Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

9

Командир ходил по короткой тропинке. Вслушивался в темноту. Смотрел в ту сторону, где должен был находиться Сафар-Гулам. Подойдя к командиру части, Джавад сказал:

— Запаздывают! Что там могло случиться?

— Что же? Басмаческий лагерь спокоен по-прежнему.

— Может быть, переходя брод, встретились с разведкой басмачей? С той стороны слышалась стрельба.

Было видно, что командир также обеспокоен. Джавад предложил:

— Надо начать атаку. Иначе рассвет опередит нас, и все наши планы провалятся.

— Вопреки решению военного совещания?

— Можно провести новое совещание. Командир молчал.

Ночь была темная, молчаливая. Лишь река шумела. Отряд лежал наготове у самой воды.

Вдруг залп нарушил молчание. Он раздался позади басмачей. Но командир по-прежнему вслушивался и молчал.

— Чего же мы теперь ждем? – спросил Джавад.

— Мало винтовок дали этот залп. Ведь там наших двадцать человек, а в залпе их гораздо меньше.

— Может быть, потеряли людей в стычке. Командир послушал еще. Тьма молчала. Он дал команду идти вперед.

* * *

Наим-Палван, один из басмаческих главарей, слушал рассказ сонного племянника Амана. Аман впервые самостоятельно провел налет на Хутчу.

— Комсомольца мы изрубили в Хутче на куски, – бормотал сонный Аман. – Старику, за то, что вырастил такого сына, отрезали голову, а бороду выкрасили в крови. Мать кричала. Она должна была вскоре родить. Я сам проткнул ее чрево штыком. Ну, дом разграбили, как было велено. Комсомольский костюм мне пришелся как раз впору.

— Это ты молодцом. А что в Сактаре было?

— Мы этого Мухиддина-ходжу привязали к дереву и расстреляли, собрав на это зрелище всех жителей селения. Жену и детей затащили в комнату и хотели их сжечь там заживо. Но тут явились седобородые хаджи, принялись плакать и просить нас не трогать этой семьи. Потом сами зашли в комнату: «Тогда жгите и нас вместе с ними!» Пришлось отпустить их всех. У этих хаджи святые предки. Мы побоялись тревожить их души. Руки у нас не поднялись на них. Но в доме мы ничего не оставили. Растащили все до последней соломинки. Только одну старую чалму оставили, чтобы завернуть расстрелянного. Да и это по просьбе хаджи…

Аман склонил голову на ружье и стал засыпать. На этот раз Наим-Палван толкнул его как следует.

— А, что вы сказали, дядя? – вздрогнул он, протирая глаза.

— Если нужно у тебя узнать что-либо, надо тебя усыпить, – засмеялся Наим-Палван. – Я сообщу в особый отдел, если они тебя захватят, то пусть, прежде чем допрашивать, сначала усыпят, а потом допрашивают. Тогда у тебя развяжется язык.

В это время послышалась стрельба.

— Возьми ружье, Аман. Пойди взгляни, что там. Верно, наши вернулись от ширинцев. Посмотри, не привезли ли чего-нибудь ценного. А не то Урман-Палван заберет себе всю добычу. Не привели ли там красивых женщин, девушек и юношей…

Аман уже выходил из палатки, когда раздался второй залп. Вслед за ним несколько одиноких выстрелов.

Наим-Палван поспешно схватил халат и надел:

— Это не наши. Слишком много винтовок. Не обошли ли нас? Иди буди главарей, крикни воинам, чтобы просыпались.

Но заспанные главари уже сами поднимались и выходили. Муллы заблаговременно поспешили стать на молитву. Джигиты, схватив ружья, побежали к коням. Всадники поскакали на север от лагеря: там завязалась оживленная перестрелка и, видимо, происходило что-то значительное.

Но Мулла Каххар вернул скакавших к северу и повел к югу:

— Сюда! Напали с этой стороны.

От реки донесся шум сражения, заглушившего шум реки.

Залегшие среди камней красноармейцы видели на мутном полотнище неба темные тени всадников и стреляли почти без промаху с короткой дистанции. Басмачи скакали среди больших скользких камней и не видели противника: стреляли наугад, не причиняя большого урона.

Джигиты не решались подъезжать близко к реке, постепенно пятясь к лагерю и отстреливаясь.

Так красноармейцы постепенно приближались к басмаческому лагерю, если можно назвать лагерем беспорядочную стоянку головорезов, и обходили его.

Выстрелы с севера тоже приближались.

— Окружены! – потеряв самообладание, взвизгнул один из главарей, Метан-Палван.

Вся большая басмаческая банда металась из стороны в сторону. То, хлеща лошадей, спешили к северу, то, круто повернув их, мчались к югу.

Вспыхивали выстрелы. Валились всадники с лошадей, раненые лошади падали на всадников.

Когда же со стороны моста зататакал пулемет, вся банда содрогнулась. Всадники сталкивались в свалке один с другим, лошади грызлись, ни о каком сопротивлении в этой суматохе и думать было немыслимо.

Чей-то резкий и отчаянный голос крикнул:

— Кто не сумеет удрать, тот не мужчина!

Это возопил Урман-Палван, оборонявший проезд на большую дорогу между Бухарой и Вабкентом.

Услышав этот голос, басмачи, до того метавшиеся без всякого толку, сразу обрели цель.

Они все повернули в одну сторону, на северо-восток, но уже не кричали: «Бей! Режь! Бери!» – а вопили, злясь, что кони не могут скакать быстрее:

— Удир-р-рай! Дир-р-рай! Ай!

Рассвело, и поднялось солнце. На месте недавнего лагеря басмачей лежали окровавленные трупы, стонали раненые, валялись брошенное оружие и палатки с разрубленными веревками.

Лучи солнца играли красными, зелеными и фиолетовыми бликами на обнаженных клинках окровавленных кинжалов… На площади было тихо, только галки мрачно каркали, выклевывая глаза у мертвецов…

Красноармейский отряд ушел, оставив лишь несколько человек подобрать раненых и собрать оружие.

Среди оставшихся был и Сафар-Гулам.

Он спросил у командира:

— Почему оторвали меня от моего отряда и оставили здесь?

— Ты пойдешь под военно-полевой суд.

— Но я поклялся, что, пока не разобьем басмачей, не выпущу оружия, не слезу с коня. Если я провинился, можно отложить разбор дела до конца борьбы.

— Но ты ведь и сейчас сидишь на коне! – ответил командир.

— Я имею коня не для того, чтобы красоваться, а чтобы окончательно уничтожить басмачей.

— Твое дело рассмотрят и решат быстро. Ты не потеряешь много времени. Товарищ Джавад остался, чтобы допросить тебя.

Командир ушел. Спустя немного времени явился товарищ Джавад с бумагой и чернильницей.

— Товарищ, слезьте с лошади. Я вас допрошу.

— Я поклялся не слезать с коня, пока не уничтожим басмачей. Вы мне лучше разрешите преследовать их.

— Нет! Есть постановление военного собрания, и оно должно быть выполнено.

— Ладно, спрашивайте его, а он пусть сидит на своей лошади, – вмешался возвратившийся командир.

— У меня нет сейчас времени слушать вашу биографию. Ознакомимся с ней как-нибудь потом. Начнем прямо с дела: почему вы ночью так запоздали?

Сафар-Гулам рассказал о происшествии в Ширине и в доказательство показал на ширинцев, уже проявивших себя в этом бою. Те подтвердили сказанное им.

— А почему из-за возни в деревне вы забыли о главном, о приказе командира своевременно зайти в тыл противника?

— Если бы я не уничтожил басмачей в Ширине, они остались бы у меня в тылу и могли бы испортить мне все дело. А это отразилось бы и на общем плане нашего командира.

Джавад записал этот ответ.

— А почему первый залп вы дали не из всех двадцати винтовок, как было условлено? Командир из-за этого не был вполне уверен в вашем местонахождении.

— В Ширине мы убили десять басмачей. Я подумал, что залп из десяти винтовок не встревожит басмачей, они его могли принять за стрельбу своего отряда. Так и вышло – при первом залпе они голов не подняли с подушек.

— А почему во втором залпе было более двадцати выстрелов?

— Я приказал и ширинцам стрелять, чтобы басмачи поняли, что к ним в тыл зашел большой отряд. Первый раз я стрелял, чтобы их не спугнуть, второй раз, когда не спугнуть их уже нельзя было, я решил напугать их посильнее.

— А почему вслед за залпом было дано несколько одиночных выстрелов?

— А это ширинцы! У них руки дрожали, они стреляли первый раз в жизни.

Записав ответ Сафар-Гулама, Джавад строго сказал:

— За то, что вопреки решению Военного совета вы дали залп не из двадцати винтовок, вы предаетесь суду. Из-за этого отряд сомневался, и дело могло кончиться безуспешно.

— Сознаюсь, я виноват. Сам это понимаю. Но, пока будет суд, разрешите мне принимать участие в борьбе.

— Нет, нельзя! – решительно сказал Джавад. Сафар-Гулам умоляюще посмотрел на командира глазами, полными слез.

И слезы эти разжалобили даже дисциплинированного, закаленного в борьбе командира. Человек плакал оттого, что ему не разрешили участвовать в классовой борьбе. Командир вступился за него:

— Сафар-Гулам виновен. Он должен был действовать в точном соответствии с приказом. Из-за его действий мы могли потерпеть неудачу, если бы не ваша большевистская инициатива и сообразительность. Все кончилось благополучно. Поэтому и предлагаю простить ему этот проступок, взяв с него слово в следующий раз так не поступать.

Джавад согласился, командир предложил:

— Его партизанский отряд передан под командование Эргаша. Надо написать, чтобы отряд вновь вернули под командование Сафар-Гулама.

— Разве мой отряд передали Эргашу-аке? – быстро спросил Сафар-Гулам.

— Да, временно поручили ему.

— Тогда, по-моему, – сказал Сафар-Гулам, – его не надо забирать у него. Эргаш-ака – старик, нашедший новые силы и молодость в классовой борьбе. Он будет мстить классовым врагам до конца. Не нужно его огорчать. Мне будет достаточно вот этих ширинцев.

Джавад спросил:

— Ширинцы знают военное дело?

— Нет, пока не знают, еще вчера они, только услышав выстрелы, дрожали как осиновый лист. Но ничего, привыкнут и научатся. К ним я подберу еще людей, и у меня станет большой отряд.

— А этот старик зачем тебе в отряде? – Джавад показал на Насыра.

— Этот старик мне очень нужен. Он у ширинцев считается мудрецом. Без него ширинцы обойтись не могут. На привалах он необходим как веселый рассказчик. Однажды я его спас, когда он тонул. Занятная история…

— Ладно, Сафар. Забирай своих джигитов и догоняй отряд, – сказал командир.

Вскоре отряд Сафар-Гулама уже скакал по дороге, нетерпеливо вглядываясь вперед, торопясь нагнать товарищей. Издалека доносилась песня о предстоящих победах:

 
Идем мы, идем мы вперед,
Привычны к боям и походу.
Крепим мы свободы оплот.
Коль надо, умрем за свободу.
 
 
Идем мы, идем мы вперед.
Мы бьем басмачей без пощады.
Нас алое знамя ведет.
Боям и походу мы рады.
 

10

Отряд, занятый преследованием шайки Урман-Палвана, в четвертый раз обыскивал одинокий, покинутый большой дом басмача, куда наивным, доверчивым крестьянином приходил когда-то робкий Эргаш, где разговаривал он с тремя конюхами о непосильных налогах, где рассказывал он о безрадостной жизни на улице Рабов.

Теперь, не сходя с седла, въехал в этот двор уже поседевший Эргаш во главе своего славного партизанского отряда.

Деревенский староста, хранивший ключи от покинутого дома, провел их по всей усадьбе, показал ему под ивами, где был водоем, сараи, полные дров, конюшню, где давно уже не было лошадей, угнанных басмачами.

Сором, ветками завален был просторный двор, словно кто-то нарочно раскидал тут эти пучки соломы, щепки и хворост.

Поиски и на этот раз оказались бесплодными.

Отряд снова выехал на дорогу.

Провожая красноармейцев и партизан, староста кланялся и улыбался:

— Я здесь староста. Я Советской власти не изменяю. Басмачей прятать не буду. Не утомляйте себя напрасно. Если только тень басмачей замечу, немедленно вас извещу.

— Я тоже не зря их здесь ищу. У меня есть свои сведения.

— Я понимаю, что вас извещают, – серьезно ответил староста. – Но есть такие люди, которые, для того чтобы показать себя усердными, дают ложные сведения. Если б басмачи проезжали здесь не только сегодня, а вчера, на дороге остались бы следы лошадей.

— Ладно! – ответил командир отряда. – Прощайте.

И отряд поскакал в одну из дальних деревень, к Денау, где тоже стояла покинутая басмачами усадьба.

Но когда они проезжали через одну из соседних деревень, Эргаш показал на базарную мечеть и предложил:

— Давайте остановимся здесь.

— Почему? – удивился командир.

— Мне подозрителен этот староста. Он из кожи лез, чтобы показать себя советским человеком. А советскому человеку для этого незачем из кожи лезть. Он даже дорогу показывал, на которой нет следов.

— Так ты думаешь, что басмачи где-нибудь недалеко?

— Я слышал, что Урман-Палван нигде не может достать ни себе пищи, ни корма лошадям и никому не доверяет. Если он явился из песков, значит, крутится где-нибудь около своего дома. Я думаю, что он у себя в деревне, приехал ночью, а теперь где-нибудь отсиживается.

— Ладно. Постоим здесь.

Отряд спешился. Лошадей отвели под деревья. Люди достали хлеб, развязали сумки.

Ширинец Насыр размотал красный пояс и взял из него лепешку. Отломил половину, а другую завернул обратно в кушак и опоясался.

Командир, глядя на Насыра, спросил, улыбаясь, у Сафар-Гулама:

– Твой ширинский мудрец ничего зря не делает. Зачем он хлеб носит в поясе, а не в сумке?

— Мудрость его в этом случае такая: «Если меня басмач убьет, хлеб в сумке пропадет, а если он будет в поясе, он пойдет со мной в могилу».

Все засмеялись. Сафар-Гулам спросил:

— Так ведь, Насыр? Насыр засмеялся:

— Если б ширинцы слышали тебя, брат Сафар, они за такие рассуждения выбрали бы тебя мудрецом, а меня прогнали бы прочь.

Два года прошло с тех пор, как Сафар-Гулам увел с собой в партизанский отряд десятерых ширинцев во главе с их мудрецом Насыром. За эти два года ширинцы научились грамоте. В военном деле они если и не превзошли своих товарищей, то и не отставали от них.

— Теперь это тебе не страшно – сам можешь командовать отрядом, – сказал Сафар-Гулам.

— А все это стало действительностью в результате победы Октябрьской революции, торжества национальной политики большевистской партии, – добавил командир.

— Но рассказы ширинцев, действительно, очень занимательны, – сказал Сафар-Гулам.

— Теперь уж, пожалуй, над ширинцами не посмеешься. Теперь они, пожалуй, и сами посмеяться сумеют.

— Да, ты мне обещал, Сафар, когда-нибудь рассказать о ширинцах?.. Если у тебя есть желание – расскажи.

— Я хотел рассказать о случае со мной и Насыром. Но будет лучше, если сам он расскажет.

— А как тебя Сафар-Гулам спас? – спросил командир. Насыр, покраснев от смущения, откашлялся.

— А вот как. Один раз я нагрузил на осла две корзины винограда и отправился в Бухару. И вот идет мой осел, и я иду рядом, поглядываю на виноград, а виноград – в корзинах. Так мы дошли до берега Зеравшана, и надо переходить мост Мехтаркасым. А мост в те времена был деревянным. Тут я заметил, что река сильно разлилась, а мост мне казался ненадежным. Когда кто-нибудь ехал мостом, мост весь дрожмя дрожал. «Нет, думаю, я не так глуп, чтоб ехать по такому мосту, потому что со мной виноград, а я не затем его повез, чтобы топить в Зеравшане. За две корзины винограда пуд пшеницы можно купить!» Не зная, как быть, я повернул осла от реки и вернулся к себе в Ширин – спросить совета у нашего мудреца: «Как быть, если мост дрожит?» Ну, мудрец, как всегда, сказал: «Эх, что ж это вы будете делать без меня? – И говорит: – В такое половодье по дрожащему мосту ехать нельзя. Ты иди с ослом вброд. Не бойся». Я пошел к реке, а сам себя ругаю, почему не догадался сам пойти вброд. Но река так разлилась, вода так крутилась, что брода нигде не было. Я туда-сюда, никакого брода. Не долго думая, я погнал осла прямо в реку: «Если, думаю, в воду не войти, так броду вовек не сыщешь!» Сам пошел за ослом следом. Осел прошел в реке несколько шагов и стал. Опустил голову и стоит. Я изо всех сил его толкнул, а осел упрямится. Я зашел спереди, взял осла за уши и потащил. Осел пошел сперва медленно, потом быстрее, но тут я заметил, что осел идет не в Бухару, а в Каракуль. Как я его ни повертывал, он меня не слушал. Тогда я испугался, что мой виноград попадет вместо Бухары в Каракуль, и я отпустил осла, но схватился за корзины. Мы пошли еще быстрее, то проваливаясь в воду, то поднимаясь над ней, и я уже не мог понять, куда несут меня поток и осел. Вдруг вижу – какой-то юноша, верхом на лошади, кинул веревку, обхватил меня веревкой вокруг пояса, привязал веревку к лошади и повернул лошадь к берегу. И потянул меня. Когда он меня потянул, корзины выскользнули у меня из рук. Я только успел крикнуть: «Ай, виноград!» И ничего больше не помню. Открываю глаза и вижу, что лежу на берегу, головой книзу, и изо рта у меня льется вода, как из чайника. А всадник спешился, стоит надо мной и смотрит на меня. Когда он увидел, что я открыл глаза, он говорит: «Ну, теперь ты спасен!» А меня зло взяло: «Я бы и потонул, не беда, но когда потонул виноград, нет пользы от моего спасения!» Он мне ничего не сказал, вытащил на ровное место, а у меня сил нет двигаться. Он взял плетку и ударил меня и так стегал от плеч до колен. Я решил, что он рассердился за мои слова, но я думаю: «Ладно, пусть бьет, плетка у него мягкая, я не чувствую никакой боли». А сказать это или заслониться от плетки у меня сил нет. «Когда ж у него рука устанет?» – думаю. Но, видно, рука у него сильная, и мне, наконец, стало больно, все тело как будто загорелось. Тогда я не стерпел и закричал: «Братец, прости! Я тебе больше не скажу обидного слова! Я тебя не попрекну, что ты вытащил меня, а не виноград!» Он засмеялся: «Ну, теперь ты вполне спасен!» И всадник этот – это наш дорогой Сафар-Гулам. Он меня дважды вытащил – первый раз из зеравшанского водоворота, а другой раз – из ширинского невежества. Он вовлек меня в борьбу за счастье бедняков, он второй раз открыл мне глаза!

– Когда ты тонул, у вас в деревне другой мудрец был, а как же сам-то ты попал в мудрецы?

— Я-то? А так: когда эмир объявил войну «за веру», он потребовал от своих подданных лошадей. У нас, у ширинцев, было пять лошадей на всю деревню. В зимнюю распутицу на ослах от нас нельзя было выехать, ослы не могли пройти через грязь. Мы собрались и говорим: «Как же нам без лошадей жить в зимнюю пору?» Все очень обеспокоились, а наш мудрец к этому времени уже умер, и не у кого было спросить совета. Тогда я вдруг надумал: «Люди! – говорю, – не горюйте, я придумал!» – «Что?» – «Очень легко мы спасем лошадей! Мы отведем их во двор с высоким забором и крепкими воротами, а ворота запрем на замок. Когда придут за лошадьми, мы скажем: лошадей, мол, у нас нет, а не верите, обыщите все дворы. Они зайдут в отпертые дворы, не найдут ни одной лошади и уйдут. Так мы спасем лошадей». Но один ширинец со мной заспорил: «А если они велят отпереть высокие ворота? Что мы тогда ответим?» – «А мы скажем: «Ключи потеряны». – «А они на улице увидят следы подков и назовут нас лжецами». – «А мы разбросаем по улице ветки, и следов никто не увидит». Всем моя выдумка понравилась. Они пристали ко мне с просьбой – стать мудрецом. Я не мог один идти против всех и согласился.

Командир и Эргаш о чем-то задумались, а потом командир спросил:

— Ну, а спас ты лошадей?

— Пет. Когда они за лошадьми пришли, мы сделали так, как решили: «Ключи потеряны». – «Ключи-то потеряны, а где ваш мудрец?» Я выступил вперед. Меня положили наземь и принялись бить плетками. Я крепился, крепился, а потом бросил им ключи; они меня оставили, открыли ворота и увели лошадей. Ширинцы обиделись было, что я отдал ключи, но я им ответил: «Лошадей увели, но ваш мудрец спасся от плети. Что дороже – лошадь или мудрец?»

В это время со стороны деревни Балаи-Руд раздался выстрел. Командир вскочил.

— По коням!

Уже на бегу командир сказал:

— Ты прав, Эргаш: Урман-Палван был где-то здесь.

Отряд уже мчался к деревне, когда кое-где из окрестных деревень и усадеб прогремели один за другим несколько выстрелов.

— Это люди Урман-Палвана. Он им дал сигнал, а они ему ответили и выехали.

Из Балаи-Руд Урман-Палван уже выехал. Отряд повернул в сторону степи.

Вдалеке по гладкой пустынной степи мчались, как тени, несколько всадников.

Гнаться за ними было бесполезно. Отряд вернулся в Урман-Палванову усадьбу. Во дворе староста закапывал яму. Возле ямы стоял осел под двумя большими вязанками длинного хвороста.

— Ну, староста, проводили Урман-Палвана? Теперь на душе у вас легче?

— Ой, клянусь, я не видел этого злодея. Он сюда не приезжал. А если приезжал, где же следы?

— Конских следов нет, но есть следы царапин, сделанных на месте следов ветками.

— Ширинская маскировка! – усмехнулся командир. – Но нас не проведешь, мы не ширинцы. Что ты тут делал в этой яме?

— В ней хранилась морковь. Теперь морковь вся израсходована, и я засыпаю яму.

— Ну-ка, погоди ее засыпать! – сказал Сафар-Гулам. – Я взгляну на нее.

Сафар-Гулам сбежал в яму.

— Ага! Нашел! – крикнул он оттуда.

Из этой неглубокой ямы шел вход в другую – просторную и высокую, как сарай. Такие бывали в Бухаре на постоялых дворах, где ставили ослов и лошадей. Здесь вполне могло поместиться несколько человек с лошадьми.

Сафар-Гулам увидел на земле свежий конский помет, а на земляном возвышении блюдо с остатками плова.

Сафар-Гулам вынес наверх блюдо и объяснил:

— По всему видно, в этой яме Урман-Палван со своими людьми пробыл несколько дней. Староста вход в яму снаружи то заваливал хворостом, то открывал. Он расстелил ветки кругом, чтобы скрыть следы подков на земле. Сейчас, когда яма освободилась, он пытался замести последние следы. Мы его застали за этим делом.

— Выходи-ка вперед, староста. Мы тебя отдадим в руки правосудия.

Староста сделал несколько шагов вперед.

Сзади него раздался выстрел. Пуля попала между лопаток и вышла из груди. Староста упал…

— Не удалось старосте отвечать перед народным судом! А за то, что вопреки военной дисциплине и советскому закону я убил его, сам понесу ответ перед судом за свой поступок, – сказал Эргаш. Староста этот был сыном Абдуррахима-бая, а Эргаш – сыном Рахимдада – Некадама, бывшего рабом в семье казия.