Текст книги "Иван V: Цари… царевичи… царевны…"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Покидал скит охотно, шел, подпираясь батожком – и помога, и оборона. Не ведал, сколь верст придется одолеть, сколь опасностей превозмочь.

Край света, край света… Море-окиян его лижет. Нет там ни леса, ни трав, едина тундра. А что есть сия тундра, монашек не знал. Да и слово-то какое страховидное, бесовское слово.

Велели искать реку Печору. А как отыщется, плыть по ней все на север, доколе не покажется острог Пустозерск. Округ него пустыня, и живут в той пустыне звери разные, морские и земные. С иными держаться осторожно.

И еще там народ северный – самоядь. Народ мирный, коли с ним по-доброму. Ни лошадей, ни коров там нету в заводе. А ездят на оленях да на собаках.

Напитался занятными байками по дороге монашек. Все искал попутного человека да не нападал. Все случайные – одни ближе, другие чуть подальше. А что бы в самый Пустозерск – никого.

Извилистая, порожистая река Печора. Течет, раздувается, разливается в лесных берегах. Попросился на дощаник Христа ради.

– Плыть тебе, и плыть, и плыть, – наставлял его старшой. – Покамест водяной не утащит, аль лесовик не подхватит, – пугал его он. – Вишь: дикие места. Одни звери, чел веков съели.

Монашек улыбался.

– Ты по обету или как? – допытывался старшой.

– По обету. Старой я веры отросток, – признался он.

– А, так бы и сказал. Мы тут все никониан прокляли… К учителю небось собрался, к отче Аввакуму.

Алексей увидал: все тут по простоте, все друг другу доверяют. И он доверился.

– К учителю. Грамоту от верных везу.

Грамота – на гайтане, под рубахою. Греет. Засалилась маленько, пропиталась потом. Зато всегда при нем, греет, напоминает о себе.

– Хорошо на реке. Гнус не достает. А у нас в скиту…

– А вот как пристанем к берегу, как выйдешь, живого места на тебе не оставят.

Живая река. То бурлит средь каменных осыпей, то разливается и несет плавно, то качает, как в люльке, то крутит-вертит меж сдвинувшихся берегов, то разойдется на рукава, и не ведаешь, где лучше плыть.

– Сколь верст еще плыть? – спросил Алексей.

– Мы не верстами меряем – днями. Еще дней двадцать осталось.

Приставали к берегам возле деревень, вылезших на высокий берег. Пили молоко, варили яйца. Народ тащил дичину: глухарей, зайцев, тетерок… За гроши. Глухаря за полушку! Велика, вкусна птица, да ощипать ее – труд великий. С зайцем – проще. На дощанике были умельцы – крутанет ножом, и заяц голый. Знай пеки в костре али жарь в печке.

Сытно ели. Чего в диковину – хлеб. Черный, корка – словно глиной обмазана, усы торчат – тараканьи ли, либо еще чьи-нибудь, поди разбери. Разбирать, однако, некогда было: на хлебец набрасывались жадно, рвали руками, давились…

Зато рыбного да мясного – ешь не хочу. Осетр, севрюга, семга – чего душе прилежит, чего брюхо алчет. Рыба – самая легкая добыча. Удой ли, вершами, мрежею – все добычливо. Жарь, парь, вари, копти – пируют, на дощанике ли очажок, на берегу ли костерок – все к сроку.

Печора несет себе, как ей заблагорассудится. Бей, хлестай, погоняй – все едино: она твоя хозяйка, повелительница. Кажет путнику берега дремучие, с кручами, осыпями, горками и горами. Занятно. Звери непугливые бродят у воды: медведи, росомахи, лоси, олени, кони дикие – кого только нет. И всюду кабанье племя рылом подрывает корни. Человека не сторожится.

Устал монашек Алеша – от безделья устал. Пробормочет молитву – отдал долг Господу. А далее-то что? Скорей бы явиться пред протопоповы очи, поклониться страдальцу и его товарищам, послужить им, каково придется.

– Теперь уж недолго, – говорит старшой, – теперь дня два-три, ежели Печора не взбунтуется, нагону не будет. Окиян-море свой норов оказывает.

Но окиян-море вел себя смирно, путников не трепало. И вот он Пустозерск, острог. Прилепился на островке.

Пусто окрест. Торчит мелкая трава – мох, чахлые кустики промеж него; место безлесное, студеное, тундряное.

Острог с одного боку огорожен, стоят избы: воеводская, съезжая, крепостца, церкви – слава тебе Господи, есть где колена преклонить, – насчитал целых четыре, все деревянные, одна, видно, соборная, Преображения Господня, амбары и амбарушки. Видать, немало понастроено. Есть и кружало, есть, вестимо, и тюрьма.

Где они? Где мученики Христовы? Где отец протопоп, вещун, главный расколоучитель? Скорей бы ему поклониться, снять с тела потную, засаленную грамоту отца Геронтия да осенить его вестью с воли…

Яма, железной решеткою прикрытая. Топчутся возле два стрельца, кривоватые какие-то.

– Чего надоть? – окликнули монашка.

– Поклон привез от верных, – не заробевши отвечал Алеша. – Протопопу отцу Аввакуму.

Им, стрельцам, видно, скучно, рады всякому стороннему человеку – тоже ведь люди, хоть и служба строга.

– Отколь приплыл?

Стал им объяснять монашек, отколь он плыл, а они тех мест не знают – другой край света. Слыхали про Соловецкий монастырь, а где он – толком не ведают.

Рассказал им монашек про монастырь на островах. Суровы те места, да не столь. Море Белое им жизнь дает.

– Задавили воителей за старую веру, архимандрита Никанора и других заводчиков повесили, моих, слыхал, сюда повезут.

– Есть тут место в съезжей, – ухмыляются стрельцы.

– Видать, просторно тут у вас.

– Бунтовщиков пригонят, все веселей будет.

– А не жаль?

– Может, и жаль, да не велено казать. – С этими словами он поднял железную решетку и прокричал: – Отче протопоп, человек до тобя приплыл! – И монашку: – Давай алтын, пущу к нему.

Алеша порылся в котомке, извлек монету и стал осторожно спускаться по ступеням, вырубленным в мерзлой земле. Сырость и смрад охватили его.

Бородатое лицо приблизилось к нему, рука осенила его двуперстием.

– Отколь весть добрую привез, отрок милостивый?

Голос был густой, хриплый, прерывавшийся кашлем.

– Из-под Соловецкого монастыря, отче протопоп, из Олонецких краев. – И с этими словами он достал грамоту и протянул ее Аввакуму. – Молим за тя, мученика и страдальца, за товарищей твоих – старца Епифания, попа Лазаря, диакона Феодора. Молим и денно и нощно, дабы дал вам облегчение.

– Земля промерзла на две сажени вглубь навечно, видно, смерть нас тут настигнет. Ибо человеку да и скоту туг не жить. Царь хотел миловать, велел нас из Сибири отвезть в Москву, да вдруг озверился, гневен стал и повелел нас сюды сослать на верную погибель. Чуешь, каково морозно, сыро да смрадно?

– Чую, отче протопоп, – задыхаясь отвечал монашек. – И зверя здесь сгноить в одночасье можно.

– А мы не звери, мы православные, гибнем за истинную веру.

Неловкими руками, торопясь, развязал Алеша котомку и весь припас вытащил и роздал: хлеб, рыбу, жареного глухаря…

– Спаси тя Христос, – пробормотал Аввакум, – а теперь ступай отсель быстрей, завтрева придешь. Дышать тут нечем.

Монашек на негнущихся ногах стал взбираться вверх по ступенькам, поминутно оскользаясь, хватая струю воздуха, лившуюся сверху.

«Как же они там? – машинально размышлял он. – Как едят, как спят? Неужто государь не сведем о муках, кои претерпевают верные ему люди, богомольцы?»

Он побрел к церкви Преображения и, став перед образами, долго и горячо молился за здравие мучеников веры, за избавление их от неслыханных страданий.

– Проклятый Никон! – вырвалось у него помимо воли. – Да будет ему анафема и в сей жизни, и в загробной. Да ввергнут будет в таковой ад, в коем праведники Божие обретаются ныне – отец Аввакум, старец Епифаний, поп Лазарь и диакон Феодор, страдальцы за старую веру.

И как он ни крепился, слезы брызнули из покрасневших глаз.

– Полно, не баба, – буркнул стрелец. – Все из-за ихнего упорства. Покаялись бы, прощены были. Да ты не серчай, – решил он пожалеть молодого монашка. – Мы их раз в неделю на волю выводим. Там, в ямах-то, срамно да смрадно. Невтерпеж. Хучь и упорные, да приказано их в строгости содержать, а все ж люди. Православного закона. Ходют тут к ним на поклон, издаля плывут, вроде тебя.

– Уж на что наш воевода суров, а все приказал послабление им делать. Все едино, говорит, не жильцы они на белом свете. За веру страдают, уважения-де достойны.

Монашка Алешу била нервная дрожь. Она нахлынула как-то сразу, после того как он выбрался из узилища. Он никак не мог отдышаться и все хватал ртом воздух.

Заночевать разрешили на постоялом дворе. Взяли с него, как с Божьего человека, полушку.

Дождался он очередных староверов, приплывших поклониться мученикам. И они явились не с пустыми руками, привезли кой-какой снеди.

Долго готовил расколоучитель, святой человек, послание к горемыкам миленьким. Дождался его наш монашек. Велел отче Аввакум то писание его пустить по людям старой веры, елико возможно, размножив, дабы укрепить их дух и стояние супротив никонианской ереси.

Приняв благословение; с тем и отплыл наш праведник. Глядя на пустынные берега, подумал: быть сему месту вовеки пусту. Ибо соизволением господним наречено оно: Пустозерск.

Глава шестая
Нравный царь Алексей Михайлович

Когда же обратитесь ко мне и будете хранить заповеди мои и исполнять их, то, хотя бы вы изгнаны были на край неба, и оттуда соберу вас, и приведу вас на место, которое избрал Я, чтобы водворить там имя мое.

Книга Иеремии

Более всего на свете царь Алексей Михайлович любил соколиную охоту. Затем Господа и его святых угодников. А уж затем все остальное, что даровано было Божьим соизволением.

Даровано же было чрезмерно много. Велик и непознаваем был Божий мир. И самым непознаваемым его созданием оставался человек.

Казалось бы, ну какая разница, креститься двумя либо тремя перстами? Но нет: православный мир погряз во вражде и мучительстве. Он, он, царь и великий государь и прочая виноват: попустил. Ослабил вожжи, а уж потом и вовсе выпустил из своих рук. Доверился Никону, патриарху.

Никак нельзя было! Властен, жесток, самолюбив Никон! Во всем чрезмерен. Не углядел царь Алексей такового чрезмерного любочестия. Доверился ему, патриарху. Да и в патриарший сан его возвел. По чрезмерной опять же доверчивости.

Боголюбив, богомолен? Ну и что? К вере ревнителен? И он, царь и великий государь, истовый богомолец. Кладет поклоны пред иконами с утра до вечера.

Утро – раннее. Только заря блеснет, царь уж на ногах. К чтимым иконам прикладывается. На ногах и сокольники. Знают: отмолится царь и за потеху.

– Пущай Гамаюна! – прошипел сокольнику Богдашке. Тот ловким движением снял колпачок с головки птицы.

Но сокол не шелохнулся, все так же вцепившись коготками в рукавицу.

– Ну! – рявкнул царь.

– Ну! – повторил Богдашка и легонько тряхнул рукавицей. Птица поводила головкой то вправо, то влево. У нее был свой норов. Выглядывала добычу.

Облака висели низко. Над ними билась чья-то жизнь о двух крыл ах. Токи от нее пали соколу в очи. И вдруг он взорвался и пошел кругами набирать высоту.

– Гляди-ко, гляди! – восторженно выкрикнул царь. – Не видел, а учуял!

– Царская птица, государь, – отозвался Богдашка. – Такой и у салтана нету.

– Гонит! – радостно сообщил царь, приложив к глазу зрительную трубку – англичанское изобретение. – Чирок.

– Забавляется, – ухмыльнулся Богдашка, – сейчас стукнет.

Сокол действительно резким движением пал на добычу, сшиб ее уже над самой землей и покатился по траве.

– Поди отними, – приказал царь.

Богдашка вернулся, крутя головой.

– Всю измял-изорвал, царь-государь. Ни единого целенького перышка не оставил.

– Мала птица, стало быть, позабавился.

Сокол был снова водружен на рукавицу, но уже без колпачка.

Он воинственно озирался, весь в крови и перьях.

– Гляди-кось – лебеди! – Царь затоптался на месте от возбуждения. – Возьмет?

– Возьмет, – уверенно подтвердил Богдашка.

Сокол без колебаний взмыл в небо. Он летел навстречу двум массивным, тяжелым птицам – сам маленький, но быстрый как пуля.

– Гляди чё делает! – Царь пританцовывал на месте от возбуждения.

Сокол порхнул на спину одной из птиц, и та, биясь в тщетной надежде сбросить непрошеного всадника, полетела в сторону реки.

– Кабы не утопил, – опасливо произнес царь, – скачи к реке.

Богдашка вскочил на оседланную лошадь, привязанную к коновязи, и поскакал к Москве-реке.

Царь дорожил своими соколами более, чем боярами. Взять, к примеру, Богдашку. Посади его в Думу, надень соболью шапку – вот вам и готовый боярин. И рассуждать по-боярски выучится в два дня.

А ловчего сокола надобно долго натаскивать да не всякий гож. Птенцов с гнезда берут, и те не приучаются.

Алексей Михайлович с тревогою во взоре глядел в ту сторону, куда поскакал Богдашка. Не дай бог упустить царского любимца. За него златом да соболями плачено татарскому мурзе Качибеку.

Топтался, нервничал. Князь Оболенский, видя такое царево расстройство, вызвался отыскать Богдашку. Князь знал, как дорог царю сокол Гамаюн – птица редкой отваги, без колебаний таранившая даже коршуна.

Только взгромоздился князь на коня, глядит – едет Богдашка, на рукавице Гамаюн, на весу битый лебедь.

Вот радости-то было!

– Вот была потеха, – рассказывал Богдашка. – Лебедь в воду, а наш-то с ним, долбит и долбит его во главу. Продолбил-таки, а не слез. Упорный. Обсушил я его другой рукавицей…

Царь подошел, погладил птицу по мокрой спинке, неодобрительно сказал:

– Кабы не остудился, потри рушником. Не утка, чать, сухоперая.

Сокола – родные дети. Навещал их Алексей Михайлович ежедень, не то, что постылых своих девиц, кои в девках прозябают до сей поры.

Добрый был царь, снисходительный. Доверял боярам своим. Не всем, конечно. А уж к кому прикипит сердцем, тому все: и приязнь, и внимание, и доверие.

Так с Никоном было. Боголюбив, богомолен был Никон, добротолюбие свое напоказ выставлял, верность, привязчивость тож. Подладился, но не грубо, а мягко, ненавязчиво, хитро. Покорствовал во всем, а там, где можно без опаски, и противоречил. Когти не выпускал, особливо при государе. Так тихой сапой и влез в душу царя. И утвердился там. Надолго.

Покамест не стал забирать все круче, все чаще когти выпускать, стяжать открыто.

Прозрел царь. Не вдруг, а постепенно. К тому времени Никон врагами да завистниками оброс. Доверчивость Алексей Михайловича трудно было сокрушить. Доверчив, ох доверчив был царь, простоват даже. Долгонько его осуждали. Да до конца так и осудить не могли.

Но уж коли возгневается, то как ни заливай – не остынет. Жар в нем вскипает отчаянный. Едва ли не дымится.

Вот такой был царь. Прост да не прост. Не ведали точно, как аукнется.

Ныне у него большая приязнь с Артамоном Сергеичем Матвеевым. Наперед николи не лез Артамон. Скромен, тих был. Но разумен и делен. Не стяжал, ничего для себя не просил, жадностью славен был лишь к наукам. Превыше всего был для него интерес государственный.

И в этом с царем-государем, сошлись они крепко. А к тому же в доме Матвеева обрел царь, прекрасную деву, воспитанницу Матвеева – Наталью Нарышкину.

Прилепился сердцем государь к Натальюшке. Всем она его взяла: скромностью, рассудительностью, красотою против прочих. И так полюбил новую царицу Алексей Михайлович, что все вокруг возревновали. После долгого вдовства царь будто воспрял, как муж любвеобильный.

Захотел молодую жену всяко увеселять. Артамон тут как тут: бывалого человека, Николауса фон Стадена, с коим состоял в приятельстве, послал в Курляндскую землю – просить тамошнего герцога прислать занятных людей в Московию.

Стаден был расторопен. Из Митавы написал милостивцу своему окольничьему Матвееву: «Приискал восемь человек государю в службу и в Московское государство поехать бы им вольно, по тому ж и выехать, а за всякую игру или комедию, что пред великим государем учнут творить, давать по 50 рублев всем вообче, да им же бы вольно было пред всякими людьми играть, за деньги. И сверх того из казны великого Государя они никакия издержки не просят, а платье у них изготовлено свое. Да он же, Николай фон Стаден, приискал двух человек трубачев, которые недавно изучать умеют разныя мусикийския песни трубить и иных могут научить, а давать бы тем трубачам великого государя жалованья месячного корму по 6 рублей человеку на месяц и сверх того им же повольно «было бы везде, где похотят, трубить, а к комедиантам те трубачи гораздо годны ж».

Представил государю то послание Стадена. Не дорого ль? Не будет ли казне убытку?

– Бог с тобой, Артамоша… Лишь бы царицу потешить, да нам с тобою потешиться.

Однако в душе ощутил государь некое смятение. Не будет ли то комедийное действо богопротивно? Не вредно ли царице на сносях? Гоняли скоморохов с полгода тому назад, дабы православных не смущали.

Отправился государь к своему духовнику протопопу Андрею Савинову. Так и так, отче, не будет ли смутительно и против правил святых отец сия комедия? Уж и комедийную хоромину поставили на Мясницкой улице – поторопились… Царица благоверная Наталия Кирилловна заскучала в своих хоромах. И он, видя такое, заскучал.

– Всякое увеселение есть душе облегчение, – ответствовал протопоп. – Ты, сын мой духовный, державой повелеваешь. Так неужто не можешь и досужими людьми для увеселения повелевати. И народу скоморошество дозволить можно, веселие и ему пристойно.

Возрадовался царь Алексей. И вечером, когда вошел в опочивальню и взошел на ложе, меж ласками любовными и поцелуями, сказал любимой царице о том, какой сюрприз приготовил ей.

– Избаловал ты меня, рабу твою, мой повелитель, – отвечала Наталья, чувствуя, как слова ее волнуют мужское естество царя.

И вот он уже готов войти в нее бережно, как всегда, оберегая будущий плод их любви.

Она помогла ему в его осторожных попытках облегчить томление и, покрывая грудь и шею и лицо поцелуями, прошептала:

– Дай Бог тебе веку, мою любимый господин. Уж я молю владычицу, чтоб дал нам с тобою крепкого да здорового сына. И он во мне постукивает, ворочается, словно бы просится поскорей на волю. Поглядеть на батюшку свово, порадовать его. А за потеху – вот тебе.

И она прильнула к губам царя.

– Знатно даришь, царица моя, – влажными губами вытолкнул из себя царь Алексей. – Жарко даришь. Нету у меня чем отдарить.

– Руки твои дарят, губы твои дарят; глаза как яхонты дарят, лоно неиссякаемое дарит, – бормотала она в забытьи. – Ношу тебе сына, всем сынам сын.

– Скоро уж, – не то спросил, не то утвердил царь.

– Скоро, скоро, мой господин. Просится уж. Да такой настойчивый, – сказала она со счастливой улыбкой.

– Вот и хочу тебя радовать. Доктор из англичан говорит, что веселие матери – здравие чада. Смеяться-де сколь можно часто – на пользу.

– Ты и так, мой господин, силишься меня радовать. Я счастлива тобой, счастлива тебе услужить. Я есть твоя вечная прислужница, покорная всем желаниям твоим.

– Господь тебя благословит за такие слова, царица моя. Давно не слышал я их, таковых, давно не радовался ласкам любовным. Жил, как неплодная засохшая смоковница.

– Вот он стучится, твой первый плод! – И она, взяв его руку, провела ею по набухшему животу.

– Чую, чую! – вдруг радостно воскликнул Алексей царь. – Толкается, сучит. Возвышается живот, яко гора Елеонская, стало быть, младенец будет велик.

– Все для него стараются, – радовалась царица Наталья.

– Как же по-иному, Натальюшка. Чуют: не простого младенца носишь. Симеон-прорицатель, во монашестве чистой веры, сказывал мне, что в чреве твоем заключен богатырь, который встряхнет всю Россию, воин и мудрец, силы необыкновенной.

– Так и сказал? – счастливо засмеялась царица Наталья.

– Так и сказал. Он дар прорицания имеет, великого таланта человек. Сказал, – царь перешел на шепот; мелко крестясь при этом, – что сыны от Марьи Милославской не жильцы на свете. По его и вышло: Димитрей двух годков не прожил, Симеона Господь прибрал четырех годов, а Алексеюшко до шестнадцати протянул… Утехою мне был, зело умен, резов, а вот не сподобил Всевышний увидеть его в наследниках. Федор, сама ведаешь, хвор, никудышен, ноги не носят. А Иван… – И царь махнул рукой, задев лицо Натальи. – Скорбен главою Иван. Ни читать, ни писать не сподобился. Веки тяжкие, опухлые, глядит на белый свет с трудом. Как быть? Кому оставить престол? Федору? Ох, недолго он протянет. Но покамест иного нету. Едина надежда на тебя. Боюсь, однако, что Милославские изведут тебя с младенцем. И тогда что же? Русь останется без царя. Федор-то ведь бездетен.

Говорил царь, как исповедывался. Видно, давно эта забота в сердце накипела. А выговориться перед кем? Перед сыновьями? Перед духовником? Перед новопоставленным патриархом? Нет у царя никому доверия. Только любимой молодой царице да еще ее воспитателю Артамону Сергеичу Матвееву.

Всем остальным доверия нет. Донесли, яко злобствуют Милославские, строят козни противу Нарышкиных. А этих мало да они не в знатности, не в чести. Вот родит Наталья сына, даст царь им чины да маетности в придачу.

А пока приказал придворным поварам да стряпухам: прежде чем подать царице блюдо, давать отведывать карлам и, по прошествии получаса, ежели, упаси Бог, ничего не случится, нести в царицыну Золотую палату. Обычай сей соблюдать строжайше, и ему, царю Алексею, докладывать, что царица из ядения и пития потребует. То все без промедления доставлять и всякую прихоть ее без рассуждений исполнять. Спрос будет строгий.

Видели: счастлив царь Алексей, окружил любовью и заботой беспримерной новую царицу. Глаз с нее не сводит – таково очарован. А что в ней особенного? Девка как девка. На смотринах-то боярских дочерей были куда пригожей. Но ведь вот – чем-то приворожила.

Может, обхождением? Выучилась иноземному обхождению у супруги Артамона Сергеича англичанки Гамильтон. Там у Матвеева хоромы-то по-аглицки устроены, не как в боярских домах. Много простору да и мебель привозная, аглицкой работы. Правда, и своим мастерам поставцы да комоды заказал – такого там не делали, за морем-то.

Еще грамоте выучилась Наталья, читала и писала бегло, язык опять же англичанский понимать кое-как стала. Кто бы у Матвеева в хоромах ни появился, Наталью непременно за стол сажали, как ровню. Потому такой заведен обычай у иноземцев.

В общем, дали девке волю во всем. И с мужеским полом свободно разговаривала, без всякого стеснения. А то ведь боярские-то девки, запершись в своих девичьих, при виде мужа только краснеют да мычат невнятно.

А Наталья за словом в карман не лезла, говорила свободно и легко. Опять же помады там, сурьма, белила, румяна, духи – все, чем полны девичьи уборные, у Натальи того не было. Внушила ей Гамильтониха, что молодость – самое лучшее украшение девицы, что свежая кожа гораздо приятнее для глаз, нежели набеленная да нарумяненная. Все-де натуральное сильнее привлекает мужчин, чем все деланное, нарисованное.

И правда, Наталья в сравнении с боярскими дочерьми, накрашенными, ровно куклы, смотрелась куда пригожей. Словом, научилась она всему заморскому этикету, и царь часто сажал ее рядом с собою на место ближнего боярина, что было против отческих правил.

Новая царица открыла двери терема: глядя на ее свободное обхождение, и сестры царя и его дочери тож открылись миру. Их стали видеть в комедийной хоромине у Мясницких ворот.

Тут заправлял ученый монах Симеон Полоцкий, в миру Ситианович-Петровский.

Он сочинил и поставил «Комедию о Навходоносоре царе, о тельце, злате и отроках в пещи не сожженных».

В комедии были страсти, и царь опасался, как бы его молодая супруга, будучи в плодном положении, не потряслась. Но Наталья прошла школу воспитателя своего Артамона и веселилась в тех сценах, где чувствительные царевны, дрожа всем телом, закрывали пятернею глаза, дабы не видеть «страхов». Особенно, когда шесть воинов по приказу кровожадного царя хватают шесть невинных отроков, отказавшихся поклониться златому идолу, и ввергают их в «пещь огненную».

И ввергнуты в пещь, но тотчас снидет к ним ангел.

– Все кончалось благополучно: отроки остались живы, царь Навходоносор поменял веру. Вперед выходил сам сочинитель и, обращаясь к царю, произносил сочиненные им вирши:

 
Пресветлый царю…
Благодарим тя о сей благодати,
Яко изволи действо послушати,
Светлое око твое созерцаше
Комедийное сие действо наше…
 

Патриарх Иоаким, не одобрявший подобных царских затей, был тоже, однако, доволен. Особливо тем, что варварский царь обратился в истинную веру. Он благословил все царское семейство, причем Алексей приложился к его руке. И в этот момент патриарх проговорил вполголоса.

– Государь милостивый, архимандрит Никита прислал доношение о непотребстве Никона. Сей приказал выстроить себе особые палаты, якобы с твоего, государь, соизволения, и предается там неистовому блуду с зазорными женками.

Царь вспыхнул, лицо его перекосила гневная гримаса.

– Неужто забвенны покаянные речи сего строптивца? Не токмо передо мною и перед собором патриархов. Каялся, молитвами и строгим постом обещался очиститься от многих своих грехов.

– Пьянство и окаянство, государь милостивый, в той Никоновой палате, – доносит архимандрит. – Постыждение всем праведникам Кирилло-Белозерского монастыря.

– Сослать его под строжайший надзор в глухую обитель, – прошипел царь, как видно не желая быть услышанным сестрами, меж которых у расстриженного патриарха были благожелательницы и заступницы. – Ты, отче святейший, пожалуй ко мне для разговору на сей счет.

Долго потом толковали о непокорстве и греховности Никона. Рассуждали, в какую дальнюю обитель его сослать, чтоб потачки ему не было. Разошлись, так ничего и не решив.

Мягок, отходчив царь Алексей. Когда вновь заговорили о грехах и распутстве Никона, он сказал:

– Оставим его в Кириллове, токмо архимандриту предпишем строгое за ним смотрение. Палату отобрать, водворить в прежнюю келью.

Гром не грянул. Царь сочинил грозное письмо, он любил писать грозные письма, в кабинете у него всегда лежала бумага амстердамской выделки да пук очинённых лебяжьих перьев. Писал своею рукою, даже сочинительством занимался, о чем ведали близкие люди, вирши плел, однако, признаться, коряво. Ибо в младости наукам был выучен изрядно, греков нанимали в учителя, кои знали несколько языков и дар учителный имели. Ныне Симеон Полоцкий, учитель его сыновей и дочерей, к сему способных, сочинявший комедии и вирши по торжественным случаям, коего царь отличал, весьма потрафил комедиею о Навходоносоре.

Алексей приказал позвать его к себе.

– Отче Симеоне, благодарю, и царица довольна. Весьма искусно представил ты нам сие действо. Вижу, все старались нас распотешить.

– Старались, милостивый наш, государь премудрый, – расплылся Симеон. – Однако ж навыку еще нет: что обрели, тем и пользуемся.

– Вот дворец в Измайлове достроим, там привольней будет комедии представлять, – сказал царь. – И еще обещал мне Матвеев Артамон в хоромине при Посольском дворе с иноземцами некое действо показать. Он-де сам выступит и своею музыкою будет нас услаждать.

– Есть у меня ученик Василий Репский. Он, государь, на всякие художества мастер, и писать першпективы, годные для представления комедий. Он и поет весьма складно, и на флейте горазд играть.

– Коли так, то пошли его в Измайлово, пусть там першпективы намалюет. Слыхал я, что и пастор Грегори на таковые выдумки весьма охоч и готов представить свое действо.

– По-немецки, государь. Однако он способен и крепостных людей выучить представлять по-русски.

– Зер гут, – сказал царь по-немецки и усмехнулся. – Между молитвами не грех и морское увеселение устроить. Патриарх Иоаким сии забавы одобряет.

– В них нет греха, государь. В заморских странах развели несметно таких особливых хоромин. Именуются феатр.

– Отчего бы нам не устроить таковой феатр?

– Повелите. Артамон Сергеич, человек деятельный, устроит в лучшем виде.

– Повелю. Комедийную хоромину сколотили в Преображенском. Велю и в Кремле.

Угодить Натальюшке, лучившейся веселием, сделалось главным желанием царя. При ней он как-то ожил, жалея лишь об одном: счастье явилось к нему слишком поздно и в таком прекрасном облике..

Кавалькада царя спешилась у палат Матвеева. Он был дома и выбежал принять узду у царского коня.

– Непременно устроим, царь-батюшка, непременно, – торопливо заверил он Алексея.

– А это что за человек? Будто я зрел его у тебя, – по-простому обратился он к чернобородому, коротконосому иноземцу, почтительно кланявшегося ему.

– Я уж представлял его тебе, царь-государь. Это ученый грек Николай Спафарий. Изволил ты выписать его от константинопольского патриарха Досифея для переводу книг на словенский и другие родственные языки с греческого, латынского и других, особливо восточных языков.

– А что ты сейчас перекладываешь? – обратился он к Спафарию.

– Сказание о двенадцати сивиллах, сиречь пророчицах, еже пророчествовали о пречистой деве Марии и о воплощении Божия слова. Сие сказание, великий государь, весьма занимательно и поучительно. Пророчества сих мудрейших дев есть взгляд в будущие времена о пришествии Христа со святым семейством.

– Таковая книга явит душеполезное чтение, – сказал Алексей. – Артамон, распорядись-ка, чтобы ее оттиснули в дворцовой печатне.

– Непременно, батюшка царь. Николай свой труд уже представил в Посольский приказ, где он состоит, ему и поручу наблюдения за друкарями [26]26
  Друкарь – типограф, печатник.


[Закрыть].

– Поднесешь мне сию книгу, Спафарий. Мы с царицей Натальей любим занятное чтение.

– Непременно и с благодарностью, великий государь. Честь сия велика есть.

Не помедлили в друкарне исполнить царский наказ. Изограф снабдил книжицу рисунками, каковыми он представляет себе сивилл.

Это были девы длинноволосые, с томным взглядом, устремленным в будущее. В руках у них был либо свиток, либо рог мусикийский, либо циркуль.

Вечером, усердно помолясь перед киотом, царь раскрыл книгу и голосом размеренным и возвышенным начал читать:

– «Когда преблагий Бог волю и глубокие судьбы свои о будущих во мире вещах соизволи показати, тогда не токмо чрез святых пророков и избранных его мужей тое совершити и предреши сокровенным некиим и тайным гласом благоизволи, но и чрез язычным и не токмо мужей, но и жен гаданием некиим произвествова, и наипаче яже бысть о преглубокой тайне и самым аггелом и демоном недоведомо воплощение сына его и Спасителя нашего Иисуса Христа».

– Мудрено, – простодушно сказала царица. – Надобно бы вникнуть, а мне, мой господине, так хочется спать. Пощади рабу свою до свету, а с зарею и я прозрею и приму сих сивилл с поклоном.

– Спаси тебя Христос! – воскликнул Алексей и нежно поцеловал супругу в лоб. – И пошли тебе сон легкий и ясный. Дабы ты мне пересказала его утром, и мы вместе проницали его тайный смысл. Ведь ныне в твоем положении окружают тебя знамения. И сон есть знамение и предвестие. Почивай в мире, голубка моя.

– И ты, сокол мой ясный, почивай в мире. Позволь я тебя обниму и прильну к тебе лоном своим.

Он перекрестил ее и сам осенил себя троеперстным крестом. И начались у них незатейливые любовные игры, простительные в их положении.