Текст книги "Иван V: Цари… царевичи… царевны…"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Нашелся-таки! Крестики и кресты, иконки малые вроде тех, что они отливали. Только по-иному сделаны: – металл не литой, а выколоченный, вроде как из бронзового листа. Прилипли они к мастеровому, глаз не сводят. Он на вид суровый, борода черная чуть ли не до пояса, подвязанная, глаз вострый, сверлящий.

– Вы пошто тут крутитесь? – наконец заговорил он. – Покупить желаете али что?

– Мы, дядя, хотим выучиться у тебя художеству этому.

– Выучиться? – ухмыльнулся мужик в бороду. – Талан иметь надоть, руки непростые.

– А мы умеем. – Васька протянул ему бересту с рисунками.

Развернул мужик свитки, поглядел. Долго глядел, где нарисовано, а где выжжено. Хмыкал, бороду оглаживал. И наконец произнес:

– Что ж, робята вы рукастые и к художеству пригодные. Беру вас в выученики.

– У нас, дядя, гривенник есть, – похвастал Васька.

– Капитал, значит. Ну что ж и капитал сгодится. На харч. Пошли за мной.

Изба у мужика ладная, о двух этажах. Внизу мастерская, вверху хозяин с хозяйкой да с детишками. Двое подмастерьев в деле. Живут и харчатся по своим избам. Стало быть, приходящие.

Место для спанья определил хозяин новым своим выученикам во дворе. Там у него нечто вроде хозяйственной избенки стояло, а рядом овин, конюшня о двух лошадях, коровник о двух коровенках, еще овцы, птица разная. Богато жил, основательно.

И началось у них ученье. Хозяин-то оказался старой веры, и друзья не стали пред ним таиться, рассказали они про Выговское общежитье, о том, чем там занимались.

Хозяин – звали его Кузьма Егорыч – проникся к ним. Секреты своего художества без утайки выложил. Допрежь всего выучились они металл раскатывать. Тонкий, он лучше в работу идет и легче краску приемлет. Финифть называется.

Финифть – экое слово татарское.

– Самое русское слово, – говорит хозяин. – Немцы, слышь, кличут эмаль. Куцо, ровно птица какая-то.

В мастерской с зарею и до часу, когда день потухнет. Пышет огнем, искрами горн ли, печь ли. А в ней солнцем горит металл в глиняном корытце. Застывает лепешкою. Колотят ее с двух сторон, раздается во все стороны, и вот он лист. Делай с ним и из него что хошь. Красками этими из глин да камня разделают и снова в печь. Они там плавятся, блеск и цвет обретают. Красота! Финифть – колдовское слово. Эмаль опять же.

Заворожила наших выучеников мастерская. Не то что в Выговском общежитьи. Тут металл таковские превращения испытывает, что им и невдомек было. Вытягивают его в узенькие ленточки, а из них плетут вещи разные, словно бабы из шерсти вяжут: сахарницы, табакерки, шкатулки, подстаканники. Скань те ленточки зовутся. А еще накапают расплава на наковальню, он и застывает шариками – помельче и побольше. Из них тож разные художества выделывают. Зернью те шарики кличут.

Хозяин Кузьма Егорыч – великий искусник. Он и на серебро узоры наводит красоты необыкновенной, правда, дороги те вещи, потому что само серебро дорого: металл-то денежный.

– А что если копеечки да гривенники из сего серебра понаделать? – полюбопытствовал по простоте душевной Игнашка.

– Сведут тебя на съезжую на кнутами прополощут – вот что, – серьезно сказал Кузьма Егорыч. – А потом в каторгу сошлют, в землю Сибирскую, далеко-далеко. Монета – дело государево, вот что.

Вот ведь сколь податлив металл, ежели умелые руки к нему приложить, вот какую красоту он кажет. Привязались робята к хозяину да и он к ним. Давно издержали они свой капитал: два алтына и гривенник. И уж жили своим трудом, харчевались общим котлом и уговаривал их Кузьма Егорыч остаться. Они, почитай, всему выучились, что он умел: и финифтью металл украшать, и из скани затейные вещи плесть, и зернью отделывать…

– Талан у вас, робяты, неча ему в лесах да болотах гибнуть. Живите у меня. Мы тут все, почитай, старой веры и никто вас не тронет.

Шептались в своем углу Васька да Игнашка. Велик соблазн. Все ладится в мастерской, потому что ко всякому делу тут свой инструмент приспособлен, какого они прежде и не видывали. Потому всякая работа легко да быстро сполняется.

А как же дядя Герасим? Он их в науку послал, он им доверял? Как общежитные? Небось ждут не дождутся. Старцы опять же. Порчу могут наслать. По воздуху.

А можно ль оторваться от работы, которую поручал им Кузьма Егорыч? Никто их не подгонял, они сами, своим интересом торопились…

И сам город Великий Устюг приманчив. Реки, озера, рыбы всякой вдоволь. Хоть красной, коей у них в Выге не водилось. Рыба у них со стола не шла. Да и убоиной во щах лакомились.

Хорошо им жилось, занятно да покойно. Неужто от такой жизни надо бежать в леса?

А Кузьма Егорыч им и говорит:

– Смутил Никон Русь да, небось, ненадолго. Уляжется и станем жить по-старому.

Жить по-старому. Без опаски!

Глава восьмая
Нарышкины

Бог дает человеку богатство и имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, чего не пожелал бы он, но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек: это – суета и тяжкий недуг.

Книга Екклесиаста

– Худородные!

– Пустошные!

– И откуда таковая напасть?!

– Оттудова. От Оки, Тарусою владели дворянчики мелкопоместные.

– Душ, сказывают, сорок.

Был большой сбор Милославских и их близких по родству. Из коих выделялся Богдан Матвеевич Хитрово. Его кликали просто – Хитрый, таков он был на самом деле. Татарские глазки сощурит, бороденку клинышком вверх взденет и изречет: возвышены не в очередь, не по достоинству, не но заслугам. Однако же царю-батюшке милей, стало быть, ему и видней. Не бунтуйте.

Кипели Милославские, аки ведёрный самовар, аки печь паровая, – оттеснили их Нарышкины, бояр родовитых, слуг верных да преданных, меж которых царевичи, царевны во множестве. Наследники престола законные, всем явленные.

А что делать? После долгого пощения возлюбил царь Алексей молодую супругу свою Наталью Нарышкину. Так возлюбил, что уж далее и более некуда. Просто оторваться от нее не может. И все Нарышкины, дотоле никому не ведомые, невидимые, в большой службе не бывавшие, пошли в ход.

Прирезали им землицы возле Высокопетровского монастыря, поставили палаты, государь зачастил в монастырь с приношениями да к Нарышкиным с милостивым словом.

Попали Нарышкины в случай, в фаворите стали. Все. Тут, конечно, не только царица молодая постаралась, а более ее дядюшка – царский любимец Артамон Сергеич Матвеев. Правду сказать – достойный человек.

Двадцать один годок ему был, когда царь поставил его пред стрельцами и сказал:

– Вот вам голова.

– Больно зелен, батюшка царь! – выкрикнул кто-то, осмелев.

– Бороденка аж не выросла!

– Рано ему командовать!

– Языки урежу! – взъярился царь.

Взрывчатый был царь Алексей, перекоров не терпел, мог и с размаху влепить оплеуху. Знали. Замолчали.

Смирил стрельцов новый голова. Добротой, душевностью, щедростью. Хорошо зажили они при нем. И многому выучились. Он их строю обучил, подобно иноземному – с иноземцами якшался и все полезное у них перенимал. Был Артамон характера покладистого, вперед не лез, не стяжал, к наукам привержен, а потому не только царю Алексею полюбился, но и стрельцам, и народу.

– Достойный человек, благой человек, боголюбивый человек, – пошла о нем молва.

Да все шире, шире. И вот он оттеснил сановитых, сам того не желая, по воле государя, да и стал ближним.

Илья Данилыч Милославский, боярин, правитель государства, с огорчения стал сохнуть. Как это так? Он, отец царицы Марьи, мир ее праху, задвинут на какие-то задворки, а худородный неведомо за что возлюблен и отличен великим государем.

Стал чахнуть Илья Данилыч и совсем зачах.

Сестры царевичей Милославских, пятеро их, были царевны покладистые, оттого что все сильно хотели замуж, а женихов достойных не сыскивалось. Принцы им были надобны – так считал царь, так они и сами считали, – а принцев в наличии не было. Ни своих, ни заморских.

Беда, да и только! А тут, на беду, Нарышкины выскочили и их оттеснили. Вовсе не глядит на своих дочерей батюшка царь. Постыли они ему со своими жалобами друг на друга да на бояр и прислугу. Почестей-де им недостает, обслуги мало, жить скушно. Женихов нет как нет. Полюбовников завести зазорно, а охота.

Вот Софья осмелела да князю Василью Голицыну отдалась со всею своей девичьей честью. Князь Василий человек непростой, заковыристый, занятный. Хоромы у него на иноземный манер устроены, и сам он книгочей и на всякие языки горазд.

Поначалу государь и ближние его сочли грехопадение Софьи дерзостью, а потом смирились. И князь Василий был принят у Милославских за своего. Достоин: умен, рассудителен, на рожон не прет и других отстраняет. Ценный советник, нет такого другого у Милославских, разве что Богдан Хитрово. Но и Богдан себе на уме: не ведаешь, добра он тебе желает или яму копает.

А князь Василий тихою речью подает разумные советы да остерегает от опрометчивых деяний. И на все у него свой резон есть.

Потому как к природному уму присовокупил мудрость книжную, собрал обширную библиотеку на разных языках и все свободное время занят чтением разных сочинений.

Царь Алексей поначалу приглядывался к нему, осторожничал, а потом тоже оценил. Книжный человек для совета надобен, но старые бояре оттесняли его от государя.

Сблизился он с царевичем Феодором. Царевич в рот ему глядел – умные речи слушал. Ему, наследнику престола, пристало ума набираться.

– Был у латинян такой мудрый человек Макиавель, – рассказывал князь Василий. – Составил он сочинение под названием «Государь». В научение будущему государю, как мудро править людьми, дабы они служили своему государю верой и правдой, и вместе с тем свой интерес соблюсти.

И стал князь переводить с латыни советы того Макиавеля. Занятные, надо признаться, советы. Федя только хмыкал, слушая княжеские переклады.

Он был юн, наследник престола. Князь был старше и опытней. Глядя на Феодора, обескураженного услышанным, он думал: бедняга, слишком наивен. И даже простодушен. Худой из него царь.

– Вот, Федюша, то, что ты должен зарубить на носу: «Слабый правитель не удержится на престоле».

– Это я понимаю, очень даже хорошо понимаю, – отвечал Феодор. – А как стать сильным? Что он там говорит?

– А вот что: «Правитель, если он хочет удержать в повиновении свой народ, не должен бояться жестокости. Он должен держать его в страхе Божием».

– А как держать?

– Макиавель советует ублажать и укреплять войско.

Феодор наморщил лоб. Войско у отца было многочисленно. Алексей Михайлович заботился о нем. Тут его советчиками были Матвеев и иноземцы. Глядишь, побили поляков, и крепко побили. Отобрали у них некие земли, которые, впрочем, в старинных хрониках и летописях числились под Русью.

– «Мудрый правитель должен сам себе создавать врагов, дабы побеждать их и тем самым укреплять свое величие и силу». Это очень важная мысль, Федя. Ежели сиднем сидеть и ничего не предпринимать, то тебя сочтут за слабого. Угрожать, угрожать, угрожать и действовать. Идти войной на супротивника.

Царевич пожал плечами. Это была для него странность. Как это ни с того ни с сего идти воевать соседей. А если ты с ним в дружбе и согласии?

– Все едино, – отвечал князь Василий. – В государственных делах не может быть согласия и дружбы. Непрестанно держи ухо востро: сосед вроде добрый, а сам норовит тихою сапой у тебя кусок земли оттяпать. Разве не так? Шведы, поляки, турки, татары – разве ж можно со всеми ими жить в согласии. Да они только и ждут; как ты оплошаешь, и мигом налетят и ухватят лакомый кусок.

Феодор хлопал глазами. Похоже, он был несколько обескуражен этими советами.

– Быть царем сильным и справедливым – великая наука, – князь проговорил это вкрадчивым тоном.

– Рази ж я не понимаю, – со вздохом отвечал царевич. – Трудно, тяжко мне придется. Не ощущаю я в себе талану, право слово.

– А вот как сядешь на престол, так талан и явится, – заверил его князь Василий.

Феодор отрицательно помотал головой. Князь Василий поспешил его успокоить:

– Вокруг твоего батюшки, великого государя, дураков много: дураки так и льнут к власти, понимая, что власть есть сила, за которой они дурость свою могут укрыть. А вот что Макиавель, сей мудрый правитель, советует: «Об уме правителя первым делом судят по его приближенным. Ежели они способны да умны, стало быть, и сам правитель мудр». Еще он почитает преданность важным свойством.

– А ты предан мне, князь Василий? – неожиданно спросил Феодор.

– Неужли ты усумнился? Я предан и тебе и батюшке твоему, великому государю. Да и как иначе? Судьбою, всеми своими корнями я с Милославскими связан. И отступу никакого нету. Неужто я предамся Нарышкиным, худобе этой. Они долго не продержатся, – уверенно заключил он.

– Нет, князь Василий, ошибаешься ты, – неожиданно возразил царевич. – Батюшка души не чает в царице своей. Его от нее не оторвешь. Я вижу. А за нею и все Нарышкины в случае. Эвон как он их всех обласкал, сколь щедро маетностями наделил. А Артамон – собинный друг царский, как он присоветует, так батюшка и поступает.

– Милославские – сила. Сколь их много против Нарышкиных-то! Да вас двое, наследников, царевичей – ты да Иван.

А сам подумал: оба хилы, оба немощны, не жильцы на белом свете. Особливо Иван – этот вовсе придурок, веками прикрытый.

– На сестрицу Софьюшку уповаю, – признался Феодор. – И на тебя. Сказывают, она у тебя в полюбовницах, верно это? Да ты от меня не таись, князь Василий, быть тебе в собинных другах у меня.

– Софья Алексеевна – умна, слов нет. – Князь пытался уйти от прямого ответа. – Ум у нее мужской, сила и решимость. Она первая среди царевен.

– Батюшка тож ее отличает, – заметил царевич. – Удалась, говорит, София, истинная премудрость, не зря так нарекли. Так ты, князь Василий, так и не ответил: в полюбовниках она у тебя?

Ох, не хотелось князю Василью говорить о том впрямую, однако видел: придется признаться. Иначе в собинные други не попадешь. И ответил:

– Любовь меж нас… Какова – про то умолчу, и сего призвания довольно.

– Сильно ты ее возлюбил? – не отставал Феодор.

– Открыто тебе скажу – сильно. Обидно, что неможно нам соединиться пред алтарем. Против правил сие. Вот и приходится утайкою любиться.

– Э, князь Василий, всем о том ведомо, – махнул рукою царевич. – Бог даст, обойдете установления эти, соединитесь.

– Нет, Федя, от дедов, от Рюриковичей идут сии установления и превозмочь их никто не мог.

– Даст Бог, превозможем. Дай только взойти…

Царевич оборвал фразу, словно бы застеснявшись. Но князь его понял. И подумал про себя, что посулы царевича, еще не добравшегося до власти, мало чего стоят. А и доберется – осмелится ли? Начнет поход противу Нарышкиных – они опасны, хоть и малочисленны. Опасны, хоть и выскочки – от некоего татарина Нарыша корень свой ведут. А царь-то, царь весь в новой царице утоп, в Нарышкиной Наталье. И в малолетнем, во младенце Петрушке. Он с ним нянькается, затеи для него придумывает хитрые, по всему видно – любимчик.

Да и как не любимчик – экий мальчишечка резвый да сильный. Пропадает царь в терему. Сам с Петрушкой занимается, соколов своих забросил.

Шумят Милославские, вперед себя выставляют, а не ведают того, что царь Алексей весь в Нарышкиных. Монастырь Высокопетровский им как вотчину отдал. С царицей не разлей вода. Натальюшка да Натальюшка. Петрушечка да Петрушечка…

А царица, слышь, понесла. Глядишь, второго богатыря родит. То-то будет Милославским полное умаление.

Каждый вечер входит царь Алексей к своей царице. И начинаются промеж них утехи любовные. О том никто не ведает, кроме царского любимца Артамона. Ему царица поверяет все самое сокровенное.

– Натальюшка, радость ты моя богоданная, любовь неизменная, – бормочет царь в сладком забытьи. – Ласкай меня, как ты умеешь, ибо не ведал я прежде такой ласки.

А Натальюшка сама собою преуспела в любовном искусе. И так она своего царственного супруга ласкает, что тот только стонет да причитает:

– Ох, сладостно мне.

Лежит пластом, потерявши силы, изнемогши, только вздохами отвечает на прельстительные речи своей царицы. А она голосом вкрадчивым то ли спрашивает, то ли отвечает за него:

– Любо ли тебе, мой царь-государь, великий мой покровитель и благодетель, любо ли тебе от ласк моих? Есть ли в тебе еще желание? Не утомился ли ты, государь мой великий?

– Любо, ох любо, – отвечает сдавленным голосом царь Алексей, – великая в тебе сила женская, любовная, все мое дыхание ты забрала. Но и воскресительная сила твоя тоже велика. Дай мне только еще малость понежиться. Руками своими, губами, грудью упругой ласкай меня, прижмись, прижмись.

Всем желаниям была покорна царица Натальюшка. Угодлива сверх всякой меры. И царь Алексей блаженствовал.

Лежал он тихий, бессильный. Не хотелось ему ни двигаться, ни говорить. Все отдал своей царице возлюбленной, радости несказанной, прежде незнаемой. Потому что умела покойная царица Марья, царствие ей небесное, только рожать. Не было у ней фантазии любовной. Робела она перед своим повелителем, ничего лишнего себе не разрешала, лежала пластом, покорно отдаваясь царю.

И вот только сейчас боголюбивый, богомольный царь Алексей изведал, что есть сладкий грех. Что есть любовные игры и женская сила. И не убоялся пред лицом Господа, ибо благословлял он радости людские, свершаемые чистой любовию.

Очнулся он наконец. Медленно поднялся с ложа и обратился к Натальюшке:

– Царица моя драгоценная, давай возблагодарим Господа за дарованную нам радость обладания друг другом.

– Обрела я счастье невиданное. И понесла от тебя, мой государь, и уже бьется новая жизнь в утробе моей. Может, даст Бог счастья обрести нам нового наследника, братика Петрушиного.

Прошли они в моленную и приникли к образам. Долго молили Господа и его святых угодников продлить дарованное им счастие.

Назавтра государь уехал к полкам. Затевался новый поход на шведа, и было царице тревожно. Но в дела супруга она не дерзала мешаться. Было у нее занятие свое: пестовать Петрушу.

Занятный вышел сынок. Он уже топал ножонками по всему дворцу. Чуть недоглядишь, заговоришься, а его уже и нет.

– Петруша, Петрушенька, где ты?!

Молчание.

– Ишь, пострел, – бормочет дежурная мамка. И кидается в погоню.

А он прячется где-то и не откликается. Много закоулков во дворце, бегает мамка, кабы чего не случилось с царевичем, любимцем государя. Не ушибся бы, не упал. А царица Наталья улыбается. Знает Петрушины повадки. Он где-то здесь, близко. Любит прятки. Ножонки у него крепкие, и он на них твердо стоит. А упадет, ушибется – не плачет, не хнычет. Отряхнется и дальше семенит.

И все ему интересно, все надо пощупать, потрогать, а порой попробовать на зуб. Зубки-то режутся, зудят, чешутся. Все покои обегала мамка, пока нашла.

Ведет за ручку. А Петруша норовит вырваться. Но у мамки хватка твердая. Кабы государыня-царица не прогневалась.

Нет, не прогневается. У нее нрав легкий, не то, что у царя-батюшки. Он-то словно порох, чуть что – пых! И взорвется гневом. Хотя и добронравен.

Приказал собрать всех Нарышкиных и дать им вотчины на Москве и близ нее. Царица о том не просила. Не просил и Артамон Сергеич, собинный друг. Не просил и Кирила Полуэктович, отец царицы. Сам решил. Видно, понял, что надобно Милославским некий противовес устроить.

Собрали всех – ближних и дальних. Братья Иван и Афанасий произведены были в стольника, Лев да Федор – тож. Мартемьяна Кирилловича не забыли. Пошли в ход и другие Нарышкины: Кирилл Алексеевич, Василий Федорович, Михаил Григорьич, Петр Фомич, Кондратий Фомич, Иван Фомич; Матвей Нарышкин произведен в полковники и поставлен воеводою в Великом Устюге – городе важном для сообщений и торговли, форпосте противу шведа. Отец царицы Кирила Полуэктович да брат его Федор Полуэктович получили боярский чин.

Словом, пошли Нарышкины в ход крутой: сразу да в стольники либо даже в бояре. Заслуг у них не сыскать, не по заслугам честь.

Это-то и бесило Милославских. Не было, не было Нарышкиных и в помине да вдруг объявились в великом числе. Опасно это. Глядишь – и заберут себе полную власть в Думе да в Совете.

А что делать? Как противостоять? На то царская воля. Его волею и возвышены.

Князь Василий Голицын сказал царевне Софье:

– Умалились вы, Милославские. А царевич Петр подрастет, войдет в силу и вовсе сведет вас на нет. Братья-то твои хворы, в чем только дух держится. Феодор еще гож, да тоже с изъянцем. Ноги у него пухнут.

Софья вздохнула.

– Ума не приложу, как Федю укрепить. Иноземные доктора мазали его мазями вонючими да велели ноги в конской моче держать. Опосля мочи вышло ему облегчение да ненадолго. Коровью мочу тож испытали. Все едино.

– Я более всего Петрушки опасаюсь, – сказал вдруг князь Василий. – Сила в нем с малолетства пробивается.

Глаза Софьи блеснули недобрым блеском. Князь Василий внимательно поглядел на свою полюбовницу и понял, что она что-то задумала.

– Порчу на него наслать надобно – вот что. Есть у меня людишки глаза недоброго. Могут они наслать. Сглазить могут.

– Это, голуба, с умом делать надо. Так, чтоб комар носу не подточил. Велик просмотр, велик и риск. В монастырь тебя ввергнут, вот что.

– А я что, проста? Нешто я не понимаю, сколь тонкое это дело?

– Греки ко мне захаживают. С ними надо совет держать, – как бы про себя молвил князь Василий.

– А что греки?

– Они книжники. В разных странах и на разных языках магические науки превзошли. У них и книги Гермеса Трисмегиста есть – великого демонолога.

– Будто у тебя этого Гермеса нету? – усомнилась Софья.

– То-то что нет.

– Эвон у тебя сколь книг-то. Сотни. Отчего не завел?

– Не попадался. Редкость это. По-латыни писано, на греческий перекладено. Там заговоры разные, сожигание трав и волос и прочая нечистота.

– Слыхала я про черную эту магию, про демонские заговоры, ими наши колдуны да чернокнижники, небось, тоже владеют.

– А Бога ты не боишься, Софьюшка? – неожиданно спросил князь Василий.

– Высоко он, – задорно отвечала она, – чать, из-за облак не разглядит. А то мелки мы для него, не более мурашей. Копошимся, а что, зачем – не разберет. Я так думаю, молитвы наши до него не долетают – ветром их разносит.

– Верно ты думаешь, умница. Богу не до наших мелких дел, – поддержал ее князь. – С греками мы сойдемся. Тут у них великий знаток языков объявился, не токмо европских, но даже и азиатских, некто Николай Спафарий. Правда, он в сплотке с Артамоном, у него пропадает. Но, случается, заходит и ко мне – книжник. Почитай, все превзошел. Я с ним потолкую.

– Сделай милость, князинька.

– Через поцелуй готов.

– Не единым, а многими тебя награжу. Чувствительно, а еще запросишь – отказу не будет.

– Запрошу беспременно. Еще и большего.

– Токмо не здесь. У тебя.

– Согласен.

Спафарий был нередким гостем у князя Василия Васильевича Голицына. Их сближала любознательность: грек был старше, опытней, бывалей – успел обойти полсвета, учился наукам и в Италии, и в Царь-граде; из этого кладезя князь почерпал не только знания, но и полезные слухи: Спафарий был из стана Матвеева.

Трисмегистово универсальное учение, содержавшее решительно всю каббалистическую, астрологическую и алхимическую премудрость, заключалось в толстенном фолианте на греческом языке, ибо греки почитали его отцом всех наук.

– Нет, любезный князь, – отвечал Спафарий, – у меня нет этого сочинения – его вес слишком велик, а я странствователь и не в состоянии таскать за собой столь великую тягость, этот свод устарелых премудростей, которые мне никогда не понадобятся. А зачем он вам?

– Меня интересуют кое-какие старинные рецепты, – уклончиво отвечал князь.

– Этот труд есть у Артамона Сергеича. Я могу позаимствовать его на время.

– Сделайте одолжение. Только… – И князь замялся.

– Что вас смутило? – поинтересовался Спафарий.

– Я бы очень просил вас не сказывать почтенному Артамону Сергеичу, кому понадобилась сия книга.

– Да, разумеется, – пожал плечами Николай. – Он щедр и не любопытен. К тому ж я сам не прочь заглянуть в некоторые главы, где толкуется об египетских богах.

– Я вам буду чрезвычайно обязан. И не премину отплатить вам любою услугой. Притом надеюсь на вашу скромность.

– Вполне можете на меня положиться, – отвечал Спафарий.

Князь получил наконец увесистый фолиант. И среди великого множества глав и рецептов он отыскал те, которые могли быть полезны царевне Софье в ее предприятии.

«Среди всех растений, которыми дьявол пользуется для извращения чувств, – читал князь, – нижеследующие занимают первое место. Некоторые из них обладают свойством вызывать глубокий сон, другие же усыпляют лишь слегка, но при этом они повреждают и извращают чувства так, что субъект и во сне, и наяву видит необычайные вещи, невидимые для нормального человека». Далее приводился список этих веществ. Важное место занимали в нем корень беладонны, кровь летучей мыши или удода, вех ядовитый, и все в таком роде.

Это было не совсем то, что нужно, но воспользоваться имело смысл. Рекомендовалось еще призвать хульного беса и приводился заговор на него.

Рецептов было множество, и большинство их не внушало князю доверия. Кроме того, он не обладал ни опытом, ни знаниями для их составления. Надобен был человек поднаторевший, колдун. А где его взять, мудреная книга не давала ответа.

Нет, это не мужское дело, решил князь. Тем паче, в сношениях с дьяволом господствуют женщины. И в Черной мессе, которую служили поклонники Сатаны, алтарем для них служив живот голой женщины. На него ставилась чаша со освященным причастием, между грудей теплилась свеча. «Айе-Сарайе! Айе-Сарайе!» – вопили поклонники Сатаны, а потом предавались свальному греху. Притом женщина-алтарь отдавалась всем жаждущим.

Нет-нет, пусть этим занимается царевна. У нее множество связей среди женщин, которые наверняка участвуют в шабашах, летая туда на метле или кочерге.

Свои соображения он высказал Софье. Она обвинила его в малодушии. Князь защищался:

– Я ни разу не вступал в сношения с черной силой, у меня нет опыта, душенька. Среди твоих женщин наверняка найдутся ведьмы. Ты сама говорила, что знакома с некоторыми, которые могут навести порчу. Я тебе прочитаю, что говорится здесь о порче, и ты сразу поймешь, что я не гожусь для такого рода дел. Вот: «Порча, или Энвольтование, – вред, причиняемый магическим путем. Злая воля, действующая на элементалов, или эгрегоров зла, путем заклинания, подкрепляемого магическими приемами. Существует много способов порчи: колдун придумывает приемы сообразно обстоятельствам. Наиболее употребительные при помощи вольта, гоги, завязки (егильет)…»

– Я понятия не имею, что это за приемы, слова какие-то незнакомые. Значение их спрашивал – никому неведомо.

– Греков спрашивал?

– Вестимо. Самый осведомленный из них, Спафарий, пожал плечами: не ведаю, говорит. Займись, займись, матушка, раз уж ты взялась за это дело, проникни на ведьмину кухню, выведай, посули ей дорогой подарок.

– Слаб ты, князинька. Твое дело – советы подавать. А мы, бабы, будем дело делать. Ваше дело – война, наше, бабье, – тайная битва.

Весна пришла, принесла благорастворение воздухов. Вздохнул бедный люд, расправил грудь. Сеять не сеять, а весна да лето и ленивого прокормят. Цвет осыпался, украсил землю белыми блестками, а потом они побурели, съежились да и вовсе пропали, будто вовсе и не бывало. Зато трава пошла в рост, и зеленые листы укрыли зимнее безобразие. Все пошло на пользу землице: конское, коровье, овечье да человечье. Все умножило ее силу.

На Петра и Павла царевичу Петру исполнился год. «Майской, стало быть, весь век маяться», – каркали старухи. А царевич был крепенький, неугомонный. Год всего, а глядит на все три, а то и пять. Кафтанчик на нем золотым позументом обшит, сабля деревянная в деревянных ножнах тож золотом отделана, лошадка на колесиках кожею обшита ровно настоящая. Размахивает дитя сабелькой, да осмысленно как-то. «Воитель будет знатный, победитель супостатов», – предрекал Симеон Полоцкий.

Подарков нанесли – гору, всяк стремился угодить царю и царице. Мальчонка радовался всему, хватался за все, норовил тащить в рот. Благо много его из сахара отлито: орел двуглавый, башня кремлевская, пушечки потешные.

Стали отнимать – ножонками топает, вцепился, не дает. Царица-мать и хмурится и радуется: экий сыночек – равный да резвый.

Идут и идут поздравители. С осторожностью да со смыслом допускают их лицезреть Петрушу.

Пришла и царевна Софья меж других Милославских. Братец ведь, царева кровь. На руки бы взять младенца, тайно ощупать его, а может, ненароком уронить… Не подпускают. Гляди со стороны, любуйся, а не трожь. Мамок да нянек нагнали – стеною стоят. А за нею Петруша резвится.

Поглядела царевна Софья, пробурчала нечто супротивное да поворотилась. А тут князь подоспел. Как бы случайно.

– Ну что, Софья Алексеевна, с чем пришли? Каков младенец?

– Живенький на диво. Не Милославский, а в братцах у нас. – И, отведя князя Василья в сторону, вполголоса зачастила: – От сведущего человека, колдуном сказался, выведала я за два золотых, как порчу наводить. Прост способ: взять шерстяную нитку, навязать на ней узлов. И с приговором: выйду я на улицу, брошу в часто поле, в расставанье, на дворы, в луга, в моря, в леса, в зыбучие болота. Навязавши восемь двойных узлов, молвить: «Хотя я здесь оставлю, куда пойдет; тут и очутится». А потом сию заговоренную нитку бросить под ноги ему.

– Да как бросить-то? Орлицами глядят, все лишнее сметают.

– Исхитриться надобно. Момент выбрать, – отвечает Софья. – Он, чернокнижник этот, мне и другой наговор дал, на тринадцать узлов. Говорит: совсем верный наговор. Вот слушай.

И, оглянувшись, она зашептала:

– «По позднему вечеру выйду я на улицу и откажусь и от Иисуса Христа, от царя земного, от Бога вышнего, от веры православной, от батюшки, от матушки. Предаюсь я нечистому духу, окаянной силе, прошу ее помощи, чтобы она помогла и подсобила, наступаю я на вора-разбойника, на ворога семейного, на денного грабильщика, на Петрушку-мальца. Я хочу его свергнуть, хочу его испортить – хоша среди дня, хоша среди ночи, хоша в чистом поле, хоша в царском терему, хоша сонного, хоша дремного, хоща за столами дубовыми, хоша за яствами медовыми, хоша пошел бы он и запнулся, самого себя заклянулся б».

– Испытуй, Софьюшка, – хмыкнул князь Василий. – Грозно да розно. За ниткой-то небось дело не станет, да и за приговорами. Вся тягость, как ее под ноги метнуть, дабы незаметно было.

– Найду средь мамок да нянек и иной челяди надежного человека, он и совершит.

– Да ты ловка. Действуй.

Заперлася Софья в своем покое, не велела себя тревожить, стала вязать узлы. Дело простое, хоть и двойные. Вязала, бормотала про себя наговор, потом в полный голос решилась. Чегой-то страшно стало, слова жестокие. А ну, кто против нее их оборотит?