Текст книги "Иван V: Цари… царевичи… царевны…"

Автор книги: Руфин Гордин

Глава одиннадцатая
Сибирь – слово дикое

Тебя отлучат от людей, и обитание твое будет с полевыми зверями, травою будут кормить тебя, как вола, росою небесною ты будешь орошаем, и семь времен пройдут над тобой, доколе познаешь, что Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет.

Книга пророка Даниила

Прежде чем отправиться в мое долгое и трудное странствие, я, разумеется, побывал в Сибирском Приказе. Тамошние дьяки оказались ленивы и малосведущи. Меня интересовало, сколь в Сибири городов, сколь острогов, погостов, такие племена встретятся мне на пути и каков их нрав – воинственный или миролюбивый.

От постоянного сидения и бездельного препровождения времени они заплыли жиром, равно и их мозги.

– Велика Сибирь, – втолковывали они мне, – ее умом не объемлешь, а сколь там нашего народу и где он обитает, доподлинно ведают в главном граде Тобольске. Там вашей милости все в доподлинности и точности и докладут. А мы тут для того, чтобы ясак [31]31
  Ясак – натуральный налог с народов Сибири и Севера, главным образом пушниной.


[Закрыть]принимать мягкой рухлядью, считать соболей да куниц, шкуры медвежьи и все, что на Москву свезут в казну царскую. И чтоб тот товар был без ущербу.

– А что значит само слово «Сибирь»? – спросил я напоследок, не ожидая, впрочем, сколь-нибудь толкового ответа.

– Сибирь – слово дикое, – буркнул дьяк. – Кто его знает, что оно значит. Будто бы ханство там было народа сибиров, вроде как мунгалов, и столица их именовалась Сибир. Всяко говорят, не разберешь, где правда. А может, ее уж затеряли, правду эту, за сотни-то годов. Слышь, милостивец, ты как Тобольска достигнешь, ступай сразу в тамошний Приказ. Там тебя наполнят, яко сосуд скудельный, многими сведениями. И воевода там властный да знающий. А Сибирь – слово дикое, – повторил он, – как тайга тамошняя и народцы.

Что ж, оставалось последовать этому совету, ибо из приказных дьяков ничего более нельзя было выжать. Разве что порядочно жира, которым они обросли.

Ехали мы вначале испытанным путем, наезженным, людным, а потому безопасным, на старинные российские города: Ростов Великий, Ярославль, Вологду, Великий Устюг, Соль Вычегодскую…

По обычной своей любознательности, я непременно посвящал не менее дня осмотру тамошних достопамятностей. Ростов поразил меня своими святынями. Его храмы были прекрасны, не уступая московским. Ярославль не уступал ему ни своим кремлем, ни храмами, ни живописным берегом Волги.

В отряде было около сотни душ, в том числе казачий эскорт – полусотня. Все – верхами. Ни саней, ни телег – вьюки. В них прокорм людям и лошадям, лопаты, палатки, все по надобности. Были средь нас подьячие, кои впервые взгромоздились в седло. Страдальцы! На сей случай я предусмотрел мазь для умягчения потертостей. Но все едино: они долго не могли привыкнуть, покамест не намозолили себе задницы.

Дикая красота природы потрясала меня. По обе стороны торгового тракта простиралась непроходимая тайга. Дикие звери то и дело безбоязненно выходили навстречу. Более всего попадались лоси – могучие красавцы с венцом рогов. Не одного пришлось завалить на жаркое. Обычно вечером мы разбивали бивуак, разводили костер, разделывали тушу и жарили мясо на углях.

На запах крови сбирались волки и медведи, вышедшие из спячки. Вкруг нас, как лампадные огни, горели волчьи глаза. Медведи были посмелей. Но медвежатиной мы не лакомились: медведь, покинувший свою берлогу, тощ, это к осени медвежатина хороша.

Меня просвещал казачий сотник. Он не раз сопровождал караваны по большому сибирскому тракту и зная здешние места. Где лучше сделать привал, дневку, а в городах постоялые дворы.

– Самое время едем, – толковал он мне. – На тепло гнус налетит, заест и скотину и людей, спасу нет. Всякая нечисть – слепни, оводы – коней одолеют: И так их жаль, аж сердце заходится. Как озеро иль река – отпущаем. Они в воде кое-как спасаются, кони-то. Но ненадолго. Всем богата Сибирь, кровососами тож.

– А дым? Не гонит их?

– Какое там! Мелочь она отлетает; а кровопийцы Поболее никакого дыма не боятся. Беда!

Слава Богу, пока что мошкара не ожила, весна медлила, морозила по ночам изрядно. Солнце грело скупо, и снег еще лежал по обочинам плотной пеленой. Правда, днем копыта лошадей вязли в грязи. Но неглубоко: земля медлила оживать.

– А тута пойдет вечная мерзлота: оттает на вершок летом, а под ним – холод. Ежели мясо закопать поглубже, ни за что не сгниет, почитай, вечно свежатиною будет. Те, кто почасту трактом ездит, погреба себе устраивают в примеченных местах. Там всегда припас есть. Однако иные медведи исхитряются его разобрать – он бревешками прикрыт; погреб этот, – и его опустошить. Медведь зверь смышленый, иному человеку не уступит в соображении еды. И нюх у него острый.

Сотник воодушевился и продолжал свои рассказы, немало развлекая, а то и поучая меня, как человек бывалый.

– А то есть зверь росомаха. Свирепый и преподлый, никого не боится, разве что человека обойдет. Сторожкий…

Мне хотелось поспешать, но это было невозможно: кони то скользили по наледи, то с чваканьем выдирали копыта. Мы делали не более пяти верст в час. Все новые и новые виды, один другого краше, открывались моему взору. То это были суровые замшелые скалы, на которых еще кое-где лежал снег, а в морщинах кустилась уже ожившая поросль. То беспорядочное нагромождение огромных валунов самой причудливой формы, среди которых то там, то сям росли ели, простирая к небу свою неумиравшую зелень. Дорога причудливо вилась, огибая препятствия, воздвигнутые самой природой.

Неожиданно какой-то невнятный звук вторгся в торжественное безмолвие окружавшей нас тайги. Он был похож на птичий свист, но с каким-то странным жужжанием, похожим на шмелиное.

И тотчас лошадь казака, ехавшего обочь, с пронзительным ржанием взвилась на дабы, а затем рухнула на колени, свалив своего всадника.

– Стрела! – воскликнул сотник. – Заряжай пищали! Вражины!

За каменной россыпью, лежавшей в стороне от тракта, мелькнули какие-то призраки. Мелькнули и пропали, словно видение. И тотчас снова послышался зловещий свист, и снова лошадь забилась в судорогах.

– Ах, злодеи! – воскликнул сотник и пригнулся.

Если бы не это его движение, свершенное с необыкновенным проворством, стрела непременно поразила бы его. Но она с угрюмым жужжанием пролетела мимо.

Казаки долго приготовляли пищали к бою. Наконец грохнул выстрел, и эхо тотчас раскатилось по дебрям. Нас заволокло дымом, и, вероятно, лучники, прятавшиеся за камнями, на время потеряли свои мишени из виду.

Грохнул еще один выстрел, и снова нас окутала дымовая завеса. Казаки стреляли наугад. Они больше рассчитывали на грозный гром и огонь выстрела, которого боялись туземцы.

Так оно и получилось. Нападавшие, как видно, бежали. Во всяком случае, обстрел прекратился.

– Войтенко, Егоров и еще кто-нибудь, скачите до камней с пиками наперевес! – скомандовал сотник.

Казаки пришпорили коней, но те двигались не вскачь, а какими-то неуклюжими, короткими прыжками, обдирая бабки [32]32
  Бабка – нижняя часть конской ноги.


[Закрыть]об острые края наста.

Я оставался безмолвным зрителем, сидя на своем гнедом мерине. Было ясно: опасность пока миновала. Но надолго ли? Не ждет ли нас впереди новое нападение?

Мой сотник спешился и подобрал стрелу, упавшую недалеко от нас. Она была оперена, по сей причине и жужжала как шмель.

Он принялся осматривать наконечник, бормоча под нос:

– Кажись, не отравлена. У них, проклятых, в обычае смазывать наконечник ядом, то ли гадючьим, то ли еще таким. Не распознали еще. Да как распознаешь: не то что кони – люди смерть приемлют в одночасье. Пугают нашего брата, караванщика. Близ городов воеводы шлют стрельцов на облавы. Да рази ж их схватишь? Они своим самоедским богом укрыты. Кажную щель, кажный камень, кажный распадок знают.

– А часто они западают?

– Случается, – неохотно отвечал сотник. – Коли караван велик, больше пугают: мы, мол, тут хозяева, не суйтесь, него прибьем. А коли мал – дерзят; авось достанут добычу. С той поры, как Ермак Тимофеевич Кучумово царство разорил и страху на них навел, они сильно присмирели. Известное дело: сила за нами. Громили их без пощады. Более всего они пищального да пушечного огня боятся. Шаманы ихние говорят: это-де русский бог гремит и огнем палит.

Мне доводилось слышать от дьяков Сибирского Приказа про казачьего атамана Ермака Тимофеевича, который век тому назад отправился воевать Сибирь. А до того он со своими дружками грабил купеческие караваны на берегах Волги и Дона, а потому царь Иван Грозный приказал его изловить и повесить. Ежели бы не богатые пермские заводчики Строгановы, не миновать бы ему петли. А они взяли его в службу – охранять их заводы от остяков и вогулов [33]33
  Остяки – устаревшее название хантов, одного из сибирских народов. Вогулы – устаревшее название манси, также сибирского народа.


[Закрыть]. Набрал он таких же отчаянных сорвиголов в свой отряд да и пошел гулять огнем и мечом по Сибири.

Легенды о Ермаке и его воинстве доселе не умирали, словно он был жив. И мой охранитель все их знал как бы в доподлинности и охотно мне поведал.

Слепой хан Кучум, правивший огромной землей по Иртышу, прослышав о пришельцах, не знающих преград и повелевающих громами, не поверил в их неуязвимость и выслал против них племянника своего Маметкула с десятитысячным войском. А у Ермака было всего-навсего полтыщи казаков. Но когда они со стругов стали палить из пушчонок, Маметкулово войско в испуге побежало. Все племена, прослышав о невиданных завоевателях, принуждены были покоряться им без боя. Ермак обложил их данью – ясаком. Покорили казаки Ермака множество племен, захватили Кучумову столицу, которая, по словам сотника, именовалась Сибир. Но туземцы в конце концов убедились, что их грозные завоеватели смертны. И подкарауливали сонных. Погиб и Ермак: напали на него сонного, он схватился, бросился к стругам, но тяжелая железная кольчуга утянула его на дно.

О нем немало песен сложено. Извольте, хоть одну спою. – И он затянул хриплым баритоном, более похожим на речитатив, чем на пение:

 
– Атаман говорил донским казакам,
По именю Ермак Тимофеевич…
На Волге жить – ворами слыть,
На Яик идти – грозен царь стоит,
Грозен царь-осударь Иван Васильевич;
Во Москву идти – перехватанным быть,
По разным городам разосланным,
По темным тюрьмам рассаженным
Пойдемте мы в Усолья ко Строгановым,
К тому Григорью Григорьевичу,
Возьмем мы много свинцу-пороху
И запасу хлебного…
 

Долгая песня. Все-то подвиги-битвы Ермака со казаками расписывает, как воевали царство Кучумово, как царю Грозному кланялися, за свои прежние вины прощенья просили, как сгибнул Ермак Тимофеевич в Енисее-реке. Досель имя его меж туземцев страх наводит.

– Наводит-то наводит, а они, как видишь, не унимаются, не покоряются.

– Это самые отчаянные. Хоронятся в тайге, в горах, пещеры, сказывают, у них там потаенные есть, не желают ясак платить воеводам в острогах. А все едино их достанут. Народу нашего в Сибири покамест мало, больше беглых от крепости. Эти, беглые-то, люди мирные. Сколотят избу да и хозяйствуют: скотину заводят, пашут. Думают, в Сибири им будет вопя вольная. Ан нет, царские люди их все едино закрепостят, дознаются, отколь сбегай. Хозяевам не воротят, а государевыми зачислят. Нету простому человеку слободы, – закончил он с сожалением.

Да, видно, в какую глушь не сбежишь от власти – царской ли, королевской, княжеской – любой, ее руки рано или поздно дотянутся, отыщут, схватят. Так было всегда. Крепостные, раскольники отыскивали медвежьи углы, куда прежде не заглядывал человек, но все едино власть досягала. Досягала и запрягала. Тяни воз царский, государственный и не моги идти супротив – скрутят, кнутовьем исполосуют, батогами забьют.

– Я предавался горьким размышлениям. Человек несвободен и не будет свободен никогда, покамест есть цари и короли, есть государство. Идеального государства не существует и не может быть, тож и идеальной власти. Власть всегда стремится поработить человека, заставить его служить ей. Идеальная власть существует только на бумаге, в умах добродетельных и доброжелательных людей, коих немного.

Размышления мои были отрывочны. И не только потому, что приходилось быть все время настороже. Отвлекали его меняющийся пейзаж, новизна впечатлений. Надо было торопиться, а как ни тщились, не удавалось. Мы застряли меж зимой и весной и, чем ближе подвигались к сибирской столице, тем крепче сжимались объятия зимы. Они как бы ехали в зиму. Кони оскользались: солнце успевало и растопить верхний слой зимника, и заново сковать его льдом тогда, когда оно уступало небосвод луне. Так они боролись меж собой всю дорогу до Тобольска.

Долго ли, коротко, но и месяца не прошло, так мы заслышали звон колоколов сибирской столицы. Он был так приманчив, так отраден для слуха после хмурого и вместе с тем грозного безмолвия тайги с ее непонятными шумами и звуками, что у меня невольно скатилась со щеки одинокая слеза.

И вот наконец заблистали кресты на колокольнях, мало-помалу открывались храмы и городские постройки на крутом берегу Иртыша. До слуха стали долетать городские шумы – петушье пение, лай собак, мычанье коров. Открылись и стены и башни Тобольского кремля, вознесшегося над городом.

– До чего ж отрадная картина! – невольно вырвалось у сотника.

Да, это был город, русский город, истинно русский, глядеть на который было отрадно. Он брал свое начало на низменном берегу реки, но постепенно взбирался все выше и выше, норовя подобраться как можно ближе к кремлю, под защиту его стен и башен.

– Горюч Тобольск. Сколь много раз сгорал дотла, – сказал сотник. – Дерево просушено ветрами, а град-то деревянный. Токмо сейчас решились строиться из камня, благо богаты им сии места.

В самом деле, уже завиделись места торопливого строительства. Каменного – возводились храмы, и деревянного – рубленые башни, палаты; возы с каменьями и бревешками тянулись по Софийскому взвозу в кремль.

– Нам ехать на воеводский двор, – указал я. – Представиться да и стать на постой. Пускай распорядится. И насчет корма тож.

Воевода Шереметев встретил нас довольно радушно. Он ждал новостей из Москвы. В одном из пакетов, который был предназначен ему Матвеевым, содержалось решительное предписание. Воевода прочел его вслух:

– «Впредь город Тобольск делать каменной». Нешто я противлюсь? Да каменных дел мастеров где взять? Прислали нам из Великого Устюга пять каменщиков и двадцать кирпичников да из Москвы умельцев Ануфрия Ларионова, Ивана Тимофеева и иных. На них и держимся. А надобно их вдесятеро более иметь, дабы все управить. Вон владыка наш, митрополит Сибирский и Тобольский Павел, благословил возводить храм во имя святой Софии соборный из камня. Начали мы. А дело худо спорится.

Посетовал, а потом, отведя свои тобольские дела, закидал вопросами, на чем Москва стоит да каковы в ней ошибки. Ясное дело, и доселе дошло противустояние Милославских и Нарышкиных и что из него может произойти.

Известное дело: Нарышкины в силе благодаря новой царице, в которой государь души не чает, и царенку Петруше, бойкому и смышленому, которого ждет по всем предсказаниям великое будущее.

– Царица ныне на сносях, глядишь, и нового царевича выродит, нарышкинского корня.

– Слышно было, Никон к престолу пробивается, пробьется ли? Что о сем говорят?

– Да не пробьется, кончен он, Никон, не видать ему патриаршества, государь на него сильно серчает Раскол – не шутка.

– Владыка наш преосвященнейший Павел желал бы о сем слышать, представьтесь ему, будет рад. Ступайте на Софийский двор, там только что палаты архиерейские каменные ставлены. Широко зажил наш владыка. А я покамест озабочусь вашу милость и людишек ваших на постой устроить.

Митрополит Павел тоже оказал мне гостеприимство, как человеку государственному. Он искренно скорбел о расколе меж православных, Никона осуждал, о его блудодействе был наслышан.

– Един Господь и едина вера, а разницы меж двуперстием и троеперстием не вижу, – здраво судил он. – Нечистый креста боится, а как он сотворен, ему все едино, – усмехнулся владыка. – Рад знакомству с вами, ибо наслышан о ваших ученых трудах и кое-какие книжицы у себя имею. Тут у нас много ссыльных – поляки, немцы, наши расколоучители. Прелюбопытнейшие есть человеки. Я ими не брезгую. Особливо поляк один есть – Юрий Крижанич. Вы непременно с ним сведитесь – он того стоит. Он, правда, говорит, что он не поляк, а хорват, но сие не суть важно. А важно то, что он весьма образован: окончил Болонский университет, служил в коллегии святого Афанасия в Риме, миссионерствовал, стоял за унию православия и католичества. И Россию нашу посчитал способной объединить все славянские племена. Куриоз, знаете ли, приехал в Россию с чистым сердцем, и тот же Никон его ущучил: почел латынщиком. И сослали беднягу в Тобольск, дабы знал, каковы наши нравы.

«Какая необычная судьба, – подумал я, – и в чем-то схожа с моею. Кабы попался я Никону, тоже не миновать бы ссылки. Благо, что патриарх Досифей меня благословил».

– Благодарю вас, Ваше преосвященство, – кланяюсь я. – То, что вы мне поведали о сем человеке, близко мне по духу. И я непременно с ним потрактую, ибо намерен пробыть в Тобольске не менее месяца, доколе летники не установятся. Ныне же время распутное, и мы изрядно намучились, покамест добрались.

Когда я возвратился на воеводский двор, люди мои уже были устроены. Воевода посетовал:

– Что ж это вы, сударь, не сказали про нападение туземцев.

– Почел это событием ничтожным.

– Вовсе нет. Тут купеческие караваны должны проследовать, я обязав охранить их воинскою командою.

Меня поместили в приказной избе, где было довольно чисто: тараканов предусмотрительно выморозили. И я отправился осматривать город, хотя такое нетерпенье трудно было объяснить: впереди было много свободных дней.

Необыкновенная искусность плотников поразила меня. Софийский собор о тринадцати главах был срублен единым топором. Я вошел внутрь. Дерево дышало, вытесняя ладанный дух. Было сухо, тепло и просторно. Иконостас светился свежей позолотой, святые глядели на меня светлыми, добры ми очами. Я воззвал к Николаю Угоднику: святый угодник, будь ко мне милостив. И вышел на соборную площадь, еще раз восхитившись творением рук простых работных людей. Оно обнаруживало немалый вкус при том, что замысел архитектора здесь не присутствовал.

Потом я забрался на Панин бугор, следуя совету воеводы, который сказал, что оттуда открывается панорама Тобольска и его окрестностей.

В самом деле, великолепный вид! Я-то полагал, что город взбирался наверх, к кремлю, к острогу. А он тянулся к воде, к Иртышу и его притоку, речке Курдюмке. Там, на кремлевской горе, было безводье: сколь накопали колодцев, ни один не достал до воды.

Великое множество церквей – шатровых, купольных – устремило свои кресты в небо. Я насчитал четырнадцать и сбился. Звонили к обедне. Колокольный хор был сбивчив, но это Никак не раздражало слуха Может, потому, что день выдался ясный и все радовало взор и слух.

Я шел пешком. Сапоги мои скоро промокли: ноги то и дело проваливались в рыхлый, тающий снег. Весна все-таки брала свое. Ручьи журча сбегали вниз, и реки приметно вспухли. Лед на них еще стоял, но его избороздили трещины и полыньи. Вот-вот он тронется с грохотом, похожим на пушечные залпы. Осталось ждать совсем недолго, день-другой…

Пора было возвращаться. Меня заинтриговал рассказ митрополита о Юрии Крижаниче. Я истосковался по занимательному собеседнику, а он, как видно, из этой когорты.

Отыскать его не составляло труда. И воевода, и митрополит, и вообще все обыватели знали, где обитает сей замечательный человек, ставший на некоторое время своеобразной достопримечательностью Тобольска. Он помещался в обыкновенной избе, деля ее с другими ссыльными поляками.

Дверь мне открыл худой, изможденный человек, высоколобый и большеглазый, чей облик разительно отличался от вида местных жителей. Он был некогда русоволос, но седина победительно захватила и его шевелюру, и бороду, усы, оставив кое-где клочки прежнего колера. Одет он был в полукафтан, отороченный мехом. Я обратил внимание на его руки. В одной из них он держал перо, она была в чернилах, как и другая. Видно, я оторвал его от сочинительства.

Он недоуменно глядел на меня.

– Кого изволите? – наконец произнес он.

Голос был мягкий, с сильным южнорусским акцентом, который был мне хорошо знаком.

Я назвал себя, как было положено при первом представлении.

– А вы, если не ошибаюсь, мессир Юрий Крижанич?

– О да! Заходьте, сделайте милость.

Комната, куда пригласил меня мой новый знакомец, была невелика. Какие-либо украшения в ней отсутствовали. Стол был завален рукописями и книгами. Книги были всюду – и на неказистых полках, и на подоконнике, и даже в изголовье нар, служивших постелью. Две табуретки, грубо сколоченные, заменяли стулья.

Он обвел руками свое жилище и сказал:

– Ось видите. Так я живу. Впрочем, не жалуюсь, нет, совсем нет. Мое положение располагает к труду. Никто мне не препятствует, ничто не отвлекает. Я волен, будучи изгнанником, ссыльным поселенцем. Вот в этом – парадокс моего положения. Меня упрятали сюда, думая наказать, а может, и сгноить, а я, напротив, извлек выгоду из моего нынешнего заточения. Единственный недостаток, который я испытывал, – это недостаток бумаги. Но потом преосвященный мне помог. Ведь ни я, ни он, ни воевода – никто не знает, в чем меня обвиняют, решительно никто. Я написал воспитателю царя Алексея боярину Борису Ивановичу Морозову, с которым был близко знаком в Москве, прося ответить, в чем мои вины. И не получил ответа. Написал снова – тот же результат.

– Он умер. Тому уж более десятка лет. Неужто вам не сказали?

Крижанич растерянно поморгал глазами.

– Никто, знаете ли, ничего. Ни воевода, ни митрополит…

– Странно.

– Вы полагаете? Ничего странного. Я чувствую себя отрезанным от мира. Войны, смерти, потрясения – все проходит мимо. Свежий человек, вроде вас, здесь редок. Такая же диковина, как явление ангела. Купечество, снующее туда-сюда, диковато и нелюбопытно. Купцы коловращаются в своем торговом мирке. Теперь я надеюсь на вас.

– Охотно отвечу на все ваши вопросы. Но прежде я чрезвычайно любопытствую узнать о ваших занятиях, особенно при взгляде на эту гору исписанной бумаги.

– Охотно посвящу вас. Тем более, что мое сочинительство не составляет никакого секрета. Напротив, я утверждаю главенствующее положение России в славянском мире. Она должна стать объединительницей славянства. В российской истории много мифов. Взять, к примеру, миф о призвании варягов на Русь. Это сочинили иноземцы, так и многое другое. Те, что навещали Россию из праздного любопытства.

Он говорил торопливо, стремясь, как видно, высказаться перед достойный его внимания собеседником.

– Вероятно, более всего разгневала иерархов русской православной церкви моя идея об объединении христианских церквей, в первую очередь – католичества и православия. Никон счел это ересью. Да и владыка тобольский при всей его либеральности считает мою идею чрезмерною. Русь никогда-де не примет латынщину. А почему? Един Бог, едины и апостолы его, едины божественные книги, Библия и Евангелие. Слишком многое связывает нас, и нет причин для отталкивания. Многие предрассудки, к сожалению, господствуют меж нас. Говорят о божественном предопределении: мол, оно касается решительно всех сторон нашей жизни. Но Господь слишком высок, чтобы мешаться в суету человеческую. Он определяет лишь главные пути, коренные повороты истории. Согласны вы с моим взглядом?

– Вполне согласен. Скажу больше: я мыслю точно так же.

– Спасибо. Мне так не хватает единомышленников! – признался он с горечью. – Все, с кем я встречался и кому излагал свои взгляды, мыслили слишком узко. Я пытаюсь вскрыть причины несчастий сей земли. Я вижу их в долгих зимах, требующих многих припасов для людей и для скота. Лето же обычно бывает коротким, холодным и дождливым, а земля неплодна, хотя и таит в своих недрах несметные богатства. Их некому взять из-за малолюдства. Рук, сказал бы я, не хватает. И кроме того, здесь, в Сибири, нас окружают враждебные племена. А разве только в Сибири? Взять Украину. Там ордынцы то и дело совершают опустошительные набеги. И не только крымцы. Шведы рады поживиться за счет русской земли.

– А поляки? – с известной долей ехидства спросил я.

– Эти тоже, – неохотно ответил он. И видно было, что вопрос мой был ему неприятен. Похоже, они были ему как-то ближе. Зато он ополчился против немцев и даже греков.

– Я грек, – открылся я ему.

– Грек греку рознь, – улыбнулся он. – Кажется мне, что мы с вами едино мыслим. Я, признаться, русофил. Мои соседи поляки высмеивают это мое русофильство: мол, отблагодарили тебя, упекли на край света твои русские. Я же стою на своем, стою выше своей судьбы. Считаю, что самодержавие благодетельно для этой страны, ибо царь-государь может править справедливо, устанавливать единолично умные законы, исправлять все ошибки и извращения.

– Странный взгляд на самовластие, – заметил я. – Ведь оно – источник всяческого произвола. Справедливый монарх – диковина.

– Царь обязан сознавать свою ответственность перед государством, – возразил Крижанич.

– Обязан-то он обязан, но готов ли, почитает ли нужным?

– Это другой вопрос. Я исхожу из посылки, что он не враг своему народу и заботится о его благе. Тем боже, что Россия располагает решительно всем, чтобы ее народ благоденствовал. Глядите: великие реки пронизывают ее всю, а это самые надежные дороги, да и дешевые притом, для торговли, для перевозки добытых в недрах руд, для сплава деревьев… Реки текут в моря. Можно торговать с персами, с индийцами и другими народами южных стран. А это прибыльная торговля. Они там нуждаются в нашем лесе, в нашей пушнине, кожах, меде, поташе [34]34
  Поташ – известное еще в Древней Руси соединение калия, добывающееся из древесной золы.


[Закрыть], воске и многом другом. Можно только пожалеть, что все эти богатства в основном лежат без применения. Виною тому, как я уже говорил, малолюдство и нерасторопность властей. Сюда прибилось много лихоимцев. Они обогащаются за счет казны, разворовывают богатства Сибири. Не брезгуют воровством и воеводы, поставленные блюсти интересы царя. Эти воры дают пищу для хулителей Московии. Вот не знаю, приходилось ли вам держать в руках сочинение шведа Петра Петрея. В нем много страниц, и все они наполнены ядом, заведомой ложью, оскорблениями. Он назвал свою книгу «Русской историей», а на самом деле она полна клеветнических измышлений и ядовитой ругани. А о себе самом он пишет, что жил, дескать, четыре года на жалованье великого государя и чуть ли не всю Русь повидал сам, своими глазами. Врет! И таких хульных сочинений я мог бы назвать множество, начиная с того же Адама Олеария. Я попытался нарисовать честную картину жизни Руси и русских. Тружусь уже который год. Сочинение свое – вы видите его на столе и на полке – я назвал «Политука». И еще «О Божием смотрении» и «Толкование исторических пророчеств».

– Боже правый! Так вы трудились, не разгибаясь?! – восхитился я.

– Мне, как я вам уже говорил, не мешали, потворствовали моим трудам. Главное – свободный труд. Несмотря на мое положение, я продолжал чувствовать себя свободным. Я даже набросал проект общеславянского языка, но, конечно же, понимаю, что это утопия. Но, может быть, когда-нибудь в грядущих веках у меня найдутся более удачливые последователи. Вообще я часто заглядываю в будущее, предвидя великое братство и единение славянских народов. Сейчас они разъединены, но через несколько веков они непременно должны стать единым народом с единым языком. Я старался заложить скромный кирпич в основание этого великого здания.

– Что ж, я вижу перед собой благородного идеалиста. И я рад знакомству с вами.

– И мне встреча с вами доставила удовольствие. Будет жаль, если она останется единственной.

– Ни в коем случае!