Текст книги "Имя мне — Легион"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц)

Или все закончить, ответил я. Нет, кролик тымой драгоценный, мы не будем выбегать на охотника. Посидим в темноте.

Ну вот, зеленая вода. Потом желто-зеленая, наконец поверхность.

Я изо всех сил рванул к Стадиону. Мощная, словно от взрыва, волна бросила меня вперед. Мир схлопнул-ся, где-то вдалеке раздался голос:

– Он жив!

Гигантская тень и такая же гигантская волна. Леска ожила. Страна Счастливой Рыбалки. Может, я что-то сделал не так?

Где-то была сжата Ладонь. Что есть наживка?

Пара миллионов лет. Я помню себя одноклеточным организмом, болезненное превращение в амфибию, затем в воздуходышащее. Откуда-то с вершины дерева я услышал голос:

– Он приходит в себя.

Мое развитие достигло стадии хомо сапиенса, а затем я продвинулся на следующую эволюционную ступень – хомо сапиенса с крутого бодуна.

– Не пытайся вставать.

– Поймали? – невнятно пробормотал я.

– Он все еще сопротивляется, но уже на крючке. Мы уж было решили, что он прихватил тебя на закуску.

– Я тоже так решил.

– Подыши этим и замолчи.

Воронка на лице. Хорошо. Поднимите кубки и пейте…

– Он был очень глубоко. За пределом сонара. Мы засекли его, только когда он начал подниматься. А тогда было слишком поздно.

Я начал зевать.

– Сейчас мы отнесем тебя внутрь.

Я сумел извлечь привязанный к лодыжке нож.

– Только попробуй, останешься без пальца.

– Тебе нужно отдохнуть.

– Тогда принеси еще пару одеял. Я остаюсь.

Я снова лег и закрыл глаза.

Кто-то тряс меня. Холод и полумрак. Палуба залита желтым светом прожекторов. Я лежал на сооруженной рядом с центральным куполом койке и дрожал, несмотря на шерстяные одеяла.

– Прошло уже одиннадцать часов. Сейчас ты ничего не увидишь.

Во рту привкус крови.

– Выпей это.

Вода. Я хотел сказать пару ласковых слов на этот счет, но не мог пошевелить языком.

– Только не надо спрашивать, как я себя чувствую, – прохрипел я. – Сейчас полагается задать этот вопрос, но не надо. Ладно?

– Ладно. Хочешь пойти вниз?

– Нет, просто дай мне мою куртку.

– Держи.

– Что он делает?

Ничего. Он на большой глубине. Накачан наркотиками, но всплывать пока не хочет.

– Когда он в последний раз показывался?

– Часа два назад.

– Джин?

– Сидит в Вагоне, никого к себе не пускает. Слушай, тебя зовет Майк. Он прямо за тобой, в рубке.

Я сел и развернулся. Майк смотрел на меня. Он махнул рукой, я помахал ему в ответ.

Я скинул ноги на палубу и пару раз глубоко вдохнул. Болит желудок. Я встал на ноги и кое-как доковылял до рубки.

– Как насчет выпить?

Я посмотрел на экран. Пусто, Ихти слишком глубоко.

– За счет заведения?

– Да, кофе.

– Только не кофе.

– Ты болен. К тому же здесь ничего, кроме кофе, пить не разрешается.

– По определению, кофе – это коричневатая жидкость, согревающая желудок. У тебя есть такая в нижнем ящике.

– Чашек нет. Придется из стакана.

– Тяжелая жизнь.

Он налил.

– Хорошо получается. Тренировался для той работы?

– Какой работы?

– Ну, что я тебе предлагал.

На экране что-то появилось!

Он поднимается, мэм, поднимается! – заорал Майк в микрофон.

– Спасибо, Майк, у меня тоже есть сигнал.

– Джин!

– Заткнись! Она занята!

– Это Карл?

– Да, – отозвался я. – Потом поговорим. – И прервал связь. Зачем я это сделал?

– Зачем ты это сделал?

Не знаю.

– Не знаю.

Ну какой смысл с ним разговаривать? Все равно что с самим собой. Я встал и вышел наружу. Ничего нет. Что-то есть?

Стадион закачался! Должно быть, он увидел корабль и снова пошел на погружение. Слева закипела вода. Океан с ревом заглатывал бесконечную макаронину троса.

Я постоял немного, затем вернулся к Майку.

Два часа. Тошнота, все тело ноет. Четыре. Теперь вроде получше.

– Наркотик его пронимает.

– Похоже.

– Что насчет мисс Лухарич?

– А что?

– Она должна быть полумертвой.

– Возможно.

– И как ты с этим собираешься бороться?

– Сама напросилась. Она знала, как это бывает.

– Думаю, ты сумел бы его вытащить.

– Я тоже так думаю.

– И она тоже.

– Вот пусть и попросит.

Ихти сонно дрейфовал на глубине в шестьдесят метров. Я еще раз вышел прогуляться и совершенно случайно оказался рядом с Вагоном. Она не смотрела в мою сторону.

– Карл, иди сюда!

Пикассовые глазки, и больше ничего. И злодейский умысел усадить меня за пульт Вагона.

– Это приказ?

– Да. Нет! Пожалуйста.

Я бросился внутрь и осмотрел приборы. Он поднимался.

– Тянуть или отпускать?

Я включил лебедку. Ихти поднимался послушно, как котенок.

– Теперь решай сама.

На двадцати метрах он уперся.

– Отпустить немного?

– Нет!

Она поднимала его – десять метров, восемь…

На четырех Джин выдвинула совки, и они подхватили зверя. Теперь тянитолкай. Снаружи – торжествующие вопли, вспышки блицев.

Команда увидела Ихти.

Он начал сопротивляться. Джин держала тросы натянутыми, тянитолкай поднимался все дальше.

Вверх.

Еще два фута, и тянитолкай начал толкать.

Крики, быстрый топот.

Гигантский стебель, раскачивающийся на ветру, его шея. Зелеными холмами поднимаются из воды плечи.

– Карл, он очень большой! – закричала Джин.

А он становился все больше и больше… и беспокойнее.

– Давай!

Он посмотрел вниз.

Он посмотрел вниз, словно бог наших самых древних предков.

В моей голове мешались страх, стыд, издевательский смех.

А в ее голове?

– Давай же!

Она смотрела вверх, на зарождающееся землетрясение.

– Не могу!

Сейчас, когда кролик умер, все будет так просто. Я протянул руку.

И остановился.

– Нажми сама.

– Не могу. Давай ты. Вытащи его, Карл!

– Нет. Если это сделаю я, ты потом всю жизнь будешь мучаться, а могла ли это сделать ты. Ты душу продашь, пытаясь это узнать. Поверь мне, мы похожи, а со мной все было именно так. Выясни сейчас!

Она тупо пялилась.

Я схватил ее за плечи.

– Представь себе, что это вытащили меня, – предложил я. – Я – зеленый морской змей, полное ненависти чудовище, собирающееся тебя уничтожить. Я никому не подчиняюсь. Нажми «инъекцию».

Ее рука потянулась к кнопке, но вдруг дернулась обратно.

– Ну же!

Она нажала кнопку.

Я аккуратно положил ее на пол и закончил с Ихти.

Прошло добрых семь часов, прежде чем я проснулся под ровный гул винтов Стадиона.

– Ты болен, – сообщил мне Майк.

– Как Джин?

– Аналогично.

– Где зверь?

– Здесь.

– Хорошо. – Я перекатился. – На сей раз не ушел.

Вот так все оно и было. По-моему, никто не рождается наживляльщиком, но кольца Сатурна поют свадебную песнь дару, оставленному морским чудовищем.

Роза для Екклезиаста

1

В то утро я переводил один из моих «Мадригалов смерти» на марсианский. Коротко прогудел селектор, и я, от неожиданности уронив карандаш, щелкнул переключателем.

– Мистер Гэлинджер, – пропищал Мортон своим юношеским контральто, – старик сказал, чтобы я немедленно разыскал «этого чертова самонадеянного рифмоплета» и прислал к нему в каюту. Поскольку у нас только один самонадеянный рифмоплет…

– Не дай гордыне посмеяться над трудом, – оборвал я его.

Итак, марсиане наконец-то решились. Стряхнув длинный столбик пепла с дымящегося окурка, я затянулся впервые после того, как зажег сигарету. Я боялся пройти эти сорок футов до капитанской каюты и услышать слова Эмори, заранее мне известные. Поэтому, прежде чем встать, я закончил перевод строфы.

До каюты Эмори я дошел мгновенно, два раза постучал и открыл дверь как раз в тот момент, когда он пробурчал:

– Войдите.

Я быстро сел, не дожидаясь приглашения.

– Вы хотели меня видеть?

Я созерцал его тусклые глаза, редеющие волосы и ирландский нос, слушал голос, звучащий на децибел громче, чем у кого бы то ни было…

– Быстро добрался. Бегом, что ли, бежал?

Гамлет – Клавдию:

– Я работал.

– Ха! – фыркнул он. – Скажешь тоже! Никто еще не видел, чтобы ты этим занимался.

Пожав плечами, я сделал вид, что хочу встать.

– Если вы меня за этим сюда позвали…

– Сядь!

Он вышел из-за стола. Навис надо мной, свирепо глядя сверху вниз (непростое дело, даже если я сижу в низком кресле).

– Из всех ублюдков, с которыми мне когда-либо приходилось работать, ты, несомненно, самый гнусный! – заревел он, как ужаленный в брюхо бизон. – Почему бы тебе, черт возьми, не удивить нас всех и не начать вести себя по-человечески? Я готов признать, что ты умен, может быть, даже гениален, но… Ну да ладно!

Он махнул рукой и вернулся в кресло.

– Бетти наконец их уговорила, – его голос снова стал нормальным. – Они ждут тебя сегодня днем. После завтрака возьмешь джипстер и поедешь.

– Ладно, – сказал я.

– У меня все.

Я кивнул, встал и уже взялся за ручку двери, когда он сказал:

– Не буду тебе говорить, как это важно. Ты уж веди себя с ними не так, как с нами.

Я закрыл за собой дверь.

Не помню, что я ел на завтрак. Я нервничал, но инстинктивно чувствовал, что не оплошаю. Мои бостонские издатели ожидали от меня «Марсианскую идиллию» или, по крайней мере, что-нибудь о космических полетах в духе Сент-Экзюпери. Национальная ассоциация ученых требовала исчерпывающего доклада о величии и падении марсианской империи.

И те и другие останутся довольны. В этом я не сомневался. Я всегда справляюсь, и справляюсь лучше, чем другие. Потому-то все и завидуют мне, за это и ненавидят.

Впихнув в себя остатки завтрака, я отправился в гараж, выбрал джипстер и повел его к Тиреллиану.

Над открытым верхом машины, словно языки пламени, плясали огненно-красные песчинки. Они кусались через шарф и секли мои защитные очки.

Джипстер, раскачиваясь и пыхтя, как маленький ослик, на котором я однажды пересек Гималаи, не переставая поддавал мне под зад. Тиреллианские горы переминались с ноги на ногу и приближались под косым углом.

Джипстер пополз в гору, и я, прислушавшись к натужному рычанию мотора, переключил скорость. Не похоже, думалось мне, ни на Гоби, ни на Великую Юго-Западную пустыню. Просто красная, просто мертвая… Даже кактусов нет.

С вершины холма ничего не было видно из-за облака пыли, поднятой джипстером. Впрочем, это не имело значения. Дорогу я мог бы найти с закрытыми глазами. Сбрасывая газ, я свернул налево и вниз, объезжая каменную пагоду.

Приехали.

Джипстер со скрежетом остановился. Бетти помахала мне рукой.

– Привет, – полузадушенно прохрипел я, разматывая шарф и вытряхивая из него фунта полтора песка. – Итак, куда мне идти и с кем встречаться?

Мне нравится, как она говорит: четко, со знанием дела. А тех светских любезностей, которые ждали меня впереди, мне хватит как минимум до конца жизни. Я посмотрел на нее – безупречные зубы и шоколадные глаза, коротко подстриженные, выгоревшие на солнце волосы (терпеть не могу блондинок) – и решил, что она в меня влюблена.

– Мистер Гэлинджер, Матриарх ждет вас. Она согласилась предоставить вам для изучения храмовые летописи.

Бетти замолчала, поправила волосы и поежилась. Быть может, мой взгляд ее нервирует?

– Это религиозные и одновременно исторические документы, – продолжала она, – что-то вроде Махабхараты. От вас ждут соблюдения определенных ритуалов в обращении с ними, например, произнесения священных слов при переворачивании страниц. Матриарх научит вас всему необходимому.

Я понимающе кивнул.

– Отлично, тогда пошли. Э-э… – Она помедлила. – И не забудьте их Одиннадцать Форм Вежливости и Ранга. Они очень серьезны в вопросах этикета. И не ввязывайтесь в споры о равноправии мужчин и женщин…

– Да знаю я все их табу, – прервал ее я. – Не беспокойтесь. Я ведь жил на Востоке, если помните.

Она отвела взгляд и взяла меня за руку. Я чуть ее не отдернул.

– Будет лучше, если я войду, держа вас за руку.

Я проглотил напрашивающиеся комментарии и последовал за ней, как Самсон в Газе.

Увиденное неожиданно оказалось созвучным моим последним мыслям. Чертоги Матриарха были несколько абстрактной версией моего представления о шатрах израильских племен.

Невысокая и седая, Матриарх М’Квийе выглядела лет на пятьдесят и была одета, как цыганская королева. В радуге своих широченных юбок она походила на перевернутую вверх дном и поставленную на подушку чашу для пунша.

Благосклонно приняв мой почтительный поклон, она рассматривала меня, как удав кролика. Угольно-черные глаза Матриарха удивленно раскрылись, когда она услышала мое безупречное произношение – магнитофон, который Бетти таскала с собой на все беседы, сделал свое дело, к тому же я практически наизусть знал лингвистические отчеты первых двух экспедиций. А схватывать произношение я могу, как никто другой.

– Вы тот самый поэт?

– Да, – ответил я.

– Почитайте, пожалуйста, что-нибудь из своих стихов.

– Мне очень жаль, но только самый тщательный перевод может воздать должное и вашему языку, и моей поэзии, а ваш язык я знаю еще недостаточно хорошо.

– В самом деле?

– Но я все-таки сделал несколько переводов… так, для собственного удовольствия, чтобы поупражняться в грамматике, – продолжал я. – Сочту за честь почитать их вам как-нибудь.

– Хорошо.

Одно очко я заработал!

М’Квийе повернулась к Бетти:

– Вы можете идти.

Бетти пробормотала формулы прощания, как-то странно, искоса, взглянула на меня и исчезла. Она явно надеялась, что останется и будет «помогать» мне. Как и всем, ей хотелось примазаться к чужой славе. Но Шлиманом в этой Трое был я, и отчет Национальной ассоциации ученых будет подписан только одним именем!

М’Квийе встала, и я подумал, что выше от этого она стала ненамного. Впрочем, я со своими шестью футами шестью дюймами вечно торчу над всеми и выгляжу, как тополь в октябре: тощий и с ярко-красной макушкой.

– Наши летописи очень древние, – начала она. – Бетти говорит, что ваше слово, описывающее их возраст, – «тысячелетия».

Я кивнул:

– Мне не терпится их увидеть.

– Они не здесь. Нам придется пройти в храм – выносить летописи нельзя.

Я насторожился.

– Вы не возражаете, если я сниму с них копии?

– Нет. Я вижу, что вы относитесь к ним с уважением, иначе ваше желание увидеть их не было бы столь велико.

– Отлично.

Похоже, это ее развеселило. Я поинтересовался, что тут смешного.

– Для чужеземца изучение Священного Языка может оказаться не таким уж простым делом.

И тут до меня дошло.

Никто из первой экспедиции не проникал так далеко. Я и не предполагал, что у марсиан два языка: классический и повседневный. Я немного знал их пракрит, теперь мне предстояло изучить их санскрит.

– Черт побери!

– Извините, не поняла.

– Это непереводимо, М’Квийе. Но представьте, что вам необходимо быстро выучить Священный Язык, и вы поймете мои чувства.

Это, похоже, снова ее развеселило, и мне было предложено разуться.

Она провела меня через альков, и мы попали в царство византийского великолепия.

Ни один землянин не был в этой комнате, иначе я бы о ней знал. А ту грамматику и тот словарный запас, которыми я сейчас владел, Картер, лингвист первой экспедиции, выучил с помощью некой Мэри Аллен, сидя по-турецки в прихожей.

Я с любопытством озирался по сторонам. Все говорило о существовании высокоразвитой, утонченной культуры. Видимо, нам придется полностью пересмотреть свои представления о марсианской цивилизации.

Во-первых, у этого зала был куполообразный свод и ниши; во-вторых, по бокам стояли колонны с каннелюрами; в-третьих… а, черт! Зал был просто шикарный. Сроду не подумаешь, глядя на обшарпанный фасад!

Я наклонился, чтобы рассмотреть золоченую филигрань церемониального столика, заваленного книгами. Мне показалось, что лицо М’Квийе приняло несколько самодовольное выражение при виде моей заинтересованности, но в покер играть я бы с ней не сел.

Большим пальцем ноги я водил по мозаичному полу.

– И весь ваш город помещается в одном здании?

– Да, оно уходит далеко в глубь горы.

– Ну да, понимаю, – сказал я, ничего не понимая.

Просить об экскурсии было пока что рано.

М’Квийе подошла к маленькой скамеечке, стоявшей возле стола.

– Ну что ж, начнем вашу дружбу со Священным Языком?

Я старался запечатлеть в памяти этот зал, зная, что рано или поздно все равно придется протащить сюда фотоаппарат. Я оторвал взгляд от статуэтки и энергично кивнул:

– Да, представьте нас друг другу, пожалуйста.

Прошло три недели. И теперь стоило мне смежить веки, как букашки букв начинали мельтешить перед глазами. Стоило поднять взор на безоблачное небо, как оно покрывалось каллиграфической вязью. Я литрами пил кофе, а в перерывах глотал коктейли из амфетамина с шампанским.

М’Квийе давала мне уроки по два часа каждое утро, а иногда и по два часа вечером. Как только я набрал достаточно знаний для самостоятельной работы, я добавил к этому еще четырнадцать часов.

А по ночам лифт времени стремительно опускал меня на самые нижние этажи…

Мне снова шесть лет. Я изучаю иврит, греческий, латынь и арамейский. А вот мне десять, и тайком, урывками, я пытаюсь читать «Илиаду». Когда отец не грозил геенной огненной и не проповедовал братскую любовь, он заставлял меня зубрить Слово Божье в оригинале.

Господи! Существует так много оригиналов и столько слов Божьих! Когда мне было двенадцать лет, я начал указывать отцу на некоторые разногласия между тем, что проповедует он и что написано в Библии.

Фундаменталистская решительность его ответа не допускала возражений. Лучше бы он меня выпорол. С тех пор я помалкивал и учился ценить и понимать поэзию Ветхого Завета.

В тот день, когда мальчик закончил школу с похвальными грамотами по французскому, немецкому, испанскому и латыни, папаша Гэлинджер сказал своему четырнадцатилетнему сыну-пугалу шести футов роста, что хочет видеть его священником. Я помню, как уклончиво ответил ему сын.

– Сэр, – сказал он, – я вообще-то хотел бы годик-другой сам позаниматься, а потом прослушать курс лекций по богословию в каком-нибудь университете. Вроде рано мне еще в семинарию, вот так сразу.

Глас Божий:

– Но ведь у тебя талант к языкам, сын мой. Ты сможешь проповедовать Евангелие во всех землях вавилонских. Ты прирожденный миссионер. Ты говоришь, что еще молод, но время вихрем проносится мимо. Чем раньше ты начнешь, тем больше лет отдашь служению Господу.

Я не помню его лица. Никогда не помнил. Может быть, потому, что всегда боялся смотреть ему в глаза.

Спустя годы, когда он умер и лежал весь в черном среди цветов, окруженный плачущими прихожанами, среди молитв, покрасневших лиц, носовых платков, рук, похлопывающих меня по плечу, и утешителей со скорбными лицами, я смотрел на него и не узнавал.

Мы встретились за девять месяцев до моего рождения, этот незнакомый мне человек и я. Он никогда не был жестоким: суровым, требовательным, презирающим чужие недостатки – да, но жестоким – никогда. Он заменил мне мать. И братьев. И сестер. Он вытерпел те три года, что я учился в колледже Святого Иоанна, скорее всего, из-за названия, не подозревая, насколько либеральным этот колледж был на самом деле.

Но я никогда по-настоящему не знал его. А теперь человек на катафалке уже ничего не требовал. Я мог не проповедовать Слово Божье. Но теперь я сам этого хотел, хотя и по-своему. Пока он был жив, я не мог этого делать.

Получив небольшое наследство – не без хлопот, так как мне не исполнилось восемнадцати, – я не вернулся на последний курс.

В конце концов я поселился в Гринвич-Виллидж.

Не сообщая прихожанам-доброжелателям свой новый адрес, я начал писать стихи и самостоятельно изучать японский и хиндустани. Я отрастил огненную бороду, пил кофе и играл в шахматы. Мне хотелось испробовать еще несколько путей к спасению души.

После этого – два года в Индии с войсками ООН, что излечило меня от увлечения буддизмом и подарило миру сборник стихов «Свирели Кришны», а мне – Пулитцеровскую премию, которую я заслуживал.

Затем – назад в Штаты, чтобы написать дипломную работу по лингвистике, получить ученую степень и очередные премии.

А потом в один прекрасный день на Марс отправился корабль. Вернувшись в свое огненное гнездо в Нью-Мексико, он принес с собой новый язык – фантастический, экзотический, ошеломляющий. Узнав о нем все возможное и написав книгу, я прославился в научных кругах.

– Ступай, Гэлинджер. Окуни ведро в источник и привези нам глоток Марса. Изучи другой мир и разложи его душу на ямбы.

Вот так я оказался на планете, где солнце – как потускневшая монета, где ветер – как бич, где две луны играют в чехарду, и стоит только взглянуть на песок, как начинается жгучий зуд.

Мне надоело ворочаться с боку на бок. Я встал с койки и через темную каюту прошел к иллюминатору. Пустыня лежала бескрайним оранжевым ковром, вздымающимися песчаными буграми.

 
Я здесь чужой, но страха – ни на миг;
Вот этот мир – и я его постиг…
 

Я рассмеялся.

Священный Язык я уже освоил. Он не так сильно отличался от повседневного, как казалось вначале. Я достаточно хорошо владел вторым, чтобы разобраться в тонкостях первого. Грамматику и наиболее употребительные неправильные глаголы я знал назубок, словарь, который я составлял, рос день ото дня, как тюльпан, и вот-вот должен был расцвести. Стебель удлинялся с каждым прослушиванием записей.

Наконец пришло время испытать мое умение на практике. Я нарочно не брался за основные тексты – сдерживался до тех пор, пока не смогу оценить их по-настоящему. До этого я читал только мелкие заметки, отрывки стихов, фрагменты из исторических хроник. И вот что поразило меня больше всего. Они писали о конкретных вещах: скалах, песке, воде, ветрах, и общий тон, вложенный в эти изначальные символы, был болезненно пессимистичным. Он напомнил мне некоторые буддистские тексты, но еще больше он походил по духу на некоторые главы Ветхого Завета. В особенности – на Книгу Екклезиаста.

Что ж, так и сделаем. И мысли, и язык были столь похожи, что это станет прекрасным упражнением. Не хуже, чем переводить По на французский. Я никогда не стану последователем Маланна, но покажу им, что и землянин когда-то так же рассуждал, так же чувствовал.

Я включил настольную лампу и нашел среди книг Библию.

«Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, – все суета! Что пользы человеку…»

Мои успехи, похоже, сильно удивили М’Квийе. Она вглядывалась в меня через стол наподобие сартровского Иного. Я бегло прочитал главу из Книги Локара, не поднимая глаз, но чувствуя, как ее взгляд словно затягивает невидимую сеть вокруг моей головы, плеч и рук. Я перевернул страницу.

Пыталась ли она взвесить сеть, определяя размер улова? И зачем? В книгах ничего не говорилось о рыболовах на Марсе. В них говорилось, что некий бог по имени Маланн плюнул или сделал нечто еще более отвратительное (в зависимости от версии, которую вы читаете), и возникла жизнь; возникла как болезнь неорганической материи. В них говорилось, что движение – ее первый закон и танец является единственным правильным ответом неорганике… В качестве танца – его оправдание… а любовь – болезнь органической материи… неорганической материи…

Я потряс головой – чуть было не уснул.

– М’нарра.

Я встал и потянулся. М’Квийе пристально меня рассматривала. Когда я встретился с ней взглядом, она отвела глаза.

– Я устал. Мне хотелось бы немного отдохнуть. Я сегодня ночью почти не спал.

Она кивнула. Земная замена слова «да», которой она научилась от меня.

– Хотите отдохнуть и увидеть учение Локара во всей его полноте?

– Прошу прощения?

– Хотите увидеть танец Локара?

– О да. – Иносказаний и околичностей в их языке было больше, чем в корейском. – Да. Конечно. Буду рад его увидеть в любое время.

– Сейчас самое время. Сядьте. Отдыхайте. Я позову музыкантов.

Она торопливо вышла через дверь, за которой я ни разу не был.

Ну что ж, по словам Локара, танец – высшая форма искусства, и мне предстояло увидеть, как нужно танцевать, по мнению умершего сотни лет назад философа. Я потер глаза и сложился пополам, достав руками пол.

В висках застучала кровь. Сделав пару глубоких вдохов, я снова наклонился и тут же краем глаза увидел какое-то движение около двери.

М’Квийе и три ее спутницы, наверное, подумали, что я собираю на полу шарики, которых у меня не хватает.

Я криво усмехнулся и выпрямился. Лицо у меня покраснело, и не только от физической нагрузки. Я не ожидал, что они появятся так быстро.

Маленькая рыжеволосая куколка, завернутая, как в сари, в прозрачный кусок марсианского неба, воззрилась на меня в изумлении снизу вверх – как ребенок на яркий флажок на длинном древке.

– Привет, – сказал я.

Перед тем как ответить, она поклонилась. По-видимому, меня повысили в ранге.

– Я буду танцевать, – сказала она.

Губы ее были, как алая рана на бледной камее. Глаза цвета мечты потупились.

Она поплыла к центру комнаты.

Стоя там, как статуэтка этрусского фриза, она то ли задумалась, то ли созерцала узор на полу. Может, эти узоры что-нибудь означали? Я всмотрелся в них. Если и так, то никакого скрытого смысла я в них не видел, зато они хорошо бы смотрелись на полу ванной или внутреннего дворика.

Две другие женщины были пожилыми и, как и М’Квийе, походили на аляповато раскрашенных воробьев. Одна уселась на пол с трехструнным инструментом, смутно напоминавшим сямисэн. Другая держала в руках кусок дерева и две палочки.

М’Квийе презрела свою скамеечку, и не успел я оглянуться, как она сидела на полу. Я последовал ее примеру.

Музыкантша с сямисэном все еще настраивала свой инструмент, и я наклонился к М’Квийе:

– Как зовут танцовщицу?

– Бракса, – ответила она, не глядя на меня, и медленно подняла левую руку, что означало «да», «давайте», «начинайте».

Звук сямисэна пульсировал, как зубная боль, от деревяшки доносилось тиканье часов, вернее, призрака часов, которых марсиане так и не изобрели.

Бракса стояла, как статуя, подняв обе руки к лицу и широко разведя локти.

Музыка стала подобной огню.

Бракса не двигалась.

Шипение перешло в плеск. Ритм замедлился. Это была вода, самая большая драгоценность на свете, с журчанием льющаяся по поросшим мхом камням.

Бракса по-прежнему не двигалась.

Глиссандо. Пауза.

Затем наступил черед ветра. Мягкого, покойного, вздыхающего. Пауза, всхлип, и все сначала, но уже громче.

То ли мои глаза, уставшие от постоянного чтения, обманывали меня, то ли Бракса дрожала с головы до ног.

Нет, действительно дрожала.

Она начала потихоньку раскачиваться. Долю дюйма вправо, затем влево. Пальцы раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза у нее закрыты.

Затем глаза открылись. Они были холодными, невидящими. Раскачивание стало более заметным, слилось с ритмом музыки.

Ветер дул из пустыни, обрушиваясь на Тиреллиан, как волна на плотину. Ее пальцы были порывами ветра.

Надвигался ураган. Она медленно закружилась, кисти рук тоже поворачивались, а плечи выписывали восьмерку.

Ее глаза были неподвижным центром циклона, бушевавшего вокруг нее. Голова была откинута назад, но я знал, что ее взор, бесстрастный, как у Будды, устремлен сквозь потолок к вечным небесам. Лишь две луны, быть может, прервали свой сон в нирване необитаемой бирюзы.

Когда-то давно в Индии я видел, как девадэзи, уличные танцовщицы, плетут свои цветные паутины, затягивая в них мужчин, словно насекомых. Но Бракса была гораздо большим: она была рамадьяни, священной танцовщицей последователей Рамы, воплощения Вишну, подарившего людям танец.

Щелканье стало ровным, монотонным; стон струн напоминал палящие лучи солнца, тепло которых украдено ветром. Я смотрел, как оживает эта статуя, и чувствовал божественное озарение.

Я снова был Рембо с его гашишем, Бодлером с его опиумом, По, Де Куинси, Уайльдом, Малларме и Алистером Кроули. На какое-то мгновение я стал моим отцом на темной кафедре проповедника, а гимны и стоны органа превратились в порывы ветра.

Она стала вертящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, веревкой для сушки белья, на которой билось на ветру что-то яркое. Ее плечо обнажилось, правая грудь двигалась вверх-вниз, точно луна на небе, алый сосок то появлялся, то исчезал под складкой одежды. Музыка стала чем-то внешним, формальным, как спор Иова с Богом. Ее танец был ответом Бога.

Музыка замедлилась и смолкла. Ее одежда, словно живая, собралась в первоначальные строгие складки.

Бракса опускалась все ниже и ниже, к самому полу, голова ее упала на поднятые колени. Она замерла.

Наступила тишина.

Почувствовав боль в плечах, я понял, в каком находился напряжении. Что следовало делать теперь? Аплодировать?

Я исподтишка взглянул на М’Квийе. Она подняла правую руку.

Как будто почувствовав это, девушка вздрогнула всем телом и встала. Музыканты и М’Квийе тоже встали.

Поднявшись, я обнаружил, что отсидел левую ногу, и сказал, как ни дурацки это прозвучало:

– Прекрасный танец.

В ответ я получил три различных синонима слова «спасибо» на Священном Языке.

Мелькание красок, и я снова наедине с М’Квийе.

– Это сто семнадцатый танец Локара, а всего их две тысячи двести двадцать четыре.

Я посмотрел на нее.

– Прав был Локар или нет, он нашел достойный ответ неорганике.

Она улыбнулась:

– Танцы вашей планеты такие же?

– Некоторые немного похожи. Я о них вспоминал, когда смотрел на Браксу, но я никогда не видел ничего подобного.

– Она хорошая танцовщица, – сказала М’Квийе. – Она знает все танцы.

Опять это выражение лица, которое уже однажды показалось мне странным.

– Я должна заняться делами.

Она подошла к столу и закрыла книги.

– М’нарра.

– До свидания.

Я натянул сапоги.

– До свидания, Гэлинджер.

Я вышел за дверь, уселся в джипстер, и машина с ревом помчалась сквозь вечер в ночь. Крылья разбуженной пустыни медленно колыхались у меня за спиной.

2

Не успел я, после недолгого занятия грамматикой с Бетти, закрыть за ней дверь, как услышал голоса в холле. Вентиляционный люк в моей каюте был приоткрыт, я стоял под ним и поневоле подслушивал.

Мелодичный дискант Мортона:

– Ты представляешь, он со мной недавно поздоровался!

Слоновье фырканье Эмори:

– Или он заболел, или ты стоял у него на дороге и он хотел, чтобы ты посторонился.

– Скорее всего, он меня не узнал. Он теперь, по-моему, вообще не спит – нашел себе новую игрушку, этот язык. Я на прошлой неделе стоял ночную вахту, и, когда проходил мимо его двери часа в три, у него бубнил магнитофон. А когда в пять сменялся, он все еще работал.

– Работает этот тип действительно упорно, – нехотя признал Эмори. – По правде сказать, я думаю, он что-то принимает, чтобы не спать. Глаза у него последнее время прямо-таки стеклянные. Хотя, может, у поэтов всегда так.

В разговор вмешалась Бетти – оказывается, она была с ними:

– Что бы вы там ни говорили, мне по крайней мере год понадобится, чтобы выучить то, что он успел за три недели. А ведь я всего-навсего лингвист, а не поэт.

Мортон, должно быть, был сильно неравнодушен к ее коровьим прелестям. Это единственное, чем я могу объяснить его слова.

– В университете я прослушал курс лекций по современной поэзии, – начал он. – В программе было шесть авторов: Йитс, Элиот, Паунд, Крейн, Стивенс и Гэлинджер, – и в последний день семестра профессору, видимо, захотелось поразглагольствовать. Он сказал: «Эти шесть имен начертаны на столетии, и никакие силы критики и ада над ними не восторжествуют». Что касается меня, – продолжал Мортон, – то я всегда считал, что его «Свирели Кришны» и «Мадригалы» просто великолепны. Для меня было большой честью оказаться с ним в одной экспедиции, хотя с тех пор, как мы познакомились, он мне, наверное, не больше двух десятков слов сказал.