Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

3

Летний ночной ветерок касался мягко и ласково, как нежная рука возлюбленной.

Крестьяне, жившие между реками Джилван и Шафрикан, сильно уставшие от долгой дневной работы на жаре, разлеглись на открытой площадке и отдыхали, радуясь мягкому, свежему ветерку.

Десятидневная луна еще не скрылась и освещала пески, казавшиеся в ее свете молочным морем, подернутым желтоватыми сливками.

Сады и виноградники, окруженные пучками колючек, казались зелеными брызгами, умело разбросанными искусной кистью по золотому листу бумаги.

В степи царило молчание.

Лишь временами перекликались перепела из своих клеток, развешанных на шестах шалашей. И клики их, поднимаясь сразу из многих клеток, улетали далеко-далеко, в простор лунной песчаной пустыни:

«Вав-ав, вав-ав, пит-пилик, пит-пилик».

Перешло за полночь.

Вдруг тишину нарушил собачий лай со стороны селения Карахани, далеко разносясь по безбрежной голой степи.

Но вслед за этим далеким лаем поднимались и лаяли другие псы, ближе.

Собаки из деревни выбежали на открытое место, кого-то преследуя.

Среди рассвирепевшей их стаи виднелся всадник. Плотно прижав ноги к конским бокам, он отбивался плеткой от собак.

Но они, набегая со всех сторон, плотно окружили всадника. Однако ни ему, ни лошади не могли повредить.

Самые ярые и смелые подскакивали к самому стремени, норовя схватить человека за ногу. Жестокие удары плетью отбрасывали их назад и отрезвляли.

Когда всадник отъехал от Карахани, собаки, собрав последние силы, снова кинулись на него. Лошадь, разъяренная этим нападением, подняв хвост, понесла.

Полы халата у всадника выбились из-под колен и развевались по ветру.

Положение его стало опасным: если он не удержится в седле на этом бешеном галопе, свора собак растерзает его в клочья.

Одна из собак вцепилась в хвост лошади, но получила страшный удар копытом. Другая вцепилась в полу халата, но удар рукоятью плетки сбросил ее, и, визжа, она от боли принялась тереть голову о песок.

Стая немного отстала, напор ее ослаб.

Всадник сумел сдержать коня и подправил полы халата опять под колени. Одна пола оказалась слегка порванной. Закрутил чалму, конец которой, размотавшись, висел за спиной, как хвост детского змея. Снова тронул коня.

Собаки уже не кидались, не лаяли. Урча, они смущенно возвращались назад, видно, признав себя побежденными. Всадник усмехнулся:

«Собаки подобны людям эмира, с той лишь разницей, что у одних четыре ноги, у других их две. Их не трогаешь, а все равно лезут, пока не надоест им, даже бегством от них не спасешься. Чем больше их боишься, тем яростнее они нападают…»

Наконец он заметил, что въезжает в деревню.

Он повернул лошадь в степь.

Снова его окружило молчание пустыни.

«Да… Если ты бросишься бежать, испугавшись их, – проиграешь. Надо дать им такой удар, как удар копытом, тогда разбегутся они. Кто может дать такой удар?»

Он не находил ответа на свой вопрос.

Он подумал:

«А если б поднялись крестьяне? Нет… – Он не надеялся на крестьян. – Нет… Сильны предрассудки. Муллы крепко держат их в руках. По знаку муллы они тебя самого растерзают в клочья. Невежественные люди, темный народ».

В душе у него росла безнадежность.

«От мулл меньше зависят рабы. Надо попробовать поговорить с ними».

Поравнявшись с полями Коко, он повернул коня в сторону, чтобы проехать подальше от этой деревни.

«Здесь хозяйничает Урман-Палван. Если его люди меня заметят, сделают все, чтобы меня схватить. Осторожно, друг, осторожно».

У селения Балаи-Руд всадник оказался возле какого-то сада, который был пощажен сыпучими песками.

В яме около шалаша конь всадника почуял кобылу и заржал. В ответ на ржание на краю ямы заворчала и залаяла собака, разбуженная появлением незнакомого всадника.

Кровь отлила от его лица. Сердце заколотилось:

«Это ж как раз напротив усадьбы Урман-Палвана!»

Жена садовника, проснувшись от конского ржания и от лая, толкнула своего мужа:

– Вставайте, отец, взгляните, там кто-то ходит.

Утомленный длинным днем работы, садовник лежал как убитый. Он лениво, с трудом поднял голову и взглянул на проезжего. Увидев, что тот едет своей дорогой, он ответил:

– Кто ж тут поедет? Кто-нибудь из крестьян, поливальщиков полей.

И едва голова его коснулась подушки, он снова заснул. Но всадник услышал его слова:

—…поливальщиков… Он нашел для себя щит.

«А в самом деле, – халат мой вчетверо сложен на седле. Я поверх старого халата опоясан кушаком. Чалма? Надо ее завязать по-деревенски. Да еще б спереди к седлу привязать мотыгу, а ручку засунуть под колено, как делают поливальщики, когда выезжают из дому… Если и теперь люди принимают меня за поливальщика, тогда уж никто не усомнится».

Когда вскоре его окликнул какой-то пахарь, он спокойно ответил на его вопрос:

– Я поливальщик…

И, не торопясь, проехал мимо.

Подъехав к деревне, занесенной песком, всадник слез с лошади. Разнуздав коня, он стреножил его, снял с седла халат, переметную суму и положил их в сторону. Ослабил подпругу, поднял халат и пошел в деревню.

Лошадь жадно набросилась на скудную траву, хрустя сухими, как сено, стеблями этой выгоревшей на солнце апрельской травы.

Селение казалось бедным и безлюдным.

С улицы виднелись полуразвалившиеся дома и дворики с невысокими обвалившимися стенами. Провалы в стенах, кое-где забитые колючкой, зияли тут и там.

Подойдя к одному из домов, путник остановился в раздумье.

Ворота оказались запертыми изнутри на цепь.

Однако легко было перепрыгнуть через невысокую стену двора: песка с улицы намело почти до самого верха стен.

Так он и сделал: не стучась в ворота и не подавая голоса, перебрался через стену во дворик и, зайдя за маленькую лачугу, трижды тихо позвал:

– Кулмурад! Кулмурад! Кулмурад!

– Кто там? – откликнулся женский голос. – Я знакомый. Кулмурад-ака спит?

– Его нет дома.

– А где он?

– Погнал после окота хозяйское стадо в Текинскую степь. А он вам зачем?

– Да ни за чем: ехал мимо, хотел его повидать. А вы не знаете, Рузи дома?

– И Рузи ушел с хозяйским стадом.

– А Сафар-Гулам?

– И его нет.

– Они все в одном месте?

– Где-нибудь поблизости друг от друга. Они все собирались в Текинскую степь.

– Так, если можно, возьмите у меня халат. Он порвался, надо его зашить. А я буду ехать обратно, заеду за ним.

– А когда?

– Думаю, завтра ночью.

– Только пораньше. А то без мужчины страшно, если так поздно заходит незнакомый человек.

Женщина, говоря это, протянула из-за угла руку и взяла у J проезжего халат.

– Простите, сестра! – сказал он виноватым тоном, стыдясь за столь позднее посещение. – Всего хорошего!

– Ворота-то закройте за собой! – Видно, она сердилась, что нарушили ее крепкий сон.

– Ворота заперты. Я их не открывал. Я через стену. И тем же путем он вернулся на улицу.

А она, растянувшись на своей постели, с удовольствием подумала:

«Хорошо еще, что у нас ни козы, ни барана. А не то перелез бы через стену, как этот человек, какой-нибудь вор и украл бы козу, а я бы спала и не услышала бы…»

И ей стало так уютно и спокойно, что и сон ей приснился какой-то спокойный и теплый.

А путник вскоре дошел до лошади, которая все еще хрустела травой, вскидывая спутанные ноги.

Затянув потуже подпругу и взнуздав лошадь, он вскочил в| седло и рысью поскакал к Текинской степи.

4

Серый свет закатывающейся луны усиливал безнадежное уныние степи.

В ложбинах между песчаными холмами кое-где грядками тя нулись мелкие камешки, занесенные сюда весенним потоком с далеких гор. Они сухо хрустели под копытами.

Травы выгорели еще за время жаркой, сухой весны. Скот мог | кормиться сухой, как сено, полынью, колючками да засохшими листьями каких-то трав, разобраться в которых было уже трудно, но скот привык к таким пастбищам и наедался вдоволь.

На ночь стадо загоняли в ямы, по краям обсыпанные камешками с колючкой.

Усталый и сытый, скот безмолвно спал. Лишь ягнята, тычась мордами в теплые животы овец, нарушали их мирный сон.

Возле загона, на одном из холмов, большая, ростом с гиссарского барана, лежала собака.

Хотя она и дремала, но вся, каждым кончиком густой шерсти, чувствовала малейший шорох, малейшее движение вокруг.

Бесшумный бег ящерицы или мыши заставлял пса подняться, вслушаться, внимательно оглядеться вокруг.

Невдалеке от ямы оставили на ночь двух верблюдов, связав им колени шерстяным арканом. Рядом дремали два стреноженных осла.

Верблюды жевали брошенную им колючку. Пушистые нежные губы брали ветку, усыпанную острыми, как иглы, шипами, и жевали ее так легко, как беззубый старец пережевывал бы жирную, рассыпчатую халву. Ослы с наслаждением грызли жесткие высохшие стебли, как дети куски сахара.

Тут же стояла юрта, и возле нее, на возвышении, спало трое пастухов, подстелив верблюжьи попоны, а под голову положив ослиные седла. Вместо одеял они накинули на себя рваные халаты.

Устав за долгий день, пастухи спали крепко, на своем жестком ложе они видели более счастливые сны, чем снятся купцам на мягких постелях под шелковыми одеялами.

Давно перешло за полночь. Близился рассвет.

Собака вдруг вскочила. Повернулась мордой на восток, рыча, стала царапать землю передними лапами.

Потом подбежала к пастуху и опять, урча, поцарапала землю, но, видя, что все спят, она, вскочив на возвышение, потянула зубами полу одного из халатов. Пастух спал.

Тогда, убрав когти, она несколько раз царапнула лапой босую пятку пастуха.

Пастух проснулся и, сев на своей постели, стал протирать глаза. Собака сбежала с холма и, вытянув на восток морду, еще раз поцарапала песок лапами. Затем вернулась к пастуху и села с ним рядом.

Он засунул под язык щепотку наса, [97]97
   Нас – род жевательного табака.


[Закрыть]накинул на голову халат, сошел с возвышения и посмотрел в ту сторону, куда указывала собака.

Ничего не было видно.

Он уже хотел вернуться к постели, но собака, зарычав, сделала несколько шагов к востоку и опять поцарапала землю.

Взглянув на нее, пастух понял, что в той стороне происходит что-то важное. Он лег в плотную глинистую ложбинку и приложил Ухо к земле.

«Кажется, кто-то едет верхом».

Он вернулся к возвышению, но не успел еще сплюнуть табак, как далеко на востоке, в мутном свете заходящей луны, показалось какое-то темное пятно.

Собака забеспокоилась.

Она то подбегала к возвышению, то возвращалась, рыча и царапая землю.

Когда стало видно, что это всадник, собака зарычала громче. Всадник, услышав ее рычание и увидев ее огромное тело, придержал лошадь и крикнул:

– Эй, брат! Придержите свою собаку!

– Цыц, на место! – ответил пастух. – Подъезжайте, она не тронет.

Собака, поняв, что пастух не боится этого человека, отошла и легла, внимательно следя за каждым движением прибывшего.

Произнеся приветствие, пастух подошел, чтобы взять у гостя лошадь.

– О, да это ведь Шакир-ака!

Всадник, приглядываясь, облегченно вздохнул:

– Кулмурад! Я из сил выбился, пока тебя искал!

Сняв с седла переметную суму и привязав лошадь, пастух пошел впереди гостя к возвышению. Остальные пастухи еще спали.

– Ну, рассказывайте, Шакир-ака, что случилось? Каким ветром занесло вас в наши края?

– Да ничего не случилось. Чтоб тебя повидать, я заехал к тебе домой. Тебя не было. Сказали, что ты в степи. Проехав такой длинный путь, я не хотел возвращаться, не повидавшись с тобой. Вот и поехал сюда.

– Ну, добро пожаловать! Уж скоро утро. Я выспался. Если вы не устали, посидим. Если устали, я вам постелю.

– Устать-то устал. Да у меня бессонница, едва ли я сейчас засну. Но прилечь было бы неплохо.

– У нас таких подходящих одеял и тюфячков нет. Если не боитесь вшей и клещей, ложитесь на мою постель. Если хотите на более чистое место лечь, песка вокруг хватит, – постелем ваш халат, а переметная сума – вместо подушки.

– И так лягу, – сказал Шакир, положив суму под голову и растянувшись на песке.

– А где же ваш халат? – посмотрел по сторонам Кулмурад.

– И не спрашивай. Дорогой мне его собака изорвала, я его оставил для починки у тебя дома.

– А! – засмеялся Кулмурад. – Потому-то вы и боитесь теперь собак. Но пастушья собака – это не то что деревенские псы, – те кидаются на всякого прохожего, а пастушья не тронет человека, если он мирно едет мимо. Она бросается, если увидит, что он – вор. Она хранит овечье стадо как зеницу ока.

– Оказывается, она лучше людей эмира.

Кулмурад удивился:

– А какое к ней имеют отношение люди эмира?

– Очень близкое, – ответил человек, которого пастух назвал Шакиром-ака. – Они нападают на людей, подобно деревенским собакам.

– На кого же они напали?

– На тебя, на меня, на деревенскую бедноту. Потом он пояснил:

– Мало ли притесняли вас при сборе урожая, при определении налогов! Мало, что ли, страдали вы от рук Урман-Палвана, Хаита-амина, Бозора-амина, а я на себе испытал, какова хватка у Сафара-амина, у Кузи-амина, у Джалалиддина-амина и у подобных им. Особенно с тех пор, как началась борьба между муллами и джадидами. Меня назвали джадидом и хотят убить.

– А правда, Шакир-ака, мы и то слышим разные разговоры: «джадид – кадым, джадид – кадым». [98]98
   Кадым – Кадымами называли представителей консервативного духовенства, противников джадидов (кадым значит «старый»).


[Закрыть]В чем тут дело? О чем идет спор?

– Как бы это тебе получше объяснить? – начал Шакир. – В Бухаре выступила группа молодежи и потребовала, чтобы вместо старых школ открылись новые школы, где учились бы по новому методу; чтобы прекратить торговлю худжрами [99]99
   Худж ра – небольшая келья в здании медресе.


[Закрыть]в медресе; чтобы обучение в медресе улучшить; чтобы были обложены земли налогом так, как земли Самарканда и Ташкента; чтобы доходам и расходам государства велся учет. Муллы, эмирские чиновники, сам эмир выступили против этих требований. Началась борьба, ее называют распрей между джадидами и сторонниками старого – кадымами.

– Ну, и кто же из них, по-вашему, прав?

– Конечно, джадиды! Их требования имеют в виду пользу народа.

– Я не понимаю, – покачал головой Кулмурад.

– Почему же ты не понимаешь? Здесь нет ничего непонятного.

– Вы сказали, что в их требованиях польза для народа. Непонятно мне, какая же польза народу от открытия новых школ вместо старых? Я по порядку буду спрашивать, ладно?

– Ладно. Какая польза от новых школ народу? Вот какая: из ста мальчиков, учившихся десять лет в старой школе, десять человек выходили полуграмотными, а остальные оставались неграмотными, даже не умели писать. А в новых они за полгода, ну, совсем неспособные за год, научатся читать и писать. Разве в этом мало пользы?

– Ну, хорошо, а зачем же нам столько мулл? Нам и те муллы, которых по старой школе школили, до смерти надоели. А из новой школы они посыплются на нас, как град.

– Эх! – с досадой махнул рукой Шакир. – Я говорил, что ты не поймешь!

– Это я говорил, что мне эта польза непонятна, а вы говорили, что непонятного ничего нет…

Совсем рассвело.

Проснулся и сел на постели второй пастух. Увидев чужого человека, он принялся расталкивать другого:

– Юсуф, Юсуф!

Юсуф, двенадцатилетний мальчик, поднялся, но, видно, сон не хотел отпускать его. Он спросил:

– Да сейчас разве надо пускать воду? Пастухи громко засмеялись словам подпаска. Смутившись от их смеха, Юсуф протер глаза. Шакир сказал:

– Теперь уж не стоит спать. Вскипяти кувшинчик да завари чай.

– Кувшинчик есть, но ни чая, ни чайника, ни пиал у нас нет.

– Ничего, чай у меня с собой. Когда вода закипит, бросим в кувшин несколько листиков чая и напьемся из больших чаш.

Кулмурад повесил кувшин над костром и раздул огонь. Сухое топливо – колючка и полынь – загорелось высоким пламенем. Искры сыпались в воду, языки лизали кувшин, взвиваясь к небу.

Шакир лежал, облокотившись на суму, и глядел на пламя, погруженный в свои мысли:

«Темные невежды. С невеждами ничего нельзя сделать. Они нас не поймут, и рассчитывать на них бессмысленно».

Кулмурад, войдя в юрту, налил в деревянную чашку молока и воды, бросил в нее три горстки муки и принялся месить тесто.

Вернулись пастушата, успевшие умыться. Кулмурад позвал:

– Камил!

Пастушонок подошел.

– Ты положи на песок побольше топлива и зажги, чтобы песок хорошенько накалился, пока подымется тесто. А Юсуф пускай поддерживает огонь, чтобы скорей вскипела вода.

Камил сложил топливо и зажег.

Шакир, потеряв надежду что-нибудь объяснить этому «невежественному» пастуху, отвернулся к востоку и любовался на расплывающийся по небу румянец утренней зари.

Когда поднялось солнце, он пошел посмотреть лошадь. Она каталась по земле. Седло сдвинулось набок.

Шакир снял седло. Положил на лошадь потники, затянул подпругу, а седло с чересседельником и уздечкой принес и положил у возвышения.

Он умылся из кувшина, вытерся концом кушака, расстелил переметную суму, сел на нее и задумался, твердя с досадой: – Невежды, невежды…

5

Солнце взошло.

Степь засияла красноватым отсветом, а даль лежала в прозрачной голубой мгле.

Овцы проснулись в загонах, вскочили и с блеяньем просились на пастбище.

Собака, отсторожив ночь, теперь крепко и спокойно спала, положив голову между лапами.

Четыре плотные лепешки испеклись на раскаленном песке, и Кулмурад положил их, не имея скатерти, на какой-то застиранной тряпке.

Шакир, глядя на румяные лепешки, почувствовал голод, но терпеливо ждал, когда сядут за трапезу пастухи и разломят свой хлеб. А пока переливал чай из кувшина в чашу, из чаши в кувшин, чтобы получше заварился.

Кулмурад и Камил принесли парное овечье молоко.

Кулмурад подсел к завтраку, а Камил сперва накрошил половину лепешки в собачью чашку, залил ее молоком и, только отдав чашку собаке, сел сам, разломил лепешку и предложил гостю.

Шакир налил почти совсем остывший чай, но, едва отхлебнул глоток, спросил, поморщившись:

– Разве вы в чай добавили соль?

– Он сам по себе соленый.

– Как же так? Разве в чае есть соль?

– Не в чае, а в колодцах. Тут по всем колодцам вода соленая. Эта еще не очень, бывает крепче. По эту воду мы ходим версты за четыре, а из нашего колодца воду в рот нельзя взять.

В это время Юсуф подошел к очагу с большим глиняным кувшином на спине.

– Вот он принес воду из того же «пресного» колодца. Иди, Юсуф, поешь.

Теперь все были в сборе.

Пастухи ели лепешку с удовольствием, но Шакир, поковырявшись в своем куске, ел ее неохотно.

– Почему у вас солома в хлебе?

– Это не солома, а ячменные отруби.

– Почему ж вы не просеяли?

– Хозяйская воля. Так приказано. Хозяин говорит, что, если ее просеять, половина муки отсеется.

– А сам-то хозяин такой хлеб ест?

– Нет, когда он приезжает, он для себя привозит пшеничные лепешки.

Кулмурад поломал вторую лепешку, а крошки собрал и положил в рот.

– Хлеб лучше ножом резать, – сказал Шакир, – и крошек меньше, и ломтики ровнее.

– Говорят, хлеб резать грешно.

– Какой тут грех? Это выдумка мулл. Вот джадиды и выступают против таких выдумок. Например, они говорят, что хлеб резать ножом совсем не грех.

Кулмурад, глядя в сторону, неохотно сказал:

– Народу от этих споров ни жарко ни холодно. Имеешь хлеб – и ладно. Был бы хлеб, а разломить его мы и руками сможем и в любом виде съедим, было б что есть.

«Трудно этим невеждам что-нибудь вдолбить в голову!» – с раздражением подумал Шакир.

Он увидел, что собака по-прежнему спит, а ее чашка стоит нетронутая.

– Что же это собака не ест? – спросил Шакир.

– А она ждет приглашения, – ответил Кулмурад и, взглянув на нее, позвал: – Халдар, Халдар, иди ешь!

Собака медленно встала, потянулась и, повернувшись к пастухам, вильнула хвостом и неторопливо подошла к чашке. Затем неторопливо принялась есть.

– Имя твоей собаки означает – Имеющая родинки. Она и вправду в пятнышках. Жалко только, что она оказалась тезкой сыну нашего кушбеги.

– Кто это?

– Одного из сыновей нового кушбеги Мирзу Урганджи тоже зовут Халдаром.

– Что же тут жалеть, что собака ему тезка?

– Да ведь обидно, что такая умная и честная собака носит имя такое же, как один из эмирских негодяев.

Кулмурад улыбнулся:

– Вы, я вижу, крепко не в ладу с людьми эмира.

– Поневоле не будешь им другом. Своими притеснениями они разорили народ, извели всех подлостью и развратом.

– Притесняют и подличают не только люди эмира. Вон мой хозяин за последние десять – пятнадцать лет захватил землю не менее как у двадцати или тридцати крестьян из нашей деревни, а их самих превратил в своих батраков, поденщиков да издольщиков.

– Ну какие ж тут притеснения? Они продали свою землю, а он купил.

– А надо знать, как он заставил их продать ему землю. Если вы узнаете, как он купил эти земли, вы тоже согласитесь, что это притеснение. Он сначала исподволь сделал их своими должниками. Сумел навязать им эти долги. Затем насчитал проценты на проценты и заставил их продать ему эти земли. А их запряг работать на себя. А каково на него работать, вы можете сами видеть.

Кулмурад показал на грязные дырявые одежды пастушат и на свой ветхий, залатанный халат.

– Зиму и лето, под снегом и под дождем, под летним солнцем на раскаленном песке, голодные, бродим мы босиком за хозяйскими отарами по степям и пустыням. А хозяин каждый год продает каракулевые шкурки и мешками привозит домой золото и серебро.

– Что ж он с этими деньгами делает?

– Прикупает новые стада баранов. Прикупает земли. Каждый год, как эмир ездит в Ялту, так и наш хозяин ездит гулять и развратничать в Мауланбад и Сим, там он, так же как и эмир, разбрасывается деньгами. Его распущенность дошла до того, что, имея четырех своих законных жен, он еще приволокнулся за женой своего батрака. Тайна его открылась. Но сельские старосты прикрыли байские дела, дабы его не опозорить. Разумеется, от бая тоже потребовались расходы.

Шакир сказал:

– Таких баев я хорошими не назову. Но если б эмир и его придворные были хорошими, тогда и баи стали бы лучше. В книгах написано: «Народ принимает веру своих царей».

– Я человек неученый, – ответил Кулмурад, – но своим коротким умом я иначе думаю.

– Как же ты думаешь?

– Да так в пословице говорится: «От жирного мяса – жирная похлебка, от густого молока – густая простокваша». А из постного мяса или жидкого молока ничего хорошего не сделаешь. Наш эмир и его люди вышли из таких вот баев, как наш. Эмир и его люди не станут другими, ведь они из тех же, что и наши баи, старосты и старшины.

Оказавшись побежденным в этом споре, Шакир решил перевести разговор на другое.

– Рузи и Сафар-Гулам тоже в этой степи?

– У вас к ним какое-нибудь дело? – спросил вместо ответа Кулмурад.

– Да нет, если они недалеко, я хотел их проведать.

– Они недалеко. Но ехать к ним вам нет нужды. Они, верно, скоро погонят овец на пастбище. Наши ребята тоже сейчас выгонят. Мы скажем пастушатам, они пришлют сюда и Рузи и Сафар-Гулама.

– Ну, ладно, – потягиваясь, согласился Шакир.

– Вы пока ложитесь, отдохните.

– Да, можно и прилечь.

Камил и Юсуф нагрузили кожаный мешок на верблюда, заседлали одного из ослов и, перекинув через него суму, положили туда хлеб, кувшин с водой, деревянные чаши.

Овец выпустили из загонов. Следом за отарами погнали верблюда и осла, а сами, взяв длинные палки, пошли вслед за стадом в сторону пастбищ.

Собака пошла позади всех.

– Вши и клещи не заели вас, авось и меня не заедят! – сказал Шакир, подсунув под голову свой мешок и растягиваясь на верблюжьей попоне.

Кулмурад поставил на очаг большой котел, вылил в него три больших чашки молока и раздул огонь.

Из юрты он принес маслобойку, горшки с кислым молоком, вылил молоко в маслобойку и принялся за сбивание масла.

– Много молока дают ваши овцы? – спросил Шакир.

– Откуда ж много! Часть овец уже не доится.

– Почему?

– Зима была сухая, снега не было. Весной тоже дождей почти не выпадало. Все пересохло в степи. Скот очень исхудал. Не успели овцы выкормить ягнят, как молоко пропало. И те, у которых ягнята пошли на шкурки, тоже молока не дают. Только от овец, которых мы на ночь загоняем в другой загон, надаивали поутру два-три горшка.

– Для вас-то хватит.

– Для кого это?

– Для вас троих.

– Нам-то хватало бы. Но ведь хозяин не оставляет для нас.

– Что же он говорит?

– Масло и сыр требует.

Кулмурад, сильно ударяя веселкой в маслобойке, продолжал:

– И хоть мы, оставляя свои глотки сухими, все сдаем хозяину, он нами недоволен. Раз в неделю приезжает сюда и каждый раз спорит об этом молоке, масле, твороге, сыре. Надоело до смерти! Ему дела нет, что год выпал засушливый. Уезжая, всегда, как сумасшедший, кричит: «Почему в прошлом году каждую неделю было столько-то масла, столько-то творогу, столько-то сыру? У вас, кричит, глаза несытые, вы никак не налопаетесь!»

Шакир уже спал, убаюканный мерным стуком веселки и неторопливым рассказом Кулмурада, полным обиды и горечи.