать.

И принялся мыть деревянные чаши.

* * *

Кулмурад примешал к похлебке две чашки кислого молока и, перемешав, разлил в две деревянные чашки и в каждую положил по одной ложке с длинной ручкой.

Одну чашку он дал Сафар-Гуламу. Тот, расстелив скатерть, поставил ее перед Шакиром и Рузи. Вторую чашку Кулмурад поставил перед Сафар-Гуламом и сам сел рядом.

Шакир задумчиво и невесело смотрел то в ясное высокое небо, то на горячий бесконечный простор пустыни.

– Пожалуйста, похлебка стынет! – сказал Рузи. Шакир отмахнулся с расстроенным видом.

– Ешьте сами.

– Шакир-ака! – сказал Кулмурад. – «Если младшие ошибаются, старшие их прощают», как говорится. Уж вы не омрачайте наши сердца, они и так мрачны. Отведайте нашего бедняцкого угощения.

Шакир, начав есть, спросил:

– Нам с Рузи достаточно вот этой чашки, Камилу с Юсуфом тоже хватит одной чашки. Зачем же ты сварил такой большой котел?

– А мы не каждый день варим. В неделю раз, редко – два раза. В тот день, когда варим, едим похлебку горячей, а остальному даем закиснуть. В жаркие дни кислая похлебка вкусней.

Каждая ложка ходила от одного к другому вперед и назад, подобно ткацкому челноку. Каждый, хлебнув два-три раза, передавал ложку соседу. Когда Кулмурад уступал ложку Сафар-Гуламу, тот не спеша брался за ложку, так же медленно ел. В то время как другие успевали съесть по четыре ложки, он одолевал одну или две.

Кулмурад, которому надоела нерасторопность соседа, сказал:

– Ты ешь, как ребенок: шлеп-шлеп, а толку мало!

– Если тебе надоело, ешь досыта, а я съем потом, что останется.

– У джадидов, – сказал Шакир, – есть хороший обычай. Они дают каждому отдельную чашку и отдельную ложку.

– Для нас эти обычаи не имеют значения. Нам нужна еда, – ответил Сафар-Гулам. – Если будет похлебка, мы сумеем ее съесть.

Шакир удивлялся, что Сафар-Гулам почти повторил слова Кулмурада.

– Нельзя смотреть только на себя. Ты считаешь нужным только то, что тебе нужно. Так нельзя понять общественную пользу.

– А то как же? Каждый плачет о своем покойнике! Найдите мне из всех требований джадидов такое, в котором было бы хоть зернышко пользы для меня, и я первый стану джадидом.

– Манифест джадидов у меня в суме. После еды я покажу его тебе. Что-нибудь нужное и полезное найдем в нем и для тебя.

– Простите, Шакир-ака, я вспомнил один рассказ, подходящий к вашим словам, – сказал Кулмурад.

– Расскажи, послушаем.

– В Вабкентском тумене есть деревня Ширин. [104]104
   Ширин – кишлак в Бухарском эмирате, жители которого стали героями многих народных юмористических рассказов. Персонаж С. Айни рассказывает широко известный анекдот, приписываемый ширинцам.


[Закрыть]У одного из ширинцев был белый осел. Хвост у осла был, как девичья коса, чуть не до земли, грива густая. Ширинец надумал продать этого осла. Перед базаром он вымыл осла с мылом, вычистил скребницей, гребнем расчесал ему хвост и гриву. На беду ширинца, в эту ночь прошел сильный дождь. Дорога размокла, превратилась в сплошную грязь. Ширинец задумался – что ж мне делать? До другого базара отложить нельзя – деньги нужны; сейчас вести на базар – всего измажешь в грязи: особенно пострадает хвост, который, раскачиваясь, подобно девичьей косе, как раз и должен привлечь покупателей. Никак не решив вопроса, ширинец пошел за советом к одному мудрецу. Рано утром постучал к мудрецу в ворота, нарушил его сладкий сон, рассказал ему о своих сомнениях и попросил совета. Мудрец был очень недоволен, что его разбудили, и поругал ширинца: «Ну, что же вы будете без меня делать, когда я умру? И на такой пустяк у тебя ума не хватает!» И прибавил: «Отрежь ослу хвост, положи в суму и поезжай на базар. Если к хвосту пристанет хоть капля грязи, я отвечаю». Ширинец поклонился мудрецу за совет, и пока шел домой, удивлялся, как это у него самого не хватило ума на такой пустяк. Он отрезал хвост, положил в суму и отправился на базар. На базаре каждый маклер, каждый барышник, каждый покупатель хвалил осла, но сожалел: «Хорош осел, жаль только, что нет у него хвоста!» Но ширинец гордо отвечал: «Ака, вы себе приторговывайтесь, а о хвосте не беспокойтесь: его хвост в суме!»

Закончив рассказ, Кулмурад подмигнул Сафар-Гуламу:

– Я боюсь, как бы в требованиях джадидов наша с тобой польза не оказалась в суме.

Сафар-Гулам, уже успевший поесть, добродушно засмеялся и, ободренный улыбкой друга, сказал:

– Я знаю о ширинцах историю еще занятнее вашего. У одного из них была дойная корова с большими рогами. Однажды она проголодалась, порвала веревку и вышла из хлева. Возле хлева стояла большая корчага с недоспелыми початками джугары. Корова засунула в корчагу голову и поела початки. А когда хотела вынуть голову, рога застряли в корчаге, корова испугалась и заметалась по двору. Ширинец, увидев свою корову, совсем растерялся и не знал, что ему делать. «Ну, теперь сгорел мой дом, – подумал он, – корчага разобьется и пропадет!» Тут он вспомнил о мудреце, быстро собрался и побежал к нему за советом. «Освободить корчагу и сохранить ее в целости и сохранности очень легко. Отрежь корове голову, и корчага, не разбившись, отделится от коровы». Ширинец кинулся домой, поскорей исполнил совет мудреца и спас корчагу. Когда вечером жена ширинца вышла подоить корову и увидела обезглавленную тушу, она подняла крик: «Ой, отец! Куда ж корова дела свою голову?» Ширинец ей отвечал: «Много не ори, дура! Иди доить, голова коровы в корчаге!»

Кончив этот рассказ, Сафар-Гулам сказал:

– Это еще полбеды, если наша польза окажется в суме. Я боюсь, как бы она не оказалась в корчаге.

Этими двумя притчами Шакир был оскорблен. Не взглянув ни на кого, он встал от угощения, подхватил свою переметную суму, взял седло и начал седлать лошадь. Рузи спросил:

– Зачем же сердиться? Это ведь только притчи. Но Шакир даже не обернулся.

Кулмурад подошел к лошади.

– Дайте я заседлаю ее вам.

Но Шакир оттолкнул локтем Кулмурада и оседлал лошадь сам. Взнуздав ее, засунул недоуздок в суму, перекинул ее и вскочил в седло.

И, прямо глядя в глаза Кулмураду, он высказал то, что до сих пор повторял про себя:

– Невежды! Дураки! Разве таким болванам объяснишь, в чем их польза?

И погнал коня туда, откуда приехал.

Вскоре пыль, поднятая его конем, растаяла за высокими песчаными холмами.

7

Кончался январь 1918 года.

Два дня, не переставая, шел снег. Он густо покрыл и завалил степи, овраги, дороги, улицы, крыши деревень.

К вечеру снег перестал, небо очистилось, а мороз усилился. Небо было чисто и безоблачно, подобно синему сукну, только что выпущенному фабрикой. Звезды казались электрическими фонариками, привязанными к синему пологу, и привлекали внимание своим блеском, и прохожие смотрели на этот далекий блеск, на эту яркую синеву.

Широкий двор Палван-Араба, расчищенный от снега, посыпанный красным песком, чтоб никто не мог поскользнуться, выглядел празднично.

В большой конюшне, в тридцать пять стойл, теснились расседланные, покрытые попонами лошади, которым только что задали корму.

Над зинханой, устроенной в конюшне, собрались конюхи. Усевшись вокруг очага под висячей лампой, они пили чай, курили кальян и разговаривали.

Главный конюх рассказывал о себе.

Приправляя рассказ прибаутками, он вспоминал, как в молодости проиграл себя в кости и как потом, изнывая в кабале, отыгрался, обыграл всех своих противников.

В это время из зинханы раздались стоны:

– Ох, жизнь моя…

– Столько людей заперли в этой сырой каморке в такой холод.

– Уж лучше б нас убили, чем тут морозить. Хоть сразу избавились бы от мук!

Эти голоса, полные муки и печали, помешали рассказчику, и он с издевкой крикнул:

– Лежите молча! Завтра вас пошлют в Бухару. Там, в темнице, в эмирском дворце, есть каменная комната. Там и согреетесь и успокоитесь.

Другой конюх остановил его:

- Не смейтесь над бедняками. Что уж их терзать! Никто не поручится, что завтра на их место не посадят тебя или меня.

– Нам, конюхам, никто ничего не сделает. Ты еще только поступил в конюхи, так и не знаешь о нашем законе. – И он пояснил свои слова: – Нынешний эмир Алим-хан был тогда еще наместником в Кермине. Там я работал на его конюшне. Однажды Имамкул-туксаба стал приставать с дурными любезностями к моему помощнику. Я рассердился и ушел с помощником к деду. [105]105
  . …ушел с помощником к деду – Дедом называли главу ремесленного цеха. О характере этих ремесленных объединений писатель подробно рассказывает в своих «Воспоминаниях».


[Закрыть]Знаешь порядок? У нас, как у всех бухарских ремесленников, есть свой дед. А у него – дедов дом. Если конюх остается без работы, идет жить в дом к деду, и дед обязан кормить конюха, пока ему не найдется работы. А когда конюх получает работу, дед получает немного с конюха и немного с хозяина. Так что у деда в кошельке всегда есть кое-что про запас. Вот ушел я к деду, и в тот же день все конюхи и все возчики, что работали у наместника, рассердились, бросили работу и собрались в дедов дом. Лошади, все конюшни и у наместника, и у его придворных остались без конюхов. Когда наместник об этом узнал, зовет он Имамкула и приказывает любым способом помириться с нами: «Немедленно помирись с этими проклятыми «силачами города», от которых отреклись их отцы! Не ходить же мне пешком из-за этой сволочи!» Имамкул вызвал деда, подарил ему халат, а мне прислал свой поношенный камзол. Ну, мы и вышли на работу. Понимаешь теперь, в чем наша сила?

Хорошенько затянувшись из кальяна, поданного конюшонком, главный конюх, прокашлявшись, продолжал:

– Пускай теперь твой амлакдар, казий или хоть Хаджи Латиф-диванбеги, что сидят сейчас в приемной и чванятся и кичатся там перед народом, пускай скажут хоть одно слово нам не по нраву, мы сейчас же рассердимся и уйдем. И тогда им самим придется ломать голову, что делать с лошадьми и арбами! Сами пусть чистят их и запрягают.

Один из конюхов хихикнул:

– И придется Хаджи Латифу надеть хомут себе на шею и самому возить арбы с железнодорожными рельсами!

– Ему и хомут не понадобится! – поддержал другой конюх. – У него чалма такая, что годится заместо хомута.

– Ох, эти проклятые рельсы! – пожаловался какой-то возчик. – Я запряг свою лошадь, а известно, какая она сильная, к ней подпряг еще одну сильную лошадь и на них, на двух, едва-едва смог привезти эти рельсы.

– Ничего! – надменно засмеялся главный конюх. – Если Хаджи Латиф один не справится, к нему можно припрячь еще и казия.

– Нет, амлакдара в пристяжную лучше – у него шея толще, – сострил еще один из конюхов под общий хохот.

Один из конюхов спросил возчика:

– А зачем это рельсы перевозят из туменя в тумень?

– Откуда я знаю? Я спрашивал у анджинара [106]106
   Анджинар – искаженное «инженер».


[Закрыть], когда он сюда в гости приезжал. Он говорит, будто его высочество хотят провести в тумене железную дорогу.

– Его высочество одну дорогу знает – из мечети на женский двор, а в дорогах он не разбирается. Ничего тут не проведут! – решил главный конюх.

Остатки остывшего плова, принесенного от гостей, нарушили разгоравшуюся беседу.

Вымыв руки, все принялись за еду.

В конюшне все примолкли.

Молчание нарушали лишь стоны узников:

– Ой, смерть моя!

– Ой, сил нет!

В большой приемной комнате Палван-Араба сидели в ряд четверо владык Шафриканского туменя – казий, раис, амлакдар и миршаб. Около них сидели муфтий туменя и другие самые значительные муллы Шафрикана, а с другой стороны смуглый, еще не старый человек с высоко приподнятыми бровями. Его чалма была намотана так, что спускалась ему на шею.

Судья поминутно наклонялся к нему, выказывая уважение и что-то шепча на ухо.

Возле них сидело двое людей в чалмах, повязанных по-бухарски, репой, как тогда повязывали чалмы военные чины эмира. Но ни их атласные халаты, обшитые широкой шелковой тесьмой, ни их манера сидеть, ни движения не напоминали ни эмирских военных, ни вообще бухарцев. Сидя рядом с казием, они вытянули ноги и облокотились на пуховые подушки, плотно запахнув халаты до самой шеи.

С другой стороны комнаты на мягких тюфячках сидели Хаит-амин, Бозор-амин, Нор-Палван и другие богачи, купцы и землевладельцы туменя. Чуть в стороне сбычился смуглый чернобородый человек с толстой шеей и тяжелым животом. Его широкие брови срослись на переносице, ресницы были длинны, а глаза черны и велики, как сливы. По черной бороде уже струилась тонкими ниточками седина. Поверх ярко-белой рубахи, видневшейся под бородой, на нем надето было два стеганых сатиновых цветных халата, а поверх стеганых – еще синий суконный халат, сшитый свободно и по краю обшитый широкой шелковой тесьмой. Под суконным халатом виднелся дорогой афганский кушак, опоясавший нижние халаты, а голову обвивала белая шерстяная чалма.

Ее конец не был подоткнут, как это делали военные, муллы или купцы в Бухаре, а свободно свешивался с левого плеча на грудь.

Он сидел на колене, сложив на животе руки, и, не отрываясь, смотрел на четырех владык туменя.

Облик этого человека напоминал арабов, оседло живших в Бухаре, а полнота напоминала дородство баев бухарского туменя, откормленных колбасами, мясом молодых барашков, молоком и простоквашей.

Это был владелец дома Палван-Араб.

Хотя на дворе мороз крепчал, а в комнате не было печи, здесь стояла жара, как в печке, – посредине комнаты, едва убрали скатерть, в ряд поставили три жаровни и к потолку подвесили три керосиновые сорокалинейные лампы-молнии.

Небольшую прихожую битком набили крестьяне и пастухи, одетые в рваные ветхие халаты.

Крестьяне сидели тут при свете тусклой лампы и, наваливаясь друг на друга, вытягивая шеи, опуская головы до полу, заглядывали в комнату через щель, светившуюся между порогом и дверью.

Когда слуги, убиравшие остатки еды и скатерть, выходили, сидевший, как надлежит хозяину, возле двери Палван-Араб сказал им:

– Несите чай!

Понесли чайники, распространявшие аромат зеленого чая, и подносы с пиалами.

Все это поставили перед юношей лет семнадцати, сидевшим рядом с хозяином, и он хотел разливать чай, но казий попросил:

– Подай прямо в чайниках. Мы сами будем себе наливать. Юноша перед каждым из двух гостей поставил по одному чайнику и по одной пиале.

То же поставил он и перед двумя незнакомцами.

Человек со спускающейся на шею чалмой, сидевший рядом с ним, шепнул юноше:

– Принеси для них еще одну пиалу.

Юноша принес пиалы и поставил перед каждым из незнакомцев.

Батраки бая, увидев из прихожей, как оба незнакомца взяли но пиале, были удивлены, что у каждого отдельная пиала.

Не отрывая взгляда от этих двоих гостей, один шепнул другому:

– Может, один из них болен нехорошей хворью, что они не пьют из одной пиалы?

– А ты не видишь, что ль? Не видишь, как необычно они себя ведут! В присутствии четырех владык вытянули ноги так, будто сидят на руках у матери.

Один из этих гостей, приподнявшись, шепнул что-то соседу – тому, у которого чалма опускалась на шею, тот шепнул казию, и казий, обернувшись к этим гостям, улыбаясь, кивнул им в знак согласия.

Тогда гость, отвернув ворот халата, достал из бокового кармана портсигар и коробку спичек. Оба взяли по папиросе и закурили.

Батраки еще более удивились.

– Эргаш-ака, видите? – сказал один из них.

– Вижу, – ответил другой.

– Ого, они курят в присутствии казия!

– А ты не заметил более необычного? – Чего?

– Когда он распахнул халат, ты разве не заметил, как он одет?

– Черный камзол и белая повязка на шее?

– Да.

– Я заметил, – заколебался второй батрак и добавил: – Наверное, они джадиды. О джадидах говорят, что они носят камзолы и курят папиросы.

– Как же могут джадиды сидеть здесь, да еще при казий курить, когда эмир избивает джадидов? – возразил ему первый.

– Так кто ж они такие, если не джадиды?

– Наверное, индусы, принявшие мусульманство. Говорят, что в Бухаре после бегства джадидов неверные стали принимать мусульманство. По тому, как они носят халаты, и по чалме видно, что они недавно в мусульманах. А бороды у них сбриты, как у индусов.

– Нет. У индусов лица смуглы, брови и глаза черны, а у этих лица белы, брови тонки и редки, а глаза серые.

Один из этих гостей, наклонившись к жаровне, чтобы бросить окурок, взглянул на дверь и под дверью увидел внимательные глаза бедняков.

Лицо гостя омрачилось.

Он поднял голову и, притянув к себе человека со спустившейся на шею чалмой, что-то шепнул ему. Тот прервал свой рассказ про одну из лошадей эмира, подозвал хозяина, выражая на лице полное одобрение.

Бай, резко вскочив со своего места, подбежал к нему и подставил свое волосатое ухо к его круглым губам. Затем бай выбежал в прихожую и строго крикнул батракам:

– Что вы здесь делаете? Как только соберутся гости, вы слетаетесь сюда, как вороны на падаль. Вам давно пора спать у себя дома.

Бедняки, толкаясь у двери, пошли во двор. Один из батраков сказал:

– Если бай сравнил нас с воронами, то гостей своих он уподобил падали!

Другой добавил:

– Если гости его – падаль, то сам хозяин – стервятник!

– А может быть, и наоборот: бай – падаль, а его гости – стервятники.

Слуги хотели было остаться в прихожей, но хозяин выпроводил и слуг.

– Идите и вы. Пойдите лучше задайте корму скотине. А если дела нет, ложитесь спать. Завтра надо раньше подняться, возить навоз на поля. Да ворота не забудьте запереть на замок. А чай подавать и так, на всякий случай, пускай здесь останутся Сафар-Гулам и Эргаш.

Все вышли из прихожей, лишь Сафар-Гулам остался сидеть на полу, опершись о стену, а Эргаш устало смотрел в комнату через его плечо. Они сидели в темном углу так, чтобы свет из комнаты не падал на них, стараясь не попасть в глаза.

Когда хозяин вернулся, его снова подозвал гость. Хозяин опять услужливо выслушал высокого гостя и закивал неповоротливой головой:

– Уже готово!

Он снова вышел, прошел через прихожую и открыл дверь в другую комнату, где одиноко горела сорокалинейная лампа. Минуты через две после того, как бай вышел, оба незнакомца, вместе с человеком, конец чалмы которого спустился на плечо, поднялись.

Вслед за хозяином в прихожую вышли оба странных гостя и человек со спущенной чалмой.

Казий тоже выскочил было за ними, протягивая им руку, как для прощания.

– Э, куда же вы уходите?

Оба гостя с усмешкой ответили ему рукопожатием, один из них добавил:

– Сейчас вернемся. Только скажем два слова диванбеги. [107]107
   Диванбеги – четырнадцатый в восходящем порядке чин в Бухарском эмирате; диванбеги ведал эмирской казной.


[Закрыть]Казий вернулся и сел на свое место.

Бай, прижав руку к сердцу, указал на комнату с одинокой лампой.

– Пожалуйте вот сюда!

Едва они вошли и закрыли за собой дверь, один из гостей сказал недовольным голосом:

– Вот что, господин диванбеги Хаджи Латиф, незачем позволять босякам-крестьянам сидеть возле таких собраний. Среди них легко могут укрываться лазутчики большевиков.

– Полагаю, что это все свои люди, иначе бай не пустил бы их к себе во двор. Во всяком случае, он выгнал их из прихожей, – сказал диванбеги извиняющимся тоном.

– Я в прихожей заметил еще двух подозрительных людей, – сказал незнакомец.

Диванбеги Хаджи Латиф приоткрыл дверь и подозвал стоявшего за дверью хозяина, плотно заперев за ним двери, и пробормотал:

– Я ведь сказал, чтобы из прихожей выгнали посторонних людей, а там еще сидят двое подозрительных.

– Я всех выгнал. Это у нас работники. Они остались, чтобы присмотреть за чаем, исполнять поручения. – И прибавил: – Не только у меня в доме, а и во всей деревне, да, думаю, и во всем тумене подозрительных людей не осталось. Если кто покажется, его сразу хватают. Все четверо наших владык бдительны и неусыпны. Как раз сегодня ночью схватили несколько человек. Они сейчас у меня заперты на конюшне.

– Завтра утром отошлем их в Бухару! – одобрительно кивнул Хаджи Латиф и вернулся в комнату.

Второй незнакомец, до тех пор молчавший, нетерпеливо сказал: