Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

9

В глухой степи между Нур-Атой и Шафриканом в казахской юрте, потрескивая, горел костер.

Несколько человек, окружив костер, отогревали иззябшие руки и ноги.

Один из сидевших встал и вышел наружу посмотреть на небо.

По ночному небу низко ползли тяжелые черные тучи, он вернулся в юрту и сказал:

– Как же казах найдет дорогу? В небе – ни звездочки. Не миновать нам беды, – собьется он с дороги и заведет нас либо в Нур-Ату, либо в Шафрикан.

– Другого ничего нам не придумать. Придется довериться казаху и положиться на волю божью! – ответил один из них.

Замолчали, слушая, как трещит хворост в огне.

Булькнула вода, закипая в чугунном кувшине. Временами шелестел ветер, и костер шарахался, словно от удара.

Невеселая тишина зимней недоброй ночи. Вошел казах и принес пресную, испеченную в золе лепешку и чайник с пиалой.

– Вот вам, пейте чай, покушайте хлеб, а я дойду до соседней зимовки за лошадьми и ослами. Тогда и поедем.

– Через сколько ж часов мы доберемся до Джизака?

– А я ваших часов-масов не понимаю. Одно скажу: если в полночь выедем, завтра я вас выведу из владений эмира и приведу на землю большевиков.

Казах ушел. Чай был заварен. Юноша сел у входа, чтобы, разлив чай, снова налить в кувшин воду. Наполнив пиалу, юноша первую протянул самому старшему из сидящих, которому было лет семьдесят, и сказал:

– Ага, расскажите нам что-нибудь, чтоб не думать о том, что может случиться завтра.

– Ничего не случится, чего не предопределено богом и не написано у нас на лбу! – ответил третий.

По мусульманским преданиям, судьба человека предопределена заранее и со дня его рождения невидимыми письменами начертана у него на лбу.

Старик поставил перед собой горячую пиалу и как бы нехотя вспомнил:

– Поэт Бобо Тахир Лури [118]118
   Бобо Тахир Лури – поэт XI в., известный своими четверостишиями.


[Закрыть]сказал:

 
Если бы злой недуг
          Меня лишь один постиг!
 Если б беду лишь одну
          Я нес на плечах своих!
Если б у ложа мне знать
          Иль врача, иль жену,
Если бы лишь одного знать
          Мне из этих двоих!
 

Вам понятны станут эти стихи, если признаюсь, что сам не знаю, о чем сожалеть, – о жестокости ли кровожадного эмира, или о безрассудстве и недомыслии, с которыми неразлучны действия младобухарцев, или печалиться за судьбу жены и детей, оставшихся у палачей эмира; печалиться ли, что на склоне дней своих беглецом скитаюсь в этой пустыне? «Если бы злой недуг меня лишь один постиг!»

Замолчав, старик взял остывший чай и выпил его двумя глотками.

Желая утешить старика, человек средних лет с седой бородой, сидящий рядом, сказал:

– Вы еще можете благодарить бога, что хотя жена ваша с малолетними детьми осталась в руках чиновников, но двое ваших старших сыновей здесь, с вами!

И он указал на двух мальчиков четырнадцати и шестнадцати лет, сидевших рядом со стариком.

– А сколько крови, сколько мучений вокруг. Не надо ходить далеко, взять хотя бы только два туменя – Гиждуванский и Шафриканский. Сколько там погибло людей, которых я знал близко, – сколько людей убито в своих домах или на улицах, а имущество их разграблено палачами эмира.

Таких известных джадидов, как Хаджи Сираджиддина [119]119
   Хаджи Сираджиддин – брат Садриддина Айни, казненный эмиром 9 марта 1918 г.


[Закрыть]из Сактаре, Авезбека и Азимджана из Гиждувана, заковали в цепи, увезли в Бухару. Кто знает, какие страдания ждут их? Они будут убиты в темнице Бухарского арка.

Старик отпил чай и вздохнул:

– Вся моя семья – жена, дети, невестки, все попали в руки эмирских палачей. Но я благодарю бога. Я терплю и жду, когда, подняв против эмира всех крестьян, мы, джадиды, отомстим ему и за себя, и за наших убитых братьев.

Юноша неожиданно твердо сказал старику:

– Вы не сможете поднять крестьян против эмира. Никогда вы не сможете! Вы и ваши джадиды нашей бедняцкой нужды не знаете, ни наших бед, ни желаний. А если и знаете, то не ведаете, как нас от тех бед избавить. А и ведать будете, так не захотите нас избавлять. У вас заботы другие, а потому не вы поднимете нас. Не вы!

– Разве то, что ты и Сафар-Гулам скитаетесь со мной из пустыни в пустыню, не восстание крестьянской бедноты? – нахмурился человек средних лет с седеющей бородой. – Разве не я поднял вас против эмира?

Сафар-Гулям порывисто встал.

– Нет, не вы, Шакир-ака! Вы не смогли бы. Нас подняли большевики, ветер с большевистской земли, из Ташкента, из Самарканда.

Вдруг послышался топот лошадей. Спор прервался.

– Неужели так быстро вернулся казах? – удивился Сафар-Гулам, выскакивая из юрты.

Юноша тоже вышел, торопливо поставив кувшин. Из темноты сквозь летящий снег показалось человек пятнадцать всадников.

Сафар-Гулам и Юсуф притаились в темноте, следя за прибывшими.

Нет, это не казахи.

Один из всадников спрыгнул с седла, отдал повод спутнику и, потирая руки, сгорбившись от стужи, просунул голову в дверь юрты.

– Господин джигит! Нельзя ли у вас обогреться?

И тотчас, не дожидаясь ответа, он отбежал обратно к своим спутникам.

– Слезайте скорей! Мы попали прямо на пир. Тут сидят все джадидские заправилы – и Мулла Шариф и Шакир-Гулам. Все смутьяны налицо!

Всадники торопливо спешились, покинув коней, взяли ружья наизготовку и кинулись в юрту.

Они связали Шакира, Муллу Шарифа, его сыновей…

Видя это, Сафар-Гулам и все товарищи, воспользовавшись темнотой ночи, бросились бежать в степь.

Снег запорошил их следы, скрыл направление их бегства.

* * *

По деревенскому базару в Хаджи-Арифе ходила женщина в парандже, но с приоткрытым лицом, продавая две подпруги и одну веревку.

Базар уже кончался, а она ходила с утра, но никто ничего не покупал у нее.

Потеряв надежду на покупателей, она пошла на веревочный базар и предложила свой товар перекупщику. Но и он не захотел покупать:

– На что мне это гнилье? Я таким товаром не торгую. Не хочу порочить свою торговлю перед покупателем.

– Ладно уж, дайте что-нибудь за мой труд и возьмите, разве это гнилье?

– Больше одной тенги не дам. И этого не стоит, даю ради милостыни, во имя божье.

– Надо ж совесть иметь! Я несколько дней ходила по степи, собирала клочки овечьей и козьей шерсти с колючек. Несколько дней я пряла шерсть, сучила нитки, несколько дней вила из ниток веревки, делала подпруги, пока, наконец, вынесла их на базар. На все это ушло почти два месяца. Дали б мне хоть на два дня жизни!

– Сестра! – возразил торговец. – Я же не умоляю вас продать это мне. Продайте другому. Вы просите меня купить, я вам даю цену. Не подходит, продайте другому. Отойдите, не заслоняйте меня от покупателей.

Женщина тоскливо отвернулась.

Но отойти ей не удалось: по улице вели пленников. Их руки, ноги, лица были окровавлены и почернели от ударов палками и плетьми. Пленников окружали всадники. Улицу заполнял народ, толпившийся, чтобы посмотреть на пленников. Некоторые кричали:

– Джадиды!

Женщина была так голодна и огорчена неудачей, что не взглянула ни на джадидов, ни на всадников.

Пленников уже провели, и народ рассеялся, когда к лавке торговца веревками подъехал всадник и спросил недоуздок для своей лошади.

С последней надеждой женщина протянула ему веревку и подпругу:

– Купи-ка это, красавец! А то я еще не ела сегодня. Всадник, показав женщине халат, перекинутый через седло, засмеялся:

– Купи-ка это, красавица! Я тоже ничего еще сегодня не ел!

Женщина с любопытством потянула халат, заинтересовавшись заплатами на нем. Она осмотрела его со всех сторон. Побледнев, она взглянула в глаза всаднику.

– Откуда он у вас?

– Узнала? Видела его прежде? Он у меня от джадида. Из тех, которых сейчас тут провели.

Ноги ее подкосились.

– Ой, горе мое! Что же мне теперь делать!

Торговец, пинком отталкивая ее от своей лавки, заскрипел зубами:

– Вставай! Проваливай отсюда!

– Видно, у джадидов твой муж? Или родственник? Она покачала головой:

– Бог видит, что муж мой и не знает, что такое «джа дид».

– Джадид он или нет, но если этот халат с него, значит, он из джадидской шайки. А ты – жена джадида. Ну, чей это халат? Говори правду.

И всадник ударил женщину плеткой.

– Прошлый год какой-то человек заехал к нам и спросил мужа. Мужа не было. Заезжий оставил мне починить порванный халат, а на другой день заехал за ним. Недавно он опять приехал к нам ночью в этом халате. Он хотел ехать в степь и позвал мужа проводником, Если этот человек схвачен, значит, схвачен и мой муж, ни в чем не повинный.

Женщина зарыдала.

– Вставай! – крикнул ей всадник. – Если к тебе в дом приезжают джадиды чинить халаты, а муж ходит с ними проводником, верно, из тебя можно многое выпытать.

Женщина онемела от ужаса. Всадник снова хлестнул ее плеткой.

– Вставай, говорю! Ну!

– Ой, горе мое!

Вставая, она подняла выпавшие из рук свои изделия. Но всадник вырвал их у нее и засунул в свой мешок. Ударив ее еще раз плеткой по голове, приказал:

– Иди вперед!

– Неужели и это мусульмане? – спросила она, проходя вперед.

Не зная, в какую сторону идти, она остановилась. Снова хлестнув ее, он указал плеткой:

– Иди туда!

Она покорно пошла по дороге, ведущей к казию Хаджи-Арифа.

10

Зимние бураны прошли. Настали ласковые весенние дни.

Но в Шафриканской степи, открытой северным оренбургским ветрам, все еще было холодно.

Толстый слой снега, наметенный ветрами за зиму, понемногу растаял. Но по утрам на весенних лужицах похрустывали голубые стекляшки льда.

Пользуясь ясными, прозрачно-белыми днями, шафриканские сборщики топлива разбрелись по всей степи.

Подобно птицам, вылетевшим из гнезда после ливня в поисках корма, сборщики топлива разрывали землю и, как муравьи, стаскивали в одно место каждый засохший стебель.

Вставши с полуночи, к рассвету крестьяне успевали дойти до мест, где росли колючка и полынь, иссохшие за зиму. К вечеру вязанки были связаны. На закате народ собрался обратно к своим домам. Некоторые приводили сюда своих тощих, изголодавшихся ослов, но у большинства, кроме веревки и небольшого серпа, с собой ничего не было.

Среди крестьян, собиравших топливо, был нездешний человек. Он положил себе на спину какую-то вещь, завязанную в узелок, а сверху уложил вязанку. Он заметил, что хворост, положенный поверх этой закатанной в халат вещи, не так давит на спину, и улыбнулся:

– Так. Теперь я понимаю, почему грузчики на станциях подкладывают под тяжести стеганые подушки.

Ослов навьючили и погнали перед собой. Другие укрепили плотно связанные вязанки на спине и пошли следом, опираясь на длинные посохи.

Пошли, продолжая разговор.

– Нелегкая жизнь у этих грузчиков! – сказал один из сборщиков.

– Один раз я собрался в Кермине и, не достав билета, целый день просидел на станции. Насмотрелся на грузчиков. Носят с поезда грузы и зарабатывают только по гривеннику, а то и по пятаку – на одну, на две лепешки. Усядутся тут же и едят, а сами глаз не сводят с дороги. Как поезд покажется, опять кидаются к вагонам.

– И пятак-то не всякому достается, иной за целый день ничего не заработает, – согласился другой сборщик.

– Им и ночевать там негде! – прибавил третий крестьянин. – Спят прямо под навесом или под скамейками, завернувшись в свои грязные лохмотья.

– Откуда они? Зачем явились сюда, неужели дома им хуже?

– Из Ирана они. Из того самого Ирана, который покойный Шакир-ака называл раем!

– Видно, и у них землю и воду прибрали к рукам богачи. Вот беднота и доведена до того, что пятак на станции для них теплее, чем солнце на родине.

– Для бедноты и обездоленных настоящая свобода и сытая жизнь только на советской земле, в стране большевиков.

Человек с узелком под вязанкой сказал:

– Теперь в Туркестане, как и во всей России, власть в руках рабочих и крестьян. Там, если кто на государство работает, живет хорошо. Но и те, что еще батраками или пастухами служат, тоже в тысячу раз лучше нас живут. Там на работу идут по договору. Хозяин должен работника и одевать и кормить. И работать больше восьми часов в день никто не обязан.

– А мы на земле эмирской Бухары каждый день работаем по шестнадцать – восемнадцать часов. И то на халат не можем заработать, – вздохнув, сказал второй сборщик.

– Не все работают по восемнадцати часов. Пастухи, к примеру, работают двенадцать месяцев в году день и ночь. Иначе хозяин не станет их кормить. Днем пасут скот на пастбище, а ночью сторожат его в загонах.

Человек с узелком под вязанкой, которого прервали, продолжил:

– У большевиков еще день в неделю полагается на отдых. А раз в году отпуск на несколько недель. И за каждый день отпуска платят, как за день работы.

– Там небось работник, потерявший работу, не помирает с голоду.

– Там власть сама взыскивает деньги с хозяина, а если он присвоит себе деньги работника, хозяин подвергается наказанию. Это ведь тут вот рядом, в Туркестане. А в России давно уже и помещичью землю, и скот, и плуги раздали крестьянам.

– Эх, нам бы так пожить! – мечтательно покачал головой один из сборщиков.

– И поживем! Я же читал тебе листовку. Разве ты забыл?

– Вы-то читали. Я слышал, я ничего не забыл. Но когда ж это будет? Дождемся ли? Увидим ли мы это? – вот о чем спрашиваю.

– Дождемся! И скоро дождемся! Сам эмир ускоряет это дело. Он убивает бедняков, называя их большевиками и джадидами. Народ стонет от мук и произвола. Многие бегут в Самарканд и в Ташкент, поступают к большевикам в армию, обучаются военному делу, чтоб вернуться сюда с оружием. А другие сидят дома и точат ножи. Скоро что-нибудь случится. Вот увидишь.

– Но ведь и эмир собрал большое войско! – невесело проговорил кто-то.

– А пускай себе собрал! – Его войско перед революционным народом – что снежная башня под весенним солнцем. Из кого это войско? Там наши дети, дети крестьян, станут ли они стрелять в отцов? Ведь дня не проходит, чтоб из эмирова войска не убегали солдаты с оружием, не переходили на сторону младобухарцев. А наши хозяева и эмирские чиновники искусны в грабеже, а не в битве. Они пожалеют свои жизни для своего повелителя.

– Этот дурак эмир, – заметил еще один сборщик хвороста, – набрал себе отряд из бухарских купцов, которые ходят расфуфыренные, как блудливые вдовы.

– Пусть его! Даже если сотню отрядов набрал он из богатырей, дни его сочтены.

– Еще в прошлом году с ним можно было справиться, да крестьянская темнота его спасла.

– Теперь крестьяне поняли. Теперь уж за ним не пойдут! Теперь его сладким словам не поверят.

– А эти листки и газеты, они их что – ив других местах Бухары распространяют? – поинтересовался один из сборщиков хвороста.

– Везде. Они идут в Чарджуй, в Карши, в Керки, в Шахрисябз, в Гиссар…

Ослы были такие худые и дряхлые, что не могли идти быстрее людей.

Все сборщики двигались вместе.

Солнце село. Темнота сгустилась, и вдруг поднялся сильный ветер. С запада поднялась черная туча и, наплывая, гасила звезды.

Глаз нельзя было открыть из-за пыли, налетевшей из пустыни.

– Ох, это к большому дождю! Говорят, если туча идет с запада, ливня не миновать!

Черные тучи соединились, закрыв все небо.

Молния мелькнула на небосклоне. Вспышка осветила на мгновение часть степи. Докатился отдаленный гром.

Сборщики, ослепленные, боясь попасть в ураган, бежали, погоняя ослов, сгибаясь под тяжестью.

Ослы начали отставать.

Молния хлестнула ослепительной вспышкой. Грохот грома раскатился прямо над головами. Гроза, застигшая их в ровной степи, могла легко убить каждого.

Ослы совсем остановились и, упершись передними ногами и спрятав между ног головы, отказывались идти.

Дождь, падавший сначала крупными холодными каплями, вдруг хлынул ливнем.

– Что делать?

– Надо хворост и ослов оставить здесь, а самим искать где-нибудь убежища.

– Какое ж тут убежище? – усомнился один из них.

– А я и не знаю, где мы. Что мы найдем при таком ливне? В такой тьме? – продолжил другой.

– Еще хуже стоять и ждать! – крикнул третий. – Мы либо замерзнем, либо молния нас побьет. Тут где-то должен быть загон, не пойму только, где в этой тьме. Идемте, хоть куда-нибудь да придем.

Гром ударил с огромной силой, казалось, будто бы в степи стреляют сотни пушек, вспышка молнии осветила всю степь вокруг.

И тотчас все померкло, стало еще темней. В это краткое мгновение идущие приметили вдали подобие юрты.

– Есть пристанище! – радостно крикнул сборщик, шедший впереди.

– Молния убила Рустама-аку! – крикнул кто-то, идущий сзади.

Все оглянулись при новой вспышке молнии и увидали Рустама, лежащего на земле рядом со своим ослом, неподалеку от своих попутчиков.

– Ну, ладно, пусть его помилует бог! – сказал первый сборщик. – Если останемся живы, завтра похороним, как подобает мусульманину. А сейчас надо бежать, спасаться самим.

–  Осел не дает мне бежать! Уперся, как пень!

– Оставьте его здесь. Что вам дороже – осел или жизнь? Уцелеет, завтра возьмете его. А сдохнет, пойдет на пир волкам.

– Как смерть Назруллы-кушбеги стала праздником для Низамиддина-кушбеги, – сказал третий, и все засмеялись.

– Очень удачное сравнение, – сказал один из сборщиков топлива и спросил: – Гость, ваш правитель осел или волк?

– Наш правитель и осел и волк, – ответил сборщик, которого тот назвал гостем.

– А, это интересно, – ответил тот сборщик. – Как может один и тот же человек быть одновременно и ослом и волком?

– Может быть, если это – эмирский правитель, – ответил гость и пояснил: – У эмира он будет в роли осла, а над людьми он уже выступит в роли волка. – И добавил: – Но они волками будут до тех пор, пока люди, как овцы, будут спокойно спать. Если люди встанут, как встает голодный тигр после долгого сна, тогда несдобровать этим волкам.

Ослов и топливо оставили и поспешили в ту сторону, где приметили юрту.

Они еще шли, а буря уже утихла.

Гроза, сверкая, откатилась в сторону. Черные тучи ушли. Появились белые и серые облака. Ливень прекратился, повалил снег.

Снег застелил всю степь далеко вокруг. Стало светлее.

Сейчас бескрайняя пустыня походила на обширные поля, залитые молоком.

Яснее просматривалась чернота юрт вдали.

Как ни были утомлены крестьяне, они почувствовали себя бодрее, увидав загон, ускорили шаг, подобно лошади извозчика, почуявшей близость своей конюшни, и, наконец, подошли к ряду юрт.

Сквозь кошмы кое-где пробивался свет тускло горевших светильников.

– Ого, да здесь целый аул. Вон человек – кто он?

– Кто б ни был, а должен приютить нас на ночь.

– Стой!

Этот возглас остановил всех.

Человек неожиданно вскочил и встал перед крестьянами, держа ружье.

– Руки вверх!

Окрик его заставил всех поднять руки, окоченевшие от холода и от испуга.

Крестьян окружили вооруженные люди.

– А ну, пошевеливайтесь! Их всех повели за юрты.

Там находился большой глубокий загон, окруженный по краю колючками.

Один из вооруженных джигитов отпихнул куст колючки и открыл путь к яме. Но собака, лежавшая в этом месте, встала и, рыча, преградила путь.

Джигит ударил ее прикладом, и собака, визжа, отскочила, но снова приготовилась броситься на тех, кто в ночное время идет в загон.

Собаку отозвал строгий голос:

– Халдар! Сюда! Лежать!

Собака повиновалась, но, сердясь на человека, ударившего ее прикладом, продолжала рычать лежа. Крестьяне спустились на дно ямы.

Там на пучках полыни и колючек спали овцы, тесно прижавшись друг к другу. При появлении людей стадо испуганно вскочило и сбилось в кучу в глубине загона.

Место, покинутое овцами, оказалось теплым и, несмотря на колючки, мягким. Однако лечь крестьянам не дали.

Следом в яму спустились джигиты, раскидали связки полыни и в оголенную землю вбили большие колья.

После этого одного из пленников схватили, крепко связали ему руки шерстяным арканом, положив одну ладонь на другую. Ноги тесно связали у щиколоток и, согнув в коленях, подтянули кверху так, что они оказались между связанными руками, и воткнули между ними палку, толстую, как рукоятка мотыги.

Связав пленника так, чтобы он не мог даже пошевелиться, его бросили на землю. Такой способ связывания в эмирских темницах называли «кулук». Так же связали и остальных. Когда дошли до старика, человек крикнул:

– Веревка кончилась. Дай другую.

– У нас тоже нет. Возьми пояс да свяжи.

– Эта гнилая веревка из бараньей шерсти, от той старухи.

– Ничего, такого плешивого старика она удержит! Связали старика.

Хотя убежать уже никто не мог, для верности крестьян привязали еще к кольям концами веревок, оплетавших ноги.

Только так успокоив свою подозрительность, люди оставили крестьян и отправились на ночлег.

11

Снег все еще шел, застилая пленников белым пушистым покрывалом.

Им теперь было не до сна. Связанные, они валялись на сырой земле, на овечьем навозе.

Один из крестьян заметил, что старик извивается и делает какие-то усилия, упершись в деревянный кол.

– Эй, Эргаш-ака, что с вами? Рези в животе или что?

– Молчи! А не то разбудишь их! – ответил Эргаш и снова завозился около своего кола.

Наконец он облегченно вздохнул.

– Ох, наконец-то, проклятая!

– Ой, дай бог вам здоровья! Дай силы!

– Молчите же! – сказал Эргаш, продолжая высвобождать ногу.

Кто-то из крестьян, видя попытки Эргаша, тоже попробовал освободиться, но только застонал от боли:

– О-ох, у меня все руки перерезаны веревкой.

– Лежите спокойно. Веревка из козьей шерсти все равно но порвется. Только изрежетесь. А если сумею разорвать свою, освобожу вас всех! – шепнул Эргаш. – Ее таким крепким узлом затянули, что никак не рвется.

– Развяжите зубами.

– Как же я достану зубами до щиколотки?

– Протяните мне свои ноги и не двигайтесь.

– Подожди, я нашел! – вспомнил Эргаш и, с трудом просунув пальцы под халат, вытащил из-за пояса свой серп.

– Что это у вас, брат Эргаш?

– Хворост я оставил, а эту вот штуку прихватил с собой, а она и пригодилась.

– Надо вам было взять и тот узелок.

– Хорошо, что мы его не взяли. Если б его у нас нашли, то будь у каждого из нас по сто душ, ни одну б нам не сохранить.

– А теперь мы их сохраним, что ли?

– Теперь, если мы и не убежим, нас посадят в темницу, но убивать не станут. Останемся живы, – сказал Эргаш.

– По правде говоря, – проворчал гость, – я что-то совсем не хочу помирать.

– Да и незачем! – ответил Эргаш, распутавшись и разрезая веревки у остальных.

– Что ж теперь делать? – спросил кто-то.

– Как что? Бежать! – ответил Эргаш.

– Ну, ежели так, айда! – предложил один из них.

– Тише! – остановил Эргаш. – Через выход идти нельзя: выход прямо перед юртами. Они нас услышат.

– Там и собака лежит.

– Собаки не бойтесь! – успокоил Эргаш. – Мы с ней старые друзья. Она не тронется с места.

– Когда же это вы познакомились?

– Об этом я расскажу в другой раз, а сейчас надо думать, как бы скорее удрать.

И объяснил:

– Всем сразу идти нельзя. Вылезу сперва я и погляжу дорогу. Если я вылезу удачно, идите и вы за мной, но по одному.

Он подошел к стене. Но стена поднималась круто и, вымокнув под дождем, осклизла. В стене не было ничего, за что можно было бы ухватиться.

Он достал серп, который перед этим зарыл в землю, и сделал в стене неглубокие ямки.

Выпрямившись, он ухватился левой рукой за край верхней ямки, подтянулся и зацепил серпом за кол, вбитый у края ямы. Кошачьим прыжком он выскочил наверх.

Когда, стараясь освободить себе путь, Эргаш разгребал колючки, одна ветка свалилась вниз на овец.

Овцы вскочили так внезапно, словно на них напал волк, и, топоча, бросились в другую сторону загона.

Собака, услышав топот овец, кинулась, рыча и лая, вокруг загона, обнюхивая землю. Эргаша она не тронула и, не видя никаких следов волка, вернулась на свое место.

Собака успокоилась. Но хозяин, разбуженный ее рычанием и лаем, стоял и наблюдал за тем, что творится в загоне.

Увидев, что один из пленников, уцепившись за край ямы, пытается выбраться наверх, хозяин взволнованно закричал:

– Вставайте! Скорей! Пленники убежали! Из юрт выскочили джигиты.

– Где? Где? Куда они побежали?

– Еще не убежали. Но если б я не проснулся и не вышел, они убежали бы.

Джигиты кинулись в загон и набросились на крестьян, ударяя их по головам прикладами. Пленники подняли крик:

– Ой, умираю! Ой, смерть моя!

Позднее всех вышел из юрты человек с накинутым на голову халатом.

– Все здесь?

– Да, будто все.

– Ладно. Не бейте их. Все, что надо, сделаем завтра! – сказал он и вернулся в свою юрту.

Джигиты принялись собирать обрывки веревок, облепленные снегом.

– Вот негодяи! Порвали такие крепкие веревки!

– Они не порвали, а перерезали! – сказал другой, рассматривая один из обрезков.

– У них есть нож, а мы и не заметили?

– Отдайте нож! – крикнул крестьянам джигит, занятый связыванием обрезков.

– Нет у нас ножа! – ответил один из крестьян.

– А я вам говорю: отдайте! – И ударил пленника по окровавленной голове.

– Не бей, а то помрет. Мы лучше обыщем их всех!

– А помрет, черт с ним!

– А какая нам польза? Завтра мы от них многое узнаем, а от мертвых не добьешься ни слова.

Всех обыскали, но не нашли ни ножа-, ни кинжала. Кое-как связав обрезки, пленников связали по-прежнему – «кулуком» и привязали к кольям.

– Э, а один кол свободен! – бледнея, проговорил один из джигитов.

– Сколько их? Их было семеро.

– А теперь их шестеро.

– Так. Убежал тот старый пес, о котором ты говорил, что он издохнет.

– Эх, Палван, ваша собака ни черта не стоит! – крикнул человек хозяину. – Она даже не погналась за беглецом, чтобы мы могли вовремя кинуться в погоню.

– Она на вас рассердилась за незаслуженный удар. Один из крестьян шепнул другому:

– А это ведь старый хозяин Эргаша-аки. Потому-то собака и не бросилась. Это же Палван-Араб.

– Ну, ладно! – сказал один из вооруженных людей. – Надо обыскать степь.

– Откуда этот негодяй вылез, куда он побежал? – крикнул он, обращаясь к пленникам.

– Вон в ту сторону! – ответил один, указывая на то место, где вылез Эргаш.

Когда люди подошли к краю ямы, один из них наткнулся на рукоять серпа.

– Вот этим он все и сделал! – показал человек свою находку остальным.

– Ладно. Что бы там ни случилось, а случилось то, что случилось. Надо не теряя времени догонять эту старую собаку!

У ямы поставили караульного, несколько человек вскочили на оседланных лошадей и помчались в степь. Через час погоня вернулась.

– Ну? Где же он? – спросил караульный.

– Нету. Не попался, старый пес.

– Выходит, он не старый пес, а старая лиса, если выскользнул из рук таких молодых волков! – засмеялся караульный.

* * *

Утро было ясное, но холодное.

Солнце сияло на белом снежном степном просторе. Каждая снежинка сверкала на солнце, как алмаз.

Человек, сидевший в юрте на почетном месте, был занят чаепитием.

Он допил пиалу и, поставив ее рядом с чайником, велел убрать обглоданные кости и куски пресной лепешки.

Когда скатерть с объедками унесли, он сказал одному из сидевших с ним:

– Караулбеги! Приведите ночную добычу. Рассмотрим это дело.

Человек, которого назвали караулбеги, вскочил, подошел к другой юрте и приказал:

– Джигиты, ведите пленных!

Джигиты выбежали из юрты, где ночевали, и пошли к загону. Овец давно уже выгнали на пастбище, а в загоне оставались лишь связанные крестьяне.

Их развязали и хотели вести, но онемевшие от пут, закоченевшие от холода ноги не слушались. Никто из крестьян не мог двинуться. Джигиты поволокли пленников к юрте, у входа которой стоял караулбеги, и поставили их на колени.

Человек, сидевший в юрте на почетном месте и, как можно было судить по его приказаниям, являвшийся начальником отряда, вышел из юрты и одного за другим осмотрел всех пленников.

– О, да это рабы! Эти неблагодарные выросли на нашем хлебе, а теперь подняли меч на нас! А это кто? – Он указал на неизвестного ему человека.

Никто не ответил. Он посмотрел на караулбеги, но и тот растерянно молчал.

– Так кто же это такой?

— Я и сам не знаю, амин-бобо! – смущенно ответил караулбеги.

Тогда начальник, названный «амином», сам спросил пленника:

– Ты кто?

– Я человек! – ответил незнакомец.

Амин рассердился на столь дерзкий ответ и спросил остальных пленников:

– Кто же он?

– Мы не знаем его. Он говорил, что пришел из Хатырчи. Он собирал с нами топливо. Мы видим, человек он бедный и смирный, – ответил один из пленников.

– Он такой же «бедный и смирный», как и вы сами! – сурово ответил амин. – Теперь все безобразия творятся такими вот бедными, смирными. Как только в России и в Туркестане власть взяли рабочие, такие вот бедные и смирные подняли голову. Ну-ка, смирный да бедный из Хатырчи, объясните-ка нам, чем вы занимаетесь, скитаясь бездомным и бесприютным по нашей стране?

– Я собираю топливо.

– А каким делом еще занимаетесь?

– А больше ничем.

– Так! – задумался амин и приказал джигитам: – А ну, свяжите-ка его «кулуком». Палки заставят лжеца говорить правду.

Все еще онемевшие руки и ноги снова были связаны. Джигиты принесли крепкие палки из веток растущего в степи юлгуна и бросили их перед связанным хатырчинцем.

– Бей!

Сильные руки схватили палки, упругие и крепкие, и на пленника посыпались удары.

Хатырчинец застонал, потом закричал, но постепенно смолк. Он потерял сознание, и тело его отяжелело.

Амин остановил джигитов.

Он подошел к пленнику и крикнул грозно:

– Ты чем тут занимался? Ну, говори!

Увидев, что хатырчинец ничего не слышит, амин велел бить пленника по коленным чашечкам.

Хатырчинца подняли с земли и посадили, подняв вверх его колени. Так, придерживая его, джигиты начали бить его прямо по коленям, сдирая кожу. Пленник молчал.

Амин взглядом остановил джигитов.

Пристально глядя на пленника, амин спросил:

– Говори правду: что ты тут делал?

Глаза хатырчинца оставались закрытыми, но бледные, посиневшие губы шевельнулись:

– Собирал топливо.

– Если ты собирал топливо, где же твой серп, веревка, твой осел?

Губы больше не шевелились. Но один из джигитов сказал:

– Вчера в загоне мы нашли серп.

– Семеро не могут обходиться одним серпом! – подумав, проворчал амин. – Здесь какая-то загадка. Они подосланы большевиками или джадидами. А что касается этого «бедного и смирного» хатырчинца, он наверняка у них атаман.

Один из крестьян сказал:

– Когда началась буря, мы побросали в степи топливо, как оно было связано, вместе с серпами, ослами, веревками, и побежали.

– Если вы лжете, всех тут же перестреляю, а потом доложу его высочеству! – пообещал амин и распорядился: – Караульте их здесь, а по их указанию пошлите людей, проверьте, правду ли говорят.

Пленников, связав, снова бросили в загон, а избитого, окровавленного хатырчинца оставили у дверей юрты.

Двое всадников поскакали в степь к покинутым вязанкам.

* * *

Крестьяне сидели в загоне, ожидая своей участи. Эти вязанки были единственным доказательством их невиновности.

Один из пленников сказал:

– Теперь вся наша жизнь зависит от наших колючек. Если их найдут, мы будем свободны. Если кто-нибудь унес их, с ними унес и наши души.

– Если и найдутся колючки, нас все равно замучают. Еще хуже будет, там найдут и узелок, завязанный в тряпку.

– Ладно, – покорно вздохнул один из крестьян, – не найдут, нас расстреляют, найдут – замучают; и так и этак жить нам осталось меньше часа.