Текст книги "Рабы"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

10

В правлении вокруг неяркой керосиновой лампы сидело несколько человек из членов правления.

Негромкий разговор затянулся, и, может быть, только теперь и зашла речь о самом главном.

– Десять дней колхоз бросал все свои силы на сбор хлопка. Изо дня в день помогали нам пионеры и комсомольцы. Весь хлопок, наконец, удалось собрать. Весь урожай. А вышло, что и таким трудом нам не удалось выполнить план. Собрали только семьдесят процентов. Что же это такое? – в раздумье говорил Сафар-Гулам.

– Да, это и мне непонятно, – подтвердил Эргаш. – Большая часть наших земель вспахана трактором. Вспахана глубоко, отлично. Так никто никогда на быках не пахал. Семена нам дали отборные. Агроном нам помогал советами все лето. Бедняки и честные середняки работали трудолюбиво. Хлопок уродился хороший. Со сбором мы запоздали, но ведь все же мы окончили сбор. Почему ж хлопка мало? Почему его меньше, чем мы планировали? На небо, что ли, он улетел или под землю провалился?

Гафур сказал:

– Фатима говорила мне, что кое у кого из колхозников, да и у единоличников, сохранились и прялки и веретена. Во многих домах могут очищать хлопок, если захотят. Не разошелся ли он по рукам?

Нор-Мурад напомнил:

– Видите! А когда я принес в колхоз свое веретено с прялкой, меня осмеяли. Только вон товарищ Юлдашев меня тогда поддержал. А надо еще тогда было подумать о вреде этих вещей, Собрать их, чтоб не торчали они у людей перед глазами, не наводили на грешные мысли.

– Правильно! – поддержал Юлдашев.

– Один раз угадал, так уж не хвастай, не заносись! – засмеялся Сафар-Гулам.

Завхоз сказал:

– Удивляюсь, кому это нужно чистить и прясть хлопок? Для чего? Чтоб ткать нашу грубую, неприглядную холстину? Да у нас теперь сколько хочешь есть и сатина и ситца. У меня лежал целый тюк сатина, на нем тракторы изображены. Так его никто ни одного метра не взял.

Гафур ответил:

– Фатима говорила, что Хаджиназар пустил среди колхозников такой слух: «Если на сатине люди и лошади или тракторы есть, нельзя покупать такой сатин, – где такой сатин будет, там нельзя молиться, аллах не услышит молитву».

Нор-Мурад обратился к завхозу:

– Ты мне дай из того тюка с тракторами несколько метров. Я из него себе одеяло сошью. Я молитв не читаю, и бог мне ни к чему!

– Не могу! – торопливо ответил завхоз. – Когда я увидел, что колхозникам не смогу этот сатин продать, пустил его в свободную продажу, на сторону. Его у меня разобрали. Я давал по четыре, по пять метров.

– Жалко. И ничего не осталось?

– Куда там!

Сафар-Гулам прервал их разговор:

– У нас решается вопрос о хлопке, а вы тут торговлю затеяли. Надо разобраться, куда девался хлопок. И если его расхищают, надо пресечь это. Решительно пресечь.

Эргаш предложил:

– Нужно объявить и обязать всех, кто имеет прялки, веретена и хлопкотрепалки, сдать их.

– Не выйдет! – покачал головой Сафар-Гулам. – Не выйдет, – один принесет, а десятеро спрячут, скажут: «Нет их у нас и не было». А когда надо, достанут и опять за старое примутся.

Нор-Мурад поддержал Сафар-Гулама:

– Хаджиназар непременно все спрячет, а нам скажет: мол, веретена и мои прялки все сдохли, а остальных я зарезал и съел, ведь зима-то была суровая…

Все засмеялись, так похоже он передал голос Хаджиназара.

– Надо сделать так, чтоб и весь этот инвентарь забрать, и расхищенный хлопок вернуть. Вот как надо сделать, – решил Сафар-Гулам.

– И я предлагаю послать по дворам пионеров. Пускай по домам посмотрят, – предложил Юлдашев.

– Можно и пионеров, – согласился Сафар-Гулам. – И сделать это надо быстро, неожиданно. Согласны?

– И что же, все дома будем осматривать? – поспешно спросил завхоз.

– Конечно, чтобы не было обид.

– Начнем с моего дома! – попросил Нор-Мурад. – Но предупреждаю: у меня есть пять фунтов хлопка – это я отложил себе на новый халат. Его прошу не трогать.

– Не только пять фунтов, а если и один грамм найдем, и тот заберем. А на халат или на одеяло кооператив получит литерную вату. Тогда покупайте и шейте, пожалуйста.

– У нас и сейчас три тюка литерной есть! – быстро сказал завхоз.

Гафур предложил:

– Давайте начнем не с Нор-Мурада, – мы от него пять фунтов всегда возьмем, – а начнем с Хаджиназара. Этот ведь если держит, то не для халата, а для продажи. У него должно быть больше.

Сафар-Гулам согласился.

– А не то, пока мы будем обходить дома, Хаджиназар все успеет спрятать.

Но завхоз заспорил:

– Надо сперва зайти в два или в три бедняцких дома, а уж потом к Хаджиназару, а то он отправится с жалобой в Гиждуван: середняков-колхозников, мол, притесняют!

– Это верно! – согласился Сафар-Гулам, неприметно подмигнув Юлдашеву. – «Середняков» обижать нельзя.

– Ну, начнем, не теряя времени! – сказал Юлдашев, – Я сейчас соберу пионеров и организую отряд.

– Я первый! – заявил Нор-Мурад, подняв обе руки. – Иди собирай остальных пионеров.

Посреди двора Хаджиназара стоял Нор-Мурад.

Внутренний дворик в это время осматривали пионеры.

Оттуда послышался оживленный спор, и один из ребят, с красным галстуком на смуглой шее, выбежал возбужденный и встревоженный:

– Дядя Нор-Мурад! Идите сюда скорей!

Одним прыжком Нор-Мурад оказался во внутреннем дворике. Вскочив туда, он застыл от удивления и растерянности.

Посредине двора зияла разрытая большая яма, в которой спрятаны были прялки, хлопкоочистилки.

Возле нее с лопатами в руках стояли Науруз и Хамид.

Земляную насыпь покрывали овечьи шкуры, а на них лежал двумя грудами хлопок. Возле валялись две хлопкотрепалки, каким обычно разбивают хлопок перед чисткой.

Тут же лежали вороха очищенного хлопка, готового для одеял. Этот хлопок лежал между пионерами и растерянно стоявшими женщинами.

В стороне от них согнулся Хаджиназар, крепко ухватив новое, недостеганное одеяло. Двое пионеров, уцепившись за это одеяло, тянули его в свою сторону.

Нор-Мурад соображал, с чего начинать: с хлопка или с инвентаря?

Но, вспомнив слова Юлдашева о том, что причиной расхищения хлопка был инвентарь, Нор-Мурад спрыгнул в яму и тотчас завопил оттуда:

– Ой, умираю! – В ногу ему впился острый конец прялки.

– Дядя Нор-Мурад! Что вы там делаете? Вылезайте! Надо отобрать новое одеяло: в нем пуда два хлопка!

Нор-Мурад, быстро оглядевшись в яме, выбрался наверх. Прихрамывая, он подошел к хлопку.

И хотя жены Хаджиназара убежали через маленькую кали-точку к соседям, бай закричал на Нор-Мурада, крепко прижимая одеяло к животу:

– Тебе кто разрешил входить сюда? Это женский двор. У меня тут женщины и дети!

Но вдруг Хаджиназар взвизгнул и присел от боли:

– Ой, палец!

Один из ребят укусил его за мизинец и, пользуясь мигом, когда бай кричал, вырвал у него одеяло.

– Ничего, Хаджиназар, если я случайно увидел ваших жен, дело поправимое. Разрешаю вам зайти ко мне во двор и взглянуть на мою старуху. Вот мы и сквитаемся.

Хаджиназар промолчал. Охая, он сосал укушенный палец. Кто-то из ребят пошутил:

– У деда Хаджиназара четыре жены, а у вас, дядя Нор-Мурад, одна, как же можно сквитаться?

Нор-Мурад прервал их:

– Хватит вам разговаривать. Позовите сюда Эргаша и Сафар-Гулама, надо скорее забрать отсюда хлопок.

Потом он обратился к Хаджиназару:

– Разве у вас не было мешковины, что пришлось пошить мешки из сатина?

– Это не мешки. Это одеяла.

– Разве в одеяла набивают столько ваты?

– Я стар стал. Захотелось сшить одеяло помягче.

– А вон там сложены друг на друга мешки, еще не стеганные? Тоже одеяла?

Богач растерялся.

– Вы напали на мой дом. Изувечили мне руку. Я в долгу не останусь. Я составлю акт и подам в суд.

– Ничего, за увечье колхоз назначит тебе пенсию, если установят, что увечье получено на колхозной работе.

Вскоре пришли Эргаш с сыном – комсомольцем Хасаном, Сафар-Гулам, Юлдашев и несколько колхозников с мешками в руках.

Нор-Мурад сказал:

– Зачем мне ваши мешки? У меня есть, и к тому же сатиновые.

— И в самом деле! – удивился Сафар-Гулам. Но хлопка хватило и на принесенные мешки. Юлдашев заглянул в комнату.

– Ого! Идите-ка сюда!

Вся комната была заполнена одеялами. Одни лежали еще не стеганные, другие – совсем готовые, положенные друг на друга до самого потолка. Стояла швейная машина с разложенными вблизи отрезами для шитья. Лежал початый тюк сатина и ножницы на нем.

Гафур засмеялся, глядя прямо в глаза Хаджиназару:

– Вы же сами говорили всем, что, если в доме окажется одеяло с рисунком лошади или трактора, в доме нельзя будет молиться и бог от того отвернется. Зачем же вы в свой дом притащили целый тюк такого сатина?

Богач молчал, отвернувшись. Эргаш ответил за хозяина:

– Хаджиназар решил жить без бога. Юлдашев спросил:

– Эти одеяла для продажи? Не так ли, хозяин? Теперь, говорят, так делают: набьют в одеяло пуда два хлопка, сдают в багаж и отправляют, куда надо.

– Я тоже слышал. Но такие одеяла перешивают из старья. А Хаджиназар не пожалел нового сатина.

– Он молодец! – засмеялся Юлдашев. – Другие зарабатывают только на хлопке, а он хотел заработать и на сатине. Ведь этот сатин идет в хлопководческие районы по удешевленной цене, а в других районах за него дадут в пять раз больше.

– Вот кому продавал сатин наш завхоз! – сказал Эргаш. – А нам он говорил, что сбыл его на стороне по четыре, по пять метров.

Сафар-Гулам ответил:

– Дойдем и до завхоза.

Хлопок упаковали и понесли на колхозный склад. Забрали инвентарь.

Выходя, Сафар-Гулам взглянул на бая:

– Всего хорошего, дядя, выздоравливайте. В следующий раз опять обработайте хлопок на прялках, чтобы заводу поменьше хлопот было.

Вдруг он заметил сидящего у стены Нор-Мурада.

– А ты чего застрял?

– Я инвалид. Не могу ходить, поднимите, отнесите меня домой.

– Как инвалид? Каким образом? – Сафар-Гулам подошел к Нор-Мураду.

– Когда он прыгнул в яму, чем-то случайно проткнул ногу, – ответил за него подбежавший к ним Хасан.

– Во-первых, не чем-то, а совершенно точно – прялкой, – сердито заговорил Нор-Мурад. – Во-вторых, я потерял очень много крови и у меня отнялась нога.

– Разве ты был без обуви? – удивился Сафар-Гулам.

– Хорошо, что она еще раньше соскочила с ноги, иначе пришлось бы чинить и обувь.

– Вот и хорошо, а нога твоя без починки заживет, – пошутил подошедший Эргаш.

– А что я буду кушать? Пока вы мне не назначите пенсию за инвалидность?

– Что за пенсия за инвалидность? – встревожился Эргаш.

– Если вы обещали Хаджиназару за укушенный палец выдать пенсию, то почему же не хотите давать ее мне? – озабоченно и серьезно ответил Нор-Мурад.

– Кто сказал, что Хаджиназару собираемся давать пенсию? – рассмеялся Эргаш.

– Не знаю, кто-то из пионеров.

– Хаджиназару органы революционной законности назначат в исправительном доме уголовный паек, – сказал Хасан.

Все рассмеялись.

– А ну, покажи, я посмотрю, что у тебя за рана? – наклонился Сафар-Гулам к Нор-Мураду.

– Ой, ой, не трогайте! – схватился тот руками за ногу.

– Что, совсем невмоготу? – подбежал Гафур. Сафар-Гулам снял тряпку и увидел, что ранка совсем не глубокая, кровь уже подсохла.

Увидев, что обман ему не удался, Нор-Мурад решил перевести все на шутку:

– Вас, большевиков, не проведешь. – Он поднялся и пошел. Остальные, хохоча, пошли за ним.

Когда колхозники вышли, Хаджиназар оглянулся. Он увидел Науруза и Хамида, по-прежнему стоявших на краю опустевшей ямы.

Хозяин свирепо закричал на них:

– Бездельники! Чего стоите? Чего хлопаете глазами? Засыпайте эту яму! На что мне яма посреди двора? Сровняйте ее с землей! И конец!

11

И снова наступила весна. В ночной темноте зацвели абрикосы, наполняя воздух горьковато-нежным запахом.

Сын Эргаша Хасан после собрания пошел вместе с Фатимой.

– Как тебе нравится это собрание? – спросил Хасан.

– Мне было очень интересно. Замечательны указания партии, изложенные в докладе. Ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации. Уничтожение кулацкой уравниловки в распределении доходов, борьба за высокую производительность труда. Я думала о большом колхозе с колхозными стадами скота, с колхозным птицеводством. В деревне появятся ученые колхозники, чтобы правильно вести земледелие, скотоводство, сады. Вокруг них образуются активы любителей. А ведь среди крестьян у каждого есть любовь к тому или другому, – одни любят сады, другие – птицу, третьи – скот. Как вырастут люди! Как одно потянет за собой другое. В жизни откроются такие возможности, каких мы и не предвидим сейчас!

– Да, – ответил Хасан, – наша партия указывает нам единственно верный путь, она раскрывает перед нами огромные перспективы к нашему всестороннему развитию, к зажиточной, богатой жизни всего советского народа. Вся жизнь, вся работа вдруг открылась в новом свете! Как ясно, как четко. И каждому становится ясной, четкой каждая задача, каждая обязанность.

Они шли по безмолвной, безлюдной улице между глиняных низеньких стен и чувствовали, какой огромный могущественный мир впереди принадлежит им.

Молча, мечтая, они шли рядом, взволнованные и серьезные.

Так дошли до перекрестка.

Здесь остановились.

– Ты домой? – спросила Фатима.

– Нет, сперва провожу тебя.

Он взял ее крепкую мускулистую руку и пошел с ней рядом в сторону ее дома. Они шли тихо.

Ночь стояла темная, беззвездная, прохладная, полная запахов, – ночь ранней весны.

Рука двадцатилетнего Хасана крепко держала руку восемнадцатилетней Фатимы.

Мечты Фатимы странно переплетались, – мечты о чем-то огромном, вновь понятом сегодня на собрании, и о чем-то другом, тоже близком сердцу, но очень простом и тоже большом. И казалось: одно без другого не складывается в мечту, а вместе это выходило так замечательно, что казалось несбыточным.

– Мне не понравилось выступление Шашмакула.

– Какое?

– Когда он назвал Садыка кулаком. Какой же Садык кулак? Был середняком, а теперь активный колхозник.

– У Шашмакула есть цель так говорить.

– Какая?

– Когда-то Шашмакул был сторонником сплошного посева хлопка. Тогда Садык говорил, что часть земель надо отвести под кормовые травы. Рассердившись, Садык сказал тогда Шашмакулу: «Ты пастух и крестьянских дел не знаешь». Потом был указ о посевах наряду с хлопком и других культур. Садык оказался прав. С тех пор Шашмакул затаил на Садыка обиду. Каждый раз говорит что-нибудь против.

– Шашмакул называет середняка кулаком, это как раз на руку кулакам, а с другой стороны, он защищает, как может, Уруна-бая Кальячи.

– Ну, это бесполезная затея. Если в районе есть всего сотня кулаков, то и в этой сотне первым выйдет Урун-бай. Если в районе всего один кулак, – это будет все тот же Урун-бай.

Рука Фатимы дрогнула в руке Хасана. Фатима спросила:

– А дочь его?

Хасан помолчал, раздумывая.

– Нет, его дочь я не могу считать принадлежащей к кулакам.

Рука Фатимы попыталась выскользнуть из рук Хасана, но Хасан еще крепче ее сжал.

– Фатима, когда ты оцениваешь человека, не поддавайся личным чувствам. Я знаю, что Кутбийю ты не любишь. Но я не могу говорить неправду, чтобы лишь угодить тебе. В истории нередко случалось…

– Довольно истории. Говори свою правду покороче. В чем твоя правда?

– Она в том, что Урун-бай – кулак, купец, ростовщик, классовый враг, но его дочь Кутбийа не может считаться кулачкой.

– Как же это – член кулацкой семьи и не кулак?

– Но ведь Кутбийа давно ушла из отцовского дома. Живет с бедной теткой, вдовой. Учится в советской школе.

– Ты считаешь, что, уйдя к бедной тетке, она ушла из-под родительского влияния?

– Да, я думаю так.

– На каком основании?

– Она не закрывает лицо. Родители не разрешили бы ей сбросить паранджу.

– Может быть, она сбросила паранджу, чтобы поймать в свои сети какого-нибудь комсомольца?

– Вот ты и выдала себя! – торжествующе воскликнул Хасан. – Если двое людей любят друг друга и хотят жить вместе, разве про это можно сказать, что один из них попал в сети или поймал в свои сети? Разве дочь кулака, уйдя из-под отцовского влияния, должна искать себе обязательно кулацкого сына? И разве комсомолец изменяет комсомолу, если полюбит честную девушку, ушедшую из кулацкой семьи?

– Прости! – сухо и твердо сказала Фатима. – Ты меня не понял.

Они дошли до ворот Фатимы.

Высвободив свою руку из руки Хасана, Фатима попрощалась.

– Больше не будем говорить об этом… И вошла в дом.

Хасан Эргаш возвращался в темноте, и какое-то тяжелое чувство давило его. Он не мог разобраться в этом чувстве. Разговор с Фатимой чем-то встревожил его.

Он не решил еще, куда идти: домой спать или в красную чайхану, где, может быть, встретится Кутбийа? Нет, ему хотелось побыть одному.

Маленькие, узкие деревенские улочки вывели Хасана в степь.

Было прохладно, но Хасан расстегнул ворот рубашки.

Чистый, свежий степной ветер, запах зацветающих садов наполнили Хасана радостным, счастливым волнением.

Хасан присел под огромным старым карагачем, раскинувшим свой просторный, темневший в ночи шатер.

«Есть ли у Фатимы основания упрекать меня?»

Он подумал:

«Есть. Она меня полюбила и решила жить со мной. Но когда заметила, что Кутбийа мне милей, стала ревновать. Ей обидно. Прав ли я?

Я не говорил Фатиме, что думаю на ней жениться. Я, правда, думал об этом, но ей не говорил. Я с Фатимой ничем не связан. Я люблю ее, но как товарища детских лет. Нет, я ничем не связан с Фатимой».

Так, освободив себя от Фатимы, он задумался о Кутбийе: «Кутбийа меня любит. Так любит, что и мое сердце зажгла. Только при такой горячей любви можно жить друг с другом. А не нарушит ли жизнь с ней моих ленинских принципов? Нет!» – подумал он.

Хасан снова перебирал все доводы, торопясь отбросить те, что смущали его. Он подбирал доказательства для тех, которые укрепляли права Кутбийи на жизнь с комсомольцем.

«Нет, не нарушит! – решительно успокоил он себя. – Хотя я люблю ее, но комсомол я люблю сильнее. Если я замечу в ней черты, враждебные комсомолу, я немедленно от нее уйду.

А есть ли польза от женитьбы на Кутбийе?

– Есть! – Он поторопился собрать все доказательства, не желая думать об отрицательных доводах. – Она отошла от родителей из-за любви ко мне. Живя с ней, я воспитаю в ней колхозницу, ударницу, активистку».

Он уже не мог усидеть под карагачем.

Он вскочил и, перепрыгивая наугад через канавы, поспешил к красной чайхане, где по вечерам собиралась молодежь почитать газеты, поговорить, поиграть в шахматы.

Хасан уже подходил к красной чайхане, когда какая-то тень оторвалась от стены и кинулась ему навстречу. Сердце дрогнуло. «Классовый враг?» Он схватился было за револьвер.

Но аромат духов, шелест бухарского шелка, нежные быстрые руки, тронувшие его распахнутую грудь, сразу окружили и одурманили его.

– Кутбийа! Ты до сих пор здесь? – Сердце его билось, готовое вырваться из груди и взлететь вверх, как голубь.

– Где же мне быть в эту ночь? В такую ночь, когда решается, что ждет меня – жизнь или смерть, счастье или горе, – куда я пойду в эту ночь? Я тебя ждала, чтоб ты мне ответил. Желанный ответ – жизнь. Нет – тогда могила!

– Пусть в могилу отправляются твои отец и мать и все наши классовые враги! А ты, отдавшаяся сердцем нам, достойна цвести в цветнике социалистической жизни!

Услышав это, Кутбийа вскрикнула:

– Желанный ответ! – и прижалась к нему. Хасан обнял ее.

– Уйдем, здесь нас увидят.

Он повел ее в темноте под низкими ветвями раскидистых зацветающих деревьев.

Теми же узенькими улицами они вышли в степь.

Бок о бок, рука об руку, безмолвные, прислушиваясь к биению своих сердец, они шли, овеянные прохладным, весенним, ароматным ветром.

Они опустились на землю под черным покрывалом старого карагача.

– Ты обещала ждать меня в чайхане. Почему ж оказалась на улице?

– Я до конца вашего собрания сидела в чайхане. А когда туда пришел народ, вышла на улицу, чтоб никто не видел нашей встречи. Почему ты так долго не шел?

– Я вышел вместе с Фатимой. Наш враг не дремлет. Я не мог отпустить ее одну по ночной улице. Я ее проводил и пошел к тебе.

– Ты все еще не разлюбил ее?

– Я ее не любил, поэтому не мог и разлюбить.

– А все говорили, что ты ее любишь.

– Правильно, люблю, но как товарища по работе и по убеждениям. Когда надо, я всегда готов ей помочь в любом деле. Но жениться на ней не собираюсь.

– Она мне не нравится.

– Это потому, что ты дочь кулака и мещанка. А она – дочь труда и комсомолка. Тебе до нее – длинная дорога. Когда ты со мной перевоспитаешься, привыкнешь работать, отбросишь мещанские привычки, тогда оценишь Фатиму, полюбишь ее…

Кутбийа спросила грустно и озабоченно:

– Хорошо, постараюсь. Но какой же ты мне дашь ответ?

– Я решил с тобой жить! – просто и твердо сказал Хасан. – Но условия прежние.

– Какие?

– Начисто порвать связь с отцом и с матерью, забыть о них. Второе: если понадобится, рассказать все деловые тайны родителей. Не мне, нашему коллективу. Третье: бросить свои мещанские привычки, стать моим товарищем по работе.

– Хасан, мой милый! – Она обняла его за шею, потянула к себе. – Я для тебя, Хасан, для твоих черных глаз, для твоих густых бровей, для этих сильных рук, для всего тебя я готова кинуться в кипящий котел, в пылающий костер, в речные водовороты. Твои условия легче водоворотов, костров и котлов, как же мне не принять их? Я согласна, Хасан!