Текст книги "Иван V: Цари… царевичи… царевны…"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Глава десятая
Версты… версты… версты…

И пошел пустынею, и миновал землю Едомскую и землю Моавитскую, и пришедши к восточному пределу земли Моавитской, расположился станом за Орионом, но не входил в пределы Моавитские ибо Арнон есть предел Моава.

Книга Судей Израилевых

Печален был царь Алексей. Глядел хмуро. Складка на лбу углубилась. Думал думу, сокрушался.

Видел да и чувствовал это Артамон Матвеев, ближний боярин. То-то и было в нем замечательного, что улавливал он душевные движения своего собеседника даже в их малости. Но не дерзал вопросить. Ждал. Знал, что повелитель его непременно выскажет, что томит его душу. Собинному-то другу да не высказать! Первому советнику, первому да разумнейшему. Окруженному не токмо всеобщим уважением, а любовью за нрав свой кроткий и доброжелательный. Дождался. Заговорил наконец царь.

– Вины мои неотмолимые. Пред малыми сими. Народ бедует, а по сей причине бунтует. Бегут на край света. В леса дремучие, к морю Белому, в степи к морю Черному… В татары… В Сибирь… Не токмо Никон тому виной. Я его подвиг. Не подумавши…

– Царь-государь, душа у тебя мягка, доверчива. Верил ты ему, а он твоею верою распорядился во зло. Твоим именем его творил. Прикрывался.

– И его жаль. Умен, боголюбив…

– Ой ли? Самолюбив более всего. Себя вытолкал наперед царя, своего господина и благодетеля. Гнул свое противу общего интересу. Да и перегнул. Вызвал раскол. Теперича обе половины не соберешь. Покатилось брожение, бунты, побеги.

– Не гнется Никон, жестоковыйный, не гнется и его главный враг протопоп Аввакум. Мне и сего жаль. Ибо сильный характер имеет. Страждет за веру более, чем Никон. – И крупная слеза, подрожав на ресницах, покатилась по щеке царя.

– Никон, царь-государь, слышно, забрал власть в монастыре. Бражничает без удержу да блудодействует. Не стоит он жалости твоей.

– С отчаяния он. Власти алчет. Любочестия в нем чрез край.

– Я бы лучше Аввакума ослобонил, – осторожно сказал Матвеев.

– А это бунтовщик. Тож по своему гнет. Покорства от него не жди. – Царь сжал голову руками и замолк.

Загнали себя в угол. Казалось, выхода не было. Патриарх Иоаким, митрополиты, архиепископы и епископы в большинстве своем стояли за Никоновы новизны. И сие подтвердили на последнем соборе, хоть самого преобразователя осудили и низвергли.

А ныне многие засомневались. Дорога оказалась плата за пустяшные эти новизны. Раскололся православный мир. Не ко времени.

– Как добиться замирения? – неожиданно спросил царь.

– Не знаю, государь, – откровенно ответил Матвеев. – Время должно замирить. Не надо бы предавать анафеме раскольников, чрезмерно это. Отлучать их от церкви, яко ослушников.

– Расколоучителей предают анафеме, – отозвался царь.

– И сего не надо бы.

– А патриарх упорствует.

– Вот то-то и оно. Иерархи наши, выходит, непримиримы. И воеводы шлют команды в охоту за раскольниками. Они хоронятся в глухих углах, добыть их трудно да и ни к чему. Пусть себе молятся по-старому. Греха в том не вижу.

– И я бы закрыл глаза, да не дают, – признался царь. – Желают свирепства. Мало во мне воли, вот что.

И опять из задрожавших глаз выкатились две слезинки, как две жемчужинки. Катились, не оставляя следов и пали, царь Алексей был чувствителен, но и впадал в крайность – свирепствовал, легко, впрочем, остывая.

Зная характер своего владыки, Артамон Сергеич поспешил переменить тему.

– Сибирь проведывать надо, государь. Мало мы о ней ведаем, каковы дороги, где водою можно плыть. В Китай, а пуще того в страну Индию. Утеряли мы след Великого шелкового пути. Караваны наши купецкие ходят кружным путем. А там пряности – имбирь, корица, орех мускатный, перец, еще нечто неведомое. Там порцелин – фарфор, посуда тончайшая, драгоценная. А еще там золото лежит неразведанное, серебро…

Глаза у царя загорелись. Вошла в него новая мысль.

– Там озоруют разные охочие до наживы люди. Промышляют мягкую рухлядь. Сие для казны накладно. Но надо бы послать туда рудознатцев, людей сведущих, чтобы не пустыми глазами окрест глядели, а примечали, где схоронено злато да серебро. А потом послать туда горных людей, добытчиков.

– Верно, государь. И я уж озаботился. Знаток великий и языков, и обычаев, и видов мест, где могут быть схоронены богатства, каменья самоцветные и все прочее. Я человека этого тебе представлял не единожны, как он переводчик знатный в Посольском приказе книги для душеполезного чтения составлял. Показал ты тогда положить ему оклад содержания против прочих сто двадцать пять рублев. Николай Спафарий. Согласен он ехать в Сибирь и в Китай к тамошнему царю богдыхану. Человек он бывалый, отважный, книжный, всеведущий.

– Помню, помню. Патриарх Досифей нам его в службу послал. Грек?

– Грек, государь.

– Ну и ладно. Ну и с Богом. Снабдить его людьми, и коньми, и всем потребным для столь долгого пути. Грамоту к богдыхану и министрам его ты сам составь. Желаем-де мы жить в великой дружбе и приязни с его богдыханским величеством, и завесть торговлю произведениями наших государств…

– Торговля кое-какая идет, государь.

– Припиши: знатную торговлю.

– Завтра же составлю и поднесу на подписание.

Артамон Матвеев был исполнителен, как мало кто из приближенных царя. Он просидел всю ночь и назавтра явился с бумагою. Царю оставалось лишь подписать, а печатью скрепил ближний боярин, потешу как был ее хранителем. Печать была большою и клалась не только на бумагу, но и на воск кармазинного цвета, скреплявший манускрипт и картинно свисавший с него.

Свиток пергамента был заключен в футляр. Велик был наказ Николаю Спафарию, много было в нем слов нужных и ненужных, однако этикетных. Весьма полагался на способности Спафария великий государь, а вернее, его второе «я» Артамон Матвеев.

– Особо гляди, какими промыслами промышляют; – напутствовал он Николая. – И не моют ли где золотишко? Нужда великая в нем, нету у нас своего. Да, может, и есть, да, может; и много, а не ведаем мы всех своих богатств. В Сибири ж чего только нет и где-то там золото да серебро хоронятся. Да горюч камень, еще какие-нибудь диковины неведомые. Открой, глаза у тебя востры, а ум еще вострей.

– Великие надежды на меня возлагаешь, друг сердешной, Артамон Сергеич. Оправдаю ли? Пространства дикие, неведомые, огромные, могу ли я, будь у меня хоть дюжина глаз, объять их? Ум, говоришь? Но ума, сколь бы он ни был обширен, мало, чтобы охватить столь огромные пространства. Буду стараться во славу России, ибо велика честь быть ее послом. Но не ведаю, возвращусь ли живым, ибо неведомые опасности предвижу на своем пути. Помолись за меня Николаю Угоднику, покровителю моему, охранителю.

– Я уж указал, чтобы готовили тебя в дорогу. Припас всякой, да вещи носильные в зиму и в лето, и еще всякое нужное. Дьяки наши не одно посольство снаряжали, ведают, что надобно.

– Куда? В страны европские? А тут тыщи и тыщи верст неведомого пути. Приказал ли ты подарки диким племенам покласть, дабы их умилостивить. А подарки самому богдыхану да мандаринам его? Одних подарков надобно три десятка вьюков.

– Распоряжусь насчет подарков. Кабы не поскупились. Полусотню казаков дам тебе в охранение. Спутников из подьячих.

– Толковых да не менее десятка. Чтобы помощниками мне были.

– Непременно. Озабочусь.

Дни пошли хлопотные да суетные, голова пухла от забот, которые в нее не вмещались. Остановиться бы, оглядеться, одуматься. Некогда. Помощников ему отрядили ленивых да тугодумных. Двух он прогнал, остальных заставил крутиться. Но все едино: груз виснул на его загорбке.

И все-таки однажды вечером, когда он прилег и смежил очи, вдруг нахлынул великий страх. Вскочил, простер руки к Угоднику.

– Чудотворче великий, обереги мя! Груз тяжкий возложен, боюсь не снести. Тайга непроходимая, пустыни безводные, горы до небес, куда и зверь не досягнет и птица не долетит. Николи я не робел пред странствием, под ногами версты, версты и версты, тыщи верст. А тут вдруг взяла меня робость. Наставь, чудотворче, напой меня силою!

И показалось ему, что суровый бородатый святой с нависшими бровями поднял руку в благословляющем жесте. Отнял ее от чудотворной книги, прижатой к груди, и благословил. Виденье ли? Причуда ли воображения? Или доподлинное чудо, и Угодник благословил его всамделе?

Что это было? Прижался сухими губами к лику святого в надежде на повторенье чуда.

Увы, чудеса не повторяются, он это понимал. Это Моисей мог беседовать с Богом, ибо Бог оберегал народ израильский. То было в незапамятные библейские времена, когда Мир был наполнен чудесами. Но Николай понял одно: Угодник будет над ним. Он охранит его в пути, своего тезку, в сердце которого вложил железную решимость и бесстрашие.

Видение было мимолетно. Так же, как благословляющий жест Угодника. Он был готов к этому бесконечному пути. Он, Николай Спафарий, вечный странствователь.

Сомнения были. Непрочные. До видения. Он легко согласился, когда Артамон заговорил с ним об этой миссии. А заговорил, потому что знал все перипетии жизни Николая, знал его бродяжий норов, принимал исповедь: устал-де сидеть над книгами и бумагами, ослобони. Он преуспел за эти пять лет. Вот перечень: «Арифмологион», «Хрисмологион», «Избрание и венчание на царство царя Михаила Феодоровича» (Вдохновлен был Артамоном и записями его), «Василиологион», «О Сивиллах», «Титулярник», «Родословие великих князей и царей российских», «Книга избранная вкратце о девяти мусах и о седми свободных художествах», «Книга иероглифийская» и еще много чего. Нужно было сочинять учебники, по которым наставлялись бы два его знатных ученика – сын Артамона и молодой князь Черкасский. Учил он их не только языкам греческому и латыни, но и еще тому, что знал. Знал же он много.

И вот тогда-то ему стала внятна мудрость царя Соломона в «Екклесиасте»: во многой мудрости много печали и кто умножает познания, умножает скорбь.

Так оно и было. Он читал и перечитывал «Екклесиаста», находя в нем откровения, великие в своей простоте. Ну разве не так:

«Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывшим прежде нас». Да и «мудрого не будут помнить вечно, как и глупого, в грядущие дни все будет забыто, и увы! Мудрый умирает наравне с глупым».

– Читайте и перечитывайте «Екклесиаста», – наставлял он своих учеников, – ибо это самый проникновенный учебник жизни. Затверживайте его, ибо он уместен и в простом разговоре, и в споре.

Да, он напитал и напитался. Пора было освежить впечатления и проветрить мозги. Пора!

Сборы были основательны. Он сам все перещупал, все проверил, в многолистном перечне нужных вещей становилось все больше прочерков. Озабочен был, однако, не он один, а весь Посольский приказ с его главою Артамоном Матвеевым.

Он то являлся, то пропадал, ибо царь Алексей постоянно нуждался в нем, в его советах, в его мнении. Царь самолично жаловал и в Приказ, и в палаты Артамона – этому никто не удивлялся. Ибо и царица не забывала своего любимого дядюшку и воспитателя. Она являлась к нему с Петрушей – трех с половиною лет от роду.

Живчик – так окрестили его няньки. Он то и дело норовил от них сбежать, укрыться. И царица-мать испытывала постоянное беспокойство, но и постоянную гордость. По всему было видно, что это не только царев сын, но и будущий царь.

Размахивая игрушечной сабелькой, он то и дело вступал в сражение с кем-нибудь, обычно с нянькой, с дедом Кирилой Полуэктовичем, с Артамоном, а то и с самим батюшкой царем.

Батюшка умилялся. Он подставлял свою грудь под удары, а потом подхватывал своего любимого воителя и принимался тискать и целовать его.

Все окрест с подобострастной улыбкой глядели на эти игры. Царевич лопотал:

– Я, я, я. Победил тя, батюшка царь.

– Победил, победил, – соглашался Алексей Михайлович. – Ты будешь великий воин на царстве. Будешь всех побеждать.

Петруша еще плохо понимал, что есть великий воин. Но соглашался «всех побеждать».

Штат у маленького царевича был уже большой. Кроме женского, ему услужали еще и постельничий, и стольник, и спальник, и окольничий, и иных чинов люди. Велено было оберегать его со всем тщанием, «яко государя самого».

Дитя – надёжа – резвилось. Поглядеть на него желали бояре из сановитых, но царь и царица боялись сглазу и порчи, а потому смотрины разрешались лишь избранным.

Царевна Софья и князь Василий Голицын, неизменный ее сопутник, принадлежали к избранным. Царь Алексей отличал Софьюшку. Он признавал в ней ум мужской, дальновидный, науками заостренный. Меж тем царевна светилась отраженным светом, и свет тот исходил от Василья Голицына.

Князь был ее наставником и советником на первых порах их сближения, а потом их повязали любовные узы, что было неизбежно. Вообще-то Софья и на самом деле сильно отличалась от остальных своих сестер.

Тетки промеж себя вспоминали Софьины родины. Царица Марья и ее венценосный супруг ждали мальчика. И повивальная бабка ведунья Авдотья, ощупывая живот царицы, с уверенность рекла: «мальчик». Бабка была доверенная, а потому безотлучно находилась при царице. Принимала она, почитай, всех новорожденных царевен и царевичей и ни разу не ошиблась, кто выскочит из чрева, кого Бог пошлет. Да, ждали мальчика.

– Царевича выродишь, – предрекала бабка Авдотья. – Вишь как у тебя получается: недобор в царевичах: Да и не жильцы они на белом свете. Вот натура и желаит уравнять с девками.

Авдотья была баба языкатая и говорила, что думала: знала, что ей, ведунье, нет замены в Теремном дворце.

И до последнего мгновенья, когда царица Марья тужилась и стонала в родовых муках, все были в полной уверенности; идет мальчик. А этим жданным мальчиком была Софья.

Конфуз был великий. Бабка Авдотья била себя в грудь и бормотала:

– Не ошиблась я. В девке этой более мужского естества. Погодите, она себя явит, коль Господь ее сохранит. Явит, яко муж.

Шепотом говорили, что пророчества бабки Авдотьи сбылось, что у Софьи Алексеевны мужской характер. Да и отец это признавал.

Царевна и князь пожаловали к Матвееву, где гостила царица с царенком и середь приказных – Спафарий. Эти были в задней половине палат и в царицыну половину не допускались.

Софья с Голицыным поклонились царице. Низко, как было положено. Царевна метнула недобрый взгляд на мачеху. Исподлобья, способный смутить. А Петрушка бегал вокруг нее, не даваясь ласкам, и бормотал на своем детском языке:

– Быр-дыр-был.

– Братец, братец, дай лобик, – напрасно взывала Софья.

Братец увертывался, юлил юлою и был неуловим.

– Ишь какой резвой, – сетовала Софья. Ей было досадно, что братец Петруша явно избегает ее.

Задерживаться не позволял этикет. Софья и князь откланялись и пошли проведывать Спафария. У него, по слухам, были сочинения Гермеса Трисмегиста. Они торопились: слух о том, что Спафарий во главе посольства отбывает в Китай, на поклон к богдыхану, расползся по Москве.

– Пожалуйте на Посольский двор, я там квартирую. Там и книги мои, – пригласил их Спафарий.

Ему было лестно внимание царевны, а с князем он уже не раз трактовал по ученым поводам: то о Платоне и его сочинениях, то о Геродоте – отце истории, то о баснях Эзопа, кои нужно было бы переложить на российский язык.

Они покатили вслед за ним. Спафарий занимал две небольшие комнаты в деревянном флигельке справа от ворот и крытого гульбища, улица уже носила название Ильинки по церкви Ильи-пророка, не так давно выстроенной на ней.

– Прошу, – сказал он, пропуская визитеров вперед.

У входа им низко кланялись слуги: их было четверо, считая горничную.

– Живу, как видите, небогато и должного простора не имею. Но за занятиями недосужно искать иное пристанище. После ваших-то хором, князь Василий, я и вовсе беден.

– Вы, сударь, приезжий, а я коренной, – отвечал князь. – У меня хоромы родовые, наследственные, равно и имения. Вы живете на жалованья, а я на доходы с маетностей. Можно ли ровнять?

– Да, князь, мы величины несравнимые, – согласился Спафарий. – И того значения, кое имеете вы, мне никогда не достичь. Даже в ранге полномочного посла, которого удостоен нынче царским соизволением. Для иноземца, согласитесь, это честь великая.

– Честь-то честь, коли нечего есть, – пошутил князь. – Однако могут и съесть, – продолжал он в шутливом тоне. – Звери дикие, неведомые, племена хищные, воинственные, путь неведомый. Вы отважный человек, сударь.

– Я, князь, уже докладывал вам: по натуре бродяга, странствователь. И пускаюсь в путь бестрепетно, в надежде открыть то неведомое, которое от цивилизованного взора сокрыто, и поведать о том миру. Удастся ли – не знаю.

– Удастся, – уверенно объявил князь Василий. – Я верю в вашу счастливую звезду.

– Благодарю, князь. Благодарю и вас, госпожа царевна.

– Так вы не забудьте книжицу, – напомнила Софья, ревниво оглядывая кожаные корешки.

– Сейчас, сейчас, Софья Алексеевна, – заторопился Николай. – Он у меня в соседней комнате.

– У вас и там есть книги? – удивилась Софья.

– Книги, господа, есть единственное мое богатство и достояние. Другого не имею, как изволил заметить князь Василий.

Он прошел в другую комнату и вынес толстенный фолиант.

– Знаменитый труд. Вверяю его вам до моего возвращения. Ну а коли сгину в пути – владейте. Пусть сохранится память обо мне.

– Добрая память, – поспешно вставил князь Василий. – Ее сохранят и ваши труды, которые хранит моя библиотека, притом на почетном месте да и с лестными надписями.

– Благодарю, – церемонно поклонился Николай.

Слуга снес фолиант в экипаж. И гости, исполненные благодарности, отбыли восвояси.

Царевна была нетерпелива. Четверня прямиком повезла их в хоромы князя Василия. Открыв дверцу, Софья выхватила фолиант и, прижав его к груди, как любимое дитя, поспешила наверх.

В кабинете она решилась выпустить Гермеса из рук, и он с громким стуком пал на столешницу.

– Ну и тяжел, – запыхавшись, вымолвила она. – Верно, кладезь знаний.

– Кладезь, – улыбаясь, подхватил князь. – Но прежде надобно что-нибудь поесть. Ты так торопишься, будто кто-нибудь вздумает его отнять.

– Я нетерпелива, – согласилась Софья и решилась прежде разделить с князем трапезу.

У князя Василия все было заведено по-иноземному. Камердинер, получив указание, ровным шагом отправился в поварню. И вскоре оттуда показалось шествие: ливрейные лакеи переменно несли в руках подносы, уставленные блюдами с закусками и флягами с питием. Вина были фряжские [30]30
  Фряжские – чужеземные, иностранные.


[Закрыть], отборные. И все у князя Василия было отборное, чаровавшее взор и даже обоняние. А вкус – само собой: стол был изыскан не по-московски, а по-европейски.

Князь был гурманом. Он не ед, а вкушал. Софья была тороплива, нетерпение ее росло.

– Доколе, князинька, ты будешь рассиживаться? – не утерпела она. И, не дожевав, вскочила с кресла. – Гермес ожидает. Он должен открыть верный способ…

– Не один, – лениво протянул князь и усмехнулся. Он всегда усмехался, когда речь заходила о заговорах, ведовстве, колдовстве и прочих проявлениях нечистой силы. Князь в нее не верил.

– Но ведь наводят же порчу, – твердила царевна. – Я сама видела порченую кликушу.

– Это болезнь такая, опытный врач может вылечить ее без труда.

– Невер ты, князинька. Когда-нибудь нечистая сила возьмет тебя в оборот.

– Или я ее. Пока что она меня обходила. Знает, шельма, что я неуязвим.

Софья погрозила ему пальцем.

– Ой ли? Больно ты сановит, князинька.

– Таков уродился, – развел руками князь. – Ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, как говорится, не верую.

– Ожгешься, – повторила царевна. – Идем же в кабинет.

– Я предпочел бы в опочивальню, – хмыкнул князь.

Софья улыбнулась:

– Всему свое время. Любовные ласки в свой черед.

Фолиант коричневой горкой лежал на столе. Царевна торопливо раскрыла его и стала листать.

– Тут не по-нашему, – разочарованно протянула она.

– Само собою. Это классическая латынь. Пусти-ка меня, я разберусь.

Князь Василий был знаток языков. Латынь не представляла для него затруднений. Это был язык мудрости – язык науки.

– Ну, – торопила его Софья, – чего ты молчишь?

– Ищу. Экий томище, не сразу разберешься.

– А я думала, ты все знаешь. И на каком месте.

– Погоди. Един в мире, кто знает все.

– Кто же это?

– Господь Бог.

Прошло около получаса, царевна начала терять терпение. Наконец князь Василий воскликнул:

– Нашел!

– Читай же. Я вся изнемогла.

– Слушай: «Достать мочи субъекта, купить яйцо и отправиться в ночь на вторник или на субботу в глухое место, где никто не мог бы помешать. Если на небе нет луны, то запастись фонарем. На тупом конце яйца проделать дырочку и выпустить белок. Затем заполнить его место мочой, твердя имя того, кто подлежит порче. Тщательно залепить отверстие чистым пергаментом и закопать яйцо. И удалиться с этого места, не оглядываясь. Когда яйцо начнет гнить, вместе с ним и человек желтеет и загнивает. Через год он умирает».

– Это просто. Но вот с мочой. Где ее взять?

– Попроси нацедить тебе горшочек.

– Дурень, – фыркнула Софья. – Чти далее.

– Вот еще довольно простой способ. Слушай: «В субботу надо купить у мясника бычье сердце, потом отправиться в потаенное место, вырыть там глубокую яму, насыпать в нее негашеной извести, а на нее положить сердце. Колоть его спицей либо шпагой и в это время повторять имя ненавистника, воображая, что колешь в сердце именно его. Возвратиться надо в молчании и ни с кем не заговаривать. Все последующие дни надо повторять это действо, причем натощак»…

– Э, нет, князинька, все это не по мне. Найди что-нибудь попроще.

– Тут все способы порчи с закавыками, – бормотал князь, листая фолиант, который то и дело норовил захлопнуться. – Вот, пожалуй, попроще: «В пятницу добудь волос недруга и на протяжении девяти дней делай на нем по узлу. Наконец заверни его в чистый пергамент и бей по нему молотом, либо коли шпагой»…

– Опять волос, – уныло произнесла царевна. – Как я его добуду, коли к нему не подпускают. Ищи далее, князинька, сделай милость.

– Ищу, ищу. Ну вот, ежели ничего нельзя добыть: ни волоса, ни мочи, ни ногтей врага, – то наводят порчу на след.

– Как это?

– Внимай: когда Петруша или царица выйдут куда-либо, надо их подстеречь и, заметив оставленный ими след на снегу или на земле, обвести его широким ножом. Затем осторожно перенести его в потаенное место, где есть печь, и там сжечь. Либо вколачивают по сторонам четыре гвоздя, если это глинка или земля, и произносить при этом проклятия..:

– Снег же сразу растает, а земля рассыпется.

– Тут говорится, что землю надо тщательно высушить…

– Нет, князинька, все это не по мне. След – это вовсе чушь несусветная. Кто это мог проделать, хотела бы я на него поглядеть. Как он вырезает снег либо сушит землю. Как ее ни суши, а-она рассыпется. Нашел бы ты что-нибудь простое, бесхитростное.

– Ишь, чего захотела! – проворчал князь. – В этом чернокнижии ничего простого не бывает. Спозналась бы ты с колдуном – полезное, по дамским представлениям, знакомство. Он бы и занялся, по твоему наущению, наведением порчи. А ты бы глядела и училась.

– Еще чего! – В тон князю вскинулась царевна. – Колдун не иголка – сокрыть его невозможно.

– Ну с ведьмой. В твоем штате непременно есть натуральная ведьма. Но ее еще не распознали.

– С твоими советами, князинька, я ничего не управлю. Знала бы я эту латынь, сама бы доискалась. Ну порыскай еще, прошу.

Князь Василий с блуждающей улыбкой, не сходившей с его тонкого лица, принялся перелистывать фолиант.

– Вот, нашел. Этот способ должен тебя устроить. Порча на ветер. Слушай: «Надобно выйти на перекресток, когда ветер дует в нужную сторону, взять горсть пыли или снега и бросать его, твердя заклинание: «Кулла, кулла! Ослепи Наталью и Петрушу, раздуй его утробу пуще борова, иссуши его тело тоньше луговой травы, умори его гадючьим жалом»…

– Подходяще, – буркнула Софья. – Сделай милость, спиши его мне.

– Латынью?

– Все ты, князинька, надо мной насмехаешься. А дело-то преважное. Оттесняют нас, Милославских, от правления, батюшка царь в нашу сторону теперя и не глядит. Всюду эти Нарышкины выскочили. И откуда только набралися? Не было и духу их прежде. Экая напасть! Худо нам. Феодор да Иван сам знаешь каковы. А коли их не станет? Мы, девки, в монастырь угодим.

– Ну-с, сестрицам твоим ничего более не остается. Замуж не выйдут – неказисты и глупы, – бесцеремонно заметил князь Василий. – А вот ты… Ты, голубица моя, – воительница. Ты – за всех Милославских. У тебя дух царев. Тебе бы править. Не токмо мною в постеле, на пуховиках, в Думе либо в Совете.

– Без тебя, князинька, друг сердечной, не мыслю я ни правления, ни жизни.

– Суждено мне вечное быть при тебе, с тобою, – каким-то горловым звуком отвечал князь. Желание, исподволь томившее его, вспыхнуло жарко. – Ступай в опочивальню, Софьюшка.

– Не помедлю, князинька. Дозволь прежде в мыльню сходить, не чиста я.

– Поторопись. – И скорым шагом князь Василий направился в опочивальню.

Она была устроена для любовных утех. Пушистые ковры персидской работы лежали на полу и висели на стенах, глуша звуки. Шелковый балдахин отделял альков, ниспадая мягкими складками. Он был цвета светло-розового, возбудительного.

Князь торопливо стал скидывать с себя одеяние. Много на нем, по обычаю, было всего надето. Путался в кнопках, в завязках, обычно это делал постельничий. Сейчас он был ни к чему.

Прошло не менее получаса. Князь остывал. Он начал было зевать, разнеженный альковным полусветом.

Царевна явилась наконец. Она была готова к любовному бою: на ней был лишь халат, сквозь просветы которого матово блестело голое тело.

– Иди же! – воззвал он, снова приходя в состояние возбуждения. – Я было начал остывать…

– Я тебя разожгу, друг мой князинька. Ты же знаешь, какова я в твоих объятиях. Я – царевна, я царю.

Бес в нее вселился. Бес любочестия. Таковой бес призвал своего собрата – беса любострастия. Оба они в ней соединились и бесновались на ложе любви.

Князь Василий только охал. Время от времени царевна пришпоривала его, и тогда он обращался во всадника. На краткое, впрочем, время.

Наконец утомились, изнемогли. Оба. Царевна снова отправилась в мыльню. А князь Василий, растянувшись на ложе, сладко заснул – после таких-то трудов.

Софья не стала его будить, прилегла рядом и тож заснула. Крепчайшим сном, без сновидений. Проснулись они почти одновременно, пробудился и аппетит. Но князь не пожелал вмешивать челядь в столь нежный час. И попытался раздобыть яства и пития сам, К сему он был непривычен и долго блуждал в потемках, пока не набрел на поставец с винами и закусками. Все это он перенес в опочивальню и там, на туалетном столике, они предались питию и ядению.

О чарах, колдовстве, порче и прочей черной магии никто из них не вспоминал. Лишь толстый фолиант, покоившийся в кресле в распахнутом виде, напоминал об изначальной пели.

Софья неожиданно спросила:

– А что, князинька, ежели бы государь предложил тебе ехать послом к китайскому богдыхану, отважился бы ты?

– Без тебя – нет.

– Ишь ты, какой увертливый. А сам?

– Отговорился бы. Тяжек путь…

Было третье марта 1675 года. Караван Спафария, сопровождаемый любопытными взорами, тянулся по Арбату. Боярин Матвеев провожал его. Напутствия иссякли. Ехали – молчали.

Март еще только пробуждался от зимней спячки. Снега лежали плотные, непокорные. Дорога была пробита бесконечными копытами, завалена конскими катухами, залита конскою же мочой. Впрочем, потрудились здесь и коровы москвичей: у многих они были на подворьях и время от времени их гоняли в заснеженные поля.

– Книги-то взял? – нарушил молчание Матвеев.

– Какие? – не понял Спафарий.

– А те, что в аптеке? «Книги китайского государства»?

– Вестимо, взял. Перечитавши, затвердивши прежде. Намерен кой-что из них перевесть.

Матвеев вздохнул. Жаль ему было лишаться Спафария на долгий срок – на годы. Однако ж был он едва ли не единственным в Посольском приказе – среди многих десятков дьяков, подьячих, толмачей и прочих – пригодным для сего посольства. Он был незаменим и в приказе, и в новой должности. Выбирать не приходилось. Матвеев высказал ему это.

– Заменит меня Петр Васильев Долгово. Мы с ним весьма тесно спаровались, он языки превзошел.

– Знаю, да не то, – вздохнул Матвеев. – Подпирал ты его, а без тебя сдюжит ли?

– Может.

Доехали до заставы.

– Ну, Христос с тобой и Никола Угодник! – сказал Матвеев и прослезился, обнимая Спафария. – Бог весть, свидимся ли.

Николай промолчал. Впереди лежали версты, версты и версты. Бесконечные неведомые пространства и столь же неведомые опасности.

Чем их измерить?