Текст книги "Имя мне — Легион"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 50 страниц)

А еще там были древняя пушка, два фонаря, несколько пряжек от поясов, пригоршня монет, какая-то проржавевшая кухонная утварь – трофеи вековой давности с судна, что все еще лежало на дне не особенно далеко от станции, если верить карте.

У противоположной стены на подставках стояли несколько скелетов крупной океанской живности, а на стене – много маленьких, а также цветные рисунки и прекрасные образцы морской фауны: от тонких колючих рыбешек до дельфинов и вплоть до полноразмерного макета, к которому я решил вернуться несколько позднее, когда появится свободное время. Там был и огромный отдел, включавший выставку минералов Фрэнка Кашела, аккуратно оформленную и снабженную ярлыками, отделенную от выставки рыб окном и поднятой немного высоковато, но все-таки привлекательной акварелью под названием «Очертания Майами».

– О, Фрэнк – художник? – заметил я.

– Нет, это его жена, Линда, – отозвался Бартелми, – сейчас вы с ней познакомитесь… Она за следующей дверью. Наш библиотекарь и делопроизводитель.

Когда мы прошли в дверь, ведущую в библиотеку, я увидел Линду Кашел. Она читала, сидя за столом, и подняла голову при нашем появлении. На вид ей было лет двадцать пять. Длинные волосы, выгоревшие на солнце и зачесанные назад, держались заколкой с камушком. Синие глаза на продолговатом лице с ямочкой на подбородке, нос с легкой горбинкой, брызги веснушек и очень ровные, очень белые зубы были продемонстрированы нам, когда Бартелми поздоровался и представил меня.

– Иногда вам может понадобиться книга, – сказала Линда. Я посмотрел на полки, витрины, оборудование. – У нас хорошие стандартные справочники, которыми пользуются постоянно. Я могу получить факсимильные копии чего угодно, если вы предупредите меня заранее, скажем, за день. Есть и несколько полок обычной беллетристики, легкого чтива, – она показала на стеллаж у переднего окна. – А вон там, справа от вас, хранилище кассет: в основном записи подводных шумов, голоса рыб и прочее – отчасти для самообразования, отчасти для национального Научного фонда, и наконец музыкальные записи для нашего собственного развлечения. Все внесено сюда, в каталог. – Линда поднялась и хлопнула по картотечному ящику, показав на ключ указателя у него сбоку. – Если вам захочется что-нибудь взять, а вокруг никого нет, я пойму, что вы были у меня, если вы запишете номер книги, имя и дату в этот журнал, – она показала конторскую книгу в углу стола. – И если вы хотите задержать что-нибудь подольше, чем на неделю, пожалуйста, намекните мне об этом. Здесь есть еще ящик с инструментами – самый нижний ящик стола, на случай если вам когда-нибудь понадобятся, к примеру, плоскогубцы. Но не забудьте потом положить их на место. Вот вроде бы и все… У вас есть вопросы?

– Вы много рисуете? – спросил я.

– О, – промолвила она, снова усаживаясь, – вы видели мою мазню. Боюсь, что за той дверью – единственный музей, в котором хранится моя работа. Но я отношусь к этому спокойно. Я знаю, что мне плохо удаются такие вещи.

– А мне понравилось.

Она скривила рот:

– Когда я стану старше и мудрее, то, быть может, попробую написать что-нибудь снова. Что-нибудь с водой и горизонтом.

Я улыбнулся, потому что не мог придумать, что сказать еще, – и она тоже. Потом мы ушли, и Бартелми дал мне потратить остаток дня на то, чтобы заселиться в коттедж, где раньше жил Майк Торнли.

После ленча я отправился к Димсу и Картеру, чтобы помочь им в складе оборудования. В результате мы управились быстро. Поскольку до обеда было еще далеко, они предложили мне сплавать, посмотреть затонувший корабль.

Он находился где-то в четверти мили к югу, за «стеной», на глубине около двадцати фатомов – вернее, то, что от него осталось. Жутковатый, как обычно выглядят подобные вещи, освещенный колеблющимися лучами наших фонарей. Сломанная мачта, треснувший бушприт, кусок палубной обшивки и расколотый орудийный лафет, торчащие из ила; стайка мелкой рыбешки, которую мы вспугнули где-то не то у корпуса корабля, не то в нем самом; несколько пучков водорослей, колышущихся в струях течения, – вот и все, что осталось от чьих-то надежд на успешное плавание, от долгих трудов неизвестных корабелов и, может быть, нескольких людей, последние взоры которых ловили ужасные картины то ли штормов, то ли схватки, а затем все заполонили неожиданно распахнувшиеся холодные объятия серо-зеленых вод…

Может быть, они шли морем, намереваясь пообедать на Андросе, как сделали это мы, закончив погружение. Мы ели на скатерти в красную и белую клетку в баре близ побережья – только здесь было сосредоточено все, что делал человек на острове; внутренняя же территория Андроса была защищена мангровыми топями, лесами из пиний и красного дерева, населена разнообразными птицами.

Еда была хороша, а я проголодался. Потом мы еще посидели, покурили и поболтали. Я все еще не познакомился с Полом Валонсом, хотя по графику должен был работать с ним в паре уже завтра. Я поинтересовался у Димса, что из себя представляет мой напарник.

– Здоровый парень, – ответил он, – почти с тебя ростом, только красавчик. Характер замкнутый. Прекрасный водолаз. Они с Майком каждую неделю уезжали на уик-энд, облазали все Карибские острова. И держу пари, у него на каждом острове по девчонке.

– А вообще, как он?

– Да ничего вроде. Я же говорю, характер у него скрытный, он не больно-то и показывает свои чувства. Они с Майком были давнишними друзьями.

– А что вы думаете насчет смерти Майка?

В разговор вмешался Картер.

– Это один из тех проклятых дельфинов, – сказал он. – Никогда не следует валять с ними дурака. Однажды один из них, чертова скотина, проскочил подо мной и чуть меня не разорвал!

– Они ребячливы, – возразил Димс, – и зла не замышляют.

– А я думаю, замышляют! И эти их гладкие, скользкие туши, похожие на мокрые аэростаты. Отвратительно!

– Ты к ним несправедлив. Они игривы, как щенята. И возможно, это имеет какой-то сексуальный подтекст…

– Дряни! – бросил Картер. – Они…

Раз уж я положил начало этому спору, то мне и тему менять, и я спросил: правда ли, мол, что Марта Миллэй живет неподалеку отсюда?

– Да, – подтвердил Диме, ухватившись за удобный повод прекратить спор. – Она живет здесь, в четырех милях ниже по побережью. Она мне показалась очень ловкой и изящной, хотя я видел ее только один раз. У нее свой маленький порт. Гидроплан, парусное судно, приличного размера закрытый катер и парочка небольших, но мощных моторок. Живет одна в длинном низком здании прямо у самой воды. Туда даже дороги нет.

– Мне страшно нравятся ее работы. Вот бы как-нибудь с ней встретиться…

Он покачал головой:

– Держу пари, что ничего не выйдет. Она терпеть не может людей. У нее даже телефона нет.

– Жаль. А вы не знаете, почему это так?

– Ну…

– Она уродина, – заявил Картер. – Я встретил ее однажды. Она стояла на якоре, а я плыл мимо к одной из станций. Это было до того еще, как я про нее узнал, поэтому я подплыл ближе – всего-навсего поздороваться. Она что-то сказала сквозь стеклянное дно своей лодки, а когда увидела меня, то начала визжать и кричать, чтобы я убирался, что я распугаю ей всю рыбу. И она сорвала брезент и накинула себе на ноги. Но поздно – я успел разглядеть. Симпатичная, нормально выглядящая женщина – выше пояса. А вот ноги ее скрючены и безобразны. Я был настолько смущен, что не знал, что и сказать. Только выдавил: «Простите!» – махнул рукой и уплыл.

– Я слышал, что она вообще не может ходить, – добавил Димс, – хотя, говорят, отлично плавает. Я никогда не видел этого сам.

– А что, это после аварии, или как?

– Авария тут ни при чем, насколько я понимаю. Миллэй наполовину японка, и я слыхал о том, что мать ее ребенком жила в Хиросиме. Видимо, пострадала наследственность.

– Печально.

– Да.

Мы встали и отправились назад. Позже я долго лежал без сна, размышляя о дельфинах, затонувших кораблях, утопленниках, полулюдях и Гольфстриме, который разговаривал со мной через окно. Наконец я стал вслушиваться в него, он подхватил меня, и мы вместе дрейфовали в темноту, куда бы в конце концов он ни направлялся.

Пол Валонс оказался, как и говорил Энди Диме, почти моего роста и красавчик, будто с рекламного плаката. Некоторые парни способны завоевывать все вокруг себя. Диме не ошибся и насчет необщительности. Пол был не особенно разговорчив, хотя это не выглядело проявлением недружелюбия. Что же касается его способностей водолаза, я не мог оценить их в первый день, отработанный с ним, потому что мы оба были заняты на берегу, пока Диме и Картер уплыли к Станции-Три… И снова склад оборудования…

Я не думал, что это здорово – толковать с ним о дельфинах; уж скорее разговор следовало вести о делах более насущных и вместе с тем достаточно общих. Так прошло утро.

После завтрака, однако, когда я начал загадывать вперед, пересматривая свои планы на вечер, я решил, что о «Чикчарни» от него можно узнать гораздо больше, чем от кого-либо другого.

Пол опустил клапан, который прочищал, и уставился на меня.

– Для чего вам эта забегаловка?

– Слышал, как ее поминали, – ответил я, – вот и захотелось поглядеть.

– Там торгуют наркотиками без лицензии, – сказал он, – торгуют бесконтрольно… Если вы захотите перекусить, то нет никакой гарантии, что вам не попадется, какое-нибудь дерьмо, сваренное в чулане деревенским дурачком.

– Тогда ограничусь банкой пива. Все же хочется взглянуть на это место.

Он пожал плечами:

– Не слишком там много такого, на что стоит посмотреть. Не здесь…

Пол вытер руки, оторвал с настольного календаря листок и быстро набросал дорогу. Я увидел, что бар располагался чуть в глубине острова, поближе к болотам, птицам и мангровым чащам, к югу от того места, где я был прошлым вечером. Бар следовало искать на реке, здание располагалось над водой на сваях, сообщил мне Пол, и я мог подвести лодку прямо к причалу, примыкавшему к нему.

– Думаю съездить туда сегодня вечером, – проговорил я.

– Помните, что я вам сказал.

Я кивнул, сворачивая «карту».

Вторая половина дня закончилась быстро. Нагнало тучи, прошел короткий дождь – буквально на четверть часа, – и затем солнце вернулось, чтобы высушить палубы и свежевымытый мир. Я принял душ, сменил одежду и отправился на поиски лодки.

Рональд Дэвис, высокий темноволосый человек с диалектом Новой Англии, сказал, что я могу взять быстроходную моторку, пожаловался на свой артрит и пожелал хорошо провести время. Я кивнул, развернул моторку в сторону Андроса и пошлепал туда, надеясь, что в «Чикчарни» помимо наркотиков есть и что перекусить: не хотелось терять времени, останавливаясь где-нибудь еще.

Море было спокойным, и чайки ныряли и вертелись, издавая хриплые крики, когда волны, поднятые моторкой, достигали их заповедных краев. У меня не было никаких идей насчет того, что делать потом. Я не любил действовать подобным образом, но иного выбора просто не было. Не было настоящего плана работ, не было ни единой зацепки. Поэтому я решил набрать как можно больше информации, причем побыстрее. Именно скорость казалась мне особенно необходимой, когда нет идей и нет даже наметок предстоящего решения.

Андрос вырастал передо мной. Я определил свои координаты от места, где мы ели вчерашним вечером, затем отыскал устье реки, которое Валонс набросал для меня на карте.

Поиски заняли минут десять, и я сбавил газ и медленно последовал по извилистому руслу. Время от времени я поглядывал на отвратительную дорогу на левом от меня берегу. Листва разрасталась все гуще и гуще, и наконец я полностью потерял ее из виду. В конце концов ветви сомкнулись над моей головой, спрятав меня на несколько минут в аллее и в преждевременных сумерках, прежде чем река снова повернула, заставив обогнуть угол и открыв то место, которое мне нарисовали.

Я направился к причалу, к которому было пришвартовано несколько других лодок, привязал свою, взобрался на пирс и огляделся. Здание справа от меня – единственное внешне похожее на маленький сарай и вытянувшееся над водой – было срублено из дерева и так покрыто заплатами, что я усомнился, осталось ли что-нибудь там от материала первоначальной постройки. Около него стояло с полдюжины экипажей, и выцветшая надпись гласила, что название бара – «Чикчарни». Продвинувшись вперед, я поглядел налево и решил, что дорога, мимо которой я проплывал, лучше, чем я предполагал.

Бар из красного дерева выглядел так, как будто перенесен сюда с борта какого-то океанского лайнера. По всему помещению было расставлено восемь или десять столов, несколько из них были заняты. Слева от стойки висела дверная занавеска. Кто-то нарисовал вокруг нее грубый нимб из туч. Я подошел к стойке. Бармен, толстяк, который нуждался в бритье вчера точно так же, как и днем раньше, положил газету и поднялся.

– Что закажем?

– Пива, – ответил я. – И, если можно, что-нибудь перекусить.

– Минуточку.

Он двинулся дальше вниз; щелкнул маленький холодильник.

– Сандвич с рыбкой и салатом устроит?

– Вполне.

– И хорошо. Потому что это все, что у нас есть.

Он приготовил сандвич и протянул мне, пододвинул и пиво.

– Это вашу лодку я слышал только что?

– Верно.

– В отпуск?

– Нет. Я только что устроился на Станцию-Один.

– О, водолаз?

– Да.

Бармен вздохнул:

– Значит, вы вместо Майка Торнли. Бедняга.

Я предпочитаю в подобных случаях слово «преемник», потому что оно кажется более подходящим для человека и не напоминает процедуру замены изношенной детали. Но я просто кивнул:

– Да, наслышан, паршиво.

– Он часто бывал здесь.

– Тот парень, с которым он погиб, тоже работал здесь?

– Ага. Руди. Руди Майерс. Работал здесь пару лет.

– Они были хорошие друзья, да?

Он покачал головой:

– Не особенно. Скорее, просто знакомые. Руди работал в заднем зале, – бармен глянул на занавеску, – ну, понимаете.

Я кивнул.

– Главный проводник, высший медицинский чиновник и глаза посудомоек, – продолжил он с отрепетированным легкомыслием. – А вас интересует…

– Что за фирменное блюдо в вашем заведении?

– «Розовый рай», – ответил бармен. – Неплохая штука.

– И как?

– Немного дрейфуешь, чуть-чуть паришь и ясно светишься.

– Может, в следующий раз, – промолвил я. – А они с Руди часто плавали вместе?

– Нет, это единственный раз… Вы побаиваетесь?

– Да уж нельзя сказать, что я в восторге. Когда нанимался на работу, никто не предупредил меня, что я могу быть съеден… Майк когда-нибудь рассказывал о необычных морских событиях или о чем-нибудь вроде этого?

– Не припомню.

– А как насчет Руди? Он что, так любил плавать?

Барман уставился на меня и начал хмуриться.

– А чего это вы спрашиваете?

– Потому что мне пришло в голову, что я могу найти концы. Если Руди интересовался всякой такой всячиной, а Майк наткнулся на что-то необычное, он мог прихватить с собой приятеля, чтобы посмотреть вместе на это диво.

– Диво – вроде чего?

– Черт его знает… Но если он на что-то наткнулся и это что-то оказалось опасным, я должен об этом знать.

Бармен перестал хмуриться.

– Нет, – ответил он. – Руди ничем таким не интересовался. Даже если бы мимо проплывало Лохнесское чудовище, он не двинулся бы с места, чтобы поглазеть на эту тварь.

– Тогда почему он поплыл?

Бармен пожал плечами:

– Понятия не имею.

У меня возникло подозрение, что, если я Спрошу еще о чем-нибудь, я только разрушу наши с ним чудесные отношения. Поэтому я поел, выпил, расплатился и ушел.

И вновь двинулся по реке до ее устья, а потом на юг вдоль берега. Димс говорил, что этим путем надо пройти мили четыре, если считать от ресторана, и что это низкое длинное здание прямо на воде. Все верно. Я надеялся, что она вернулась из того путешествия, о котором упоминал Дон. И худшее, что она могла сделать, – приказать мне убраться. С другой стороны, она знала ужасно много такого, что полезно было бы послушать, знала район и знала дельфинов. И я хотел выслушать ее мнение.

Небо по-прежнему было достаточно светлым, хотя воздух, казалось, стал чуть-чуть холоднее, когда я опознал маленькую бухту, сбросил газ и двинулся к ней. Да, там было жилье, в самом конце слева, прямо напротив крутого берега, а над водой выступал причал. Несколько лодок, одна из них парусная, стояли на якоре с той стороны, их защищала длинная белая дуга волнолома.

Двигаясь со всей осторожностью, я направился туда и обогнул оконечность волнолома. Я увидел девушку, сидящую на причале, и она заметила меня и потянулась за чем-то. А затем она смотрела поверх меня, пока я шел под защитой волнолома. Заглушив мотор, я причалил к ближайшей свае, следя при этом, не появится ли вдруг кто с багром в руках, готовый отразить атаку захватчика.

Но этого не произошло, так что я взобрался на наклонную аппарель, что привела меня наверх. Девушка только что закончила приводить в порядок длинную, бросавшуюся в глаза юбку – наверное, именно ее она и доставала чуть ранее. Сверху на Марте был купальник, и сама она сидела на краю причала, а ноги ее были спрятаны от любопытных взглядов под зелено-бело-синим ситцем. Волосы длинные и очень черные, глаза – большие и темные. Внешность – самая обычная, с легким восточным оттенком того типа, который я находил чрезвычайно привлекательным. Я помедлил наверху аппарели, чувствуя немалую неловкость, когда встретился с нею глазами.

– Меня зовут Мэдисон, Джеймс Мэдисон. Работаю на Станции-Один. Здесь я новичок. Можно подойти к вам?

– Вы уже подошли, – заметила она, а затем улыбнулась, похоже, ради эксперимента. – Но вы можете пройти оставшуюся часть пути, и я уделю вам минутку.

Так я и сделал, и, когда я приблизился, Миллэй пристально посмотрела на меня. Это заставило меня проанализировать свои чувства – те, которыми, как мне казалось, я научился владеть, достигнув совершеннолетия. И когда я уже готов был перевести свой взгляд вдаль, она сказала:

– Марта Миллэй, ладно уж, представлюсь вам по правилам, – и снова улыбнулась.

– Я давно восхищаюсь вашими работами, – объяснил я, – но это лишь часть причины, пригнавшей меня сюда. Я надеюсь, вы поможете мне обрести чувство безопасности.

– Убийство, – предположила она.

– Вот именно… Ваше мнение. Я хочу услышать его.

– Ладно, вы его услышите, – сказала Марта. – Но я была на Мартинике, когда произошло убийство, и все, что я знаю, почерпнуто только из сообщений в газетах и одного телефонного разговора со знакомым из Института дельфинологии. На основании своего опыта, того времени, что проведено в фотографировании в играх с дельфинами, на основании того, что я их знаю и люблю, я не верю, что подобное возможно, что дельфин может убить человека. По многим важным причинам – возможно, каким-то дельфиньим концепциям братства, по ощущению разумности, – мы кажемся им весьма важными и настолько близкими, что, на мой взгляд, любой из них скорее умрет сам, чем увидит кого-либо из нас убитым.

– Так вы отвергаете возможность убийства дельфином человека даже в порядке самозащиты?

– Я думаю так, – сказала она, – хотя на самом деле фактов у меня нет. Тем не менее обстоятельства гибели ныряльщиков вовсе не походят на работу дельфинов.

– То есть?

– Я ни разу не слышала, чтобы дельфины пользовались своими зубами так, как это было описано. Этот способ был задуман, исходя из того, что в клюве – или под носом – у дельфина сотни зубов и где-то восемьдесят восемь на нижней челюсти. Но если дельфин вступает в схватку – к примеру, с акулой или касаткой, – он не пользуется зубами, чтобы кусать или рвать врага. Он сжимает их поплотнее, образуя очень жесткую структуру, и что есть мочи таранит противника. Передняя часть черепа дельфина на удивление толста и сам по себе череп достаточно массивен, чтобы погасить сильное сотрясение от ударов, а они наносят потрясающие удары, потому что имеют могучие шейные мускулы. Они вполне способны убить акулу, отдубасив ее до смерти. Так что если даже допустить, что дельфин способен на убийство человека, он не стал бы кусать его – он бы его как следует вздул.

– Так почему никто из этого дельфиньего института не выступил, не привел доводы?

Она вздохнула:

– Они делали это. Но газеты даже не воспользовались заявлением, которое туда послали. Очевидно, никто не задумался над тем, что это достаточно важное свидетельство, чтобы оправдать обвиняемого любого сорта.

Марта наконец оторвала свой взгляд от меня и посмотрела поверх воды.

– Я думаю, что их равнодушие к ущербу, который они нанесли, и нежелание затягивать эту историю наиболее всего достойно презрения, и именно это двигало ими, а вовсе не озлобленность.

Ненадолго освободившись от ее взгляда, я нагнулся, чтобы сесть на край причала, и мои ноги спустились вниз. Стоять и разглядывать девушку сверху вниз – это усиливало и без того ощущаемое неудобство. Вместе с ней я стал разглядывать гавань.

– Сигарету? – спросил я.

– Не курю.

– А мне можно?

– Давайте.

Я закурил, вынул сигарету изо рта, чуток подумал, а затем спросил:

– У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, из-за чего могла случиться эта смерть?

– Возможно, акула.

– Акул в этом районе не было много лет. «Стена»…

Она улыбнулась:

– Я представляю несколько вариантов проникновения, которыми могла бы воспользоваться акула. Сдвиг на дне, открывший расщелину или туннель под «стеной», кратковременное короткое замыкание в одном из генераторов, которое не было замечено, или, что тоже может быть, короткое замыкание в системе контроля и управления. И вообще, частоты, используемые для создания «стены», как предполагалось, вызывают полное расстройство у многих видов морских обитателей, но не обязательно смертельны для них. Акула, обычно старающаяся избегать «стены», могла попасть в сильное течение, которое протащило ее через «стену». Животное при этом, конечно, будет измучено, а затем обнаружит, что очутилось в ловушке.

– Дельная мысль, – сказал я. – Да. Спасибо. Вы не разочаровали меня.

– А я подумала, что разочарую.

– Почему?

– Все, что я делала, – это пыталась оправдать дельфинов и доказать возможность того, что внутри ограждения была акула. Вы же сказали, что хотели услышать нечто, что позволит укрепиться в мысли о безопасности своей работы.

Я снова ощутил неловкость. У меня возникло иррациональное ощущение, что она как будто все знает обо мне и просто играет со мной.

– Вы сказали, что вам близки мои работы, – неожиданно продолжила Марта. – Включая и две книги снимков дельфинов?

– Да. Хотя я наслаждался и текстом.

– Там не так уж много текста, – заметила она, – и тому минуло несколько лет. Возможно, это было чересчур затейливо. Прошло слишком много времени с той поры, когда я смотрела на мир так, как писала там.

– Мне кажется, вы достигли восхитительного соответствия текста темам снимков: маленькие афоризмы под каждой фотографией.

– Возможно, что-нибудь вспомнится?

– Да, – кивнул я, и один из отрывков внезапно пришел мне на память. – Помню снимок дельфина в прыжке, когда вы поймали его тень над водой, подписанный: «В отсутствии отражения, что боги…»

Она хихикнула:

– Долгое время я думала, что эта подпись необыкновенно остроумна. Однако позднее, когда я получше узнала моих дельфинов, я решила, что это не так.

– Я часто задумывался над тем, какого сорта религией или религиозными чувствами они могут обладать, – сказал я. – Религиозное чувство было общим элементом для всех человеческих племен. И казалось бы, нечто подобное обязательно должно появиться на определенном уровне разумности в целях установления взаимоотношений с тем, что по-прежнему находится за пределами досягаемости разума. Хотя я совершенно не представляю, какие именно формы приняло бы это среди дельфинов, сама по себе идея меня интригует. Вы сказали, что у вас есть какие-то соображения на этот счет?

– Я много размышляла, наблюдая за ними, пыталась анализировать характеры дельфинов, исходя из их поведения и физиологии. Вы знакомы с тем, что писал Иоганн Хьюзинга?

– Слабо, – признался я. – Прошло немало лет с тех пор, как я прочел «Хомо люденс». Книга поразила меня – грубый набросок того, что ему никогда не завершить полностью. Помню основную его посылку: свое бытие культура начинает как разновидность сублимированного игрового инстинкта, элементов священнодействия и праздничных состязаний, продолжавшихся одновременно с развитием институтов и, возможно, остающихся навечно присутствовать на каком-то уровне, – хотя на анализе современного мира он остановился совсем коротко.

– Да, – кивнула Марта, – инстинкт игры. Наблюдая за их развлечениями, я не раз думала: дельфины настолько хорошо приспособились к своему образу жизни, что у них не возникало нужды развивать комплекс общественных институтов, так что они находятся на тех уровнях, что гораздо ближе к ранним ситуациям, учитываемым Хьюзингой, – условия их жизни явно благоприятствуют дельфиньим вариантам праздничных спектаклей и состязаний.

– Религия – игра?

– Не совсем, хотя я думаю, это часть истины. Проблема здесь заключается в языке. У Хьюзинги была причина использовать латинское слово «людус». В отличие от греческого языка, который имеет различные термины для праздности, состязаний, иного времяпрепровождения, латинское слово обозначало основное единство всего этого и сводило к единой концепции, обозначающейся словом «людус». Различие между игровым и серьезным у дельфинов наверняка отличается от наших представлений так же, как наше – от представления греков. Наш разум тем не менее способен представить себе значение слова «людус». Мы можем объединить примеры деятельности всего широкого спектра образов поведения, рассматривая их как формы игры, – и тогда мы имеем наилучшую позицию для предположений так же, как и для интерпретаций.

– Таким образом вы пришли к заключению об их религии?

– Нет, конечно. Я только сделала несколько предположений. А вы?

– Ну, если я и строил предположения, то лишь нахватав чего попало с потолка. Я бы счел это какой-то формой пантеизма – возможно, нечто родственное менее созерцательным формам буддизма.

– Почему менее созерцательным? – поинтересовалась она.

– Из-за активности, – пояснил я. – Да дельфины ведь даже не спят по-настоящему. Они регулярно поднимаются наверх, чтобы дышать. Они всегда в движении. Как им дрейфовать под каким-нибудь коралловым эквивалентом храма в продолжение какого-либо времени, а?

– А как вы думаете, на что был бы похож ваш мозг, если бы вы никогда не спали?

– Трудно представить. Думаю, это мне показалось бы крайне утомительным со временем, если бы не…

– Если не что?

– Если бы я не получал отдыха в виде периодической дневной дремоты, полагаю.

– Наверное, то же самое может быть и у дельфинов, хотя при их умственных способностях я не нуждалась бы в периодичности.

– Не совсем вас понял.

– Мне кажется, они достаточно одарены, чтобы одновременно и дремать, и обдумывать что-нибудь сквозь дремоту, а не рвать процесс мышления на кусочки.

– Вы имеете в виду, что дельфины постоянно слегка подремывают? Отдыхают душой, мечтают, отстраняясь на время от мира?

– Да, мы делаем то же самое – только в гораздо меньшей степени. Это нечто вроде постоянных размышлений на заднем плане, на уровне подсознания: слабый шум, продолжающийся, пока мы заняты каким-либо важным делом, и более давящий на сознание. Мы учимся подавлять его – это то, что мы называем «учиться сосредоточиваться». Сосредоточиться – в какой-то степени означает «удержать себя от дремоты».

– И вы считаете, что дельфины одновременно могут и спать, и вести нормальную умственную деятельность?

– Да, нечто вроде этого. Но в то же время я представляю себе этот сон как некий особый процесс.

– Что значит «особый»?

– Наши сны в значительной степени визуальны по своей природе, ибо во время бодрствования мы ориентированы в основном на видеоряд. Дельфины же…

– Ориентированы на звукоряд. Да. Если допустить этот эффект постоянного сна и наложить его на нейрофизиологическую структуру, которой они обладают, то, похоже, они способны плескаться, наслаждаясь своими собственными звуковыми снами.

– В какой-то мере – да. А не может ли подобное поведение быть подведено под термин «людус»?

– Я даже не знаю.

– Одну из форм его греки, конечно, рассматривали как особый вид деятельности, дав ей название «диагоги», лучше всего переводимое как «умственное развлечение», «досуг для ума». В эту категорию входила музыка, и Аристотель, размышляя в своей «Политике», какую пользу можно извлекать из нее, пришел в конце концов к выводу, что музыка могла бы приносить пользу, делая тело здоровым, способствуя определенному этосу и давая нам возможность наслаждаться вещами в собственном виде – что бы это ни означало. Но, рассматривая в этом свете акустический «дневной сон» как музыкальную разновидность «людуса», хотела бы я знать, не может ли это действительно соответствовать определенному этосу и благоприятствовать особому способу наслаждения?

– Возможно, если у дельфинов есть опыт.

– Мы по-прежнему даже близко не понимаем значения иных звуков… Но это все, что я могу вас сказать. Мой выбор – увидеть религиозное значение в спонтанном выражении «диагоги». Ваш выбор может быть иным.

– Да. Я принимаю это как психологическую или физиологическую необходимость, даже рассматривая подобную деятельность так, как предлагаете вы, – как форму игры или «людус». Но я не вижу способа выяснить, действительно ли такая музыкальная деятельность есть нечто религиозное. В этом пункте мы неспособны полностью понять их этос или их собственный способ мироощущения. Концепция настолько чуждая нам и извращенная, насколько, вы понимаете, отсутствует возможность общения – даже если бы языковой барьер был куда слабее, чем сейчас. Короче, кроме действительного поиска способа влезать в их шкуру и отсюда принять их точку зрения, я не вижу возможности вычислить их религиозные чувства, даже при условии, что все остальные ваши предположения верны.

– Вы, конечно, правы, – согласилась Марта, – выводы не научны, если они не имеют доказательств. Я не могу доказать своих слов, это только ощущения, впечатления, интуиция – и я предложила их вам только в таком качестве. Но иногда, наблюдая за тем, как дельфины играют, слыша издаваемые ими звуки, вы можете согласиться со мной. Подумайте над этим. Попробуйте это почувствовать.

Я продолжал глядеть на воду и небо. Я уже услышал все, за чем я сюда шел, а остальное было не так уж важно для меня, но подобное удовольствие на десерт выпадало далеко не каждый день. И я понял затем, что девушка понравилась мне даже больше, чем я думал, причем очарование это росло в то время, когда я сидел и слушал, – и не только из-за предмета беседы. Так, отчасти продолжая разговор, а отчасти из-за своего удивления, я попросил:

– Продолжайте. Рассказывайте дальше, об остальном. Пожалуйста!