Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

12

Началась весенняя посевная 1933 года.

В прозрачном воздухе, ясном, как горная вода, текли прохладные струи легкого ветра. Пахло из садов едва раскрывшимися цветами абрикосов и молодой листвой. И этот свежий нежный аромат ветра смешивался с густым, уютным запахом свежевспаханной земли.

На колхозных полях было людно и оживленно.

Колхозники, разделенные на бригады, работали каждый на своем участке. Бригады, прикрепленные к определенным участкам, любовно возделывали свою землю, соревнуясь одна с другой.

Тракторы шумно и неустанно двигались в разных местах обширных полей, как маневровые паровозики на станциях.

Дымок тракторов всплывал, поблескивая, как резвая рыбка, в небо и тотчас исчезал в его просторе.

Жаворонки шныряли по бороздам, разыскивая червей и зерна, вдруг взмывали вверх, словно вздернутые к небу невидимой струной, на мгновение повисали высоко-высоко, трепеща крыльями и заводя песню, а затем падали с этой песней, то вдруг останавливаясь в своем падении, то снова сближаясь с землей, и, коснувшись земли, смолкали.

Где-то в дальнем саду куковала кукушка.

Муравьи вытаскивали из своих складов остатки зимних запасов, чтобы проветрить их на пригреве.

Все жили большой радостной, весенней заботой.

Небольшие неровные участки земли – наследство, полученное колхозом от единоличных хозяйств, – в этом году впервые потеряли свои давние, древние очертания. Тракторы прошли по всему огромному полю из конца в конец, и ровные борозды протянулись там, где еще недавно хозяин крошечного надела ограждал свои владения от соседа.

На одном из участков бригаде колхозников было дано задание мотыгами разровнять землю.

На один из бугорков, присев отдохнуть, колхозники положили свои мотыги и разговорились.

– От русских рабочих мы получили тракторы. Избавили они нас от тяжелой работы. Хорошо бы теперь получить нам такие машины и для боронования земли. Нам еще легче стало бы.

– Если они придумали трактор, то и такую машину придумают непременно. Трактор за день пашет столько земли, сколько на паре быков не вспашешь за десять.

– Трактор не только тем хорош, что пашет быстро, а и тем, что глубоко пашет.

Бритый человек, в куртке и в военных брюках, усомнился, закручивая вверх усы:

– А какой толк от этой глубины? Ну, перевернет он пласт кверху дном, а земля-то все та же.

– А толк тот, что ни прошлогодние корни, ни стерня не засоряют нового поля, а попадают вглубь. Там перегнивают, удобряют землю, питают молодой посев, а поле наверху становится чистым.

– Что попусту говорить, всякий видит пользу от машин! – сказал один из колхозников.

Но бритый упрямился:

– Знаю одно: сеялки ни гроша не стоят. Я в прошлом году сеял сеялкой. Сеял-сеял, а всходы вышли редкие. И меня ж еще обвинить вздумали. Слава богу, Шашмакул заступился, а то под суд бы попал. С тех пор я от сеялок держусь подальше, к мотыге поближе.

– Что-то ты не то говоришь. Руками никогда ровно не посеешь. После ручного сева нельзя применять культиватор, а после сеялки и культиватор пойдет, и простой мотыгой работать легче.

Один из колхозников вспомнил:

– Бывало, Сийаркул-ака говорил: когда на поля выйдет много разных машин, станут колхозные поля похожи на фабрики и на заводы. Я однажды с Сийаркулом ездил на хлопковый завод. Там всю работу выполняют машины. Очищают хлопок от семян. Очищенный хлопок прессует и связывает в тюки машина. Если и на поле все работы будут выполняться с применением машин, пожалуй, действительно наши поля будут как заводы и фабрики. Машины увеличивают урожай, колхозы при добрых урожаях стали большевистскими, а колхозники зажиточными!

– Это я знаю. Сийаркул говорил, что партия призвала и к машинизации сельского хозяйства. Теперь мы на прошлую жизнь смотрим, как с зеленой горы в черную пропасть.

– Вон и женщины-то наши, как муравьи, трудолюбивы. Работают на поле рядами! А прежде они знали только котлы, посуду, шитье.

Нор-Мурад, пятидесятилетний пионер, раньше всех усевшийся на бугорке для разговора, долго ждал для себя подходящей темы.

Теперь он живо заговорил:

– Женщины! Моя старуха, бывало, меня обманывала. Если решала что-нибудь себе купить, то потихоньку откладывала из того, что я давал ей на еду. За это ей от меня и попадало. А теперь, в прошлом году, я едва-едва заработал сто трудодней, а она – полтораста. Купила все, чего ей не хватало, а я и сказать ничего не могу: на домашние расходы дает наравне со мной. Мне и жить легко стало, и жена ходит веселая.

– Если вы будете так же весь этот год работать, как сейчас, боюсь, что на свою рубаху вам придется брать из ее денег.

Бритый сел рядом с Нор-Мурадом.

– Вы гордитесь заработком вашей жены, а на самом деле вы заставляете жен работать, как рабынь.

Нор-Мурад рассердился:

– Хоть ты себе и усы закрутил, и сбрил бороду, и брюки-галифе надел, и прозвище носишь «Хамдам-форма», а ни черта ты не смыслишь. Свобода женщин у капиталистов понимается как право на безделье. Там такая свобода только у богачей. А у нас свобода – это право на труд, на образование, на отдых.

– Правильно, – поддержал Шахназар Нор-Мурада. – Вот Хадича, младшая жена Хаджиназара, она у него работала, как рабыня, из тех, что покупали в Бухаре. Работала с утра до ночи, а одежды не имела, в ушах звенело от ругани почтенного супруга, тело ныло от пинков. А как только она от него освободилась, стала ударницей в колхозе. За прошлый год заработала двести пятьдесят трудодней. Дом себе поставила.

Нор-Мурад засмеялся:

– Эрназара за лень выгнали из колхоза. Он сперва огорчился. Потом увидел на Хадиче шелковый платок, бархатный камзол, лаковые туфельки и оживился, воспрянул духом. А как только разузнал, что она выработала двести пятьдесят трудодней, так совсем покой потерял и послал к ней сваху. Но Хадича не растерялась: «Скажи, говорит, этому лодырю, что если я захочу замуж идти, так выберу себе ударника, чтоб не было мне стыдно за мужа. А Эрназару посоветуй пустыми надеждами голову не забивать». Вот какие у нас женщины! Неужели мы им уступим? Давайте-ка поработаем!

И Нор-Мурад резко вскочил, схватив мотыгу.

Но рядом неожиданно прозвучал голос Юлдашева:

– Нор-Мурад-ака! Зачем утомляться? Вы так долго отдыхали, что резкий переход от покоя к энтузиазму может вам повредить.

Нор-Мурад растерялся:

– Товарищ Юлдашев, у вас хоть и одна рука, но глаз не менее четырех. Так далеко отсюда вы работали и все же увидели, как работает наша бригада! А мы кончили работу, поэтому и присели.

Председатель совета урожайности, пришедший вместе с Юлдашевым, внимательно осмотрел землю.

– Такую работу нельзя принять.

У Хамдам-формы один ус опустился, а сам Хамдам побледнел.

– Почему?

– Потому что вам поручили разравнивать землю, а вы этого не сделали.

Юлдашев подтвердил слова председателя:

– Вместо того чтобы бугры срыть и землей завалить ямы, срыли бугры до того, что получились новые ямы.

Нор-Мурад рассердился и закричал на Хамдама:

– Я тебе говорил! Я говорил, что ты портишь поле, а не выравниваешь. Ишь, усы подровнял, а землю выровнять не мог!

– Он портил, а вы где были?

– Я говорил, да он-то не слушал! Кто-то невесело сказал:

– Из-за него пропала наша работа, да и осрамил нас.

– Ну работа-то не пропала! – возразил Юлдашев. – Как могла работа пропасть, когда вы не работали?

– Я заметил, что Хамдам дело портит, ну и сел, чтоб не тратить сил попусту.

Составили акт.

Подписали акт председатель совета и Юлдашев. Подошел бригадир соседнего участка, присоединил и свою подпись. Но покачал головой:

– Я тут рядом работал. Надо б нам было вызвать их на соцсоревнование, чтоб не было им повадно сидеть сложа руки.

– А я тогда и не сидел бы! – воскликнул Нор-Мурад. – Я б тогда показал, как работать!

– Это не поздно исправить! – ответил Юлдашев. – Заключайте договор на соревнование и принимайтесь за дело.

Бригадир распределил обязанности между колхозниками бригады и, в свою очередь, посоветовал заключить договор. Все принялись за работу.

Нор-Мурад заявил:

– Хоть душу вон, а достоинство надо вернуть.

Но после каждых пяти-шести взмахов мотыгой он распрямлялся, чтобы погладить поясницу.

Хамдам, работавший рядом, подошел к Нор-Мураду.

– Вы меня попрекали за плохую работу. Не откажитесь, поучите меня. Я тогда и свою долю выполню, да и с вашей долей справлюсь.

– Вот молодец! – одобрил Нор-Мурад. – Если так сделаешь, каждый тебя похвалит, а не то обзовут вредителем и выставят из колхоза.

Вечером, принимая от колхозников работу, бригадир особо похвалил работу Нор-Мурада и Хамдама-формы.

– Я не только сам резв, как пионер, а еще и Хамдама втянул, неопытного в крестьянском деле. Ишь как активно работал!

– Молодец!

– Я всегда такой! – гордился Нор-Мурад. А Хамдам в душе радовался:

«Прежде я сбросил бороду и подровнял усы, и Шашмакул признал меня активистом. А сегодня я добился того, что и простак Нор-Мурад признал меня активным колхозником».

13

Так Хамдам добился признания, так он прослыл активистом.

Нор-Мурад решил, что Хамдам устыдился плохой работы и, внимая дельным советам пятидесятилетнего пионера, взялся за дело всерьез.

А Хамдам объяснял всем, что это Нор-Мурадовы упреки заставили его одуматься, сделали активистом. Он получил задание вместе с несколькими колхозниками прокопать арык – оросительный канал.

Нор-Мурад, улучив минутку, зашел на участок Хамдама, посмотрел, как там у них: спорится ли дело.

Постояв около колхозников, копавших канал, Нор-Мурад деловито сказал:

– Ты совсем человеком стал, брат Хамдам. Хорошо работаешь, молодец!

– Если я и стал человеком, то лишь благодаря вам, Нор-Мурад. Ваши слова были хоть и горьки, но справедливы. Их горечь, как хина при лихорадке, освежила меня. Я излечился от своей болезни, от невежества и от лености. Я очень благодарен вам!

– То-то, – гордясь и сияя, ответил Нор-Мурад. – Всегда слушай советы человека, износившего рубашек вдвое больше, чем ты. Слышал: партия отменила уравниловку при расчетах с колхозниками? При оплате теперь будут учитывать качество работы и опытность работника.

Тревожная искра мелькнула в глазах Хамдама, но, улыбаясь, он ответил:

– Так оно и должно быть! По справедливости.

И, не выражая голосом никакого сомнения, он спросил Нор-Мурада:

– А у вас как идут дела? Догнали лучших ударников? Годитесь в женихи Хадиче?

– Дела не плохи, – серьезно ответил Нор-Мурад. – Норму перевыполняю. Качество хорошее. Я теперь мастер по выравниванию земли. Агротехник видел мой участок, очень хвалил и сказал: «На таком поле ни капли воды зря не пропадет. Ни один куст без воды не останется».

– Ну, значит, скоро можно заслать сватов к Хадиче! – засмеялся Хамдам, скрывая насмешку.

– Еще бы! – задумчиво ответил Нор-Мурад и пошел, приговаривая: – Не сдавайтесь, ребята! Нажимайте!

– Нажимай, ребята! – бодро крикнул повеселевший Хамдам.

* * *

Арык, который рыл Хамдам-форма вместе с колхозниками, тянулся на полкилометра вдоль реки, из которой он получал воду.

Между прежним арыком и рекой проходила широкая проезжая дорога. Но Хамдам заявил, что дорога эта колхозу не нужна, вырыл арык ближе к реке, а дорогу перекопал, присоединив эту землю к землям колхоза.

Один из колхозников, заметив, что арык совсем прижался к реке, а дорога пропала, сказал Хамдаму:

– Арык-то у нас стал ровный и глубокий, да вот дороги не стало.

– А на что она? Многоземельные баи не берегли землю, вот и проложили дорогу здесь. А настоящая старинная дорога идет вон там, по тому берегу. Мы в ширину прибавили к колхозу земель на три метра, а длиной на полкилометра, не меньше. Вот и сосчитай, сколько земли у нас прибавится. Несколько гектаров. А пока агроном пронюхает о ней, пока ее внесут в планы да в договоры, мы урожаем с этой земли на много процентов увеличим колхозный доход. Понимаешь?

Хамдам спрыгнул в арык и принялся обравнивать его края со стороны реки и велел остальным обрубить с этой стороны края арыка и тем еще ближе придвинуть его к реке.

– Вот и еще полметра земли нашли! – восклицал Хамдам. Хамдам с колхозниками закончил рытье арыка. Русло выровняли, углубили и придвинули к реке по Хамдамову указанию.

Вечером довольный Хамдам вернулся к себе домой, весело пообедал и, когда стемнело, пошел к чайхане.

Чайхана, освещенная сорокалинейной лампой-молнией, была полна людей.

Хамдам остановился в тени шелковицы, всматриваясь в людей, увлеченных разговорами, шахматами, чаепитием. Время от времени колхозные музыканты брали свои дудочки, бубен и двухструнные дутары, и все затихали, слушая знакомые любимые народные напевы.

Но Хамдам-форма пытливо разглядывал всех из своего укрытия.

«Нету его. Надо подождать. Он непременно придет».

Он стоял один, заслоненный деревом, и вслушивался в громкие разговоры людей.

Заговорили о достижениях и успехах, сделанных за этот день. Жаловались на промахи, упущения и помехи в работе. Делились своим многолетним опытом потомственных земледельцев и пытливых колхозников.

В каждой компании шел свой разговор, каждая пила чай из своего чайника, но Хамдам, стоя в тени, слыша разные разговоры, понимал, что хотя и за разными чайниками, в разных компаниях сидят эти люди, но разговор у них у всех один, об одном, одними заботами они озабочены, одними успехами они обрадованы, что это не различные компании, а одна большая семья, отдыхающая здесь после общей работы на своем общем поле.

Хамдам-форма уловил голос Нор-Мурада:

– У меня жалоб нет. На что мне жаловаться? Сегодня мы выровняли двенадцать гектаров земли. Она готова к пахоте, пожалуйста.

Уже Хамдам начал было вслушиваться в другой разговор, но услышал, как Нор-Мурад заговорил о нем:

– Наша бригада не только сама изо всех сил работает. Мы и за такими лентяями присматриваем, как Хамдам-форма. Злостный лентяй, но я заставил его работать…

Эти слова обрадовали Хамдама. А Нор-Мурад продолжал свое хвастовство.

– Сегодня я просто рот раскрыл, когда увидел Хамдамов арык. Он широк, как Хамдамов рот, глубок, как его глаза, гладок, как его бритый подбородок, и прям, как его нос!

Колхозники засмеялись. И Хамдам засмеялся за своей шелковицей.

Хасан Эргаш сказал, смеясь:

– Вы такой молодец, дядя Нор-Мурад, что годитесь в женихи для самой разборчивой невесты нашей.

Все повернули смеющиеся лица к Хадиче, и она, покраснев, засмеялась вместе с другими. Хамдам подумал:

«Успех успехом, но женихом Нор-Мурад не станет, а вот я могу стать женихом. Вполне могу! Но свататься пойду не к толстощекой Хадиче, а…»

И Хамдам невольно погладил и подкрутил свои усы.

«Через таких самодовольных простаков, как Нор-Мурад, я привлеку к себе доверие колхозников. Для меня откроется путь к любой работе. И тогда я обниму тонкий стан милой, стройной Кутбийи. Кутбийи! Да…»

Чуткое ухо Хамдама уловило голос Шашмакула:

– Я и прежде утверждал, что Хамдам-форма хороший колхозник. Но Сафар-ака и дядя Эргаш смеялись, когда я это говорил. Вот пускай они теперь устыдятся, слушая похвалы Хамдаму. Похвалы такого правдивого человека, как Нор-Мурад.

Сафар-Гулам ответил ему:

– Цыплят по осени считают. Осенью и увидим, каков колхозник выйдет из Хамдама. Хорошо сделать одно дело – это еще не означает, что человек стал хорошим колхозником. Колхозник должен с весны до осени и с осени до сева работать ровно, исправно, добросовестно, какое бы дело ни выпало на его долю. Вот если везде, куда его поставит колхоз, Хамдам будет хорошо работать, тогда только мы скажем – «хороший колхозник».

«Ха! – удивился Хамдам. – Я еще до осени должен работать, чтоб стать хорошим колхозником!»

Музыканты снова заиграли, заглушив разговоры.

Хамдам отошел от дерева и ушел в темноту.

«Пока Хасан Эргаш здесь, пойду-ка я разыщу Кутбийю. Надо ей рассказать о моих успехах. Пусть они подсчитывают свои достижения, а мы подсчитаем свои».

Он шел в темноте, вдоль стен, вслушиваясь в безмолвие деревенской ночи, шел так, чтоб никто не встретился ему.

На краю деревни Хамдам-форма подошел к крайнему дому.

Зашел со стороны степи и тихонько царапнул ногтем о стекло занавешенного окна.

Изнутри комнаты ему ответили таким же звуком. И занавеска приподнялась.

Хамдам пальцем написал на стекле, слегка запыленном степным ветром: «Я».

Занавеска опустилась, и через некоторое время в комнате женский голос сказал:

– Бабушка! Я схожу за Хасаном-джаном [143]143
   Джан – буквально «душа»; ласкательная приставка к имени.


[Закрыть]в красную чайхану. Он что-то долго не идет.

По улице протекал ручей, обсаженный старыми раскидистыми шелковицами. От их больших густых ветвей ночная тьма казалась еще чернее.

Хамдам перебежал дорогу, перепрыгнул ручей и остановился на другой стороне улицы, на тропинке между ручьем и стеной.

Ночь была тиха, спокойна. Деревня безмолвна. Ни ветерка, ни шелеста. Лишь сердце Хамдама тревожно и громко билось.

Наконец скрипнула калитка.

Хамдам услышал легкие, быстрые шаги.

Прошелестел шелк платья.

Хамдам сказал:

– Я!

Она остановилась.

– Где ты?

– Здесь, под деревом.

– Где тут через ручей перейти? Ничего не вижу.

– Вот он, мостик! – сказал он, подняв руку. – Теперь вижу.

И она вошла в непроглядную тьму под дерево.

– Кутбийа, моя дорогая!

Приблизив свое лицо к лицу Хамдама, Кутбийа зашептала:

– Пусти. Он может увидеть!

– А ты его еще любишь? Еще послушна ему?

– Я и тогда его не любила, и теперь не люблю. Но пока с ним не разойдусь, должна быть послушной, иначе провалится все дело. Садись! Время идет. Он скоро вернется.

Хамдам сел под дерево, обняв Кутбийю. Она прижалась к нему.

Приглаживая ее волосы, выбившиеся из-под шелкового платка, Хамдам говорил:

– У тебя комнаты с окнами и печками, железная кровать с пружинами, платья из бухарских шелков, шелковые платки и шали, шелковые чулки и лаковые туфельки, и всего этого у тебя с каждым днем становится больше. И твои стройные ножки хотят хорошо обуваться. Твои черные волосы привыкли к шелковым платкам, твое шелковое чело… О Кутбийа! У меня темнеет в глазах. Сердце разрывается: разве ты бросишь все это?

– Успокойся. Ну! Успокойся! Всем этим можно соблазнить рабыню. У кого не было ничего, тому это соблазнительно. А я – дочь Уруна-бая. У отца в доме двенадцать комнат. Чем соблазнит меня этот русский дом, эти шелковые платья? В отцовском доме я носила платья, шитые золотом.

– Чем же Хасан тебя соблазнил?

– Когда настало тяжелое время, я решила спасти своих. Решила выйти за партийца или за комсомольца. Простодушнее всех мне показался Хасан. Я и завлекла его.

Кутбийа вздохнула.

– А вышло, что не он попался, а ты попалась сама.

– Да. Верно. Он сказал: мне твое социальное положение не подходит. Тогда я, с согласия родителей, ушла от них к тетке. И спросила Хасана: «Теперь подходит?» Он ответил: «Если дашь слово начисто и во всем с ними порвать, тогда подойдет». Я пообещала. Я думала, что, когда мы положим головы на одну подушку, он станет сговорчивей.

– И что же?

– Откуда ж мне было знать, что его сердце не простодушно, а твердо, как камень? Как камень! Крепче камня!

Она помолчала. Хамдам слушал напряженно, а сердце его опять билось громко и тяжело.

– Я выказала ему любовь. Он тоже. Даже горячее, чем я. Но чем больше я притворялась влюбленной, тем сильнее и сердечней раскрывал он свою любовь.

– А если любовь его сердечна, что же он хорошего сделал для твоей семьи?

– Как бы он ни любил, как бы горяч ни был его порыв, стоило мне заговорить о своем отце, он мгновенно бледнел от такой злобы, что, если я тянулась к нему, он отбрасывал прочь мои руки, отталкивал меня и вставал: «Наша любовь только до этого разговора. Ты дала слово об этом не говорить. Нарушишь свое слово, и я свое нарушу. Не пеняй на меня». И опять нужно было немало сил, чтоб его успокоить, чтоб его оставить с собой, чтоб он не уходил. Так и не смогла ничего добиться. Он из железа. Его не перемелешь, словами не прошибешь. Лживыми ласками не проймешь.

Кутбийа замолчала.

– Ну, а потом?

– Потом? Имущество у отца забрали, отца с матерью выслали. Братьев выслали. В нашем доме устроили школу. А я осталась тут одна, против своего желания.

Кутбийа, шумно вздохнув, вытерла глаза, на которых, может быть, и не было слез.

Но по сердцу Хамдама, изнывающему от любви, прошла горячая волна жалости.

Хамдам, прижимая к себе Кутбийю, зашептал:

– Так уйди от него. Распишись со мной. Но одно условие: когда распишемся, позовем муллу и совершим обряд. Но только так, чтобы никто не знал.

– Если, бог даст, доживем до этого дня, позовем муллу, заключим брачный союз.

– А что нам мешает? Не хочешь с ним жить, иди завтра в загс и разводись. А послезавтра распишешься со мной. И конец. Для чего ж сидеть и плакать, для чего томить себя? И меня. Так ты и ему отомстишь за то, что не послушал тебя, твоим родителям не помог, твои надежды не оправдал. Понимаешь?

Кутбийа, отодвинувшись от Хамдама, серьезно и строго ответила:

– Нет, на этом мое сердце не успокоится. Я колхозу должна отомстить. Колхоз разорил отца. Колхоз исковеркал мою молодость. Колхоз дал силу рабам и беднякам. Вот почему мне рано уходить от активиста и комсомольца. А тебе пора действовать. Тебе надо…

Широкий рукав соскользнул с ее поднятой руки. Горячей рукой, украшенной широким браслетом, она обняла Хамдама. Прижалась к нему…

Хамдам прижал к себе ее голову.

– Я первый тебе помогу.

– Я на тебя надеялась.

– Почему ж теперь не надеешься?

– Нет, и теперь надеюсь. Я тебе верю. Не верила б, не говорила бы. Но только я слышала, ты стал активистом-колхозником.

– Твой отец всегда мне доверял. Никогда я не обману его доверия. Сперва я откровенно отвиливал от работы. Вредил, где мог. И не всегда осмотрительно. Чуть-чуть не попался. Тогда я взялся за дело с другого конца. Теперь меня хвалят. А я все тот же и хочу того же.

– Как же тебе удалось?

– Мне трудную работу поручили, и я с успехом ее выполнил. Вот меня и называют «активистом». Но я такой же активист, как ты жена активиста.

– Какая ж нашему делу польза от этого?

– Польза есть. Дело, за которое меня хвалят, это паше дело.

– Не понимаю.

Кутбийа спрашивала, играя его гордо закрученными усами.

– Мне поручили вырыть арык. Я его так вырыл, что, когда для полива его наполнят водой, его без труда можно разрушить. А восстановить будет нелегко. Хлопок останется без воды самое меньшее на неделю, а то и дней на десять. Ты небось знаешь, что если с первым поливом запоздать, урожай снизится наполовину. Самое меньшее – наполовину. Понимаешь?

– Это все? – спросила Кутбийа, прикидываясь разочарованной.

– Нет, не все.

Хамдам снова расправил и закрутил усы, смятые Кутбийей.

– Что же еще?

– Половину мешка отборных семян я заменил гнилыми.

– А еще что?

– Если за мной закрепится звание «активиста», мне и доверие будет. Тогда при окучке я кое-что схитрю с удобрениями.

Кутбийа сказала деловито:

– Вот что: Хасан работает на сеялке. У него сеялка, культиваторы и другие машины. Он говорил, что еще плохо их изучил, что не всегда понимает, как с ними надо обращаться. Ты скажи, что уже работал на сеялке. Давай Хасану советы. А советуй так, чтобы делалось наше дело, а не колхозное. Так одной стрелой мы двух зайцев убьем: и севу повредим, и доверие к Хасану испортим, выставим Хасана вредителем. Если усомнятся, что он сознательно вредил, будут считать его неспособным либо дураком. Вредить людям – значит больше всего вредить колхозу. Это мне отец говорил. Он объяснял мне, что их сила в людях, что надо выбивать людей. Мы пулей выбивать их не можем, надо действовать словом.

Хамдам с готовностью согласился:

– Это у меня в плане на первом месте! Я Хасану так подстрою, что хлопок либо совсем не взойдет, либо так взойдет, что его придется окучивать по многу раз, чтобы…

Не дослушав, Кутбийа прижалась к его лицу, лаская губами его брови, глаза, усы.

Не коснувшись губ, она откинулась и шепнула:

– Я давно тебя люблю. Твои черные глаза, твои темные брови, твои густые усы. Но что-то еще мне дорого в тебе. Я не могла понять, что мне в тебе так дорого. Не могла понять, а теперь знаю. Ты осуществляешь мои самые тайные, самые тайные мои желания. Я мечтаю, а ты действуешь. Ты мои мечты проводишь в жизнь. Ты одной стрелой пробиваешь двух зайцев.

– Не только двух зайцев. Они пробьют зверя покрупнее. Ты видела, – я всегда работаю около разных машин. Видела?

Он вгляделся в ее лицо, смутно белевшее в темноте.

– Эти машины пришли, чтобы развивать хлопководство. Я так сделаю, чтоб от них был только вред. А это повредит и руководителям колхоза. Подорвет веру в них. Это разладит порядок, и работа в колхозе разладится.

– Ой, Хамдам-джан! Дорогой мой Хамдам! Скорее бы настало время, когда твой крепкий, мужественный стан станет моим!

Но огонек фонаря, приближавшийся со стороны чайханы, разъединил их.

Хамдам исчез в темноте.

Кутбийа, быстро оправив платье, громко застучала каблуками по большой дороге, направляясь к огоньку фонаря.

Через несколько шагов она встретила нескольких колхозников и Хасана.

Кутбийа пошла с ними:

– Ой, милый Хасан! Почему задержался?

– Разговор был интересный. Соревнование и ударничество дали отличные плоды. Прежние лентяи – и то стали активистами. Потом меня попросили еще раз объяснить лозунг партии: сделать колхозы большевистскими и колхозников зажиточными. Ну, как твоя голова? Перестала болеть?

Отстав, они шли вдвоем. Кутбийа, ласкаясь, успокоила его:

– Голова прошла. Но сердце заболело: ты долго не шел, я соскучилась. Вот и пошла тебе навстречу.

Он ее задумчиво спросил:

– Кутбийа! Ты меня правда любишь?

– Если б не любила, разве вышла б к тебе в такую темень, когда люди без фонаря не могут ходить?

– Вот, если любишь, иди работать в колхоз. Работать в полную силу. Чтоб стать активисткой, чтоб с тебя пример брали! Это моя мечта.

Их спутники свернули к своим домам. Фонарь тоже унесли в один из домов. Стало совсем темно.

Только их шаги еще звучали на твердой дороге среди безмолвия уснувшей деревни, среди необъятного простора полей, протянувшихся до песков пустыни.

– Ну, когда ж, наконец, ты будешь доволен мною? Я все для тебя делаю, а тебе всего этого мало. Ты еще и еще чего-нибудь от меня хочешь.

Она обнимала его. Его щек касались ее волосы, спутанные руками Хамдама-формы.