Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

14

Весна разгоралась. Небо синело прозрачное и безоблачное.

Солнце светило ярким, чистым светом.

Всходы хлопчатника дали уже по три, по четыре листка.

Женщины и девушки работали по всему полю, выпалывая сорняки среди всходов хлопчатника. Чистые яркие краски женских одежд сияли на солнце.

Началась и окучка, то здесь, то там вспыхивал белый блеск отточенного кетменя.

Опытные земледельцы хозяйственно шли по рядам, прореживая всходы.

Прореживали осторожно, как бы раздумывая над судьбой каждого ростка, и, решив эту судьбу, заботились, чтоб не потревожить всходов, радостно раскрывшихся рядом.

Поливальщики чистили арыки, еще сухие, куда скоро пустят обильную прохладную воду.

Конюхи резали клевер.

На ослах и в носилках разносили удобрения к узким межам, куда не могла добраться арба.

Но на одном из участков колхозники собрались, занятые оживленным разговором.

Говорили горячо, волнуясь, словно решая чью-то судьбу, словно вынося приговор кому-то, кого было жаль сурово наказать, чьему поступку не могли подыскать ни оправдания, ни объяснения.

Сафар-Гулам обходил этот участок с агротехником.

Хлопок на этом участке взошел так редко, что среди всего поля один этот участок виден был издалека, словно на пушистом зеленоватом ковре моль выела весь ворс до основы.

Сафар-Гулам озабоченно говорил:

– Ведь мы уже пересеяли это поле. Это второй посев. Первый посев еще реже вышел. В чем тут причина?

– Земля та же, что и везде. Семян особых на этот участок не выделяли. Значит, дело в сеялке. Думаю, отмер у сеялки слишком опустили, поэтому семена ушли в землю глубже, чем надо. Часть из них в глубине сгнила. Другая часть проросла, но редко. Кто у вас работал на сеялке?

– Вот этот парень, – показал Сафар-Гулам на Хасана Эргаша.

Хасан стоял молчаливый, бледный, озадаченный.

– Ты чей сын? – спросил агротехник.

– Мой! – твердо ответил Эргаш, стоявший среди колхозников.

– Большой у вас сын. С отца ростом. Сафар-Гулам ласково посмотрел на Хасана:

– Он у нас комсомолец, активист.

– Поди сюда! – позвал агротехник. Хасан невесело подошел.

– Ты хорошо знаешь, как надо налаживать сеялку? Учился?

– Учился.

– Перед работой ты осмотрел ее?

– Да, осмотрел. Она была в порядке. Когда я осматривал ее, там и Хамдам-ака со мной был. Она была в порядке!

Хамдам-форма подтвердил, глубокомысленно крутя ус:

– Он правильно говорит, – сеялка была в порядке. Это какая-то сумасшедшая сеялка. Я в прошлом году сам на ней сеял. И у меня была та же история. И я тогда ее проверял. И у меня она в порядке была.

– Может, она испортилась во время работы? – предположил Шашмакул.

– Сеялка может сама испортиться, но отмер не может! – ответил агротехник. – Виноват либо Эргашев, либо кто-то другой, вредивший за спиной Эргашева во время работы.

Один ус у Хамдама опустился.

Побледнев, Хамдам, озабоченно взглянув на небо, сказал:

– Ого, почти полдень! Надо мне идти, а не то не успею выполнить норму.

Но Шашмакул его остановил:

– Ты член комиссии. Пойдешь после проверки. Сафар-Гулам спросил агротехника:

– Пересевать еще раз уже поздно? Что же делать? Может быть, прогалки засеять по старинке, с мотыгой?

– Так оставлять жалко: много земли пропадет. Надо засеять: так если не хлопок, то хоть курак [144]144
   Курак – нераскрывшаяся коробочка хлопка, которая дает недоброкачественный хлопок.


[Закрыть]будет. А может, при удачной осени, и хлопок поспеет, – ответил агротехник.

Хамдам возразил:

– Я бы уничтожил весь этот хлопок и весь участок засеял бы джугарой. Джугары мы отсюда мешков сто соберем. А нашему хлопковому плану это не помешает. Урожай и так у нас выйдет вдвое против прошлогоднего.

Юлдашев нахмурился:

– Вредительская идея. Шашмакул заступился за Хамдама:

– Почему вредительская? Член комиссии вносит предложение. Надо обсудить, а не затыкать ему рот.

Вперед выступил Садык:

– Можно мне сказать?

– Конечно!

– Мы в прошлом году сделали ошибку, когда из-под мотыг засеяли пустые места. Всходы позднего посева и сами не выросли, и ранним мешали расти. На этих неровных посевах трудно было и поливку и окучку так подгадать, чтоб и тому и другому потрафить. И что вышло? Вместо того чтоб снять с того поля тысячу шестьсот килограммов с гектара, как планировалось, этого смешанного хлопка нам едва-едва удалось по тысяче килограммов собрать. Да труда сколько потратили попусту!

Шашмакул перебил его:

– Что же вы предлагаете?

– Погодите. Я еще не сказал «дад». [145]145
   Я еще не сказал «дад» – Игра слов основана на том, что слово «худа» значит «бог», а «дад» – «дал». Отсюда собственное имя «Худадад» («Богдан»).


[Закрыть]

– Что это за «дад»? – спросил агротехник у Сафар-Гулама. Сафар-Гулам улыбнулся:

– Однажды один мулла спросил юродивого Машраба: «Как твое имя?» Юродивый, заикаясь, ответил: «Худа». Муллы кинулись на юродивого и принялись его бить, крича: «Богохул!» Но юродивый закричал: «Стойте! За что вы меня бьете? Я хотел вам ответить, что имя мое Худадад! А вы, суетливые муллы, не даете человеку слово досказать!» Вот это у нас и стало поговоркой, когда просят сперва дослушать.

– В таком случае договори свой «дад», – сказал агротехник Садыку.

– Надо оставить хлопок, как он есть. Надо только поработать над ним. Окучить его не четыре раза, а раз пять или шесть. Следить, чтоб сорняков не было. Кроме минеральных удобрений, подсыпать золы. Он тогда разветвится, раскинется, займет ветвями эти прогалки и даст с каждого куста вдвое больше коробочек.

Все дело только в том, чтоб на этом участке не жалеть сил, поработать, как надо. Потратим сюда вдвое больше труда, соберем и хлопка вдвое больше. Вот мой «дад».

Шашмакул сердито спросил Садыка:

– Вы ручаетесь, что с каждого гектара здесь мы получим по тысяче восемьсот килограммов?

– Если б я сам здесь работал, я б поручился за две тысячи четыреста.

– Если будет меньше, чем вы сказали, мы вас обвиним в надувательстве. Даже во вредительстве.

Юлдашев удивился:

– Что это за угроза? Пугать опытного колхозника, когда он вносит дельное предложение?

Агротехник сказал:

– Я поддерживаю Садыка-ака. Его мысль правильна. Предлагаю поручить этот участок бригаде Садыка.

– Остаюсь при своем мнении, – проворчал Шашмакул. Комиссия тут же решила закрепить этот участок за Садыком.

Поручили Садыку самому подобрать себе людей на помощь из тех колхозников, кого он захочет привлечь к этому делу. Председатель комиссии Сафар-Гулам сказал:

– С этим вопросом покончено. Теперь пойдемте поглядим хлопок, у которого сохнут корешки и макушки.

Пошли дальше по узкой мягкой борозде.

Сафар-Гулам увидел Хасана, понуро шедшего вслед за комиссией, и сказал ему:

– Ты иди делай свое дело. Запрягай культиватор и выезжай на поле.

Хасан Эргаш, оживившись, пошел к своим машинам. Агротехник спросил:

– Эту землю вспахали с осени? Председатель комиссии ответил:

– Да.

– Трактором?

– Да.

– А поливали зимой?

– Да.

– Местные удобрения давали?

– Давали.

– И минеральные?

– И минеральные.

– По скольку на каждый гектар?

– По вашему указанию. Семьдесят два килограмма на гектар.

– А на той земле?

Агротехник показал на соседний участок с бледной листвой.

– И там сделали все, как и здесь, и в одно время с этим участком. Все в одно время – и окучка, и полив, и удобрения.

– Если верно все, что ты говоришь, то можно подумать, что этот хлопок пострадал либо от божьего гнева, либо от козней дьявола! – рассердился агротехник. – Так не бывает, чтоб соседних два участка, одновременно засеянные, одинаково обработанные, дали разный рост растений. Тут что-то не так!

Хамдам-форма торопливо сказал:

– Я думаю, тут дело в минеральных удобрениях. Я слышал, что в Гиждуване от минеральных удобрений погибло много хлопчатника.

Прядильщик Гафур спросил Хамдама:

– Тогда скажи, почему эти удобрения не повредили моему хлопку?

Юлдашев поддержал Гафура:

– В самом деле, почему? Может быть, сюда дали удобрений меньше? Или больше?

– Нет, – ответил колхозник, работавший на этом участке. – Я хорошо помню: я получил из амбара сто сорок четыре килограмма, привез их сюда, здесь и разделили пополам на эти два участка. А тут в каждом участке точно по одному гектару.

– Может быть, на глазок делил?

– Не на глазок, а ведрами. Да вот Хамдам, – он при этом был, – он скажет.

Хамдам подтвердил:

– Он правильно говорит.

– Здесь есть какая-то запятая. Думается мне, что земля, на которой высох хлопок, излишне удобрена, хлопчатник сожжен излишком удобрений, а там по бледным листьям видно, что удобрений недодано. А может быть, совсем не дано.

– Что ж нам делать?

– Засохший хлопок не выправится. Это ясно, – глядя на желтые борозды, сказал агротехник. – Это ясно. А вот там, где чахлые всходы, надо землю смягчить культиватором, дать туда килограммов двадцать удобрений, и, думаю, они выправятся.

Нор-Мурад предложил:

– Если можно выправить дело там, где недодано удобрений, можно дело выправить и тут. Надо лишние удобрения отсюда убрать.

Хамдам и еще несколько человек засмеялись. Агротехник поддержал Нор-Мурада:

– Можно попробовать, он прав. Как, по-вашему, это сделать?. Эта поддержка ободрила Нор-Мурада.

– Нужно сбросить удобренную часть, а взамен привезти свежей земли.

– Ну, это трудно. Лучше немного свежей земли подбросить к корням при окучке. Но засохшие растения не оживут.

Нор-Мурад не согласился с агротехником:

– Трудно? Нам, работающим по-большевистски, никакая работа не трудна. Чего вы смеялись? Вот товарищ одобряет меня. Он только считает, что много земли трудно привезти…

В это время к Сафар-Гуламу подбежал встревоженный, запыхавшийся Хасан Эргаш.

– Дядя Сафар! Культиватор пропал.

– Как пропал? Куда он пропадет?

– Вчера я выпряг лошадь, оставил культиватор в поле, – там, где с утра надо было продолжать работу. А сейчас прихожу – его там нет.

Хамдам пожал плечами:

– Украл кто-нибудь. Сафар-Гулам возразил:

– Кто же украдет культиватор? Зачем? Куда с ним вор сунется?

– Мотыгу, которой пять рублей цена, и ту крадут. Юлдашев насторожился.

– Нет, это не воровство. Мотыгу можно на базар снести. Культиватор не снесешь. Его не продашь. Тут другое. Тут работа врага!

В это время с конца поля, от реки, раздался испуганный крик поливальщика:

– Сафар-ака! Эй! Сафар-ака! Идите сюда, скорей!

– Что там случилось? – закричали ему.

– В новом арыке вода поднялась, слилась с рекой. Забыв о культиваторе, все кинулись к реке.

* * *

В деревне, население которой почти все ушло на полевые работы, было безлюдно и тихо.

Хамдам незаметно отстал от всех, сошел с борозды и торопливо ушел с поля к деревне.

Знакомой тропинкой он прошел к дому Хасана, зашел со степи и заглянул в окно сквозь стекло, по-прежнему слегка затуманенное степной пылью.

В комнате сияли солнечные пятна. Отраженное зеркалом, ослепительным пятном солнце горело на потолке, озаряя всю комнату.

Хамдам увидел Кутбийю. Она валялась на высокой кровати.

В белом маркизетовом платье, на пышной подушке, она показалась ему прекрасной и нестерпимо желанной.

Он рассматривал ее, прижавшись к стеклу, – ее расплетенные волосы, разметавшиеся по подушке, ее открытые руки, такие маленькие, такие нежные…

Она спала?

Быстрым взглядом он оглядел и всю комнату, куда ему ни разу не случалось входить.

Вдоль одной из стен тянулись веревки, на которых висели перекинутые халаты, платья Кутбийи, шелковый расшитый золотом пояс, костюм Хасана.

На гвозде висело пальто, шапка, опушенная мехом. У другой стены стоял стол. На нем – бумага, стакан с карандашами. Стопка книг и газет. Книги виднелись и в нише на полке.

Ковер на полу. Хороший текинский ковер.

«А! – удивился и озлобился Хамдам. – Раб, сын раба, бедняк, пастух! Пастух! Как живет! А? Родился в лачуге, рос в хлеву, а как стал жить благодаря колхозу! Нет, такого от колхоза не оторвешь! Так и отец Кутбийи не жил!»

Отец Кутбийи был баем. По его милости и Хамдам жил богато. Но свои богатства они тратили на пиры, на козлодранья, на постройку жилищ, летом невыносимо душных, в зимние холода нестерпимо холодных. Теперь он заглянул в эту солнечную, чистую, застланную деревянным полом, застекленную комнату, как в невиданный, чужой, соблазнительный мир. Заглянул, крадучись, словно грех на это смотреть, и, словно огнем, обожгла его сердце лютая, яростная злоба.

«Ничего! Разбогатею. Снова разбогатею. Тогда и поставлю себе такой вот дом. Не через колхоз. Через колхоз мне не разбогатеть, там надо работать, соблюдать дисциплину. Это не для меня. Бог меня создал не для того. Эти будут работать для себя, а не для меня. Надо развалить колхоз. Надо обессилить его, чтоб народ отшатнулся от него, чтоб народ захотел прежней жизни. Тогда я сумею устроить свою жизнь. Тогда я ее устрою!»

Мысли его летели, а время шло, а времени было – в обрез. Взгляд его шарил по комнате, опять возвращался к Кутбийе. «Вот и она против колхоза».

Глаза его вспыхивали блеском надежды, мечты, желания, когда обращались к ней. Гасли, наливались злобой, когда он видел признаки довольства, изобилия, достатка. Новые хромовые сапоги в углу. Шелковый новый мужской халат. Брюки, перекинутые через веревку, – суконные.

Он провел ногтем по стеклу. Она не шевельнулась. Он провел ногтем еще раз. Нет, она спала. Стучать не решился: мать Хасана могла услышать. Тогда, оглянувшись по сторонам, он пальцем написал на стекле слова навыворот, чтоб ей легко было прочитать: «Арык разрушен», «Культиватор пропал».

Когда проснется, прочтет. Потом сотрет. А мать у Хасана неграмотная. Взглянув на Кутбийю еще раз, он ушел.

Почти около дома он неожиданно встретил Хасана.

– А, Хамдам-ака! Какими судьбами вы в наших краях?

– Так, дело было! – пробормотал Хамдам.

Хасан словно и не вслушивался в ответ Хамдама. Задумчиво и невесело ушел он к себе домой.

Хамдам-форма посмотрел ему вслед.

Он забеспокоился, не попадется ли тому на глаза надпись, но рассеянный вид Хасана успокоил Хамдама: «Ему сейчас не до того, чтоб смотреть на окна! А если увидит? Что скажет ему Кутбийа, когда он ее спросит? Что она ему скажет? Но, может быть, она уже проснулась и стерла. Чего зря беспокоиться? А если он увидит?»

Но, обгоняя его, торопливо бежали к реке колхозники с мотыгами в руках. Спешили исправить канал.

Хамдам присоединился к ним. Вскоре он уже торопил их, кричал, что дело требует быстроты.

15

Сентябрьское солнце ласково грело землю.

День стоял теплый, прозрачный, как весной.

Обширное хлопковое поле казалось садом, где расцвели бесчисленные кусты белых роз. Хлопок раскрылся, и сбор начался.

Кое-где на расчищенных токах, куда колхозники сносили собранный урожай, выросли белые груды хлопка, пушистые и яркие, словно маленькие облака спустились с ясного неба и легли на теплой земле среди темной зелени колхозного поля.

Руки колхозников привычно легко касались созревших хлопьев и снимали их с коробочек в широкие мешки. Снимая созревшие хлопья, руки сборщиков бережно обходили еще не раскрывшиеся коробочки, где урожай еще зрел. К этим кустам, когда они покроются новым урожаем, сборщики вернутся через несколько дней.

Хлопок на кустах поспевает не сразу, не весь урожай одновременно, а постепенно, день за днем, как на своих кустах расцветают розы. Поэтому на один и тот же участок за урожаем приходится приходить по нескольку раз во время сбора.

Руки сборщика кажутся легкими, хлопок не сопротивляется им, не требует напряжения, он словно сам втекает в ладони, едва его коснутся пальцы. Но весь день руки протянуты, весь день они тянутся от куста к кусту. После долгой утренней работы так хорошо разогнуться, опустить руки и поднять лицо к небу, взглянуть в его синюю глубину, где легко, еще редкие и прозрачные, плывут сентябрьские облака.

– Товарищи, завтракать!

Бригадир Мухаббат сзывает колхозников звонким, веселым, дружеским голосом:

– Завтракать!

Колхозники сходятся к грудам хлопка, ссыпают сюда из мешков собранный хлопок, отряхивают халаты и платья. Присаживаются над ручьем вымыть руки, поплескать прохладной водой на усталые лица.

Вдалеке одиноко продолжала сбор Фатима. Она наклонялась от куста к кусту, словно не слышала бригадирского зова.

– Завтракать, Фатима!

– Я здесь поем, за работой!

– Иди, Фатима! Не бойся, не отстанешь.

Соревнование между колхозницами давно стало повседневным делом. Труд стал увлекательным, как игра, как состязание. Каждой хотелось выйти в первые ряды сборщиц. Фатима занимала первое место, собирая хлопок быстрее других, и дольше других оставалась в поле.

– Не боюсь сама отстать! – крикнула Фатима. – А хочу, чтоб вся наша бригада вышла вперед!

– Выйдем, Фатима! Не бойся! Иди к нам!

Их разговор звенел над полем, слышный далеко вокруг. – Бригада выйдет, я не боюсь! Бригада выйдет, а я хочу, чтоб весь колхоз наш вышел на первое место!

– Выйдет, Фатима! Не бойся! До сих пор выходил и теперь выйдет!

В соседних бригадах прерывали завтрак, слушая разговор двух колхозниц.

– Я знаю! Я за колхоз не боюсь! А я хочу, чтоб весь район наш вышел на первое место.

– Позавтракай с нами, Фатима! Чего ты, право? Что ж, наш район хуже других, что ли? Выйдем, Фатима. Не бойся!

– А республика наша выйдет? Ты же подписывала соревнование. Мы ж соревнуемся с Азербайджаном. Мы же боремся за полное обеспечение нашего социалистического государства своим хлопком, за полную независимость Советского Союза по хлопку!

Кутбийа сидела за скатертью, разостланной среди раскидистых тенистых кустов хлопчатника. Прислушиваясь к этому перекрику, Кутбийа сказала:

– Красные слова, в духе времени! – Она опустила глаза, вытаскивая шелуху хлопковых коробочек, забившуюся под ногти, а кое-где занозившую ее нежные пальчики. – Подлаживается под требование времени.

Мухаббат удивленно обернулась к Кутбийе:

– Что ты говоришь? Зачем ей подлаживаться? Она сама комсомолка. Она уж три года работает в колхозе. И все это время работает как ударница. Она хороший инициатор и организатор. Хорошо б другим равняться на нее. Вот что я скажу тебе, Кутбийа!

Вытирая платочком каждый палец, Кутбийа ответила:

– Может быть. Все равно: не нравится мне эта Фатима!

– Может быть, ее руки не так тонки и нежны, как у тебя! Если она пожмет твою руку, тебе покажется – ее рука жестче хлопковой шелухи.

Одна из девушек засмеялась:

– Если такой грубой покажется ей рука комсомолки, какой же кажется ей рука комсомольца?

Мухаббат многозначительно сказала:

– Там другое дело! Там грубая рука привела к советскому загсу, к красной свадьбе, в духе времени, – это могло не так понравиться, как понадобиться.

Кутбийа нетерпеливо поднялась, отошла к ручью и остановилась в тени ивы. Сняв беленький передник, сшитый специально для сбора хлопка, она отряхнула его, кончиками пальцев тщательно выбрала из него соринки, встряхнула и тогда лишь надела снова.

Она засучила до локтей рукава новенького сатинового платья, сшитого для этой работы и сегодня надетого в первый раз, потому что неудобно выходить на колхозную работу в шелковом.

Внезапно раздался голос Хамдама-формы. Кутбийа вздрогнула от неожиданности.

Хамдам подошел к сборщицам.

– Отдыхаете, тетя Мухаббат? Устали? Надо беречь силы, не растрачивать их зря.

И, не дожидаясь ответа, прошел к ивам, где стояла, как манекен в магазине готового платья, неподвижная, прямая и опрятная Кутбийа.

Взяв ее восковую, бескровную, узкую ручку, Хамдам пожал ее.

– Берегите себя, милая Кутбийа. Не напрягайтесь через силу.

Она молчала, глядя на него.

– Жаль мне этих ручек. Вы их портите работой.

– В них и так уж не осталось силы. Но что ж мне делать? Надо ведь! Он ведь заявил: «Я не могу жить с женой, которая в такое горячее время отлынивает от работы. Если хочешь жить со мной, работай со всеми, или оставайся мещанкой, но тогда – прощай».

Одна из девушек, заметив, как крепко держит Хамдам руку Кутбийи, сказала, обернувшись к Мухаббат:

– Видно, рука Хамдама-формы для нее не груба. Мухаббат посмотрела в сторону ив:

– Его рука как раз по ней. Дочь кулака Уруна-бая вполне бы подошла для Урун-баева подкулачника. «Теленок с телкой старинные друзья». Жалко Хасана-джана. Запутался в этих руках и себе жизнь испортил, и Фатиме разбил.

– А что Хасан? Как там у него? Ведь его во вредительстве обвиняют.

Мухаббат нахмурилась:

– Обвиняет-то кто? Шашмакул. Тоже – обвинитель! А я уверена, что никогда Хасан-джан намеренно не сделает вреда колхозу. Уверена! Но я не удивлюсь, если из-за этой самой Кутбийи он влипнет в какую-нибудь беду.

Но девушку беспокоила судьба Хасана:

– А теперь-то он под судом или нет?

– С ответственной работы его сняли. Но из комсомола не исключили. Учли, что родом он из рабов, что отец его, Эргаш, – красный партизан. Решили подождать, посмотреть, как он дальше будет работать.

– А я недавно слышала, что его будут судить.

– Недавно из политотдела приезжал Кулмурад и заявил, что, кто бы ни был человек, если есть на него подозрение, нужно раскрыть его лицо, нужно дело доследовать до конца. А если при этом доследовании докажут связь Хасана с тем делом, если установят вину Хасана, тогда и он пропадет, и этой «моднице» несдобровать.

Весь этот разговор не ускользнул от острого слуха Хамдама. Он решил, что колхозницы шепчутся о нем и о Кутбийе.

Не выпуская ее руки, он, засмеявшись, повернулся к Мухаббат:

– Вот разговариваю с дочерью старого моего хозяина. А она, вижу, стала женой активиста-комсомольца и позабыла своего старинного слугу. И не смотрит на меня, не хочет меня знать!

И, снова обернувшись к Кутбийе, зашептал ей:

– Раз он так ставит вопрос, уходи от него скорей. До каких пор, боясь посторонних глаз, будем по темным углам прятаться? Давай скорей распишемся и начнем жить официально.

А Кутбийа, заметив, что бригада пошла собирать хлопок, облегченно вздохнула и ответила:

– Надо еще немножко подождать.

– Чего подождать? Я свои обещания выполнил. Хоть совсем разрушить колхоз я пока не смог, но вред нанес большой. Хасан тоже выбит из седла, – к нему теперь нет уважения, нет у него авторитета. Если теперь от него уйдешь, тебя никто не осудит. А когда мы будем вместе, нам вдвоем и наше дело легче делать.

Кутбийа нежно погладила ладонь Хамдама. Осторожно, вкрадчиво высвободила свою руку. Потянув руку Хамдама вниз, она сказала:

– Сядь.

И села сама, прислонившись к дереву. Хамдам сел перед ней на влажную землю. Он положил ее руки к себе на колени и ласково гладил их.

– Я измучился, ожидая тебя.

– У меня у самой нет терпения ждать. Но что же делать? Надо еще потерпеть.

– Зачем?

– Я надеюсь скоро избавиться от него. Освободиться от него с честью, чтоб разговоров не было.

– Как же это?

– Его отец Эргаш и мать его скрывают от меня свои тайны. А я все-таки разгадаю их.

– Какие ж это тайны? И как же ты их думаешь узнать? Через кого?

– Через Нор-Мурада. Он хоть и активист, да простофиля. У него все выпытать можно. Надо только подойти к нему с умом. Я с ним часто разговариваю.

– И что ж он тебе рассказал?

– Он говорит: Хасана будут судить. Его обвиняют в умышленной порче сеялки и в краже культиватора.

– И ты решила дождаться суда?

– Нет, суда можно не ждать. Но как только на общем колхозном собрании его обвинят, как только колхозники от него отшатнутся, так и я смогу от него уйти. Тогда все коммунисты и каждый комсомолец одобрят мое решение. Тогда я, как свободная советская женщина, захочу выйти замуж за активиста. Этим активистом будешь ты. Кто ж тогда меня осудит?

Хамдам, обняв Кутбийю, потянул ее к себе:

– Иди ко мне! Дай мне поцеловать сладкие уста за медовые слова.

– Увидит кто-нибудь! Пусти!

Кутбийа, вытянув шею, осмотрелась кругом. И Хамдам осмотрелся.

– Успокойся. Здесь, у ручья, хлопок в рост человека, густой. Кто нас здесь увидит? Я этот хлопок не люблю за ту пользу, что дает колхозникам. Но благодарен ему, что так надежно скрывает нас. Пока не подойдут вплотную, нас не увидят. Вон какой хлопчатник!

– За то и я недовольна тобой. Сеялку ты испортил. Культиватор спровадил с глаз долой. А они при первом сборе с каждого гектара собрали по две тысячи четыреста килограммов. После второго и третьего сбора у них выйдет около трех тысяч килограммов с гектара. А Садык на испорченном участке обещал собрать по две тысячи четыреста килограммов. Вот результат всех твоих дел.

– Ты забыла, что ли? Я же подменил отборные семена гнилыми.

– И это они исправили. Пересеяли этот участок, и теперь, я сама видела, там вышел средний урожай.

– А культиватор?

– Они купили новый. Им это теперь ничего не стоит. При таких доходах.

– А про арык забыла?

– А что арык? Ты считал, что оставишь хлопок без воды дней на десять, а они в один день все поправили. Вышло так, что воду на поля пустили вовремя.

Хамдам согнулся то ли под тяжестью ее обвинений, то ли от сознания своей беспомощности перед неудержимо, неотвратимо нарастающей мощью и успехами колхоза. С последней надеждой Хамдам напомнил Кутбийе:

– А минеральные удобрения?

– А что? Там и взялся Садык собрать свой урожай. Да если и не соберет, даже если ни килограмма не соберет со всех этих восьми гектаров, пропадет, что ли, колхоз от этого? Ведь колхоз в этом году собирает одного только хлопка полный урожай с двухсот пятидесяти гектаров. Что значат при этом какие-то восемь гектаров! Да и неизвестно, не выполнит ли Садык свое обещание. А если выполнит, то и здесь, выходит, соберут полный урожай. Вот тебе и удобрения. Нет, Хамдам, наш удар не удался. А ударить по колхозу надо так, чтоб он у самого корня затрещал. Тогда нам можно спокойно смотреть в будущее.

– А еще ты забыла, что я сделал с Хасаном?

Она одобрительно хлопнула в ладоши.

– Это ты сумел. Тут ничего не скажешь. Каждый удар по видным колхозникам – это словно кирпич выбить из фундамента. Так, кирпич за кирпичом, можно завалить и весь дом. Так и надо нам действовать.

– Ну, я рад, что хоть один мой удар порадовал тебя, радость моя!

– Так порадовал, будто мои родители вернулись из ссылки и получили назад свое имущество. Но это мало. Надо и других так же бить.

Она положила руку ему на колено.

– Хамдам-джан! Милый мой! Ты мой верный помощник. Скоро, скоро ты станешь моим мужем. А тогда ты не успокоишься, будешь продолжать это «дело»?

– Я, Кутбийа, пленен темнотой твоих глаз, этими бровями, как две черные стрелы. Черными твоими косами, темной твоей родинкой над густой бровью. Какую б мысль ни внушала ты, я выполню все.

– Вот этого-то я и боюсь.

И она сняла руки с его колена.

– Хасан не меньше тебя любит эти брови и косы, а как только дело коснется колхоза или комсомола, он всю любовь забывает. Если б ты был так же упрям в своем деле, как Хасан Эргаш в своем, тогда у нас «дело» пошло бы на лад! Только так, как Эргашев любит и укрепляет колхоз, ты должен его ненавидеть и разрушать. У того любовь, а у тебя ненависть. Понял?

– Прости меня, я тебя так люблю, что всякое дело примериваю на твой вкус. Всякий раз думаю: «А как это оценит Кутбийа? А понравится ли ей это?» Но ведь дело-то наше я начал раньше, чем договорился с тобой.

– Что ж ты сделал до встречи со мной?

– Я? Немало людей я оттолкнул от колхоза. Я внушал им, что работа дураков любит, что от работы лошади дохнут, что, сколько ни работай, всех денег все равно не заработаешь, и некоторые поддавались мне, отлынивали от работы, становились лентяями. А разве от них не убыток колхозу? Лишь немногие позже, когда распределялись доходы, раскаялись в своем малодушии. Немало я наворовал хлопка в колхозе, а потом спустил его на базар, немало загубил колхозного скота.

Хамдам растерянно взглянул в глаза Кутбийе.

– Я считал, что принес вреда не меньше, чем покойник Хаджиназар.

Кутбийа молчала. Он неуверенно говорил ей:

– Я только добро видел от твоего отца. Если колхозники богатство свое добывают в поте лица, то я богател, спокойно сидя на пороге твоего отца. Я только направлял труд бедноты, и она работала на Уруна-бая и на меня. Бедняки работали, как рабы, как ослы, а я только подгонял их. Я своих рук в холодной воде не мочил. По доброте твоего отца и я в колхоз вошел как малоземельный батрак, всю жизнь работавший на богача. И вот вышло, что дочь моего благодетеля согласна стать моей женой. О Кутбийа! Когда мы соединимся, мы добьемся своего!

– Я верю тебе, Хамдам. Слава богу, ты такой человек, на которого можно положиться.

И она позволила ему поцеловать себя, а потом прикинулась, что он поцеловал ее насильно, откинулась от него, вскочила и взглянула на солнце.

– Ой, поздно-то как! Надо скорей идти на сбор. А не то очень уж я отстану от них.

– Сегодня ты, пожалуй, не успеешь и половины нормы собрать. Это я виноват, прости меня.

– Норму! Норма сорок килограммов. Куда уж мне! Тут нужны деревянные руки, а не мои.

Она скромно взглянула на свои восковые пальчики:

– Я вчера собрала десять, а сегодня, пожалуй, и семи не соберу.

– И от этого нам польза! – сказал Хамдам.

– В таком случае три килограмма засчитываем в твою пользу.

– Согласен! – засмеялся Хамдам-форма. Они пошли в разные стороны.