Текст книги "Иван V: Цари… царевичи… царевны…"

Автор книги: Руфин Гордин

– Приходит такой сборщик налогов, по-турецки джизьедар называется, и спрашивает крестьянина: «Дышишь?» Тот разводит руками: дышу-де милостью Аллаха, покамест деребей дозволяет. А деребей это у них вроде вашего дворянина. Так. С тебя, стало быть, пять пиастров – воздух в сей долине принадлежит деребею. По соизволению Всевышнего и указу падишаха.

– Так оно, так. Мир сей не устроен, как надобно быть, – вздохнул Матвеев, – ропщешь?

– Помилуйте, как же не роптать, коли Господь равнодушно взирает на утеснение человеков, на неправду.

– Ропщи. Благословляю. Коли ропщешь, значит, мыслишь. Коли мыслишь – печешься о переустройстве мира. Наделен добротолюбием, яко великий государь наш.

И неожиданно переменил разговор:

– Каково устроился?

– Крышу имею.

– Мало. Определю тебя в службу по высшему разряду переводчиком с еллинского, латынского, валашского, языков восточных. Справишься ли? – поглядел и ухмыльнулся.

– Потщусь вашей милости.

– У меня думный дьяк получает жалованья семьдесят два рубля с алтыном. Тебе положу сто рублей, как от Досифея прислан и дома своего не имеешь.

– Завидовать будут.

– Само собою. А потом языки-то прикусят. Ох, темнота, темнота наша, – пытливо взглянул на Николая, словно испытывая его: заслужил ли доверия. – Неустройства много. Никон возмутил народ, а чего ради? Двоеперстие ли, троеперстие – все едино, лишь бы к Господу дошло. А теперь разгорелся пожар на Руси – не погасишь. Да и как утушить, коли встал мужик поперек никонианской щепоти. Нет, не с того надобно было начинать, не с того. Науки у нас втуне, без призору, как бы от нечистой силы. Англичаны и французы, голландцы, шведы корабли строят, морскую торговлю завели, богатеют год от года. А мы все топчемся, все истину божью взыскуем, каковыми перстами себя осенять озабочиваемся. Жизнь ведем не с того конца. Вроде как ревнители древлего благочестия. Царь-государь добра ищет, кабы не Никон, не было у нас смуты. Было время, Никон ему показался. Мнилось: сильный человек, боголюбивый, порядок церковный наведет. А он – любовластен да любочестен. Великим государем именовать себя повелел. Начал за здравие, а кончил за упокой. Силою стал гнуть народ. А в божьем строении сила более всего вредна. Поздненько углядел великий государь сию вредоносность. Отрешили Никона во славу Божию. А сколь силы на это положили… Кабы на что доброе.

– Расколол народ русский Никон – ведаю я про то, – печально сказал Николай.

– То-то и беда! В веках сей раскол отзовется. Странствуют-то по Руси лжеучители и лжепророки, мутят народ. Осмыслить сего некому. Величайший вред предвижу для государства, для церкви. А остановить, пресечь сие движение нету силы. Оттолкнули народ православный от царя да от патриарха новопоставленного.

– Никон-то упорствует?

– Как же! Не такой он человек, чтобы покаяться да прощения у иерархов, у народа просить. Люто горд. Есть у него и подголоски. Из твоих соплеменников – из греков. Да не поймут, они, что не вовремя сие исправление богослужебных книг затеяно. Что без шуму действие производить должно было. Из-за стен церквей да монастырей не выпуская. До времени! Время избрать с оглядкою на государственные да на церковные дела, дабы было оно благоприятно.

– Да, столь основательные преобразования с кондачка не делаются.

– Вот что я тебе скажу. Кабы не греки, не было бы Никону столпа. Перемутили народ русский, наваждение на него напустили, а все из-за чего? Из-за тлена сущего. Раскол! Греки его укрепляли, не ведая последствий. – И Матвеев с безнадежностью махнул рукою. – Довольно о сем – душа болит.

Помолчали. Из-за угла неожиданно выскользнула мышь и бесстрашно устроилась на середине кабинета, найдя там, как видно, какие-то крохи.

Матвеев усмехнулся.

– Тоже божье создание. Дьяки накрошат, а она знай себе подбирает навроде поломойки. Привыкла, я ее не гоняю. Пущай пасется. А тебе я дело придумал: займешься строением книг для государевой потребы. Нет-нет, не духовных. Светских. Как мир устроен, каковы диковины в нем есть, про острова, океаны, высокие горы…

– Справлюсь ли, боярин?

– А дворцовая библиотека на что? Ты языками владеешь, в ней немало таковых писаний.

– Я, Артамон Сергеич, в русском слабину чувствую, – откровенно признался Спафарий.

– Э, да голова у тебя приемистая: поживешь на Москве месяц-другой и все в ней уляжется. Я тебе и дельного помощника дам – Петра Долгово. Долгий он и есть долгий: все в него вмещается. Царевичи и царевны в книги не заглядывают, окромя Федора. Этот, несмотря на молодость, обширный ум имеет, к науке тянется. Вот глобус попросил у иноземцев заказать.

– Глобус? Затейное дело. Видел я у шведов. Шар деревянный, а на нем устройство Земли обозначено, кои есть острова, где реки текут, где горы громоздятся… Дорогая вещь. При мне просили за него пятьсот риксдалеров. Потому как от руки рисовано и с особым научением.

– Для научения государь денег не жалеет. Хотя открою тебе тайну великую, о коей, однако, вся Москва гудет. Царь-государь изволит вдругорядь жениться. И избранница-желанница уже есть. Воспитанница моя, Наташа, дочь Кирила Полуектовича Нарышкина, свояка моего. Вдовеет государь какой уж год. А мужское естество алчет. Лечь с бабой из простых – грех на душу взять, оскоромиться. Да и язык у нее что колокол – царю дала. А Наташа моя в строгости воспитана, опять же красой, статью, умом – всем вышла. Царь строг, строг да и подкатился под бок. Теперь обратного хода нету. Понесла Наташа. Вот царь-государь затеял новую хоромину в честь сего построить в селе Коломенском. На выси стоит село, над Москвою-рекою, глядится в реку белокаменным храмом Вознесения да иным во имя Иоанна Предтечи, с коего Василий-то Блаженный свой образ взял. Место – красоты неописанной. Должен я сейчас туда ехать, велено мне государем смотрение за работой чинить. А то желаешь – возьму тебя в возок.

– Честью для себя почту.

– Ну, коли так – облачайся. – Матвеев взял со стола колоколец, позвонил, сказал камердинеру: – Вели запрячь возок. В Коломенское еду.

Усаживаясь, впился тазами в глаза и молвил:

– Что тебе доверено было, держи язык за зубами. Понял?

– Как не понять – схороню навек…

Тройка вороных несла как на крыльях. Только бухали в передок комья мерзлого снега из-под копыт, ровно пищальная пальба. Зимой езда легка. Полозья вжик, вжик: криком кричат. И получаса не прошло – выехали за Москву, худые деревнюшки пошли.

– Рекою поедем. Эвон спуск, правь туда.

Река – что зимою, что летом – все равно что большая дорога. Тут не услышишь ямщицкого окрика: «Пади!» Простор!

Понеслись вдоль крутого берега, мимо рыбачьего племени. Кто с долбней и со снастью тянет свою добычу. Блеснет отражением солнца и в кукан [13]13
  Кукан – бечевка, на которую надевают, под жабры и в рот, пойманную рыбу, пуская ее на привязи в воду.


[Закрыть]. А в кукане уж только серебро.

– Бог помочь, православные! – задорно крикнул Матвеев.

– И тебе, боярин доброй!

Берег все круче и круче.

– Эвон взвоз, правь туда, – приказал Матвеев.

Стали подниматься. И вдруг открылся храм дивный. Сразу весь. Ровно ладони, простертые к небу в молитве.

– Вознесение, – обронил Матвеев и перекрестился. За ним перекрестился и Спафарий, не отрывая глаз от таковой лепоты.

За каменным строением приказа открылась стройка. Хоромы лепятся к хоромам, башенки к башенкам, где голубая вапа, где охряная, где киноварная. Петушки, диковинные птицы, львы да слоны, строфокамилы – страусы меж собою бьются. Таково весело да затейливо, ровно в сказку попал. Да дворец сей и есть сказка, рубленная руками плотников. Вот – вот завершат они свой диковинный труд. Уж иные сгребают стружку, коей наворочено более, нежели снегу.

– Смекай: из бревен рублено, русскими мужиками, кои и грамоты не ведают, а обучены лишь топором махать. Топором сии дивные хоромины и тесаны, – назидательно произнес Матвеев, – дивиться будут иноземцы. Что умеем, то умеем. Пировать здесь будем после свадебки. Из Успенского собора прямиком сюда.

У Спафария разбегались глаза. Пахло щепой, смолой, краской, свежим деревом – давно не чуемыми и такими аппетитными запахами. В них была какая-то особая возбуждающая свежесть.

– Каково зыришь?

– Ах, Артамон Матвеич, так ведь это диво дивное!

Матвеев самодовольно усмехнулся.

– Можем. А робеем. Задичали. Глянь, какие решеточки, словно из бронзы отлиты, золоченые столбушки, теремки, крыльца – все сияет, ровно златое. Одних окошек слюдяных три тыщи, а комнатешек – близ трехсот. Не спроста наш златоуст Симеон Полоцкий, виршеплет знаменитый, воспел виршами сие чудо.

Он вытянул из обшлага камзола бумагу, раскрыл ее и, отставя ногу, с выражением стал читать:

– «Приветство благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему великому государю царю и великому князю Алексию Михайловичу, всея Великие и Малыя и Белыя России самодержцу о вселении его благополучном в дом, велиим иждивением, предивною хитростию, пречюдною красотою в селе Коломенском новосозданный.

 
…Красоту его можно есть равняти
Соломоновой прекрасной полате.
Аще же древо зде не есть кедрово,
Но стоит за кедр, истинно то слово;
А злато везде пресветло блистает,
Царский дом быти лепота являет…
Ум бо мой худый не может обьяти.
Единым словом, дом есть совершенный:
Царю великому достойне строенный:
По царстей чести лучши его разве дом небесный,
По царстей чести и дом зело честный,
Седьмь дивных вещей древней мир читаше,
Осьмый див сей дом время имать наше…»
 

– Достойно есть! – воскликнул Спафарий. – Молитвенного возгласа достойно. Жаль только, что померкнет сил краса под свирепством непогоды, рассохнется древо, смоется злато да серебро. Абы кедр, как о том возмечтал Симеон, выдержал бы не один век.

– А еще лепше камень. Да и ведь какая прорва на сие пошла бы и на сколь годов строеное затянулось. А тут и пяти годов не прошло – срубили.

Исходили вокруг, вдоволь налюбовались; Матвеев указал шибче стружку убирать да жечь ее подале сестер, кабы не спалили. Кое-какую мебелишку свозить начали, обживали. Из труб дымки затейливо вились.

– Кое-где печи устроили. Кремлевские печники склали. Изразцом облицевали. Глядишь, не токмо летом, но и в зиму дворец сюда переберется. Тут наш царь-государь на приволье заживет. Соколов своих станет в небо запускать: первая забава царская. Звон и сокольничьи хоромы особливо строены, дабы боевую птицу в тишке содержать. Места тут самые охотничьи, глядишь, и медведя поднять мшено. А волков, зайцев, лис, птицы разной – не перевесть.

– Разве ж сокол волка стравит? – усумнился Николай.

– На волка у нас два орла-беркута содержатся. Они и матерых берут: когти как ножи. Надо бы тебе как-нибудь в загонщиках побывать да на эту потеху поглазеть. Народу сбирается тьма. Все бояре охочи своих соколов содержать, да царь не велит. Собьются-де. Прав наш батюшка: птица-то дикая, своевольная, ее криком не уймешь.

Ехали назад с гиком и уханьем, застоявшаяся тройка продолжала свой полет.

Влетели в Троицкие ворота.

Боярин вывалился из возка, ровно шарик меховой, потоптался возле:

– Пойду докладать царю-батюшке, каково строится. Будет ли готово к свадебке. А ты, Николай, езжай домой, Кузьма тебя свезет, а опосля за мной заедет.

Боярин был странно возбужден. Прежде чем взойти на крыльцо, он подозвал Спафария и вполголоса сказал ему:

– Доверенным моим будешь: глянулся ты мне. Могу я на тебя положиться?

– Вестимо, боярин. Вот-те крест.

– Ты человек новой, к ничьей партии не пристал. Будешь мне верен – не прогадаешь.

И скороговоркой, скороговоркой:

– Большие события грядут. Не потеряйся, меня держись. Милославские норовят в силу войти, а их время проходит. Мужской корень червоват, на женском не удержаться. Грядет иной корень, крепкой, ядреной – нарышкинский корень. Есть у нас тут волхвователь-предсказатель, имя его до поры не назову. Сказывал он: родит Наташа богатыря – всем богатырям богатырь. И тряхнет он Русь, и возвысит ее, и распространит на все стороны света. Царю-батюшке то предсказание доложено было, вот он и строит хоромину несказанную, дабы встретить сего богатыря в сказке, на Руси. Ну прощевай пока. Завтра свидимся.

Глава третья
Милославские

Кто копает яму, тот упадет в нее, и кто разрушает ограду, того ужалит змей. Кто передвигает камни, тот может надсадить себя…

Книга Екклесиаста или Проповедника

Нарекли ее некогда Золотой палатой. А после как-то сама собой стала зваться Грановитой.

Важная палата. Ведут в нее Святые сени. Вступали в них по Красному крыльцу. Торжественны ее своды, строги лики святых и героев. Тяжелые бронзовые паникадила свисают с потолка.

Многообразные действа свершались здесь. Иноземные послы несли сюда дары и грамоты. Боярская Дума ярилась в спорах. Царицы и царевны зырились на иноземцев – точно ли они как обычные человеки.

Для сего детства на втором этаже был устроен тайник. Окошки не окошки – так, ничего вроде. Глянешь – не поймешь, вроде бы роспись какая-то.

Порою сюда заглядывал царь-государь. А тогда внизу кучковались боярышни. Разряженные, набеленные, насурмленные, глаза разбегаются – одна другой краше. Первый огляд. Самые родовитые, самые именитые, самые-самые.

Глядит царь, выбирает себе супругу, царицу. Первые смотрины. Какова стать, походка, ровно ли держит голову…

Это только начало. Потом боярышни попадают в руки мамок да нянек. Тут уж держись! Нету покою ни днем, ни ночью. Не всхрапывает ли, не вскрикивает, не мечется. Легок ли дух – дневной и ночной.

Потом – мыльня. Нету ли на теле какого изъяну, свежа ли грудь, гладкое ль лоно.

Царь-государь Алексей Михайлович овдовел в марте 1669 года.

Нету мочи скопчествовать столь долго. Живая душа, сок мужской точит, а исхода ему нет.

А тут случилось так, что был он в хоромах думного дворянина Артамона Сергеевича Матвеева. И прислуживала им воспитанница его Наталья, дочь окольничьего Кирилы Полуектовича Нарышкина.

Глянул на нее вполглаза, сердце захолонуло, а потом в жар бросило. Она! Царица! Неужто так вот сразу бывает?! И не надобно боярышень сгонять? Все открылось сразу, тотчас же! И замены быть не может.

Поперхнулся куском вязиги, покраснел, а ему с поклоном ендовку пива пенного.

– Звать-то как? – спросил несколько бесцеремонно, как подобает государю.

– Натальей, государь-батюшка. – Голос мягкий, нежный, распевный.

– Спасибо тебе Наталья-краса, русая коса.

– Рада-радешенька услышать похвалу из царских уст.

– Ишь, каково затейливо отвечаешь. Чья будешь?

– Кирилы Полуектовича Нарышкина, окольничьего, дочь.

Почел долгом вмешаться царский любимец Артамон Матвеев:

– Я Наташей руководил, и она со мною прошла книги Ветхого и Нового Завета, опять же многие сочинения святых отцов, из светской литературы басни Эзопа, книга, именуемая Фацетии, и еще много.

Алексей смотрел на нее другими глазами. Его покойная супруга более румянилась да сурмилась, а книг в руки не брала. Грамота давалась ей туго. Когда он, бывало, выговаривал ей, царица Марья отвечала: «Не царицыно дело книги честь, а блюсть царскую честь. Да рожать поболе царевичей да царевен, дабы не иссяк царский род, дабы был он обилен выбором».

Алексей пожимал плечами. Можно ль возразить? Все так, все по святым заповедям и установлениям отцов. Но уж больно скучно, порою хотелось слова женского, совета разумного от той, что ближе не бывает. Волос долог да ум короток? Чушь. Вот дочь Софья – ум быстрый, проникновенный, советливый. Любого мужика объедет.

Красою Бог обидел, верно. Но сметливостью, хитрованством, лихостью – в мужика, истинно так.

В доме у Матвеева – все непривычно, все по-иноземному. Парсуны, часы – кои с боем, басовито, по-колокольному, кои с фигурами, ровно живыми, кои с музыкой. Опять же кабинет для физических опытов, и другой – для превращений веществ.

Наталья в сии премудрости не вникала – они для зрелых умов, но кое-что усвояла, ибо была сметлива. Да и сама хозяйка дома, просившая называть себя леди Гамильтон, из шотландских переселенцев, поддерживала в Наталье интерес ко всему иноземному, чем был полон дом Матвеева.

Царь зачастил к своему любимцу. Ставили опыты в физическом кабинете и с некоторой боязливостью – в химической лаборатории. Там что-то кипело, пыхало, бахало, синяя жидкость на глазах становилась красной.

Наталья воспитывалась в мире чудес, неведомых боярству и дворянству. Церковники называли этот мир чернокнижием и диавольским наваждением, а дядюшка Артамон – превращением веществ.

Было замечено, что батюшку царя тянуло не только к превращению веществ, а более всего к Наталье. И в один прекрасный день он сказал Артамону с привычной непреклонностью:

– Пришлю сватов!

Артамон Сергеич испугался. Он был не родовит; худороден, имения за собой не имел, знатных родственников тоже. Единственное его богатство – ум, прозорливость и добротолюбие, привлекшие к нему приязнь государя. Приязнь эта перешла в дружбу, коей причины доискивались родовитые бояре. Как же так: мы коврами стелемся, за нами великая родословная, маетности [14]14
  Маетности – имения, вотчины.


[Закрыть], тысячи крепостных, а царь-государь перед худородным елозит, не разлей, стало быть, вода. Можно ли взять такое в понятие?

Ну, ясное дело, чернокнижник. Дух этот занесла жена-иноземка. Да и прежде замечено: пройдет мимо храма – лба не перекрестит. Вместо икон в доме парсуны. Кабы не царь – разобрались бы с ним по-свойски. Царя приворожил к себе нечистой силой.

– Царь-государь, – заговорил тихо, проникновенно, – я раб твой преданный, тебе то ведомо, но окрест завистники, злая сила. Сила! Опасаюсь козней: дом сожгут, всех нас переведут. Помилуй! Что мы против них.

– Обороню! – сказал твердо. – Кто посмеет покуситься – сгною. Ничего не опасайся – ты под моею десницей.

Твердо было сказано. Царево слово! Отлегло. Но где-то в глуби червяк копошился, грыз. Могущ царь да не всесилен…

Но воле царской перечить не стал. Как можно? Оглашенья не было: все делалось тишком. Однако ж девиц боярских собрали на смотренье, как велел старинный обычай.

Смотрел в потаенное окошко царь Алексей. Смотрел – глаза разбегаются. Но краше Натальюшки ни одной нет. Запала она ему в сердце крепко-накрепко. Она средь них белой павой.

Девицы из себя выходили. Палата велика, каждая норовит себя представить походкою, улыбкою, статью. Нету краше Натальюшки! Нету!

Правда, заговор меж них был. И заговор сей был скреплен по-мужски. Но то была великая тайность, и знали о ней только три души: отец, окольничий Кирила Полуэхтович, Артамон Сергеевич да его супруга. Ибо хоть одна женщина в сей тайный заговор должна быть посвящена. Да не простая, а доверенная, которая все соблюдет.

Ну а коли соблюли обычай отчич и дедич, можно теперь мирком да за свадебку. Алексей Михайлович, жених венценосный, и день назначен – 22 января 1672 года.

Велено девиц боярских по их вотчинам развезти. А кому честь выпала царицею быть, о том будет оглашено всенародно.

Слух между тем шел. Исподволь распускали его Милославские. Завелся у них шпынь [15]15
  Шпынь – соглядатай, шпион.


[Закрыть]в доме Матвеева. И хоть все то, что там делалось, укрыто было тайною, догадки строились не без вероятия.

Царь-государь наезжал чуть ли не каждый день. Наезжая не без причины. Не только разговоры разговаривать. Обсмотрели-общупали глазами Наталью Нарышкину в день смотрин в Грановитой палате. Не больно украсно-украшена была, не во всю мочь, а против других не баско. Ходила по-простому, а не лебедью плыла.

Ясно, ясно, ясно. Сговор-то был у Матвеева. И чем он эдак государю полюбился? Собою-то не больно казист, так, средненький мужичонка. Не засмотришься. Не зря на него иноземка глаз положила, Гамильтонша эта. Наша бы боярышня беспременно отворотилась бы. Сказывают: ума-де палата. А кому тот ум надобен, с него шубу не сошьешь. Пустое слово – ум. Хитрость надобна, вот что. С хитростью и ум вокруг пальца обведешь.

Другое дело – мужики. Они на Наталью заглядывались. Занозиста девка. Шея лебяжья, голова высоко посажена. Дух в ней горделивый, не смиренница. Как и чем такую взять? Иные подступались, да, видно, дорого ценил ее опекун Артамон Матвеев. Проста-де вещь да не про вашу честь.

Двадцать второго января по всей столице колокольный звон. Венчается раб божий Алексей на рабе божией Наталье. Огласили! Царица оглашена! Был царь вдовцом, стал богатым купцом. Выбрал, стало быть.

В Успенском соборе все паникадила зажжены, густ дух вощаный, перебивает его дух ладанный. Служит сам святейший патриарх Иоаким. Черным да белым духовенством полон собор. Торжество великое. Несколько лет вдовел государь, не бывало такого на Руси. Нашел наконец себе избранницу по сердцу.

Бам-м, бам-м, бам-м… Надрывается Иван Великий, за ним, как подголоски, соседние колокольни: бом-м, бом-м, бом-м, бим-м, бим-м, бим-м….

Галки, вороны, голуби полнеба закрыли – то ли праздник у них, то ли великий переполох. Летят снежные искры с крестов, с крыш, с труб, будто осыпают новобрачных радужным серебром, будто возлагают на них серебряные ризы, сотканные из тончайшей парчи.

И день-то выдался какой – радостный да светлый. Народ облепил Успенский собор, Ивановскую площадь» растекся по храмам Благовещения, Архангельскому и многим другим, ибо храмов в Кремле видимо-невидимо. Глянешь в небо – золотые маковки сверкают да кресты огнем горят… Святая красота в небо просится.

А Торговые ряды на Красной площади знай себе торг вершат. Будто им до царской свадьбы дела нет. Ржут лошаденки, эвон какой-то нехристь вельбуда привел, да не одного, вишь, а целую дюжину. Какая там царская свадьба, коли диковинный зверь на Москве явился. И имячко-то у него подходящее: веле-блуд, сильно-де блудлив.

Всяк своим делом занят. Марфа-сбитенщица не только своего подрядилу выпустила, но и сама со снастью пошла:

– А вот сбитень, горяч да духмян без водки пьян, налетай, честной народ, на мой огород, будет вам приятство, а мне доход!

Завидела Спафария, поманила, угостила сбитнем. Впрямь, хорошо на морозе пьется.

– Пироги подовы, прям из-под коровы!

– Охальник! Нешто можно честной народ таково хулить…

– Честной народ – он сам разберет, – разливается пирожник-весельчак.

И народ в самом деле к нему льнет.

– Пади! Пади! – грозно прозвучало у самых Спасских ворот.

Рынды [16]16
  Рынды – оруженосцы-телохранители при великих князьях и царях России в XV–XVII вв. Набирались из юношей знатного происхождения; рынды сопровождали царя в торжественных выездах и военных походах.


[Закрыть]царские показались, а за ними стрельцы в воротниках из собачьей шерсти. Верховые с пиками сопровождают царскую золоченую карету. За нею соборное духовенство кадилами размахивают; певчие разливаются на всякие голоса, а уж за ними простой народ.

– Куды?

– Сказывают, в Измайлово…

– Бреши больше! В Коломенский дворец, новодельный. Красы, сказывают, неописанной. Там пировать станут.

– Верно. Нашенские-то бояры туда покатили. Провождать все Крещенье.

Спафарий чувствовал себя в толпе по-сиротски. Ни одного знакомого лица. И вдруг налетел посольский возок, знакомый кучер Илья ухватил его за шиворот, свалил на подстилку. А там уже полно: приказные.

Облапили его:

– В Коломенское катим. Глядишь, и вам отломится.

– Столов понаставили. Ломятся от снеди. Цельные кабаны зажаренные, медведи…

– Шкура сахаром намазана…

– Медком, медком…

– Шкуру, вестимо, долой. Чистые окорока.

– Ох, люба мне медвежатина! Ел ли, Николавра-грек?

– Не приходилось.

– Ну вот; на царской-то свадьбе испробуешь. Там, чай, и жар-птицу подадут на золотом блюде.

– Станет тебе жар-птица дожидаться. Упорхнет!

– Разболтались, мужики. Лба не перекрестите, а мимо святынь едем.

В самом деле, потянулись стены Ново-Спасского монастыря. Усыпальницы князей да государей московских. Народ приумолк, закрестился.

Еще диво дивное миновали: Крутицкое подворье. Сверкает изразцами, словно драгоценными каменьями. Теремки да галдареи – загляденье!

А кругом – снежная равнина с черными толпушками дерев возле черных же, утонувших в сугробах изб, и снег ослепительно бел, как немыслимая драгоценность, сверкающая под солнцем.

– Экая красота! – восхитился один из подьячих.

– Попади сюда ночью – страху не оберешься.

– А что? – простодушно спросил Спафарий.

– Словно божьи светлячки, волчьи глаза горят. Куда ни глянешь – они. Домашнюю скотину караулят, собак опять же. Человека перестали опасаться. Дьявольский зверь: дух железный чует. Коли человек с железом – не тронет. Медведь опять же, росомаха. Днем человека опасайся, а ночью зверя, – заключил рассказчик.

Как-то совсем неожиданно, почти сливаясь с снежной равниной, из горизонта выплыл, становясь все больше, девичий столп храма Вознесенья. И близ него рубленая сказка, цветная, словно бабьи подолы. Среди снега пылали, розовели, голубели, желтели, горели всеми цветами художеств.

Угрюмство, налипшее на лицах, тотчас сдуло. Какие там волки, какие росомахи! Вот она, сказка человечья, вот она, сила людская, кою никакому зверю не одолеть. Расцвели лица под стать теремам, заулыбались.

– Эка радость! Чего только наш русский мужик не сотворит. Из древес, из праха, из земли самой.

– Рукаст да головаст, верно!

– Дай ему токмо волю, – неожиданно сказал кучер Илья. – Он с волею управиться может широко, лестницу в небо взведет, к самому Господу.

– Так тебе Господь и позволил в его небесные владения да без спросу залазить, – засмеялся веселый подьячий Анфим. – Он тебя сбросит – костей не соберешь. Там у него дедушка Илья на страже стоит, моленьями да громами заведует.

– Воля, воля, – пробурчал приказный Анпилогий. – Эвон, взял себе Стенька Разин волю. И что учинил с нею? Разбой да смертоубийство. Вот тебе и воля. Волю надобно в узде держать, ровно лошадь. А без узды да направления она понесет. Да и занесет Бог знает куца: в овраг, в яму, в пропасть…

– Да кто говорит, – примирительно сказал Илья, повернувшись в сторону Анпилогия. – Волею управлять надо по-божески, по-христиански. Тогда она большую силу наберет.

Подъехали к теремам, а навстречу скоморохи да гудочники. Крики, взвизги дудок, ржанье лошадей. Снег возле утоптан, желт от конской мочи и от дымящихся либо закаменелых катухов.

У Спафария голова кругом пошла. Взлез на гульбище, все выше, горкою, и попал в пахучие сени. Травы сушеные к потолку подвешены. Поневоле замедлил шаг, вдохнул в себя пряный запах лета, лугов, цветочных полян. В слюдяные окошки солнце посверкивает; рисует цветные узоры.

Голоса впереди послышались, будто знакомые. И впрямь, Анфим с дружками каким-то чудом сюда пристали.

– Вы откуда? – удивился Спафарий.

– А мы с другого боку. Боков-то у хором – несчетно. Блудили, как ты, гречанин, да вот и встренулись.

– А куда идти?

– А мы сами не знаем. Где более шумства, туда, стало быть, надо править.

А шумство слышалось со всех сторон. Неотчетливо, то вспыхивая, то замирая. Где-то там пировальные столы: аппетитные запахи плыли со всех сторон. Только сейчас он почувствовал щемящее чувство голода С утра маковой росинки во рту не было. Маковая росинка – это образ, а мне подавай сейчас поросенка» Жаренного в собственном соку, я и с ним бы справился.

И он пошел, пошел, втягивая ноздрями воздух, на запах жареного.

Далеко ходить не пришлось. В небольшом дворике меж хоромами стояли простые рубленые деревянные столы, уставленные всякой снедью.

Они, как видно, предназначались для челядинцев и всех Добрых людей, кто пожелает выпить и закусить за здравие и благополучие царя-батюшки и его молодой супруги, царицы Натальи.

Ополоснув руки в бочке, он ухватил первое, что ему попалось, – жареную курицу и, свирепо разодрав ее, впился зубами в хрустнувшую мякоть. «Пережарили, черти!» – подумал он.

Но вот он, вожделенный поросенок-кабаненок – трофей Царской охоты. Его худо опалили, пришлось счищать щетинку ножом. Но, по счастью, то была молодая щетинка.

Поросенок сопротивлялся, пришлось подталкивать его ендовой браги.

Ядреная была брага. После третьего глотка Спафарий почувствовал легкое кружение. Всего только легкое. А шла-то так легко, словно не бродил в ней хмель, задорно понукая: еще глоток, еще, еще.

Все закружилось в хороводе: хоромы, столы, башенки, яства, бочка, куда он не раз окунал жирные руки. И Николай свалился под стол.

Вытащил его оттуда Анфим.

– Ой, лихо, никак уши отморозил, – приговаривал он, оттирая снегом побелевшие уши. Но вот они порозовели, затем покраснели. – Брагу пей да меру разумей, – приговаривал он. – Она хоть кого с ног собьет. Ты, что ли, впервой?

– Впервой, – признался Спафарий. – Вкусна, да вроде бы не хмельна.

– Так и баба, – засмеялся Анфим, – вкусна, вроде не хмельна, а как распробуешь – не оторвешься… Сыт? Пьян? Пора и на боковую. Эвон, Москва наша далеконько. Уж и огни затеплили.

Голова шла кругом. Колокола продолжали трезвонить. Волна за волной накатывали волны звона – ближние, те, что рядом, и, смягченные снегами, дымами, в версте, и совсем дальние, словно треньканье бубенцов либо колоколец поддужных.

Вдруг откуда-то из-за храма Вознесенья бабахнуло, и в небо, серое от зимних сумерек, взлетел диковинный огненный шар. Спафарий эдакого навидался. А Анфим задрожал, мелко-мелко закрестился и упал на колена.

– С нами крестная сила! – бормотал он, инстинктивно закрывшись ладонями, но, мучимый любопытством, видя, что Спафарий спокоен, осторожно раздвинул пальцы.

Шар между тем рассыпался огненными брызгами и потух.

– Что это? А, Николавра?

– Огненная потеха. По-немецки фейерверк. Артамон Сергеич выписал ради свадебного торжества. Скоро, говорит, и сами научимся такое действо творить. Нехитрое дело. Никакого заморского зелья не надобно, порох да сера.

– То-то, я чую, серным духом запахло. Аки нечистый пролетел. А ты, вижу, сей огненной потехи навидался?

– Как не навидаться, коли она в обычае при королевских да княжеских дворах.

– Тебя, вижу, Никола-гречанин, ничем не удивишь. Ты всего навидался.

– Не удивишь, верно: Я, Анфим, уже, дочитай, полсвета прошел. А все тянет и тянет. Мир огромен, в нем великое множество диковин есть, о чем я в разных книгах читывал. Есть люди, ликом нам подобны, а совсем черные…

– Мурины, – подсказал Анфим. – Святой был человек.

– Есть люди желтые, красные, коричневые. Есть горы, досягающие до неба, говорят, там живут сонмы ангелов божьих. Есть змеи в пять сажен, морские чудища… китоврас, тот, что Иону проглотил. Охота всему самому надивиться, потрогать.

– Что ты, что ты, Бог с тобой. Уволокут, сожрут!

– А я хоть издали.

– Ну-у, – и Анфим покрутил головой, – отчаянный же ты! Тут из деревни в деревню, на полсотни верст, опасаешься, а ты на тыщи верст замахнулся.

– Я ведь не замахнулся, я уж много тысяч верст проехал, прошагал, проплыл. Важно!

Анфим махнул рукой – отпетый-де, и скрылся в хоромине. А Спафарий пошел вкруговую, дивясь в который раз, как велик деревянный дворец – подарок невесте.

Он миновал главные хоромы, где пировал царь Алексей со своими ближними. Артамон Сергеевич сидел по правую руку, что показалось ему необычным: то было место наследника – цесаревича Феодора. И, незаметно завернув за угол, оказался у особняком стоявшей светлицы с башенкой и флюгером в виде петуха. Тут был свой пир.