Текст книги "Иван V: Цари… царевичи… царевны…"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Стрелецкий голова, как видно, уже успевший привыкнуть к такого рода зрелищам, приказал команде отступить: горящие головни и целые бревна рушились на головы.

– Знать бы только, сколь народу тамо сожглось? – проговорил он. – Воевода спросит отчет. Ему доношение в Москву посылать.

– Напиши поболее, – посоветовал сотник.

Варька и Патрикей, сторожившие свою пашенку, глядели зачарованно на столб пламени и дыма.

– Пожар! Скит занялся! Глянь, Варь! Церква горит!

И вдруг Варька увидела чудо. Церковный купол рухнул. И старец Игнатий с воздетым крестом вышел из него и стал возноситься. А за ним в белых сверкающих одеждах вся его паства.

– Ох! – Варька закрыла лицо и пала на землю. – Чудо!!

Глава двадцатая
Благость царя Ивана

Сердце царя в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его… Кто найдет добродетельную жену, цена ее выше жемчугов. Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка.

Книга притчей Соломоновых

Старался-старался царь Иван, помня науку девки Варьки, да все время проходило в любовных играх. Приохотил он к ним свою царицу Прасковью, вошла она во вкус в надежде понести, родить царю непременно наследника, как заказывала царевна Софья.

Месяц проходил за месяцем. Вот уже и год набежал, второй пошел. Столь много семени приняла в себя царица Прасковья, да все никак не получалось, все впустую. Что за притча?! Ведь молили они пресвятую Богородицу и Приснодеву, молили всех святых угодников, заказали молить о даровании плода блаженных, юродов, странниц и странников Божиих, коих у царицы в терему было великое множество, ибо не отказывала она им в приюте, да все тщетно.

Что ты будешь делать! Подсылала чуть ли каждый день своих боярышень Софья сведаться о здравии молодых супругов, братца любезного да тишком осведомиться, не отяжелела ли царица. А Прасковья ничегошеньки не чувствовала. Прислушивалась к себе – нет, ничего. Спрашивала у бабок, окружавших ее, каковы приметы. Бабка Анисья сказывала: есть! Есть примета верная: коли останов очищенья почуешь, считай, что понесла.

Но останова все не было. К нечистой же царь Иван, заранее предупрежденный, не входил. Хоть и хотелось. Хотенье у него не проходило: сладок был грех, ничего слаще не было. Хоть святые угодники любострастие осуждали, но его духовник относился к плотским забавам весьма снисходительно. Говорили про него, что он и сам не прочь с молодыми прихожанками позабавиться, что протопопица, сведав про это, устроила ему головомойку. До царя эти слухи не доходили. Да он и не внимал слухам: был занят собою да своей царицей, а более всего молитвою, как его учили. Книг Иван в руки не брал и читать не читывал, потому что от них исходил некий соблазн. Однажды, когда был он еще в сороках, юродивый Гришка проклял при нем книгу, которую он, Иван, по наущению батюшки должен был прочесть. Он это твердо запомнил и с той поры книг избегал. В детские годы дьячок учил его по Псалтыри, но тою Псалтырь в руки ему не давал. Так что он сызмалетства избегнул сей нечистоты. Наука же наученья к нему вовсе не приставала, и батюшка, царствие ему небесное, махнул рукою.

Вот братец Петруша совсем-совсем другой. Он книжки любит, и книжек у него скопилось не мало. Дивился Иван: зачем Петруша себя искушает? Не ровен час, захворает, случится с ним умственное расстройство или еще что-нибудь подобное. Говорили, что он с книгою и спать ложится. От сего может произойти порча – совсем сие непотребно. Но он не мешался. Сестрица Софья наказывала: в Петрушины дела не мешаться, ему не внимать, ибо Петруша «порченый».

– Какова царица Наталья, таков и он. А она… – Софья не договаривала, какова она, а сказывала, будто ее батюшка в лапотках ходил да сама царица – лапотница.

Сиживали с Петрушей рядком, вместях ходили на молебствия, жаловали к руке, производили в придворные чины – в стольники, спальники, конюшие, сокольники – много было чинов да званий. Но близости меж них не было никакой. В терему Ивана да Прасковьи не переводились странные люди в великом числе, а Петруша заводил воинские игры со своими «потешными» и церковных людей в его терему не бывало. Может, царица Наталья тайком и привечала их, но сам Петруша их не только не жаловал, но и терпеть не мог. Такой он был – порченой. А ничего с ним поделать было нельзя. В возраст вошел, стал на водах плавать, не бояся пучины, водяных, русалок. Он вообще ничего не боялся, все старался попробовать, все испытать. А ведь был не простой человек, не смерд какой-нибудь, не боярин даже, не князь, а царь – владыка всех животов в государстве Московском.

Он, Иван, тоже царь. Старший, стало быть, и главный. Но главным, несмотря на все внушения царевны Софьи, он себя не осознавал. Главной была она, Софья. Он глядел в рот сестрице и повиновался ее наказам. Она все знала, все понимала, всем распоряжалась. С него же было достаточно поклонов и поименованья великим государем. У него были люди – стольники, спальники, постельники, великое множество услужающих людей. Всех их приходилось запоминать, а это было не по силам. Да и как запомнить три сотни услужников, у кого какой чин. Это была такая тягость, что он готов был возроптать. Они мелькали перед глазами, похожие один на другого, бородатые и безбородые, рассмотреть их было невозможно.

Он покорно протягивал им длань для целованья, покорно выслушивал их речи, покорно давал себя одевать, раздевать и вывозить, куда полагалось, понимая, что так все должно идти, что с ним поступают, как должно поступать с великим государем. Когда рядом была его царица Прасковья, он приободрялся и даже приосанивался. Но на официальных выходах царицы рядом не было, редко бывала и сестрица. В таких случаях он слепо копировал Петрушу. А уж тот хорошо знал, как должно поступать по чину.

Оживлялся он лишь тогда, когда их оставляли наконец вдвоем с Прасковьюшкой, с Парашею. Тут он не боялся оплошать. Можно было расслабиться, чувствовать себя свободно, быть самим собою, а вовсе не великим государем. И хоть она постоянно напоминала ему об этом, он только слабо хихикал и торопил ее лечь в постель.

У нее тоже был огромный штат услужниц да и услужников. Они вились возле нее, как мухи, мешали их уединению, мешали все. Он всех их терпеть не мог, назойливых, лезущих изо всех щелей и дыр, жужжавших и мешавшихся под ногами. Морщился, прикрывал глаза тяжелыми веками, всем своим видом давая понять, что им должно сгинуть, пропасть. Да еще эти – божьи люди, коих привечала Прасковьюшка…

Все ему мешали, от всех он хотел бы избавиться – так уж они мельтешили, всюду лезли. Но проходилось терпеть: царь, великий государь. А признаться нельзя… Не по нему шапка Мономаха, скинул бы ее да сестрица Софья не позволит. И Прасковьюшка. Ей, видно, по нраву, когда ее называют государыней царицей, бьют поклоны, прикладываются к руке, суетятся возле.

А уж как он старался обрюхатить свою царицу! И она этого желала, а более всего сестрица Софья. Первое время все в охотку было, и Прасковьюшка старалась ему угодить. Сколь он ни елозил, все терпела. А иной раз и сама попросит: хочу, мол, еще. И всяко его теребила. А он-то иссяк. Сколь ни тужился, все впустую.

Уж два года прошло, пора бы понести. А все нету да нету тягости. Уж сестрица Софья вышла из терпенья.

– Кыш! Сгиньте! – рявкнула она на мамушек и бабок, боярышень и боярынь. И те покорно ретировались: боялись гнева царевны.

Привела она с собою доктора иноземца Майера, велела царице раздеться до исподнего.

– Поглядите, – говорит, – герр доктор, – нету ли в ней какого-либо изъяну.

Доктор стал Прасковьюшку ощупывать да так добросовестно, что она смутилась, а потом захихикала.

– Ой, господин доктор, не надо щекотать.

– Терпи, терпи! – прикрикнула на нее Софья. – Доктор скажет, плодна ты аль нет.

– Я в корпуленции изъяна не нахожу. Все у государыни царицы развито нормально, и грудь вполне основательна. Полагаю, с телесной стороны все в должном развитии. Насчет же интимных частей судить не берусь… Может, все дело в качестве семени великого государя?

– Как это так! – взвилась было Софья, но осеклась: братец-то ее и в самом деле неполноценен. И покойный батюшка по сему поводу весьма сокрушался. – Ну, Бог с тобою, сестрица, – сказала она Прасковье. – Зови своих девок-то, пусть тебя оденут.

Братца Иванушку Софья свидетельствовать не стала, понимала – ни к чему. Пусть оно идет, как идет, может, время все исправит. Такова тонкость человеческого устройства, что в ней ни один доктор все равно разобраться не сумеет. Да и доктор сказал, что надобно потерпеть, все-де в руке Божией. Уж ежели доктор на Бога кивает, стало быть, в самом деле надо терпеть.

Заботы о вотчине Измайлово заняли на время все внимание царя Ивана и царицы Прасковьи. Некогда Измайлово принадлежало покойному батюшке, да почиет он в мире, Алексею Михайловичу. От него перешло к старшему сыну Федору, тож царю и великому государю, почившему в Бозе, царствие ему небесное. Батюшка повелел переселить в Измайлово 664 крестьянских семьи. Они и числились там по сказке. Призвали управляющего, дабы явился с переписною книгой. Оказалось, что запустело Измайлово.

– С той поры, как великие государи оставили село, надзору не было никакого, – докладывал управляющий. – четыреста восемьдесят один двор в бегах, а которые крестьяне в остатке, сто восемьдесят три, стало быть, те бежать норовят.

– Отчего же недосмотрели, – рассердилась царица Прасковья, она уж, как подобало царице, выучилась гневаться и даже топать ногами, – на ком вина?!

– Все повинны, – со вздохом отвечал управитель. – Кабы государево око было в Измайлове, не убегли бы.

– Прикажу тебя сменять да плетей тебе дать, – гневалась царица. – Заслужил за несмотрение.

– Виноват, государыня царица, – взмолился управитель, – но ведь как их удержишь, один я. А они и ночью бегут. Не губите, Христа ради.

– Еще как великий государь рассудит, – вроде бы смилостивилась Прасковья. – В виноградном саду вели дорожки расчистить – крапивою заросли.

– Повелю, непременно повелю, государыня царица, расчистят. Давеча главный садовник, немчин, господин Глюк спрашивал разрешения высадить там цветы, именуемые пиониями. Как изволите повелеть?

– Пущай высаживает, он, небось, толк в них знает, – согласилась Прасковья.

Ей нравилось, что у нее спрашивают разрешения, приказания, она чувствовала себя истинной царицею: две остальные царицы – вдовые, а она при царе, великом государе. Слышала она иноземную пословицу: живая собака лучше мертвого льва, и часто задумывалась над ее смыслом. Иван царь был слаб на головку, подслеповат и вообще плох по всем статьям. Она силилась его полюбить, но как-то не получалось. Она была покорна ему, исполняла все его желания, но сердце ее было свободно. Коли кто достойный постучится, она, потерявшая девство и уже вошедшая во вкус плотских утех, не откажет. Разумеется, ежели над нею будет опущен покров величайшей тайны. Ибо она знала, как свирепо поступают с прелюбодейками, репутация царицы должна быть безупречной.

Прасковья уже привыкла к своему положению, свыклась и с хворями своего царственного супруга, за коими смотрел не только доктор, естественно, иноземец, Мебиус, но и она сама. Выучилась у доктора и следовала его советам.

– Государь мой, – обратилась она к Ивану, пересказав ему доношение управителя, – как поступить с оным нерадивым слугою? Не уследил ведь. А хозяйство-то великое.

– Не царское это дело, – буркнул Иван и отправился на свою половину. По обычаю за ним следовал постельник.

– Государь батюшка, – взмолилась царица, – сколь много надо жать да молотить, стадо опять же блюсти. Неужли нанимать работников придется?

– Ну и наймем, – отозвался Иван, переступая через порог. – Сказывали мне, что батюшка, сколь ни велик был государь, а наймовал людей для обихода полеводного.

– Не дело это, – бросила ему вслед Прасковья и велела комнатной девушке призвать к себе карпов и шутих для забавы.

Хозяйство в Измайлове было и в самом деле великое. Царь Алексей любил бывать здесь летнею порою. И перевел сюда десятки крестьянских семей из своих вотчин, расчистил лес под пашню и луга, нанял иноземцев садоводов, пчеловодов, скотоводов, смотрителей для зверинца и других знающих людей, коих требовал размах работ. На всех реках и их притоках ставлены плотины и мукомольные мельницы, а кроме того, выкопано множество прудов, в кои запущена рыба, строены каменные риги, амбары да токи, заведен стеклянный завод, коим заведовал англичанин Джонс. Опять же иноземцы-механики устраивали разные хитрости: молотильные машины, водочерпательные колеса и колеса водоналивные. Они же прокопали канал поливальный из пруда в виноградный сад и устроили его орошение.

Словом, царь Алексей Михайлович действовал как рачительный помещик и оставил после себя прекрасно устроенное поместье. На острову, куда вел каменный мост в пятьдесят сажен длиною, были ставлены царские хоромы для обширного семейства, с подклетами и верхними житейными ярусами. Рядом – церковь казенная в два этажа. Была еще одна церковь во имя Покрова Богородицы о пяти главах, ворота проездные, башни…

После смерти его Измайловом недолго владел Федор, приказавши и достроить недостроенное. Ну а теперь оно досталось Ивану. А у него не было ни отцовой сметки, ни размаху. Унаследовал он лишь отцово богомольное усердие. И вотчина стала мало-помалу запустевать. Дворовые закололи и съели ланей, лосей, оленей, перебили всю съедобную птицу. Заробели они лишь перед павлинами. Уж больно царственна птица, важность в ней такова, что как-то неловко к ней подступиться. Два полуручных медведя сидели на цепи. Они занятно попрошайничали и вообще развлекали царицу.

Любила она захаживать на птичий двор и собственноручно кормить тех же павлинов и цесарок. Толклись там куры и гуси, хотя водоплавающие предпочитали пруд, расположенный по соседству. Там плавали гордые лебеди, множество уток – домашних и диких, а порою туда наведывались и гуси, в коих гордости и самоуважения было не меньше, чем у лебедей.

Все это надобно было сохранить да приумножить. Царица Прасковья занялась таковыми заботами, поставив всюду надежных людей, которых ей отрекомендовала тетка Ивана Татьяна Михайловна, царевна весьма сведущая в делах покойного брата. Она тож живала в Измайлове и были у нее здесь свои хоромы. Но потом, когда брат Алексей отстроил Коломенское, она переселилась туда. На лето, разумеется. Ибо зимнее время царь с царицей, царевнами, царевичами и ближними людьми предпочитали проводить в кремлевских дворцах.

Но весною, но летом… Измайлово являет все роскошество природы. Оглушительно цвела черемуха. Белым кружевом одеты-окутаны ее заросли. Облаю) ароматное кружит голову всем: и двуногим, и крылатым, и бегучим, и ползучим. Жужжащий рой вьется над цветами. А рядом проснувшиеся яблони, вишня, ее подруга черешня… Все полно жизни, радости, все манит; все либо цветет, либо готовится цвести.

Царица Прасковья в окружении мамушек и комнатных девиц прогуливается по дорожкам, заботливо посыпанным песком. Рты мелют и мелют без устали. Порою Прасковья не выдерживает:

– Да замолчите вы! Экие, прости Господи, пустозвонки-пустомельки. Птички Божии поют сладко. Хоть бы дали послушать.

Все тотчас замолкают. И в самом деле: виноградный сад славят птичьи голоса. Хор, настоящий хор! В нем – свои солисты, чьи голоса звонче остальных выводят свои арии, им подпевают мелкие щебетуньи. Но этот хор – умиротворительный. Другой – оглушительный – встречает их на птичьем дворе. Тут и гоготанье, и кудахтанье, и пронзительные вопли, и свист… Прасковья достает из небольшого лукошка горсть зерен и сыплет их под ноги. И у ее ног мигом кипит-вскипает свалка. Экая потеха!

Птичницы низко кланяются царице. Каждое утро они доставляют в поварни яйца и ощипанные тушки кур, гусей, цесарок. Дворец прожорлив. Еда – священнодействие. А нахлебников разного рода не счесть. Ртов, наверное, триста, а то и более. Поварни дымят, скворчат, булькают, почитай, круглые сутки. Там крутятся десятки поваров и поварят, все краснорожие, запаленные, в белых колпаках.

Царица знать не знает никаких забот. Ей все подносят – что душа пожелает. Прежде в девицах она и чулки вязала, и горницу мела, и посуду мыла – были занятия обязательные, хоть в дому недостатка не знали ни в чем. Да и челяди было довольно. А ныне она белых рук не марает. Она великая государыня-царица. Ее и одевают, и развлекают, и потехи разные устраивают, и все подносят – блюда и украшенья. Чуть ли не каждый день подарки, подношенья – все с низкими поклонами.

Но пуще всего любит она прогулки по садам, по огородам и в пору цветенья, и когда все начинает созревать. Ее господин царь Иван, напротив, предпочитает отсиживаться в четырех стенах, либо бить поклоны в церквах. Хвори его точат. Верно, по этой причине он малоподвижен – то ли силы бережет, то ли здоровых не любит. Сколь много раз просила она его:

– Государь мой батюшка, пойдем со мною в сад-огород. Там такая краса, все зелено, все благостный дух пущает.

– Ступай сама, Прасковьюшка, а я Богу помолюся, – обычно отвечал Иван. Либо ссылался на слабость, на нездоровье.

Ну что тут поделаешь! Первое время она пыталась теребить Ивана, а уж потом отстала. Месяцы летели, за ними годы, она все не череватела. И никакие заговоры, никакие снадобья, которыми потчевали ее и доктора, и бабки, не помогали. Настой ведун-травы пила, говорили травницы: он-де семя мужское и женское орошает, животворен, и всходит-завязывается дитё.

А одна бабка-вещунья посоветовала:

– Ты-де, государыня царица, все середь женского полу крутишься, а заведи ты себе мальчиков и с ними гуляй.

Тут как раз представили ей двух услужающих стольников, двух Вась – Василия Татищева да Василия Юшкова. Обоим по четырнадцать годков, оба статные, пригожие, особливо Юшков. Дети дворянские, но оба хорошего роду. Вот они и стали ее спутниками в прогулках, а весь женский пол она отставила. И тотчас стало покойно.

Вася Татищев – занятный говорун. Все-то он знает, грамоте выучен основательно, много книг перечитал. Сказывает занятные истории, кои из книг вычитал. Про рыцарей разных и прекрасных дам. Рыцари эти, одетые во все железное, из любови к дамам пускаются в странствия и свершают подвиги для прославления сих дам. А иной-то раз и смертный бой принимают ради них, дам этих.

Дивится Прасковья:

– Сидели бы дома да любилися. Экие оглашенные, нешто им жить надоело? Да и дамы ихние хороши! Зачем отпущают тех рыцарей? Держали бы их при себе да тешились.

А сама подумала: был бы у меня муж крепкий да пригожий, как Вася Юшков, ни за что не отпустила бы никуда. Держала бы при себе да любилась бы с ним сколь можно долго. Ее-то царственный супруг иссяк. После первых-то месяцев любились часто, а ныне хорошо, ежели раз в неделю подкатится к ней под бочок, а более норовит к себе призвать.

Заглядывалась она на своих стольников. Хоть не вошли еще в возраст для любострастия, а уж в портах нечто шевелится. Особливо у Юшкова. Как заговорит она с ним голосом ласковым, так видит: закраснеется он, засмущается, а в портах дерг-дерг. Стало быть, уже чувствует, уже пробудился. Может, и в самом деле готов он для утех любовных, может; созрел прежде времени. Да уж какое прежде времени – пятнадцатый годок пошел. Вот бы испытать его…

Возмечталось царице, ночи стала худо спать. Все видит себя с Васенькой в постели. Как снимает она с него исподнее да поглаживает, да велит лечь так да эдак, как ее Иван спервоначалу обучал, да все ее веленья он исполняет покорно. А у него и впрям уже все настоящее, и пушок пробился. Все крепкое, молодое, неустанное.

И до того ей это в сердце запало, что стала она думать, как бы с Васенькой остаться наедине. Думала-думала да ничего не смогла придумать. Обложили ее кругом, как медведицу в берлоге, нету никуда свободного хода. Кругом на каждом шагу – глаза и уши, уши и глаза. Никакой нет свободы. Пленница!

А Вася, чует она, тоже горит-пылает; очей с нее не сводит. Известное дело: пробудилось в нем желанье, как раз об эту пору начинают мальчики в мужей обращаться. Ну как, как?! Довериться никому нельзя, даже ближней мамке. Прогнать всех прочь никак нельзя тоже.

Ну просто извелась вся, извелась, измучилась, а ничего придумать не может. Ну просто ничегошеньки! А мечтанья все пуще, совсем распалили. Может, думает она, и семя у него созрело. И тогда забрюхатеет она с его помощью. А отцом законным будет царь Иван. И тогда снимут наконец с нее подозренья, что неплодна она. А подозренья эти все крепнут. Царевна Софья, которая всем заправлять стала, глядит на нее сумнительно. А ну как решат постричь ее за неплодностью в монастырь, а Ивану приискать другую в царицы.

Такое, слышала она, бывало. Дед Ивана Михаил Федорович, первый царь из Романовых, тоже вот приглядел себе невесту, уж до сватанья дошло, до обрученья. А завистники взяли да оговорили цареву невесту: она-де порченая. И свадьба расстроилась. Да и с батюшкой Ивана, царем Алексеем, сказывают, тоже такое было. Сговорили было его, да вороги нашептали.

Совсем сна лишилась царица Прасковья, с лица спала. Озаботились круг нее: захворала царица либо сглазил ее кто-то. Стали ее допрашивать: не болезнь ли с нею какая приключилась? А бабка ведунья шепотом спрашивает: не присуха ли, госпожа царица? Как в воду глядела, а признаться нельзя, хоть бабка верная.

Дворец али терем – хуже тюрьмы. Вот ведь царица, а не может собою распорядиться. Женская доля – неволя. Вроде бы все есть у царицы, вроде бы она как сыр в масле катается. Но нету главного – любови.

Впервой почувствовала это Прасковьюшка. Стала молить свою небесную покровительницу Параскеву-Пятницу помочь, вразумить. Не помогает, не вразумляет. А более просить не у кого. Хочешь не хочешь, а вынуждена она блюсти библейскую заповедь: не прелюбодействуй. Жена да убоится мужа своего! Было, все было: убоялася, не прелюбодействовала и помыслить о том не могла. Но хоть муж высоко взлетел, выше некуда, и она с ним рядом, да что толку. Все бы теперь отдала за мил-дружка, за Васеньку. И греха не убоялась бы, а грех-то великий. Даже в помыслах.

Помышляла, замышляла, умышляла даже в молитвах. Кого только ни молила: Богородицу-Заступницу, Николу Угодника, ту ж Параскеву, о грехе прелюбодеяния просила. Не отозвались, но и не разразили! Нет, жива-здоровехонька. И о даровании чада молила. Такой же результат. Не слышат? Не внимают? Не доходит? Но и ведь о благом просила тож – о даровании плода. Все едино – не снисходят. А ведь уж четвертый год, как царь Иван царицу обсеменяет. Но не всходит то семя, хоть оно и царское. В ком из них порча? Ясное дело – не в ней. Но как показать это? Как доказать, что она детородна?! С Васенькой тож, пожалуй, не докажешь – молод еще, не в той поре. И все-таки… А вдруг!..

Поняла царица Прасковья: не по силам ей одной раскинуть сеть. Надобна помощница, сообщница верная, надежная да и ума затейливого. Кто бы это смог? Да ясное дело: одна бабка ведунья Агафья. Как бы половчей к ней приступить? Хотела царица схитрить и желание свое прямо не выказывать, но скоро поняла, что как ни таиться, все равно бабка все поймет.

Призвала она ее к себе, велела всем комнатным выйти вон и, краснея, все ей выложила, предварительно взяв с нее клятву перед образом владычицы, что сохранит она все в тайне.

– Да что ты, государыня-царица, нешто я не смыслю про тайность эту, – вскинулась бабка. – И так вижу – не в себе ты. Извелася без причины. Стало быть, сухота нашла. Негоже это. Надобно снять да облегчить сердце-то.

– Уж я, Агафья, вознагражу тебя по-царски, коли устроишь ты. Вишь, не череватею я который уж год, не может, видно, государь мой меня обрюхатить, семя у него неплодное. Сколь много он, скажу тебе без утайки, извел, а все без толку.

– Да, государыня-царица, давно примечаю я, что с великим изъяном государь-то наш. Да высказать не смела, тебя жалеючи. Червив он, батюшка наш, негоден для супружества. Тебе бы, красавица ты наша, добрый молодец нужон. Нарожала бы ты ему деток здоровых…

– Ах, Агафьюшка, хочу, хлопочу, да не выходит, – с тяжким вздохом отвечала царица. – Сестрица наша, царевна Софья, благоверная правительница, уж как домогается от меня дитяти. А что я могу?

– Вместях-то сладим. Была бы охота, а охотник отыщется.

– Есть сокол ясный, есть на примете у меня. Хоть и молод он, да хорош собою. При мне состоит, а как нам слюбиться…

– Близок локоть, да не укусишь? Бывает и так. Приведу я его, привяжу. Не уйдет он от тебя, радетельница ты наша.

Обнадежила бабка Агафья царицу. А уж как оборотится она – ее дело. Обещала, стало быть, исполнит. А когда и где – известит. И сама, небось, Васю сговорит.

Понимала Прасковья, что непростое это дело. Ох, непростое! Такое верное место выискал, куда никто носа не сунет. Сама бабка Агафья поместилась в одной из сторожевых башен при въезде на остров. Стояла она пуста, бабка и попросилась туда на поселенье. Управитель к царице, она разрешила. Бабка и смекни: там-де покойней всего, коли Васю туда заманить. А сама Агафья настороже будет. Коли что – верх запустелый, там скрыться можно.

День назначили, царица всех отослала – сослалась на недужность. Батюшка царь в монастырь отправился – на богомолье. Самое время – окрест никого. Платьишко работное одела, голову платом прикрыла и прокралась в башню. А там уж Вася ее дожидается, дрожит весь. И она дрожит – от нетерпенья, от желанья.

– Сокол ты мой ясный, Васенька, хочу я тебя, хочу, мочи нету! – бросилась на него бесстыдно, обняла, целует. А он ни жив ни мертв, только красен весь, обмирает. И чувствует Прасковья, что все у него напряжено, отвердело, как у супруга в лучшие их дни. Видит она – робеет ее Вася. Стала снимать с него порты, а он стоит как истукан.

– Помоги мне, Васенька, – шепчет она ему.

– Не смею, государыня царица.

– Да что ты! Коли я велю!

Дрожащими руками снял порты, рубаху. Стоит весь нагой, прекрасный. Видит царица, что неопытен он, что впервой ему любиться, скинула все с себя, толкнула его на сено и сама легла сверху. Тут уж он разыгрался, правда, неловко. Пришлось ей его поворотить. Вошел он в нее и тотчас от первозданного-то напряжения и разрядился.

– Ничего это, Васенька, – шепчет Прасковья, – ты перемогись, а потом снова начни.

Быстро он перемогся и уж по второму-то разу стал ровно опытный муж действовать. А царица подбадривает его, постанывая:

– Ой, Васенька, любимый, ой, сладко мне, хорошо мне, еще, еще, еще! Сильней же, не бойся! Давай кончим вместях! Ох!

Впервой испытала Прасковья столь великое блаженство. Откинулась она, дыша тяжело и страстно, все еще переживая ту последнюю конвульсию, когда она выплеснула все, что в ней кипело.

Уж и Вася осмелел, приник к ней поцелуями, всю ее обслюнявил. И желанье в нем не угасало, был он, казалось, неистощим. В конце концов Прасковья взмолилась:

– Будет, Васенька, угомонись на сегодня. Все я тебе отдала, что копилась во мне долгонько. Погодим до следующего дня.

Приноровились полюбовники. Еще восемь встреч было у них в башне, пока бабка Агафья не переполошилась.

– Чей-то глаз чую. Бродят округ башни две мамушки, все допытываются: кого ты, Агафьюшка, тамо прячешь? Слышно нам, будто кто-то елозит.

Царица перепугалась. А ну, как выследят, прознают? Не избежать тогда казни мучительной. А срам-то какой! Ох, пронеси Господи, пощади царица Небесная!

Но дело было сделано: заперло ее, перестало отходить нечистое. Стало быть, понесла наконец.

– Очереватела я, Агафьюшка, с твоею помогою. Теперь рожу.

– А родишь ты, матушка-государыня, девицу.

Изумилась Прасковья:

– Как это так?! Откель ты ведаешь?

– А потому так, благодетельница моя, что желанье твое все пересилило, все победило, и была ты починщицей всему. Таковая твоя страсть есть женская, она мужескую превозможет.

Так оно и вышло. На пятый год своего замужества, в марте 1689 года, царица Прасковья благополучно разрешилась от бремени. Все то время, которое она носила, сомневалась, плод ли. Было однажды похожее, рассказывала бабке, как два года тому назад пучило у ней живот с год, царю даже сказалась: брюхата-де я, а потом все прошло.

Родила царица дочь. По сему поводу заблаговестил Иван Великий, его тезка Иван малый не чуял ног от радости. С недовольною миной поздравляла ее сестрица – царевна Софья.

– Чаяла: принесешь ты сына, – буркнула она. – Хорошо, хоть плодною сказалась.

Крестил патриарх в Чудовом монастыре. Восприемниками были тетушка Татьяна Михайловна и братец Петруша, царь вторый. Дали новорожденной имя Марья. А спустя три недели в Грановитой палате накрыли столы, царь давал застолье во значение рождения дочери. Патриарх благословил всех сидящих и блюда, патриарший канонарх благолепно читал Псалтирь, пили за здравие новорожденной, ее родителей и родичей…

Щедро наградила царица бабку Агафью. Оба Василия – виновник и его сотоварищ – получили по бархатному камзолу. Было замечено, что царица более отличает Васю Юшкова, но и Вася Татищев не оставался внакладе, а потому соглядатаи не придали этому значения.

Так и пошло: царица чреватела и рожала, почитай, каждый год, бабка Агафья копила золотые, Вася Юшков распрямился и был горд. Следующей была Федосья, за ней последовала Екатерина, а за Катею – Анна, чья судьба чудесным образом вознесла ее на самый верх. Она была самой нелюбимой из дочерей – рано запрыщавела, сторонилась матери, росла нелюдимкою.

Царевна Софья выражала свое недовольство:

– Носишь, носишь, а что приносишь? Опять девку. Напрягися хоть раз: мужик нам нужен.

– Да что я могу, любезная сестрица, – неумело оправдывалась Прасковья. – Разве ж на то моя воля? Что Господь посылает, то я и приношу.

– Да и ты, братец Иванушка, хорош: семя твое бабское. Хоть займовай у другого, который пошибче тебя.

Хихикал царь Иван:

– Что ты, что ты, сестрица, неможно это – семя займовать.

– Дурень чертов, – буркала Софья хоть и в сторону, да все едино слышно было.

Не мог Иван угодить Милославским – это она понимала, оттого и бывала не в себе. Лелеяла надежду, каждый раз ждала с нетерпеньем. И каждый раз одно и то же.

Как же быть? Похоже, рушилось все, на что она уповала. Могла бы, напустила бы на Прасковью мужика здорового, чтоб уж наверняка накачал наследника. Так ведь никак нельзя.

Знала бы, что был у Прасковьи полюбовник. Да только еще не дозрел до мужика.