Текст книги "Мёртвые девочки никогда не проболтаются (ЛП)"

Автор книги: С. Дж. Сильвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Саманта Дж. Сильвис
Мёртвые девочки никогда не проболтаются

Примечание автора:

«Мертвые девочки никогда не проболтаются» – это полностью самостоятельный роман в серии «Святая Мария», но крайне рекомендуется сначала прочитать «Хорошие девочки никогда не бунтуют» и «Плохие мальчики никогда не влюбляются» (иначе вы рискуете столкнуться со спойлерами, если решите вернуться к ним позже).

«Мертвые девочки никогда не проболтаются» – мрачный роман о любви в стенах школы–пансиона «Святая Мария», предназначенный только для взрослых (18+). Книга содержит депрессивные темы (откровенную лексику, сексуальные сцены и тяжёлые ситуации), а также триггеры, которые могут задеть некоторых читателей.

На ваше читательское усмотрение.

Для тех, кого покинули. 

Это не ваша вина.

Пролог

Восемь месяцев назад

Джорни

Моя кожа всё ещё хранила тепло дневного солнца, но ночь уже вытягивала его из меня, окутывая влажным воздухом, пропахшим полевыми цветами, сосной и… плохими решениями. Записка хрустела в моей руке, пока я стояла под мерцающими звёздами, ожидая его. Взгляд снова скользнул по небрежным каракулям – я перечитывала их в пятнадцатый раз за последний час.

Встретимся во дворе после отбоя. 9 вечера. Нужно поговорить наедине перед летними каникулами.

В Святой Марии всегда можно было остаться на каникулы, даже на такие долгие, как летние. Многие ученики не имели ничего за её стенами, но некоторые владели роскошными домами по всей стране. Зачем им тут задерживаться – для меня загадка. Будь у меня место, которое можно назвать домом (а не это плохо освещённое укрепление или жалкий приют с вечно крутящейся дверью для усыновлений всех, кроме меня), я бы уехала. Но за душой у меня ничего не было. Ничего, кроме формы, которую великодушно выдал директор, и пледа, связанного сестрой Марией – так мне говорили – когда я была слишком мала, чтобы запомнить этот жест.

И всё же через пару недель я уезжала. Приют никогда не предназначался для таких, как я, – именно поэтому меня отправили в Святую Марию. Сестра Мария была моей единственной семьёй, а теперь, когда я повзрослела, я понимала: ей нужна помощь, чтобы управляться с приютом. Облегчение в её голосе, когда я впервые позвонила из кабинета директора Эллисона и сказала, что хочу приехать на лето, было ошеломляющим.

Но в этом году всё было иначе. Я не ждала с нетерпением возвращения на свою старую скрипучую кровать, с которой каждый раз, когда я ворочалась во сне, осыпалась краска на деревянный пол. Я не ждала момента, когда увижу, как округлые румяные щёки сестры Марии расплывутся в улыбке при моём появлении. Я даже не ждала её недовольного взгляда, когда буду притворяться, что молюсь за ужином – хотя она прекрасно знала, что я не верю в эту богоугодную чушь. Если бы Бог и вправду существовал, и после моей неминуемой смерти вызвал меня к себе в рай, первое, что я спросила бы «почему?». И он бы точно знал, о чём я.

Лёгкий порыв ветра обволакивал меня, пока я стояла во дворе, открытая всем взглядам. Большинство учеников уже разъехалось – учебный год закончился, но Кейд всегда оставался. Он и Бунтари никогда не уходили далеко. Они любили порядок, а у этих парней были секреты глубиной до самого ядра земли. Я была уверена, что у них есть причина оставаться, хотя у Кейда я об этом не спрашивала.

Наши отношения напоминали хождение вокруг да около – скрытые за каменными стенами, покрытыми пылью и паутиной, мимолётные прикосновения и обжигающие поцелуи. Записка снова зашуршала у меня в руке, пока росло беспокойство. Обычно я не поддавалась чувствам надежды или волнения – когда тебя предают и разочаровывают достаточно часто, ты обрастаешь толстой кожей, понимая, что в этом нет смысла. Но с Кейдом всё было иначе.

Возможно, именно поэтому я позволяла ему скрывать наши отношения. Я тоже хранила его в секрете – слишком боялась, что малейший намёк на то, что происходит между нами, разрушит всё, что мы создали.

Так о чём же он хочет поговорить?

Был ли он готов перестать прятать меня? А была ли готова я? Была ли я готова позволить себе чувствовать нечто настолько огромное, что даже не могла представить, как оно сломает меня, если придётся отпустить?

Я переминалась с ноги на ногу в сандалиях, которые одолжила мне Слоан, взглянула на высокую башню пансиона Святой Марии и почувствовала, как изменился воздух, когда часы показали время, уже давно прошедшее назначенный час нашей встречи. Прикусив губу, я оглянулась по сторонам. Неужели его поймал дежурный учитель? Нам запрещалось выходить из комнат после семи, но Бунтари никогда не соблюдали правил.

Только тревога начала сжимать мне живот, как послышался хруст ветки. Надежда вспыхнула в сердце, и у меня не хватило сил подавить её – так было всегда с Кейдом. Одна его едва заметная улыбка в мою сторону переворачивала весь мой мир, и это было самым пугающим чувством из всех, что я знала.

– Ты опоздал, – сказала я, по–прежнему стоя к нему спиной. Улыбка сама расползлась по моим щекам, когда я перекинула длинные волосы через плечо.

Я замерла с сердцем, застрявшим где–то в горле, ожидая, когда его большие ладони обхватят мою талию. Он повернёт меня к себе, прижмёт свои губы к моим, заставив утихнуть все мысли в голове, а я буду купаться в этом чувстве, потому что никто в моей жизни не дарил мне ничего подобного. Никогда. Трудно игнорировать ощущение востребованности, когда ты годами ждала, чтобы кто–то тебя захотел.

Ещё одна ветка хрустнула, затем ещё одна – и с каждым новым звуком моя улыбка становилась всё шире. Я была в шаге от того, чтобы обернуться, потому что не могла ждать ни секунды дольше – мне нужно было увидеть этот тёплый огонёк желания в его глазах. Но едва я начала поворачивать голову, как резкая боль ослепила меня, и я рухнула на булыжники, всё ещё хранящие тепло дневного солнца.

Когда мои глаза снова начали фокусироваться, в них мелькнули мерцающие звёзды. Голова бессильно закатилась в сторону, а волосы закрыли половину лица. Где–то в глубине живота поднялась тошнота, пока я пыталась понять, что произошло. Шарканье шагов донеслось до моего слуха, и я закрыла глаза – небо вращалось слишком быстро.

Что–то тяжёлое навалилось на меня, но в глазах всё плыло. Надо мной маячила чья–то фигура, но зрение отказывалось фокусироваться – я различала только металлический блик чего–то блестящего, прежде чем веки снова предательски сомкнулись.

Когда в отчаянной попытке сохранить сознание моя голова беспомощно закатилась в сторону, я увидела чёрные лакированные туфли. И почувствовала страх – что было странно, потому что я обычно не боялась. Внешне тихая и покорная, внутри я была крепким орешком. Способность бояться я потеряла в восемь лет, когда сестра Мария сказала, что меня вряд ли усыновят – слишком уж я взрослая. Кому нужен ребёнок, у которого случаются приступы ярости?

Я давно разучилась надеяться. И позволяла страху захлёстывать себя. До сих пор мороз пробегает по коже при воспоминании, как потенциальные приёмные родители косятся на меня, пока сестра Мария рассказывает (вернее, пытается рассказать) мою историю – которой, по сути, и нет. Для большинства я была призраком.

Но сейчас мне было страшно. И я не понимала – почему.

Почему так больно?

Ресницы снова дрогнули, и я вскрикнула, инстинктивно отдернув руки.

– Ауч... – прошептала я, но голос звучал слабее обычного. Тощим писком испуганной мыши. Я попыталась медленно подняться, но живот скрутило так, будто я снова кубарем катилась с зелёных холмов за приютом. Голова кружилась, а в боку пылала острая боль.

Пальцы вцепились в землю и наткнулись на что–то мокрое. Когда зрение наконец сфокусировалось, и я увидела кровь, во рту пересохло. Хотела закричать, но я лишь беззвучно открыла рот. Голова тяжело упала назад, я перекатилась на бок, пытаясь встать... но руки стали будто ватными.

Алые потоки стекали по ладоням, обволакивая пальцы липкой, тёплой массой. Слёзы смешивались с кровью на изрезанной коже – и в тот момент я поняла... что обманывала себя с самого начала.

Я позволяла себе надеяться.

Надеялась, что однажды меня полюбят, захотят, что у меня будет жизнь, о которой я грезила холодными ночами в приюте – там, где мне казалось, я всех обманываю, изображая равнодушие.

Но сейчас меня накрыла такая адская волна страха, когда я снова рухнула на землю, что она смыла последние крупицы надежды.

Я умру.

А я так не хотела умирать.

Глава 1

Кейд

Самоотверженность была вписана в мою ДНК с той самой секунды, когда я, голый и орущий, впервые оказался в объятиях семьи Уокеров, ревущий в инстинктивном поиске материнского тепла. Хотя можно ли называть себя бескорыстным, если ты ставишь выше всех лишь одного человека? Быть самоотверженным – значит думать о последствиях для других, ставить их чувства выше своих. Но единственный, о ком я когда–либо по–настоящему заботился, это Томми–чертов–Уокер. Мой отец.

Он избивал мать у меня на глазах, и я позволял ему это делать.

Не потому, что соглашался. Нет. Каждый удар по её телу разжигал во мне адское пламя, сжигавшее заживо. Но теперь, став взрослым и хлебнув такого дерьма, что даже психотерапевту не расскажешь, я понял: меня зомбировали с тех пор, как я научился выговаривать слово «пистолет».

Я родился в криминальном мире незаконных поставок оружия – и всегда был частью этого плана. Как и Исайя с Брентли. Но теперь всё изменилось. Альянсы рухнули, доверие испарилось, а на нас троих ополчились из–за того, что мы отправили за решётку собственных отцов – тех самых, чей бизнес должны были унаследовать.

Томми Уокер, моя плоть и кровь, человек, которому я поклонялся, теперь сидит в тюрьме. И вокруг полно злых людей – но самый яростный из них именно он. Прямо сейчас мой отец, вместе с Карлайлом и Фрэнком, наверняка планирует нашу смерть.

Думай о бизнесе, сынок. Не подведи меня. Будь мужчиной. Смотри, как я перерезаю этому козлу глотку – скоро и ты так же будешь делать. Ты верен только одному – братству.

Оглядываясь назад, я понимал: нужно было слушать его внимательнее. Сожаление накрыло меня в тот самый миг, когда я посвятил себя другому человеку. И снова – не потому, что он заслуживал моей преданности или верности, и не из–за бизнеса, в который меня втянули насильно. А потому, что в тот момент, когда я ослабил бдительность (поверьте, я ослабил её по полной), всё пошло под откос.

Эгоизм обычно ведёт к сожалению, и именно это чувство не отпускало меня с тех пор, как Джорни ушла.

Холодный зимний ветер пронизывал мою накрахмаленную белую рубашку, пока я стоял на том самом месте, где осознал, что облажался. Булыжники блестели от льда, а потрёпанный малиновый флаг на башне Святой Марии, которую я называл домом, трепетал так же яростно, как билось моё сердце.

Дверь машины захлопнулась, и в горле встал ком. Я знал, почему её возвращение вызывало во мне злость. Не из–за неблагодарности – даже понимая, что она больше никогда не будет моей, я радовался её возвращению. Я злился, потому что потратил восемь месяцев на то, чтобы вычеркнуть её из памяти, а теперь она здесь. И нет никакого шанса стереть воспоминания о нас, когда она больше не призрак, бродящий по коридорам Святой Марии, а вполне осязаемая – с моей душой в своих маленьких ладонях.

Мороз пробежал по моим рукам и груди, и виной тому был вовсе не зимний ветер. Её красивые волнистые волосы перехлестнули через плечо, и меня бесило, что на ней не было пальто. Джинсы сидели свободнее, чем раньше, больше не облегая её соблазнительные изгибы. Я знал, даже не глядя, что блеск в её дымчатых глазах потускнел. Они были пустыми несколько недель назад, когда я видел её в холле Святой Марии, пока вокруг нас бушевала война. Время субъективно. Кто–то скажет, что восемь месяцев – это пустяк. Но для меня это была целая жизнь. Вечность прошла с тех пор, как я в последний раз чувствовал её губы на своих. Она изменилась. И я тоже. Столько всего нужно было сказать, но слова застревали у нас в горле.

Я сунул руки в карманы, пока она поднималась по ступеням школы, даже не оглянувшись на лимузин, который её привёз. С момента побега из психиатрической клиники она жила в приюте, и я знал это, потому что сам уходил из Святой Марии и навещал её каждую ночь. Мне было плевать, пытался ли Тэйт – директор, ненавидевший меня и остальных Бунтарей за то, что мы называли его по имени, остановить меня. Именно поэтому он и не пытался.

Я различал её милое лицо в свете свечи из окна на самом краю этого кирпичного здания, больше похожего на руины. Я чувствовал её безнадёжность и отчаяние даже через дорогу, и меня от этого тошнило.

Мне нравилось притворяться, что внутри я ничего не чувствую – этакий ходячий, блять, Франкенштейн. Но это был всего лишь фарс.

В своей жизни я испытывал чувства лишь к одной–единственной – и вот она вернулась. И теперь я не знал, как выбраться из–под обломков всего, что между нами произошло. Потому что правда была в том, что я до сих пор не понимал, что именно случилось. Кроме одного: впервые в жизни я повел себя эгоистично – и в итоге нам обоим было больно.

Так что, если и было что–то полезное, чему меня научил мой ублюдочный отец, так это его правда: быть самоотверженным лучше, чем думать только о себе. Потому что, когда заботишься лишь о себе, страдают другие.

А она пострадала. В самом буквальном смысле.

Я провел рукой по нижней губе, наблюдая, как она замерла перед школой, словно готовясь к битве. Даже на таком расстоянии я почти чувствовал вкус её сладких губ на своих. Всё во мне сжалось, когда она резко повернула голову и её серые глаза встретились с моими. Клянусь, я ощутил, как её нежные пальцы сжимают мою душу.

Мы застыли, наблюдая друг за другом. Ветер трепал её волосы, будто они были её врагами, а она – непоколебимым воином, возвышающимся над противником. Я сделал шаг вперед, словно она была сиреной, зовущей меня сквозь снег, начавший мягко падать с неба. Но едва я двинулся – она метнулась прочь, как испуганный кролик, почуявший малейшую угрозу.

Она исчезла за массивными дверями Святой Марии, а я опустил руку и приготовился умирать.

Потому что Джорни стала для меня именно этим – медленным, неумолимым зовом, ведущим к моей гибели.

Глава 2

Джорни

Дом.

Запах глянцевого воска на черно–белом клетчатом полу вернул меня в то место, которое я когда–то считала домом больше всего на свете. Аромат столовой, тянувшийся до самых входных дверей, мимо кабинета директора, наполнил мои чувства, а живот предательски заурчал – я почти ничего не ела последние недели. Разве не удивительно, как запах может перенести тебя в прошлое, будто ты вернулась во времени, чтобы пережить его снова? Этот запах и тепло старого пыльного здания бросили меня прямиком в прошлый май, когда я впервые в жизни чувствовала себя неуязвимой и полной надежд. Но теперь дом больше походил на бремя. Здесь были секреты и воспоминания, которые затмили всё хорошее. Святая Мария больше не была для меня домом.

Я оглянулась, когда деревянные двери захлопнулись за моей спиной, отрезав меня от остального мира – отрезав от него. Я знала, Кейд смотрит на меня. Чувствовала его за версту. Всегда чувствовала. Я видела его и тогда, когда он пришел в приют, и почти открыла окно, чтобы сказать ему «уходи», но не сделала этого.

Страх начал заползать мне в грудь, вытесняя зимний холод в костях жгучим жаром злости и смятения – двух чувств, которые владели мной с тех пор, как меня заперли в мягкой комнате психиатрической больницы. Это была больница, где умалишенным позволяли командовать пациентами, которым вообще не нужны были психотесты. То место прогнило насквозь – и в итоге испортило меня тоже.

– Джорни? – Я проглотила воспоминания, позволив им рассыпаться, как капли растаявшего снега с моих ботинок на пол. – Это ты?

Директор Эллисон выскочил за дверь и облегченно вздохнул, увидев меня. Он провел рукой по своим растрепанным волосам.

– О, слава богу. Я поставлю сигнализацию на эту дверь, как только Комитет одобрит.

Комитет – Школьный комитет Святой Марии – держал власть в этой школе в своих руках. Каждое решение проходило через них, и мне на мгновение стало интересно, что они подумали, разрешив мне вернуться сюда после того, как в прошлом мае нашли во дворе с перерезанными запястьями. Наверняка все в этой школе нервничали, видя, как я снова хожу по коридорам – ведь они все решили, что я пыталась покончить с собой, а не была жестоко атакована, как я утверждала.

Директор развернулся и жестом пригласил меня в кабинет. Я неохотно последовала за ним, мои мокрые ботинки противно скрипели по полу. Как только он уселся за стол, я прислонилась к дальней стене и скрестила руки на груди.

– Собираетесь дать код от новой сигнализации Бунтарям? Вы же знаете, как они любят иногда сбегать.

Брови Эллисона сдвинулись, и он настороженно посмотрел на меня. Я знала, о чем он думал: «Что же с ней случилось?»

Я вела себя дерзко и была совершенно на себя не похожа. Даже то, что я признала, что знаю Бунтарей: Кейда, Исайю, Брентли и Шайнера, и их склонность нарушать правила, было для меня нетипично. Но мы с директором Эллисоном оба знали: между нами всё изменилось. Хотя, глядя на него сейчас, как он облокачивается на свой захламленный стол, я понимала – несмотря на то, что мы оба в курсе дел психбольницы и ее подпольного «бизнеса», из–за которого многие оказались за решеткой, в нем самом мало что поменялось с прошлого учебного года. Он всё так же перегружен, слишком погружен в свои заботы, чтобы всерьез интересоваться, чем Бунтари занимаются в свободное время… если только это не связано с похищением ученика и отправкой в то же место, где держали меня последние восемь месяцев.

– Давай поговорим, Джорни.

Я моргнула, не двигаясь от стены.

– О чем?

Эллисон убрал локти со стола, сложил руки и уставился на меня с таким выражением, от которого мне стало не по себе. Я сглотнула и подавила в себе ту девушку, которой была до всего этого.

– О тебе. Я хочу поговорить о тебе.

Я пожала плечами.

– Говорить тут особо не о чем.

Это была наглая ложь. Директор Эллисон уже составил обо мне мнение с той самой секунды, как увидел мои порезанные запястья – ровно, как и все в этой школе.

Он приподнял бровь.

– Джорни…

В дверь постучали, и наш разговор оборвался. Директор Эллисон выпрямился в кресле, поправил помятый галстук.

– Войдите.

Дверь медленно приоткрылась, и в проеме показалась голова.

– Я не помешаю? Я уже собрала вещи.

Этот голос я узнала бы из тысячи.

Джемма Ричардсон – или, точнее, Эллисон – вошла в кабинет, и я тут же окинула ее взглядом с ног до головы. Между нами существовала незримая связь, о которой она, возможно, даже не подозревала. Но я–то знала. Когда два человека переживают одинаковую травму, это автоматически сближает – даже если вы никогда не говорили об этом. Казалось, я понимала ее, хотя мы ни разу не обменялись и словом. Может, дело было в ее брате–близнеце, Тобиасе, с которым я была близка и которого не видела уже несколько недель. Но в Джемме было что–то… что–то, что заставляло чувствовать связь. И по тому, как она смотрела на меня – будто читала каждую мою мысль, – я поняла: она ощущает то же самое.

Джемма наконец кашлянула, и мы разорвали зрительный контакт. Я по–прежнему стояла, прислонившись к стене рядом с переполненной книжной полкой (хотя, казалось, туда уже физически ничего не поместится). На ней были темные джинсы и черный худи, отчего ее зеленые глаза казались еще ярче, чем в тот день несколько недель назад – в той выбеленной комнате, где я ее нашла.

– А, отлично! – Директор Эллисон поднялся, обошел стол, и на его лице появилась та самая мягкая улыбка, которую я пару раз уже видела раньше. – Ключ от новой комнаты тебе нужен?

Я наблюдала за их обменом репликами.

– Новая комната?

Джемма обернулась ко мне, и на ее лице появилась точно такая же улыбка, как у ее отца.

– Да, я переезжаю в другую комнату в этом же коридоре, чтобы ты могла вернуться в свою старую.

Мое сердце резко заколотилось, кровь прилила к кончикам пальцев.

– Нет! – я резко оттолкнулась от стены, почувствовав, как подкашиваются ноги.

Директор и Джемма переглянулись в недоумении, пока между ними замерцала связка ключей. Они звякнули, когда пальцы Эллисона сжались.

– Нет?

Джемма развернулась ко мне полностью, уделив мне все свое внимание.

– Мы подумали, тебе будет комфортнее в твоей старой комнате со Слоан. Разве нет?

Тревога расцветала во мне, но я старалась сохранять лицо невозмутимым. Гордилась тем, как легко слова слетали с моих губ.

– Я бы хотела отдельную комнату, если это возможно.

Я перевела взгляд на директора и знала, что он пытается разгадать меня, прямо как те врачи – те, которые, я была уверена, списывали на экзаменах – в психиатрической больнице. Были ли они вообще настоящими врачами? Не могли быть.

– Ты уверена? – тихо спросила Джемма. В ней чувствовалась какая–то доброта, и неудивительно, что Исайя в нее влюбился. Она была красивой и мягкой. Совершенной противоположностью своему брату Тобиасу – по крайней мере, тому, которого я знала.

– Уверена, – ответила я.

– Могу я спросить, почему? – Директор приподнял подбородок, ожидая моего ответа. Я не винила его за любопытство. В последний раз, когда мы виделись, я была вся в крови и то теряла, то возвращала сознание. Вполне возможно, он селит меня со Слоан, потому что думает, что я вернусь к старым привычкам. В конце концов, все в Святой Марии считали, что я пыталась покончить с собой. Что еще он мог думать? Я не винила его или кого–либо еще за их предположения. Я знала, что он исходит из заботы.

Джемма кашлянула и бросила на директора – своего отца – многозначительный взгляд. Ее глаза слегка расширились, а маленький подбородок напрягся. Меня чуть не рассмешило, как напряженно Эллисон пытался расшифровать ее немой сигнал.

Он так хотел понять, почему я прошу отдельную комнату. Но я не скажу ему.

Не скажу, что не доверяю ни единому человеку в этой школе – даже своей старой соседке. Потому что в последний раз, когда я была здесь, кто–то попытался меня убить. И я до сих пор не знаю, кто.

***

– Прости за это, – сказала Джемма, бросая на меня взгляд, пока мы шли по тихому коридору. – Он иногда совершенно ничего не замечает.

Я фальшиво усмехнулась, хотя повода для смеха не было.

– Все в порядке. Я бы не сказала ему, даже если бы он не отстал с вопросами.

Джемма закусила губу, крепче сжимая коробку со своими вещами. Она казалась погруженной в мысли, пока мы поднимались по лестнице, ведущей к женскому и мужскому крылу. В этой школе абсолютно ничего не изменилось, и я бы солгала, если бы сказала, что не скучала по этому – даже несмотря на то, что больше не чувствовала себя в безопасности. Хотя, что хорошего в чувстве безопасности? Жизнь куда увлекательнее, когда ты постоянно на взводе. А я жила в этом состоянии с той самой секунды, как покинула Святую Марию, и это ощущение никуда не исчезло.

Я провела пальцами по деревянным перилам, ощущая замысловатую резьбу на темном дубе, пока мы с Джеммой поднимались бок о бок. Между нами повисло тяжёлое молчание, и с каждым шагом, приближавшим меня к коридорам, где за закрытыми дверями прятались студенты, пустота в животе расширялась всё больше. Взгляд сам потянулся к мужскому крылу – я знала, что Кейд был в одной из этих комнат. Или, возможно, всё ещё стоял во дворе – там, где меня жестоко избили и оставили умирать.

Страх прополз по позвоночнику и обвил шею, вызывая мучительный зуд. Было страшно не знать, что произошло на самом деле. Было мучительно осознавать, что твои мысли спутаны, а разум рисует сценарии, которые могли быть как правдой, так и плодом воображения. Каждый раз, когда я засыпала в той запертой комнате психбольницы, накачанная ненужными таблетками от суицида, которого на самом деле не было, мой мозг во сне выстраивал истории куда ужаснее всего, что я могла придумать наяву.

Кейд.

Он единственный знал, что я была там той ночью – и эта мысль была горой, которую я не могла преодолеть. Скорее, я чувствовала себя на самом краю этой горы, балансируя над пропастью, пока он удерживал меня одним мизинцем. Любопытство грызло меня: обернуться, спросить прямо – был ли это он? Имел ли он отношение к тому, что меня чуть не убили? Но что–то останавливало. Что–то, очень похожее на страх. Страх, что он действительно был причастен.

Я прочистила горло и выпрямилась, когда мы с Джеммой ступили на мягкий красный ковер. Коридор становился темнее с каждым шагом, и тень над моей головой сгущалась. Возвращение в Святую Марию, где все поверили в ложь обо мне, было похоже на тусклую палату психушки в Ковене – как будто я снова оказалась в ловушке.

От этой мысли по телу пробежал холод, и я поспешно разорвала молчание:

– Так... Тобиас уже здесь?

Мы остановились у двери Джеммы. Она поставила коробку на пол и двинулась дальше по коридору – видимо, к моей новой комнате, раз ключи были у нее.

– Еще нет, – вздохнула она. – Он пока в доме Тэйта, то есть директора, внизу по дороге. Должен скоро приехать.

Я молча кивнула, жалея, что в этой школе не осталось никого, кому я могла бы доверять. Тобиас, брат–близнец Джеммы, которого все считали мертвым, на самом деле томился в том же месте, что и я. И именно он не дал мне окончательно сломаться за эти месяцы.

Хотя я и сама неплохо справлялась.

Я научилась понимать, кому можно доверять, и добиваться своего – естественный отбор в чистом виде. Но когда в подвале психушки я столкнулась с этим сломанным мальчишкой, брошенным и замученным без всякой причины, всё изменилось. Тобиас был самым «долгожителем» среди пациентов Ковена – так называлась скрытая программа внутри больницы. Это был самый нижний уровень психушки, где держали преступников и превращали их в настоящих монстров. А Тобиаса лидеры отчаянно пытались сделать своим главным наемным убийцей на черном рынке. Из него лепили орудие для грязной работы – вроде той, что выполнял их с Джеммой дядя. Но мы выбрались из этого дьявольского места сами, не доверяя никому, кроме друг друга.

– Я должна сказать тебе спасибо, – прошептала Джемма, мельком взглянув на меня, пока свет стеновых бра мерцал в такт нашим шагам.

– Спасибо? – сердце бешено застучало. Любой разговор о последних месяцах и о том, как мы с Тобиасом выбрались оттуда, вызывал у меня приступ тревоги. Сестра Мария пыталась вывести меня на откровенность, беспокоясь о моем состоянии после того, как узнала, что меня не отдали в приемную семью, как ей говорили. Но я не могла. Не могла говорить об этом, потому что наполовину стыдилась, а наполовину гордилась. И эта гордость за содеянное, наверное, ненормальна.

– Да, спасибо. Спасибо, что помогла Тобиасу выбраться оттуда.

– Мы помогали друг другу, – быстро ответила я, закидывая волосы за ухо. Ее тихая улыбка поймала меня прямо у двери новой комнаты, и, хотя пальцы дрожали от мыслей о случившемся и о том, что еще предстоит, я все же встретила ее взгляд и решилась затронуть то, что связывало нас. – Насчет того, что ты видела…

Джемма ненадолго опустила глаза.

– Ты о том, как ты ворвалась в ту комнату, где меня держали?

Я кивнула.

– Да.

Джемма фыркнула, и уголок ее губ дрогнул.

– Джорни, тебе не нужно передо мной оправдываться. Я узнаю бойца, когда вижу его. В таких местах выживают любыми способами.

Она протянула мне ключи, и я нерешительно взяла их. Как только она отпустила связку, я сжала пальцы – острые края впились в ладонь, словно могли стереть следы всего, что я совершила и к чему прикасалась в том прогнившем месте.

– Как будто смотришь в зеркало, да?

Я увидела белизну ее зубов, когда ее улыбка стала шире.

– Это что–то, что поймем только мы с тобой, Джорни.

Между нами повисло молчание, и она медленно начала отступать.

– Если понадобится помощь – ты знаешь, где меня найти. И Слоан тоже.

Я кивнула и развернулась, чувствуя, как бешено колотится сердце. Глубокий, неровный выдох вырвался из груди, когда я отсекла прошлое и переступила порог комнаты. Дважды проверила замок, прежде чем сесть на кровать – и ощутила себя в ловушке, будто ничего и не изменилось.