Текст книги "Маршал Шапошников. Военный советник вождя"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Во время лагерных сборов на крупном учении его назначили начальником штаба. Впервые пришлось самому разрабатывать план операции, где в его подчинении находилось 5 батальонов с артиллерией и казачий полк. Маневр его группы оказался успешным: они окружили и разгромили «противника».

Если здесь Шапошников проявил отменное тактическое мышление, то на корпусных маневрах выказал смекалку и смелость. Его назначили начальником оперативного отдела главного руководства. Две войсковые группы должны были по плану встретиться, имитируя бой.

В горах при неточных картах они могли разминуться. Шапошников написал для каждой группы маршрут. Но как передать указания? Если среди ночи послать казака, он заплутает да еще может сорваться в пропасть.

Шапошников отправился сам, взяв двух местных джигитов. К утру он вернулся в штаб, выполнив намеченное. А днем, поднявшись

на плато, вместе с другими штабными офицерами наблюдал, как развертывается встречное столкновение полков.

Вернувшись в свою часть, он снова занялся повседневной работой; по вечерам прочитывал новинки военной литературы, просматривал столичные газеты.

Складывалось впечатление, что на Балканах зреет новый острый конфликт. Не пора ли отправляться на Запад? А то вновь просидишь в Туркестане, как во время войны на Дальнем Востоке, так и не понюхав пороха, не слыша свиста пуль. А пока он стремился сделать свою роту образцовой. Для этого организовал соревнование между взводами, награждая победителей (за свой счет). Благодаря постоянным гимнастическим упражнениям на снарядах его солдаты стали подтянутыми, стройными, крепкими.

Ему предложили сделать еще один доклад в гарнизонном офицерском собрании. Он выбрал тему вновь из недавнего прошлого: сражение под Вафангоу (севернее Порт-Артура). У него произошел такой разговор с генерал-квартирмейстером штаба округа:

– А вам известно, капитан, – спросил тот, – что командующий войсками генерал Самсонов участвовал в этом бою?

– Да, известно.

– А вы не промахнетесь в своих выводах?

– Нет, не промахнусь.

– Ну, пойдемте к начальнику штаба округа.

«Тот посмотрел на меня расширенными глазами, – вспоминал Борис Михайлович, – как бы говоря: “Вот выискался храбрец. Не сошел ли он с ума?” И задал тот же вопрос, что и Федяй. По своей доброте он посоветовал полегче быть в выводах. Я успокоил обоих генералов. Ведь в сражении под Вафангоу я разбирал главным образом действия японцев, а не русских. Сказав, что будет три оппонента, из них два полковника Генерального штаба – участники этого боя, – генералы отпустили меня, считая, что они сделали все: предупредили молодого штабс-капитана, который одним неосторожным словом мог испортить себе служебную карьеру.

В назначенный для доклада вечер я стоял за кафедрой. Рядом на стуле лежали нужные мне для справок источники. С прибытием Самсонова начался доклад. Спокойно и не торопясь, я изложил свою тему».

С оппонентами у него проблем не было: два бывалых полковника лишь дополнили сообщение своими воспоминаниями о ходе боя, в котором они участвовали. А молодой офицер Генштаба и вовсе говорил не по существу. Генерал Самсонов высказал сообра-

76

жения о роли боевого охранения в сражении. Он полагал, что она должна быть минимальной, но Шапошников с ним согласился лишь отчасти, подкрепив свои доводы двумя примерами из той же Русско-японской войны. Все ожидали, как отреагирует высокое начальство на такую демонстрацию «своеволия и вольнодумства».

Как тут не вспомнить проект о введении единомыслия в России незабвенного Козьмы Пруткова: «Занеслись. Молодость; наука; незрелость!.. Вздор!.. Убеждения. Неуважение мнения старших. Безначалие. “ Собственное мнение!.. Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?!”»

Самсонов встал, подошел к докладчику и сказал:

– Хотя мы не сходимся во взглядах на роль боевого охранения, считаю ваш доклад прекрасным и благодарю за него.

Два эпизода, рассказанные Шапошниковым, помогают понять причины необычайно быстрого, легкого падения царской власти и перехода одних военных в стан «демократов», свергших Николая II, а других – в Красную Армию.

В читальне гарнизонного собрания оказалась черносотенная газета «Русское знамя» с фельетоном «Поход в Бухару русских генералов за бухарскими звездами». В нем хлестко критиковались неблаговидные делишки военачальников Туркестанского округа, в частности Лилиенталя (он отличился еще и тем, что копии телеграфных донесений в штаб округа он адресовал своей жене!).

Другой случай. Весной 1911 года к ним прибыл военный министр генерал Сухомлинов. В своих воспоминаниях об этой поездке он упомянул о «жадном внимании», с каким офицеры «относились ко всему, что касалось государя». А когда он перед войсками передавал «привет государя и его благодарность за службу, трудно описать тот неподдельный восторг, который охватывал всю солдатскую массу, наполнявшую ряды колонн».

Прежде всего, отметим, что именно черносотенная газета резко отозвалась о непорядочных деяниях генералов. Это может показаться странным для тех просвещенных читателей, которые привыкли, что принято называть черносотенцами подонков, устраивавших еврейские погромы и подавлявших революционные выступления. В действительности же организовывались в «черные сотни» консерваторы, «правые», сторонники укрепления царской власти и эволюционного развития России. (В наше время затмения умов и потери ориентиров стали называть «правыми» тех, кто разрушал и рушит устои прежней советской власти и осуществляет «демократические» буржуазно-революционные реформы в стране.)

77

Можно поддерживать или оспаривать идеологию черносотенцев, но нельзя не признать ее обоснованность и честность, пусть даже она и шла вразрез с объективными социально-политическими и экономическими процессами. Она не устраивала многих высокопоставленных лиц. Они лишь делали вид, что верой и правдой служат существующей системе. Желали прежде всего блюсти собственные интересы (обычное вырождение номенклатуры). Но при этом, подобно Сухомлинову в Туркестане, лицемерно демонстрировали патриотизм и верноподданнические чувства. Такая двуличность не оставалась не замеченной.

По словам Шапошникова, поездка военного министра более всего напоминала не инспекторскую проверку, а увеселительную прогулку с сомнительными целями: «Ташкентский гарнизон видел Сухомлинова только на параде у вокзала, когда он объезжал ряды колонн в форме “кавелахтских гусар”. Никакого приветствия войскам от государя Сухомлинов не передавал. Наоборот, по городу ходили слухи, что его больше интересуют дела какой-то хлопковой компании, представителя которой, князя Андроникова, оказавшегося впоследствии, по воспоминаниям самого же Сухомлинова, аферистом, военный министр привез в своем вагоне в Ташкент. Не знаю, может быть, где-нибудь на периферии округа военный министр и входил в нужды войск, но в Ташкенте он явно ими не интересовался».

Многие русские офицеры готовы были честно служить Богу, царю и Отечеству. А немалое число высших чинов и чиновников стремилось выйти из-под сурового надзора со стороны верных сторонников самодержавия, в частности черносотенцев. Им более по душе была конституционная демократия. Отчасти такое стремление реализовалось в организации Первой Государственной думы. Однако она, по свидетельству проницательного русского философа

С.Н. Булгакова, «обнаружила полное отсутствие государственного разума и особенно воли и достоинства перед революцией, и меньше всего этого достоинства было в руководящей кадетской партии. Кадетизм был поражен тем же духом нигилизма и беспочвенности, что и революция».

В отличие от искренних революционеров «демократическая» номенклатура ориентировалась на образцы западного буржуазного строя, имея в виду и личные корыстные интересы. Увы, к концу XX века в России сложилась новая привилегированная каста. Она совместно с Западом успешно осуществила вторую буржуазную революцию, не остановившись ради своих выгод перед расчленением

78

великой России – СССР, подорвала устои социалистического строя, предала интересы народа и государства.

У Шапошникова подобные прохвосты и подлецы всегда вызывали глубокое презрение. Он был настоящим русским офицером-патриотом и не случайно оказался в рядах Красной Армии, разгромившей белогвардейцев и, позже, фашистов. Показательно его отношение к генералу Самсонову. «Иные авторы, – писал Борис Михайлович, – готовы смешать его имя с грязью, что и проделывали не раз на страницах журналов». Одни ругали его как царского генерал-губернатора, другие – как бездарного военачальника. Но Шапошников показал, что разгром армии Самсонова произошел не по его вине. Тем не менее, «наделенный острым чувством воинской чести, Самсонов не пережил своего поражения и покончил жизнь самоубийством».

Честь – коренное понятие для Шапошникова. Верность воинской присяге, гражданскому долгу, Отечеству. «Но жизнь, – по его словам, – бывает жестока, сплошь и рядом такие люди, как Самсонов, становятся жертвами ее ударов, а негодяи торжествуют, так как они умеют лгать, изворачиваться и вовремя продать самого себя за чечевичную похлебку в угоду другим. Самсонов не был таковым и поступил даже лучше многих “волевых” командующих армиями».

Последнее замечание, пожалуй, относится прежде всего к М.Н. Тухачевскому. Ведь он после страшного разгрома его армий (по его же вине!) не только не застрелился, но всячески себя оправдывал и, во многом благодаря заступничеству Троцкого, пошел на повышение. Впрочем, об этом – позже. А пока подчеркнем горькую правду: в наши дни, едва ли не чаще, чем когда-либо, торжествуют умеющие лгать, изворачиваться и продаваться со всеми потрохами тем, кто обеспечит им богатство и власть.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ

Девять лет прослужил Шапошников в своем полку. Никаких сколько-нибудь серьезных упущений или проступков у него не было. Примерный офицер и умелый командир!

По окончании срока пребывания в части, положенного для офицера Генерального штаба, он сдал роту ее постоянному командиру. У него была возможность остаться в Туркестане и получить повышение по службе под надежным покровительством Самсонова и знакомых офицеров. Но он предпочел отправиться к западной гра-

нице России. Об отношении к нему сослуживцев красноречиво говорит такой факт. Вечером 10 декабря 1912 года провожали его на вокзал все офицеры части вместе с командиром полка.

В Генеральном штабе ему снова надо было выбирать конкретное место службы. Он мог перевестись в штаб корпуса или округа. Там предоставлялись неплохие возможности для карьеры. Но он предпочел штаб дивизии, чтобы быть ближе к войскам. Получил должность старшего адъютанта Генштаба в штабе дивизии. Теперь ему следовало решать задачи оперативного характера и мобилизационные вопросы, организовывать боевую подготовку частей, нередко замещать начальника штаба дивизии.

В конце декабря он прибыл к месту нового назначения: в польский уездный город Ченстохов. Был тепло принят начальником дивизии генералом Орановским. Затем нанес положенные по обычаю визиты всем офицерам. «С гражданской русской администрацией, чиновниками государственного банка и полиции, – писал он, – представлявшими собой сонм взяточников, я не знакомился, думая, что не буду к ним иметь никакого отношения, но по работе пришлось с ними сталкиваться. Полицию и жандармерию я не любил». Да и не он один. Офицерам, уходившим в жандармский корпус, товарищи проводов не устраивали, а затем и вообще старались не встречаться. (Шапошников называл жандармов «подонками офицерства».)

Может показаться, что в своих воспоминаниях Борис Михайлович как маршал Советского Союза и коммунист оценивает прошлое предвзято, с позиции военачальника Красной Армии. Не потому ли он крайне отрицательно отзывался и о Врангеле, и о жандармах, и о царе? (Стремление «подладиться» к советской власти, к Сталину отпадает уже потому, что он завещал, как мы знаем, напечатать мемуары через 20 лет после своей смерти.)

Объективность – относительную, безусловно, – его оценок подтверждает такая характеристика: «Во главе отчетного отделения стоял подполковник Лукирский, человек незаурядных способностей, тактичный и умевший держать в руках многочисленный состав работников Генштаба в Варшавском военном округе. Здесь же, в отделении, я познакомился с капитаном Дроздовским, помощником Лукирского. Энергичное лицо, сжатые губы и холодный взгляд голубых глаз – вот облик этого капитана, впоследствии одного из руководителей контрреволюции».

Обстановка в штабе Варшавского военного округа была деловая и дружеская. Но Шапошников занимался главным образом дивизи-

–~8о~– онными проблемами, постоянно посещая части. Тут ему очень пригодилось умение ездить верхом. Во время очередной проверки пограничников он обратил внимание на книгу ежедневной проверки офицерами данного поста: она была привязана к подоконнику. Для верности шнурок припечатали сургучом.

Он поинтересовался, почему книгу держат, подобно цепной собаке. Ему объяснили, что дежурные офицеры подчас ленятся посещать пост и приказывают солдатам привозить книгу к ним, чтобы расписаться и отослать ее обратно. Тогда решено было прикреплять книгу к столу. Но нашлись «умники», заставлявшие доставлять к ним книгу вместе со столом, – лишь бы самим не ехать десяток километров и не осматривать пост.

В 1913 году чувствовалась угроза войны. Поступило новое мобилизационное расписание. Штабной канцелярской работы Шапошникову прибавилось. Приходилось самому печатать на машинке распоряжения для полковых командиров, распределять топографические карты и прочие документы, а также еще и лошадей. В их 14-й кавалерийской дивизии в каждом полку была своя масть. Драгуны сидели на рыжих конях, уланы на гнедых, а гусары преимущественно на серых.

Для лучшего чтения карты Орановский посоветовал Шапошникову перед маршрутом намечать его на карте и запоминать местные приметы, а затем выезжать по памяти. Так развивалось умение сопоставлять ландшафт реальный с его картографическим изображением. Оно оказалось особенно полезным позже, при службе в высших штабах, когда не было возможности очно знакомиться с местностью. Как видим, Борис Михайлович не упускал случая повысить свой и без того высокий уровень знаний и умений.

15 августа 1913 года состоялось большое учение войск округа с участием 14-й кавалерийской дивизии. Шапошников и на этот раз проявил смекалку: вместо того чтобы идти кружным путем для перехода через Вислу по мосту, предложил организовать паромную переправу. После некоторых сомнений начальство с ним согласилось. Дивизия переправилась успешно, сохранив силы для последующих маневров. Благодаря хорошо поставленной работе разведывательных эскадронов их части застали «противника» врасплох и одержали ряд «побед».

После возвращения с маневров генерала Орановского назначили начальником штаба Варшавского военного округа. Провожали его тепло. Он был уважаемым, авторитетным командиром. Характе-

81

ризуя его, Шапошников высказал собственные представления о достойном военачальнике: «Орановский всегда брал на себя ответственность за принимаемые решения, учил дивизию и, нужно сказать, действительно сделал из нее хорошее боевое соединение; плоды работы этого соединения пожал во время войны уже Новиков, считавший себя чуть ли не русским Мюратом. Как офицер Генерального штаба, Орановский был деятельным, опытным, тактичным. Он прививал эти качества и мне. Правда, его нельзя назвать «отцом-командиром», как это понимали в русской армии, т.е. командиром, который иногда мог по-приятельски похлопать по плечу солдата. Да разве в этом заключалось достоинство командира? Нет и нет. Солдат всегда разбирался, кто настоящий командир, а кто подлаживается под него.

Последних он не терпел. Заботился ли о солдате Орановский? Я с полным правом могу ответить, что более заботливого начальника я не видел».

Служба шла своим чередом. Все меньше оставалось сомнений в приближении войны с Германией и Австро-Венгрией. Шапошникову поручили вести агентурную работу (по распоряжению Орановс-кого). Прежде всего, пришлось просить ассигновать на нее больше средств: с 50 рублей в месяц до 75. Тайного осведомителя с австрийской стороны он завербовал быстро; благо что граница оставалась открытой. В местечке Заверце, побывав в заведении «Увеселительный сад», где на открытой сцене шансонетки распевали по-польски и немецки, он познакомился с его владельцем, пригласив его по делам в Ченстохов. За ежемесячные 40 рублей (за предоставленные документы – дополнительно) тот согласился работать на русскую разведку. Трудней было найти агента с германской стороны. Только в апреле 1914 года удалось сблизиться с поляком, двоюродный брат которого служил в штабе 6-го прусского корпуса. Но сведения поступали пустяковые.

Одновременно с текущей деятельностью Шапошников тщательно готовился к докладу на собрании офицеров Генштаба в Варшаве. И вновь он выбрал актуальнейшую тему: «Действия конницы в Балканской войне 1912—1913 гг.» Об этом даже многие русские специалисты были осведомлены поверхностно. Пришлось выписать книги на немецком и французском языках.

Тем временем пришли сведения об изменении дислокации частей германского корпуса. Судя по всему, назревали какие-то серьезные события. Однако все были уверены, что происходит лишь демонстрация силы, запугивание русских.

Доклад Шапошникова, состоявшийся в середине декабря, прошел успешно. В нем обосновывалось положение о нецелесообразности, ввиду крупных потерь, атаковать пехоту крупными силами в конном строю. Аргументация была настолько убедительной, что прений не последовало.

Начальник штаба с согласия Орановского направил Шапошникова читать этот доклад на офицерских собраниях. Командировка оказалась не из легких и продолжалась три недели. Отличившись на окружных маневрах как инициативный, умелый командир, теперь Борис Михайлович приобрел авторитет как знаток истории и теории военного дела.

«Вдруг 15 июня, – вспоминал он, – газеты принесли чрезвычайное известие: в Сараево убит наследник австро-венгерского престола Франц-Фердинанд. Никто не думал, что сараевский выстрел будет иметь роковые последствия. С личностью этого отпрыска связывали широкие планы распространения Габсбургской монархии на восток и на юг за счет славян. Убийство Франца-Фердинанда, казалось, сводило на нет мечты об этом государстве и отодвигало угрозу войны. Сараевскому убийству не придавали особого значения. Мало ли убивали коронованных особ? Вспоминался анекдот с убийством в Москве в 1905 году великого князя Сергея Александровича. Когда на месте происшествия собралась толпа, городовой стал убеждать всех разойтись. Какая-то старушка поинтересовалась, кого убили. Представитель власти величественно ей ответил: “Проходи, бабушка, убили кого надо!” Так и с убийством Франца-Фердинанда рассуждали: убили кого надо».

Однако вскоре начались события, заставлявшие насторожиться всерьез. Сначала их конная группа (как положено – без оружия) решила проехать через границу в Иоганнесбург. Их не пропустили. Прежде ничего подобного не случалось. От своего агента Шапошников узнал, что в австрийском штабе, расположенном в Кракове, идет лихорадочная работа до поздней ночи: офицеры трудятся над какими-то планами.

На летнем кавалерийском сборе настроение было мирное. Составлялись задания для будущих тактических занятий. На середину июля были назначены первые в текущем году офицерские скачки дивизии. Активно обсуждались кандидатуры коней, участвующих в скачках, и шансы всадников.

Тем временем ситуация в Европе накалялась. Австро-венгерское правительство обвинило Сербию в попустительстве убийству эрцгерцога Франца-Фердинанда и антиавстрийскому движению.

83

Руководству Сербии предъявили жесткий ультиматум; выполнить все его требования практически было невозможно. Стало быть – война.

13 июля днем начинались первые скачки. Начальник дивизии пригласил Шапошникова ехать на них вместе с ним. Собираясь, Борис Михайлович обратил внимание на только что доставленную из штаба 14-го корпуса срочную секретную телеграмму. Сел за ее расшифровку (шифры были у него как у замещающего начальника штаба дивизии).

Текст гласил: по высочайшему повелению 13 июля объявляется первым днем подготовительного к войне периода. Войскам следовало немедленно отправиться на зимние квартиры (то есть – к границе).

Борис Михайлович поспешил на скачки и поднялся на судейскую вышку, где находилось командование дивизии. Гремела музыка, веселились зрители, готовился первый заезд. Чтобы не создавать паники, Шапошников переждал окончание заезда, после чего отозвал генерала Новикова и прочел полученную телеграмму. Предложил: завершив скачки, собрать командиров полков и сообщить им о приказе. Надо было торопиться, чтобы вовремя подойти к границе, до которой более ста километров.

И тут Новиков в каком-то экстазе прямо с судейской вышки, несмотря на присутствие множества посторонних лиц, огласил секретную директиву. Все более воодушевляясь, он произнес энергичную речь, призвав к защите веры, царя и Отечества. Загремело «ура!», оркестр грянул гимн. Поле быстро опустело.

Шапошников, слегка ошеломленный, решил на будущее: порой надо сохранять секреты даже от своего начальства.

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Борис Михайлович понял: начинается война, хотя еще официально не объявленная. Он решился на инициативу, граничащую с самоуправством: объявил о мобилизации всех частей, полной готовности к боевым действиям, ибо для дивизии, стоящей на границе, дорог каждый час.

«Произносивший громовые речи на Радугском поле, Новиков замялся и спросил, не сделает ли на нас начет контроль, если мобилизации не будет. Я успокоил его, что все сойдет благополучно, и получил разрешение».

84

Вечером 16 июля послал полкам распоряжение о начале с 17 июля общей мобилизации дивизии. В Петркув был командирован второй старший адъютант для мобилизации обозов 2-го разряда частей дивизии. Таким образом, не уведомляя начальство, 14-я кавалерийская дивизия с утра 17 июля еще до объявления общей мобилизации фактически к ней приступила. Зевать не приходилось!

Теперь все части укомплектовывались по численности военного времени, Шапошников едва справлялся с нахлынувшей срочной работой. Случались и недоразумения. Тем не менее, когда пришла телеграмма из Петербурга – «Германия объявила нам войну. Сухомлинов», – дивизия уже подготовилась к этому.

Были высланы два эскадрона разведки с заданием перейти границу и провести рейды вдоль нее.

Одна группа заняла с боем станцию Гербы-прусские. Другой разъезд в составе 9 солдат с офицером столкнулся с немецким батальоном, расположившимся на бивуак. С криками «Казаки!» часть немцев в панике бросилась прятаться в лес, а другая схватилась за ружья. Наш разъезд, испугавшийся не меньше противника, развернулся и пустился наутек.

Проскакав галопом шесть верст, пересекли границу и остановились на отдых, считая себя в безопасности. Хотя теперь, с началом войны, линия границы потеряла свое значение.

По заранее разработанному плану предполагалось начать наступление и захватить несколько приграничных поселков. Однако вскоре пришлось оставить под напором немцев не только Гербы-прусские, но и наши Гербы-русские. А там пришла пора отступать в спешном порядке и штабу дивизии. Борис Михайлович оставил все свое домашнее имущество и – с особым сожалением, горечью – личную библиотеку, которую собирал 10 лет.

Отступление шло достаточно организованно, с небольшими потерями людей и крупными – вещей, имущества, обозов. Немцы вели наступление превосходящими силами. Чувствовалось, что у них хорошо организовано общее управление войсками. А 14-я кавалерийская дивизия вынуждена была действовать самостоятельно, не имея указаний от штабов и округа, и корпуса. В сложившейся ситуации оставалось только интенсивно вести разведку, хотя протяженность фронта была велика, около 150 км, а самолетов в их распоряжении не было. Командиры разведывательных эскадронов лично докладывали Шапошникову о результатах своих рейдов. Дивизия уклонялась от столкновения с превосходящими силами австрийцев.

Второго августа после прибытия в дивизию 14-го драгунского полка было решено дать бой австрийской кавалерийской дивизии. Отличилась разведывательная сотня есаула Быкадорова. Встретив авангард противника, казаки дали несколько залпов. Пока австрийцы готовились к бою, разведчики отошли на две версты по шоссе, устроив засаду в лесу. Когда противник приблизился, казаки выстрелами с фланга остановили его, заставив смешать ряды. Австрийцы стали разворачиваться и готовиться к атаке, но разведчики быстро сменили позицию.

Так повторилось несколько раз. За шесть часов противник продвинулся всего лишь на 12 км, хотя ему противостояла горстка казаков. Тут, кстати, нужно вспомнить дискуссию, которая возникла у Шапошникова и генерала Самсонова после доклада в Ташкенте на офицерском собрании. Самсонов утверждал, что разведка не должна вести активных боевых действий. Шапошников не соглашался: по его мнению, в некоторых случаях подобный бой целесообразен. Каждый остался при своем мнении. Но в данном случае, как мы видим, была доказана правота Бориса Михайловича.

Итак, отдав без боя городок Кельце, русские отошли для передислокации, готовясь к сражению.

«Первый бой, – писал Шапошников, – для каждого военнослужащего в частности и для соединения в целом является большим событием в жизни и предопределяет собой дальнейшее поведение на известный период в ходе войны. Поэтому во всей дивизии было напряженное положение. Штаб дивизии расположился за центром спешенных частей. Телефонная связь была установлена со всеми полками и батареей на ближайшей высоте.

Около 12 часов дня наблюдатели батареи обнаружили, что к северной опушке леса подходит большая колонна конницы противника. Старший офицер на батарее по привычке мирного времени спросил, можно ли открыть огонь. Он получил разрешение, и батарея беглым огнем обстреляла на предельном прицеле голову колонны. Неожиданно попав под артиллерийский огонь, конница австрийцев скрылась в лесу. Впоследствии через пленных офицеров этой дивизии выяснилось, что сразу же был ранен начальник дивизии генерал Корди».

В ответ три батареи противника ударили по нашим артиллеристам, стоявшим на открытой позиции, а также по высотам, где стояли наши части. К счастью, стрельба велась неточно. Пришлось срочно переместить четыре орудия в лес.

86

Во второй половине дня примерно одна рота австрийских самокатчиков (вооруженных велосипедистов) направилась из Кельце в сторону расположения русских. Когда они приблизились к нашим позициям, по ним открыли огонь два орудия и четыре пулемета. В панике вся рота, бросив велосипеды, побежала в город, теряя убитых и раненых.

Снова подала голос артиллерия противника, но наша конница продолжала оставаться в укрытиях без потерь. С наступлением темноты части остались на своих местах. К ним подтянулись кухни и повозки с зернофуражом. На фронте велась ближняя разведка. На высотах выставили малые прожектора (использованные в первый и последний раз).

Было решено атаковать австрийцев на рассвете. Рано утром, в сумерках, штаб дивизии расположился близ фронта. «Над полем боя висел еще густой туман. Высланные вперед к востоку от Кельце два эскадрона улан и драгун, завязав перестрелку с разъездами противника, основных сил его уже не нашли. Захваченные пленные показали, что дивизия ночью отошла на юг. Так огневым боем и закончилось первое столкновение двух кавалерийских дивизий, не один десяток лет в мирное время стоявших на границе друг против друга. Причина отхода 7-й австрийской дивизии осталась непонятной».

Это был первый бой 14-й дивизии. Желаемых результатов – разгрома врага – он не дал, но послужил неплохой школой и проверкой боеготовности. Подполковника, командовавшего батареей, перевели в отдел снабжения артиллерии: он оказался плохо подготовленным и в тактике, и в стрельбе.

От разведки поступили сведения, что вдоль левого берега Вислы на север медленно движется австрийская пехота. По-прежнему совмещая разведку с нападениями на противника, передовые части 14-й дивизии заставили его отступить.

ГАЛИЦИЙСКАЯ БИТВА

Эта крупнейшая стратегическая операция, состоявшая из нескольких сражений, продолжалась с 18 августа по 21 сентября 1914 года. Она завершилась победой русских войск, стоившей немалых потерь. Наибольший урон был нанесен австро-венгерской армии.

Шапошников, принимавший непосредственное участие в этой битве, находясь на фронте, очень подробно в воспоминаниях опи-

87

сывает ее ход главным образом на своем участке. Ему довелось впервые руководить действиями 14-й кавалерийской дивизии. Конечно, свои указания он обязательно согласовывал с непосредственным начальством. Однако обстановка была такова, что приходилось рассчитывать главным образом на свои силы, опыт и знания.

«Начальник дивизии генерал Новиков не имел намерений держать в твердых руках управление частями. Он был рад передать эти функции более деятельному, да к тому же с известной долей нахальства, начальнику штаба дивизии полковнику Дрейеру. Сам Новиков всегда соглашался с предложениями своего начальника штаба, а в трудные минуты только молчал и вздыхал. Особенно молчалив был Новиков, когда дело доходило до столкновения с противником или в предвидении такового. Но зато, когда колонны дивизии шли на ночлег, тут заговаривало “кавалерийское” сердце генерала, и он покрикивал на солдат, совершенно не учитывая, что эти солдаты сделали 45-километровый переход, а те из них, которые еще были в разведке или дозорах, сидели в седле чуть не полные сутки. В таких случаях я, боясь не сдержаться, всегда уезжал в хвост колонны штаба дивизии, чтобы не слушать окриков Новикова при “наведении порядка”. Обстановкой овиков мало интересовался и даже отдавал свои карты начальникам разъездов. Когда я докладывал, что запас карт в штабе ограничен, то Новиков удивленно смотрел на меня и говорил: “Ну, скажи, пожалуйста, на что мне карты, когда у меня два офицера Генерального штаба!” Теперь, может быть, читающему это покажется и анекдотом, а между тем это факт.

Руководство боевыми действиями фактически было в руках штаба дивизии. Обычно по приходе на ночлег Дрейер заходил ко мне в комнату, и мы совещались, что предпринять назавтра. Затем он шел к Новикову, чтобы доложить ему о принятом решении, а я садился писать приказ, отдавая предварительные распоряжения о времени выступления полкам дивизии. Когда я приносил приказ к Новикову, он обычно подписывал его не читая. Организация разведки лежала всецело на мне».