Текст книги "Иван V: Цари… царевичи… царевны…"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Глава двадцать четвертая
Аларм! Аларм!

Человек лукавый, человек нечестивый ходит со лживыми устами, мигает тазами своими, говорит ногами своими, дает знаки пальцами своими. Коварство в сердце его: он умышляет зло во всякое время, сеет раздоры.

Книга притчей Соломоновых

– За что?! За что душу христьянскую погубляешь?! Побойсь Бога, Лев Кирилыч! Ты ж боярин, государев человек!

– Бей его! Бей!

– Бердышом по башке!

– Караул, люди ратуйте!

– Нарышкины лютуют!

– Нарышкины убивцы!

Истошные крики неслись по ночной Москве. Человек в белом атласном камзоле, в каком обычно разъезжал по Москве родной братец царицы Натальи Лев Кириллович Нарышкин, в сопровождении толпы стрельцов, горланивших жалостно, однако ж голосами ненатуральными, пьяными топталась возле каждого дома на Ильинке, близ Кремля.

– Ночь-полночь, эк нализались! Бесчинщики, смертоубийцы. Креста на вас нет, – выглянула из калитки какая-то старуха. И снова торопливо затворилась.

Стоял июль, светлый месяц, душный месяц. Людям не спалось. Заслыша истошные крики с улицы, переговаривались:

– Слышь, Лев-то Нарышкин лютует. Милославских, небось, извести решились.

– И чего им неймется…

– Поглядеть бы, кого бьют…

– Ни-ни! Не суйся! Я те погляжу!

Заговорил Иван Великий своим басовым голосом. То был звон не набатный, не тревожный, а призывающий ко всенощному бденью. И люди тотчас успокоились.

Царевна Софья в окружении своих людей и стрельцов шествовала ко всенощной. Тревожная напряженность изображалась на ее лице.

Взойдя на паперть, она обратилась к стрельцам, запрудившим Ивановскую площадь:

– Люди добрые! Верная нам государева надворная пехота! Доколе нам терпеть утесненья Нарышкиных?! Царица Наталья нас ни во что не ставит, указала верных нам людей сослать в дальние городы, вотчины отобрать. Чинят нам всякие препоны. Царю и великому князю Иоанну Алексеичу, брату нашему, весь путь перекрыли. Как такое терпети?

– Бесчиние! – выкрикнули из толпы. – Обороним?

– Если мы вам не угодны, – жалостливым голосом продолжала царевна, – то мы оставим царство. А если угодны, то подымитесь за нас.

– Угодны, угодны!

– Не допустим! – неслось из толпы, гудевшей все громче и громче.

– Ляжем костьми!

Кто-то нарочито надрывным голосом выкрикнул:

– Братие! Боярин Лев Кирилыч Нарышкин на Москве наших людей побивает!

Угрожающий ропот покрыл последние слова.

– Гнездо Нарышкиных в Преображенском! Выжечь их оттуда!

– Царицу-медведицу в монастырь!

– Чего на них глядеть! Всех перевесть!

– Любо! Любо!

Толпа задвигалась, распадаясь на отдельные, глухо переговаривавшиеся кучки. Раздался призывный возглас:

– На Преображенское!

Его подхватили возбужденные голоса. Несколько человек бросились к коновязям. Зацокали копыта, всадники аллюром вынеслись из Троицких ворот. Они спешились на Лубянке у двора пятисотного Елизарьева. Ворота были отперты, словно бы их ожидали.

– Ларивон Кузмич! Аларма! Идут на Преображенское, побивать царицу и всех Нарышкиных.

Елизарьев, стрелецкий пятисотник, присягал царю Петру и крепко стоял на том. Он слыл человеком рассудительным, справедливым и верным. А потому близ него сплотились таковые же люди.

– Худо дело, – отозвался он. – Надобно лететь в Преображенское. То все Шакловитый мутит. Ужо ему! Царевна, опять же. Мельнов, Ладогин, как вы все слыхали, то и скачите в Преображенское, подымите аларму!

Аларм – прижившееся иноземное словечко. Тревога, значит. Его перенял от насельников Кукуя царь Петр и подымал им своих потешных.

– Доложите государю все, как есть. Скажете, пущай без промедленья седлает коней да скачет в Троицу. То мой ему совет. Да всех своих туда ж немедля правит.

– Ночь ведь, – заговорил стрелецкий пятидесятник Мельнов. – Государь, небось, почивает. Да и злодеи наши завалятся спать, хмельные, почитай, все, царевна им погреба отворила.

– Сказано: тать в нощи рыщет. Покуда государь с домашними сберегся, заря займется. Скачите, некогда рассусоливать – время уходит.

Делать нечего, Мельнов да Ладогин сели на коней и пустились рысью. Темень кромешная, коней погонять приходится – быстро нейдут.

Доехали наконец, благо ехать-то было девять верст всего. Ворота, вестимо, заперты. Стали стучать. Дрыхла стража – насилу добудились.

– Кто такие?! – сонным голосом раздалось из-за калитки.

– Отчиняй! Слово и дело государево! – заорал Мельнов, не боясь переполоху.

Калитка со скрипом отворилась. Выглянули потешные, босые, в одном исподнем.

– Ночью токмо воры шатаются, – заворчал один из них. – Говори, какое дело. Государь изволит почивать. Его без особой надобности будить не велено.

– Аларма, слышь! Злодеи с Федькой Шакловитым идут на Преображенское. Порешить хотят государыню царицу, братьев ее. Да и противу государя худое замышляют.

– Не брешешь? – И, не дожидаясь ответа, торопливо бросил: – Сейчас отворим ворота, заводи коней, а я побегу будить государя.

Царь Петр спал крепко – сон-то молодой. Насилу добудились. Спросонья мычал, долго ничего не понимая. С трудом дошло. Встрепенулся, велел денщику:

– Подыми Гаврилу Головкина! Да коней седлайте! – Как есть, в ночной рубахе, выскочил во двор, подступил к Мельнову: – Сказывай! Только кратко!

– Великий государь, аларма! Были мы с Ладогиным на Ивановской площади, в толпище стрельцов, коих царевна с Федькой Щегловитым, опоив, взывали идти на Преображенское да побивать Нарышкиных. Пятисотник Ларивон Елизарьев велел нам немедля скакать да бить аларму.

– Вышли они?

– Не ведаю, государь. Как услыхали мы про злодейский умысел, так и подхватились.

Появился заспанный Головкин. Он ни о чем не спрашивал – слушал. Денщики подвели двух оседланных коней.

– Государь, одежу?

Петр отмахнулся. Быть может, в эти минуты перед его глазами живо очертились картины кровавого побоища, учиненного стрельцами тогда, в мае 1682 года.

– В рощу несите одежу. Мы там будем.

И вскочил на коня, длинный, худой, лучше сказать, поджарый. Стремена были опущены низко: под стать долгоногому царю. Ударив голыми пятками своего, тронулся за ним Головкин. И вскоре топот копыт затих.

– Пошто ж государь нас не пожаловал? – простодушно протянул Ладогин.

– Не до того, – отозвался один из денщиков. – Да ведь он, государь-то наш, памятлив, беспременно вспомнит да наградит.

– Верно, очинно даже памятлив. На добро, равно и на зло, – подтвердил другой.

Да, Петр был памятлив. И детская его память сохранила во всей ее рельефности тот ужасный день, когда все было в крови и в человечьей разъятой плоти. Ужас вспыхивал в нем доселе. А тогда он просыпался с рыданьями, весь дрожа. Ужас надолго поселился в нем. Нервный тик остался, усиливаясь с годами. Доктора были бессильны. Иные принимали его за гримасничанье. Но то был след вечный, неизгладимый.

Собрали в узел одежду. Велели комнатным девушкам будить царицу, царевен да и всех остальных обитателей Преображенского. Петр отдал последние распоряжения, оделся и с Гаврилой Головкиным, будущим канцлером, с двумя денщиками поскакал к Троице. За ее крепостными стенами не страшна никакая осада.

Дорогою отлегло. Свежее сияющее утро навевало покой. Спешились у Воздвиженского, перекусили. Петр хватанул водки, сказал с усмешкой:

– Спросонья я. Впал в перепуг. А того не сообразил, как Мельнов сказывал, что они все пьяные. Коли проспятся да потянутся, пожалуй, и сберутся на Преображенское.

– А про опохмелку забыл? Еще опохмеляться станут, а потом, как охотка хватит, сызнова начнут. Софья-то, небось, вина не пожалела, не одну бочку выкатила.

– Так оно, так, – согласился Петр. – Но ужо придется посидеть в Троице, покуда не накину узду на сестрицу да на Федьку Шакловитого.

– Какая она тебе сестрица! Она врагиня, погибели твоей ищет.

Преображенское опустело. Проведали о том к полудню. Шакловитый сказал сокрушенно:

– Долго чесались. Напрасно мы с тобою, государыня, стрельцов поили. Ныне опустело логово. Медведица с медвежонком утекли в Троицу. Теперя их нам не достать, не выкурить.

– Ах, Феденька, дело-то ведь худо. Спугнули их, некие изменщики донесли. Не следовало столь прилюдно злословить Нарышкиных. Да, небось, проведали они про лжу с Львом Кирилычем. Надобно все поправить.

– А как поправишь-то? Все порушено. Весь замысел пропал.

– А вот как. Затею я замиренье с братцем. Мол, ничего злого не замышлено, то враги наши общие налгали. Пошлю-ка я к братцу боярина Ивана Борисовича Троекурова. Он речист да смышлен, авось, уговорит Петрушу на замиренье.

– Боярин-то речист да душою ли чист? – съязвил Шакловитый. И добавил: – Кабы не остался там. Стакнутся с Нарышкиными – долго ли? Знамо дело, стены крепкие, нам их не взять, хоть все войско Василья Голицына приступит.

Царевна Софья только вздыхала да печалилась. Боярин Троекуров отправился к Троице с грамотою. Не стакнулся он с Нарышкиными, через два дня возвратился. Ответ был неутешительный: Петр требовал объяснений, зачем царевна созывала стрельцов. Еще требовал он к себе полковника Цыклера с пятьюдесятью стрельцами по его выбору.

Царевна удивилась:

– Цыклер-то ведь мой. Он брался самолично Петрушу с медведицею порешить. Неужто замыслил противу него злое. Но тогда зачем ему полусотня? Звал бы одного Цыклера.

– Цыклер твой у меня из веры вышел. Он туда воротит, где силу чует.

– Быть того не может, – не сдавалась Софья. – Иван Елисеич человек верный, достойный. Произведен в думные дворяне не занапрасно, а по заслугам.

– Да много ль у него заслуг? – хмыкнул Шакловитый. – Клялся он в верности, было. Бушевал вместе с нами, было. А теперь, ты подумай, зачем он царю надобен. Петрушка что – прост, по-твоему? Он что – не ведает, какой партии Цыклер? Стало быть – переметнулся тайно.

Софья тяжко вздохнула. Да, рушится все, что она возводила с таким тщаньем. Из основанья вылетают камни, и постройка начинает крениться. Как укрепить, как спасти? Извести Нарышкиных не удастся. Умом поняла, но душою отвергала. Лихорадочно цеплялась за все, что могло бы вернуть Милославских на прежнюю стезю почета и правления.

– Поклонюся патриарху, – наконец вырвалось у нее. – Пусть отъедет к Троице, замолвит слово – надобен-де мир в государстве, и я прошу замиренья. Со смиреньем, с покаяньем. И брат Иван о том просит. Раздоры любы-де врагам нашим, шведам да полякам.

– Согласится ли патриарх? – с сомнением вымолвил Шакловитый.

– Умолю, одарю! В ноги кинуся! Лишь бы убедил Петрушку возвернуться. А тут… – она помедлила, – тут мы с ним сладим. Мы с тобою, Феденька. Лишь бы все они стали на Москве. Ведь так?

– Так-то оно так, задавим… – Не очень уверенно произнес Шакловитый. – Кузьма Чермный да Микола Гладкий взялися не токмо царицу Наталью порешить, во и ейного царенка, и в том зарок дали. Как они из Преображенского к Москве поедут, тут на дороге в рощу засядут да из пищалей бабахнут. С ними еще двое подрядились. Обещал им великое награжденье, коли учинят.

– Более бы людей для верности надобно, – засомневалась Софья. – Да не пищали токмо, а пушчонку какую-никакую.

– Сладимся. Лишь бы выманить зверье из-за стен. Крепостные ведь стены те, не взять их никакою осадою.

Молить патриарха Иоакима не пришлось. Он было заупрямился, но царевна поняла – для вида. А потом согласился: худой-де мир лучше доброй ссоры. Софья приказала выкатить золоченую царскую карету и для свитских архиереев кареты попросторней. И патриарх отбыл – с легким сердцем, ибо чувствовал себя в заточении, яко заложник стрельцов. Возвращаться он и не думал.

Ждала-пождала Софья его и наконец поняла: упустили Божью птичку из золотой клетки. Кого еще послать? Из тех, кто не предаст и непременно возвратится с ответом. Из тех, кто почтен, кто сумеет красноречиво да душевно склонить Нарышкиных к примирению, к возвращенью. Упросила дядьку царя Ивана князя Петра Ивановича Прозоровского. Человек ото всех почитаемый, не обделенный красноречием, словом, по всем статьям подходит. Князь однако недолго странствовал – возвратился ни с чем.

Тягостно стало Софье. Чуяла: сгущаются тучи над головой, вот-вот грянет гроза. Гроза неминучая, может, и воинская. Все могло быть – Петрушка в своей непреклонности на все способен. До того страшно стало, что сна лишилась.

– Как быть, Феденька, как быть? – спрашивала она в отчаянии.

Феденька морщил лоб, делал вид, что размышляет. Тут бы для совету нужен был ее князинька – Василий Голицын, светлая голова. Но он застрял в походе. Феденька же – мужик резкий, великой решимости, а на советы туговат.

Наконец сама придумала:

– Отправлюсь-ка я к Троице. Не съедят же меня там. Унижусь, поклонюсь, смиренницей прикинусь, лишь бы поворотить их к Москве.

– Вот-вот, хорошо придумала, голубица ты моя! – обрадовался Шакловитый и привлек ее к себе.

– Отыдь! Не до этого! Тут все на кон ставлено: честь моя и братца, тетушек да сестриц. Чрез себя переступаю, понимаешь ли?

– Как не понять – понимаю.

Великую игру затеяла царевна. В самом деле, более всего ей сейчас хотелось замиренья. Хоть на краткий срок. А там – пан или пропал. Там ее подпора – стрельцы, надворная пехота, жалованная. Петр тоже не промах: о двух полках. Они уж выросли из ребятишек, они уж освоили воинскую науку и стрельцам не уступят, а глядишь, и превзойдут.

Замиренье, только замиренье. Того ради предпримет путь ко Троице. А тут новая грамота царя Петра: в стрелецкие полки, слободским да гостиным, дабы отрядили к Троице всех начальных людей с десятью подначальными, а буде не исполнят, ждет их умертвие.

Поднялся переполох: молодой царь тверд и рука у него тяжелая. Коли грозится казнить смертию за ослушанье – казнит. И потянулись тягловые люди к Троице. Господи, думала царевна, еще одна напасть. Редеют, день ото дня тают ряды верных ей людей. Сколь ни уговаривала – повременить, она-де примирится с братцем, нет, не внимают, будто уж она безвластна.

С должною свитою, но со стесненным сердцем тронулась царевна к Троице: на молитвенный подвиг да на замиренье с братцем Петром. Путь не близок, двигались не торопливо. Встречь попались стрелецкие пятидесятники. Порассказали такое, что вовсе закручинилась Софья. Мол, когда явились к монастырю с повинною и покорностию московские жильцы, в обитель их не впустили, а вышел к ним царь да с ним патриарх, царица и бояре и стали их корить, будто стрельцы во главе с Федькою Шакловитым злоумышляли на государя и всю его фамилию. Все-де ведомо стало из изветов, кои верные люди представили государю, а потому доподлинно известно. Патриарх взывал: покайтесь и спасетесь. Но стрельцы возопили: им-де про сей злодейский умысел ничего не известно, они-де верные слуга государские и впредь станут служить верою и правдой. А некоторые объявилась готовыми выдать Шакловитого головою.

Совсем приуныла царевна: вот уж и на ее любезного покусились, как далеко зайдет братец Петрушка в своей решимости, один Бог ведает. С таковою тяжкою думой добралась до села Воздвиженского. Здесь все напоминало ей недавнее прошлое, когда смело распоряжалась она властию и повелела казнить Хованских – отца и сына. Теперь она явилась сюда смиренной просительницей в ожидании решения своей участи.

Ждать долго не пришлось. Только она собралась держать путь дальше, как подоспел стольник Бутурлин Иван Старший и привез повеление царя Петра с запретом: к Троице не езжать.

– Как так! – вскипела Софья. – Нешто мне, царевне, государыне, можно запретить молитвенный подвиг во славу святых угодников, преподобного Сергия Радонежского мощам поклониться!

– Не велено, государыня царевна, – твердил свое стольник.

– Обет мною дан, все едино исполню, пойду! – нашла коса на камень. И приказала трогаться.

Проехали версты полторы, как явился боярин князь Троекуров с угрозою и с воинской силою. Ежели-де она позволит и далее продолжать путь, с нею сурово поступлено будет.

– Передайте братцу Петру, что я принуждена подчиниться насилию, но таковое обращенье со мною нечестно, – чуть ли не со слезами молвила Софья. Куца девался ее железный, почти мужской характер. В этот миг он сломался…

Поняла Софья: игра проиграна. И хоть поняла, но все ж вспыхнула в ней последняя искра злобы. С нею в сердце воротилась она в Москву, где ждал ее любезный Феденька. Ему уж было доложено, что часть стрельцов согласилась выдать его голову царю Петру за злой умысел против всей царской фамилии. Нет, он не собирался сдаваться, ее Феденька. Он был характера твердого. Прежде всего решил допытаться, кто его предал, и придумывал доносчикам самую мучительную казнь. Допрежь содрать с них, живых, кожу, потом поджаривать на медленном огне, непременно на медленном, потом… Потом уж ничего не будет – сдохнут.

Выпытывал, призывал начальных людей, потом рядовых. Понял: утекли предатели в Троицу, более некуда. Там они были в безопасности. Долго ярился, скрипел зубами, а потом как-то сразу стих.

А царевна взошла на Красное крыльцо и стала держать речь перед верными ей стрельцами.

– С добрым сердцем шла я к Троице, от души желала замиренья с братцем моим любезным государем Петром. Но он мириться не пожелал, в злобности своей послал против меня своих солдат, а те грозили стрелять из пищалей, коли я пойду к Троице, куда звал меня молитвенный обет. Судите сами, кто прав. Коли мы с братом царем Иваном вам не надобны, пойдем искать себе места в ближнем монастыре. А коли вы, верные мои люди, чтите брата моего великого государя и великого князя старшего царя Ивана да и меня, грешную, то станьте за нас стеною, дайте клятву к Троице не ходить и нас оборонить. Послышались нестройные голоса:

– Не дадим в обиду, государыня-царевна.

– Оставайтесь на царстве!

Но не услышала Софья прежней истовости. И продолжала:

– А еще грозят из Троицы карами князю Василью Васильевичу Голицыну. Он во главе рати возвращается завтра из похода, где наши люди претерпели жестокие муки от несносных жар, от бескормицы и набегов татар. Великие заслуги перед государством нашим имеет князь, начальствующий над приказами, Большия Государы Печати оберегатель и прочая. Он с Польшею заключил вечный мир, он привел к повиновенью донских казаков, он…

Но ей не дали договорить. Раздались возгласы:

– Знаем, государыня царевна, верим… Крест целуем на верность тебе и царю Ивану. Не давай князя в обиду – мы на том стоять будем.

И опять Софья не услышала твердости в этих единичных возгласах. И пожалела, что не вывела на крыльцо братца Иванушку. Он на таковых сборищах безмолвствовал, либо в знак согласия качал головою, но один вид его в царском облачении мог бы придать более решимости толпе.

Меж тем снова явился от царя Петра посланный с грамотою, в которой от царя Ивана и от нее требовалось выдать Шакловитого с сообщниками. Стало ясно, там от своего требованья не отступятся, там все о замыслах Шакловитого и, стало быть, ее, Софьи, известно. Дождалась она князя Василья и стала с ним совет держать: как быть, как поступить? Князь после недолгого раздумья сказал решительно:

– Надобно уступить, государыня. Не было бы худа.

Ну да, конечно, ему Феденьку не жаль, хоть он и числил его в ближних своих друзьях. Теперь он видел в нем соперника, в коем нужды уже не было. Князь был человек политичный и всегда сообразовался с выгодою прежде всего для себя, а уж потом для государства.

– Не выдам, не выдам, – упрямо твердила Софья. – Других можно бы повязать, а Федю не дам. Он мне верой и правдой служит.

– До времени служил, да – в постеле, – пошутил князь, впрочем, не очень удачно, но Софья пропустила это мимо ушей, – а ныне я понесу службу, – продолжил князь.

И понес, оттеснив Феденьку. Понимал: недолго осталось тому пировать да бражничать, впереди тяжкое похмелье. А сам, поколику был зорок и глядел далеко наперед, подумывал: а не бить ли царю Петру повинною головой. Повинную голову, как известно, и меч не сечет. Еще крепко надеялся на предстательство двоюродного братца Бориса Алексеича Голицына, дабы не было урону княжескому роду Голицыных. За ним, за Петром, виделась ему сила да власть. Теперь уж ясно: правленье царевны Софьи закатилось. И матримониальные его планы тоже рухнули.

А в Троице набрались терпенья. Ждали: покорится ли царевна. В ней все дело. Да в ее главном советнике, явившемся с сильно поредевшею ратью из похода на Крым. Казалось бы, княжий удел – бесславье. Изнурил войско, погубил людей и коней без счета, ничего не добившись. А хан татарский торжествовал: Аллах русского Бога одолел и не допустил стотысячное войско в его пределы.

И хоть царевна возносила хвалы князю и одарила его по-царски, все понимали: это она своему таланту и советнику угождает. А достоин он вовсе не хвалы, а хулы. Понимали это и в Троице и негодовали. Сильно негодовали. И хоть князь Борис Голицын всяко братца выгораживал, ибо тень пала на весь голицынский род, а все ж Петр был настроен сурово, непримиримо.

Да, князь Василий умен да пригож, но столь за ним грехов несмываемых, что прощенья ему не будет. Даже ежели покается, все равно не спасется.

Царица Наталья во всем потакала сыну. Видела: вырос муж великий да сановитый, в самой мужской поре. И задумала его женить, дабы окончательно порушить Софьины надежды на братца Иванушку. Да еще желалось ей понянчить внука – дитятко несравненного сына. А что будет непременно внук, в этом она была совершенно уверена: в свои неполных семнадцать ее Петруша смотрелся мужем зрелым, в полной силе.

Сама подобрала ему невесту: красавицу Евдокию Лопухину из сановитого боярского рода. Сын пробовал возражать:

– Рано мне, матушка, жениться, не склонен я. Да и государские дела все более времени занимают.

– Нет, Петруша, сыночек мой любимый, охота мне видеть тебя семейным, домовитым. Да и внуков понянчить великая охота.

А сама втайне думала остепенить сына, привязать его к дому да отвадить от Кукуя, где, как ей сказывали, успела ее Петрушу приворожить пригожая да развеселая немка Анна Монсиха либо Монсова. Все едино иноверка не чистая, того и гляди, Петрушу окрутит. Он в сей Немецкой слободе пропадает, завел себе закадычного дружка Франца Лефорта, с ним ходит в обнимку да бражничает, и ни водой, ни водкой их не разольешь.

Глянулась поначалу невеста молодому царю, закрутил с нею любовь. И понесла она от него в первый же месяц, к великой радости царицы Натальи. Холила она и берегла невестушку, все за нее делалось. А Петруша, полюбившись да насытившись, снова стал пропадать на Кукуе, а потом и вовсе укатил на Переславльское озеро – тешился там корабельным делом. На все укоры царицы и молодой жены отвечал уклончиво: он-де скоро натешится и тогда прибудет к дому.

Правду сказать, в Троице он много ден сидел безвыходно. И все время проводил с матушкой да с женою. К тому времени родила она сына – царицыны упованья сбылись. И нарекли его в честь и память царя-батюшки, со времени блаженной кончины его минуло уж четырнадцать лет, Алексеем. Окружили новорожденного царевича няньками да мамками, кормилицами да поилицами, верховодила всем этим бабьим стадом сама царица, на внука не давала дыхнуть.

– Экое ясное солнышко выглянуло на свет Божий! – шумно радовалась она. Более, нежели сама Евдокия, Дуняшка, как называла ее царица, а за нею Петр.

Но молодоженские восторги быстро минули. И стал он ее называть Дунею, а потом и Дунькою. Была она туповата и скучна, разговор с нею не ладился, не то, что с Аннушкой Монсовой. Та была хохотушкою, языкатой, за словом в карман не лезла. А уж до чего хороша!

Отрывал матушку от внука – без нее управятся. Просил порассказывать о батюшке, да будет ему земля пухом, да упокоится он в обители блаженства. Ведь когда он окончил дни свои на сей земле, Петруше было едва четыре годочка. Царица и сама рада была повспоминать о любимом супруге, о славных деяниях его.

– Был твой батюшка добр ко всем и почитал справедливость высшею добродетелью. Оттого и иноземные короли и прочие властители относились к нему с почитанием. Шведская королева Христина, коя потом бросила престол своих предков и срамно слюбилась со своим талантом да утекла с ним в город Рим, набивалась ему в союзницы, но царь-батюшка словно бы чувствовал ее греховность и отверг.

– А отчего батюшка разошелся с патриархом Никоном?

– Вознесся Никон, возгордился непомерно, хвастал своими виденьями. Будто Христос увенчал его короною мученика и именовал великим государем. Сам Христос. Ну, батюшка долго терпел его непомерность, но всякому терпенью приходит конец. А еще батюшка твой был великий храбрец. И когда на Москве разразился бунт, прозванный медным – тогда в казне не оказалось серебра и пришлось взамен чеканить монету из меди да продавать ее, как серебряную, – то батюшка воссел на коня да поскакал во главе стрельцов увещевать бунтовщиков. Ты ныне идешь по стопам батюшки: тот тоже завел было корабельное дело да выписал иноземных мастеров, кои построили ему корабль «Орел»…

– Про сей корабль я слыхал, – перебил ее Петр. – Ты мне про Никона доскажи.

– А что досказывать? Семь лет Никон, возведенный батюшкою в патриархи, его же мучил. Дошел до такой наглости, что отлучил его от церкви. Это батюшку-то, великого богомольца и радетеля о церковных нуждах. Мол, церковь и он, ее глава, солнце, а царь-де луна, токмо ночью светит. Разошелся до того, что архиереев в подземную тюрьму ввергал за вины ничтожные. Поделом ему было – сана лишили да в монастырь Ферапонтов сослали. Но и там он свое беспутство явил.

Дверь в покой неожиданно отворилась, и показался князь Борис Голицын. Лицо его сияло торжеством.

– Федьку Шакловитого привезли с пятью его главными злодеями: Чермным, Гладким, Кондратьевым, Стрижовым да Петровым. Все повязаны. Злоумышляли они на всех Нарышкиных, на тебя, царь, да на царицу. Проиграла царевна, а ныне лицо зазорное, свою игру!

Петр поспешно поднялся и устремился к выходу, бросив на ходу:

– Прости меня, матушка, тут дело мужское, государственное.

Толпа стрельцов, человек с две сотни, топталась перед монастырскими воротами. Ворота были заперты. Пришлось долго ждать, покамест они растворились и в них показались царь Петр во главе с патриархом и боярами. Стрельцы – все до одного – пали на колена. Все, кроме шестерки главных злодеев, умышлявших на жизнь государя. Те стояли, повязанные веревками, словно спеленатые.

– Вы что ж, несли их? – спросил Петр режущимся баском.

– Нет, государь, в телеге везли. Велика им честь – нести, – послышались голоса.

– Спасибо за службу, за верность. Будем им чинить суд да расправу, каковой они достойны.

Был в Троице подвал – тюремный да пыточный. Там их и заточили. Начали допрос с Шакловитого.

– Ведомо нам стало, что ты, Федька, злоумышлял на всю царскую фамилию, подговаривал стрельцов напасть на государя, когда поедет он к Москве из Преображенского.

– Сами они вызвались, – угрюмо отвечал Шакловитый, – дабы оборонить царевну Софью от низложенья и заточенья в монастырь.

– Дать ему двадцать ударов плетью! – распорядился князь Борис.

Дали. Молчал Федька.

– Поднять на дыбу да прижечь маленько, тогда заговорит правдиво.

Подняли, прижгли.

Повинился, видно, поняв, что ожидает его еще более сильное пыточное истязанье.

– Все на письме изложу, все как есть. Дайте бумаги. На Нарышкиных с царицею покушался, на царя – нет.

– Как же ты, вор, брешешь, коли Филька Сапогов показал, что ты его подговаривал убить царя на пожаре.

Повесил голову всю в коричневых пятнах от ожогов Шакловитый, приперли его. И понял он, что обречен. Обронил коротко:

– Было. Грешен. Все едино – пропадать мне, так скажу всю правду: жалели мы, что не бросили на копья царицу с царенком. Да, жалели…

– Вишь, какой разговорчивый стал, – ухмыльнулся дядька царя. – Да, Федька, не будет ни тебе, ни дружкам и соумышленникам твоим пощады.

Шакловитого, Чермного, Гладкого и Петрова казнили. Урезали языки после кнутобойства пятисотому Муромцеву, полковнику Рязанцеву и стрельцу Лаврентьеву за многие их вины и дабы впредь поносных речей не произносили. Всех их и других, винных помельче, велено сослать в Нерчинский острог.

Явился к Троице с повинной и князь Василий Голицын. Его сопровождали думный дьяк Украинцев, окольничий Леонтий Неплюев и другие приказные чины. Как ни хлопотал князь Борис за братца, а в монастырь его не впустили, велено было ожидать в слободе царского указа.

Ждал-пождал князь Василий, надеялся, что не будет кара суровою, что заступленье братца смягчит непреклонного царя. Царь-то был молод и ведомо князю было, что весьма ценил людей образованных да умных, а он таковым слыл, да и так оно и было.

Но приговор, который он услышал, поверг его в отчаяние. Думный дьяк прочел ему указ Петра: князь Василий с сыном Алексеем лишаются боярства и со всеми домашними ссылаются в Пустозерск, а все их имение отписывается на государя. В указе том перечислялись все вины князя: первою и главною была вина, что все он докладывал царевне Софье мимо государей. Поминались, само собою, и его неудачные походы на Крым, принесшие государевой казне великие убытки и протори и напрасную погибель людям. Поплатились, хота и в меньшей степени, и его соратники. Неплюеву тоже назначен был Пустозерск. Украинцеву и Косогову велено было отправлять дела по-прежнему.

Не верил ушам своим князь Василий. Как же так: из князи в грязи! Все-таки были за ним заслуги. Неужто все в один миг уничтожено и быть ему не только в опальных, но и в ссыльных, безродных и безденежных. От отчаянья хотел пасть в ноги царю Петру и молить о снисхождении. А что братец Борис? Неужли не мог заступиться, выговорить просто опалу с повеленьем жить в своих имениях, как некоторым?

Пробовал он пробиться во дворец к брату, а если и удастся и к царю, на худой конец, к царице, слывшей сердобольною. Но повелено было его во дворец не допускать и челобитья не принимать.

А тут еще слух был пущен неведомо кем, что хан под Перекопом откупился от князя бочкою золотых монет, слух клеветнический, зазорный, и опровергать его не стоило. А вот что царевна одарила его за поход великими деньгами – то была, к сожаленью, правда, и отпереться он не мог: деньги взял, виноват.

Поздно, поздно было виноватиться. Судьба его была решена, и пришлось ему отправиться в далекую дорогу.

Все-таки братец Борис вымолил ему небольшое облегченье: вместо Пустозерска назначен был Яренск. В дороге их несколько раз догоняли да допрашивали: ведали ль они о злодейских умыслах Шакловитого. Отвечали – нет, не ведали. Потом, в Ярославле, явился к ним комнатный служитель царевны с утешительным письмом и с деньгами. Стало чуть легче. А когда наконец достигли Яренска да поселились там в курной избе, не выдержав, написали жалостное письмо великим государям:

«Страждем мы, бедные, близ конца живота своего; а оклеветаны вам, великим государям, безвинно. Как нас, холопей ваших, везли к Тотьме, и не доезжая города, на реке на Сухоне, возки жен наших и робят и дворовых людишек в воду обломились, и жен и детишек наших малых насилу из реки вытаскали и лежали в беспамятстве многое тем время».