Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

8

Наступил день, в который дело Аспазии должно было рассматриваться гелиастами под председательством архонта Базилики на Агоре.

С раннего утра двор суда был окружен народом. Спокойной и сдержанной среди всех афинян была в этот день только сама Аспазия.

Она стояла на верхнем этаже своего дома и глядела сквозь отверстие, вроде окна, на толпу собиравшуюся в Агоре. Она была несколько бледна, но не от страха, так как на губах ее мелькала презрительная улыбка.

Перикл вошел к ней. Он был бледнее Аспазии, лицо его дышало глубокой серьезностью. Он молча бросил взгляд на пасмурное небо.

День был серый. Стая журавлей летела от северного Стримона через Аттику. Их крики, казалось, призывали дождь.

Наконец, на улице показалось шествие, состоявшее по большей части из пожилых людей. Это были гелиасты, которым поручили рассмотрение дела Аспазии, судьи, перед которыми должна появиться супруга Перикла, которые должны вынести ей приговор.

– Посмотри на это старье, – сказала Аспазия, улыбаясь и указывая на гелиастов, – у половины из них старые плащи и голодный вид. Они опираются на длинные, безвредные для меня афинские палки.

– Они из простого народа, – сказал Перикл, пожимая плечами, – люди из того самого афинского народа, который некогда так тебе нравился и из любви к которому ты оставила персидский двор и прекрасный Милет и явилась сюда.

Аспазия ничего не ответила.

– Это тот самый афинский народ, – продолжал Перикл, – непринужденная свобода которого казалась тебе достойной восхищения, любовь к родине которого трогала тебя, развитый дух которого казался тебе несравненным не только в произведениях великих спутников и поэтов…

– Теперь я знаю, – возразила Аспазия, – что так много восхваляемый, изящный афинский народ есть ничто иное, как гнездо грубости, даже, можно сказать, варварства.

– В мире нет ничего совершенного, – сказал Перикл, – и большой свет часто имеет резкую тень. Я припоминаю, недавно в мастерской одного скульптора, я видел странное произведение: это было существо с крыльями за плечами и с козлиными ногами – такой же смесью противоположностей кажется мне и афинский народ. Кроме того, не забудь, что афиняне используют свои достоинства только для себя, тогда как свои слабости делят с другими и, как прекрасная женщина остается женщиной, так и самый наиболее одаренный народ все-таки остается народом, не чуждым слабостей и страстей, присущих всякой толпе.

– Даже более, чем всякий другой, афинский народ неблагодарен, непостоянен, легкомыслен, подвержен любым влияниям…

– Да, но зато он любезен, – сказал Перикл с легкой иронией, – он любит удовольствия, веселье, он воодушевлен, он друг и сторонник красоты, чего же тебе еще, Аспазия? Разве ты сама не осмеивала бедного Сократа за то, что он требовал от афинского народа других добродетелей кроме тех, которые я сейчас называл.

Аспазия гордо и оскорбленно отвернулась.

– Пора идти, – сказал помолчав немного Перикл, – пора идти на Агору, в суд, где ожидают гелиасты. Неужели ты не боишься, Аспазия? Твое лицо не ведает страха – неужели ты хочешь предоставить всю заботу мне одному?

– Я больше боюсь дурного запаха от твоих народных судей в суде, чем того приговора, который выйдет из их уст. Я еще чувствую в себе то мужество, которое воодушевляло меня перед чернью Мегары и на улицах Элевсина.

Во время этого разговора супругов, гелиасты дошли до помещения суда в Агоре. Архонт с несколькими служащими и общественными писцами находился там же, где и вызванные свидетели и обвинитель.

Перед судебным двором толпился народ в сильном возбуждении, слышались всевозможные речи, приговоры, желания и предсказания. Сейчас же можно было различить противников и приверженцев обвиненной, так же, как и людей беспристрастных.

– Знаете, почему они обвинили Анаксагора и Аспазию? – говорил один. Потому что они хотели как можно чувствительнее поразить Перикла, но не осмеливались напасть на него самого, так как, во всех Афинах, не найдется человека, который решился бы открыто напасть на Перикла.

– Но разве нельзя было бы, – вскричал другой, – разве нельзя было бы потребовать от Перикла после многолетнего правления лучшего отчета чем те, которые он дает до сих пор? Разве в его отчетах не встречается таких граф, как например графа «на различные надобности»? Что это значит, позвольте узнать? Разве можно так дерзко бросать народу пыль в глаза? Послушайте только – «на различные надобности»!..

Так кричал он, усердно проталкиваясь в толпе.

– Это те суммы, – заметил ему один из толпы, – которые Перикл использует на подкуп влиятельных людей из Пелопонеса, чтобы заставить их не предпринимать ничего дурного против Афин…

– Да! Чтобы они не мешали объявить себя афинским тираном, насмешливо возразил первый. – И если вы думаете иначе, то жестоко ошибаетесь – Перикл уже давно говорит о соединении воедино всей Эллады, потому что ему захотелось быть тираном всей Эллады. Его жена, милезианка, впустила ему в ухо червя, который гложет теперь его мозг. Эта гетера желает, ни больше, ни меньше, как короны, она с удовольствием стала бы царицей Эллады, лавры ее соотечественницы не дают ей покоя.

Между тем на Агоре, на судебном дворе, уже заседали на деревянных скамьях судьи. Председателем был архонт Базилики, окруженный писцами и слугами.

Место суда было отделено решеткой, за которую впускали только тех, кого вызывал архонт.

Вокруг наружной стороны решетки толпился народ, чтобы присутствовать при судопроизводстве. Напротив скамеек суда находилось место обвиненной, а также и обвинителя.

На одном из этих возвышенных мест сидел Гермиппос, человек неприятной наружности, маленькие глаза которого беспокойно бегали вокруг.

На другом возвышении сидела Аспазия и рядом с ней Перикл, потому что, как женщина, да еще чужестранка, она должна была быть введена в суд афинским гражданином.

Тяжело было видеть самую прелестную и известную женщину своего времени, супругу великого Перикла, на скамье обвиняемых. То, что Перикл сидел рядом с ней, как бы обвиненный, усугубляло торжественность и трогательность минуты.

С некоторой гордостью ударяли себя в грудь судьи и большинство народа при мысли, что такие могущественные люди должны появляться перед их судом. Злым взглядом глядел Гермиппос на прекрасную женщину, на слегка бледном лице которой выражалась непоколебимая твердость.

Наконец архонт открыл заседание. Он взял с обвинителя присягу, что тот подал жалобу только из желания добиться истины и справедливости. Сами судьи давали клятву, вступая в должность, поступать по справедливости и беспристрастно. Затем архонт приказал общественному чтецу прочесть сначала обвинения, потом – ответ на них, после чего он обратился к обвинителю, требуя чтобы он словесно подтвердил прочитанное.

Гермиппос поднялся. Его речь была полна сарказма. Всем казалось, что они присутствуют при комическом представлении. Он резкими словами описал поступки Аспазии, которые служили поводом к обвинению. Он рассказал, как она перед всем народом в Элевсине непочтительно говорила об элевсинских богинях и о священных обычаях страны, как она общалась с софистами: с Анаксагором, с Сократом и главное дело с известнейшим отрицателем богов, Протагором, который прожил в Афинах довольно продолжительное время. Как она, в свою очередь, распространяла ложное учение среди юношества, тогда как Протагор отправился с той же целью по другим эллинским городам. Как она восстанавливала афинских женщин против древних обычаев страны. Как один раз на празднестве Деметры она выступила перед собранием афинских женщин, требуя, чтобы они боролись против достойных уважения афинских законов, освящающих брак и семейную жизнь афинских граждан. Как она привлекла в дом свободных афинянок, чтобы превращать их в гетер, и, наконец, зашла так далеко, что стала держать у себя в доме несколько девушек для того, чтобы воспитать их по-своему и связать с ними выдающихся афинских мужей.

В свидетели Гермиппос выставил многих из тех, которые в Элевсине слышали речь Аспазии. От некоторых же он доставил письменные показания, которые были прочтены общественными писцами. Что касается того, что Аспазия совращала женщин, то в свидетельницы выставлены были некоторые из них, присутствовавшие на празднестве Деметры.

Попытку совращения с пути истинного замужних женщин, он доказывал прочтением письменного показания супруги Ксенофона, у которой это показание было взято Телезиппой и сестрой Кимона. Что же касается молодых девушек в доме Аспазии, то он указывал, что это дело известно всем афинянам, и даже осмелился сказать, что из-за этих девушек в последнее время афиняне чуть не столкнулись с Мегарой и союзниками этого враждебного дорического города.

Он выразил уверенность в том, что Аспазия виновна втройне: против религии и верований страны, против государства и его законов и против добрых нравов.

По приказанию судей прочли множество законов, доказывавших, что по афинскому праву все эти поступки заслуживают наказания и так как, за большую часть из них наказание – смерть, то Аспазия должна быть приговорена к смерти.

В заключение он с волнением просил суд защитить и поддержать то, что есть священнейшего в общественной жизни – наследованные от отцов законы и обычаи, и не дать благочестивым Афинам погибнуть под влиянием школы разнузданности и презрения к законам и богам.

Страстная речь Гермиппоса произвела сильное впечатление на судей, большинство которых были в пожилых летах и происходили из низшего класса Афин, а также и на толпу, собравшуюся вокруг решетки и молча слушавшую Гермиппоса. Когда он кончил, поднялся легкий шум.

– Гермиппос сказал блестящую речь.

– Его доказательства неопровержимы и неутешительны.

– На его стороне законы.

– Голова милезианки должна пасть.

После того, как Гермиппос окончил и опустился на свое место, поднялся Перикл. В одно мгновение снова воцарилось глубочайшее молчание. Все с волнением ожидали первых слов из уст супруга Аспазии.

Перикл, казалось, преобразился. Не таким был он, когда говорил перед народом на Пниксе, когда поднимался на ораторские подмостки с полным достоинства спокойствием, уверенный в успехе. В первый раз его спокойствие казалось притворным и, когда он начал речь, голос его слегка дрожал.

Он отрицал вину Аспазии, старался доказать, что только благодаря натяжкам удалось обвинить Аспазию в преступлении, заслуживающем смерть. Там же, где он не мог отрицать, что буква закона говорит против Аспазии, там он указывал на благородные взгляды народа и старался объяснить всем, что Аспазия стремилась только к добру, а стремление к добру никогда не может быть преступно.

Но на этот раз в доказательствах знаменитого оратора не доставало уверенности и можно было заметить, что его слова производят на слушателей плохое впечатление.

Неужели его внутренне волнение было так велико, что подавляло ум?

Наконец Перикл поступил так же, как и Гермиппос. Он обратился к судьям с воззванием, которое, идя от сердца, должно было убедить сердца.

– Эта женщина – моя супруга и, если она виновна в преступлении, в котором ее обвиняют, то я также виновен вместе с ней.

Гермиппос обвиняет нас в том, что мы портим общественные нравы. Афинские мужи! Если я могу причислить себе хоть часть той славы, что создана вами по моим требованиям, то, конечно, вы согласитесь, что я не только никогда не унижал богов моей страны, но, напротив, воздвиг такой роскошный храм, какого до сих пор не было ни на Акрополе, ни в Элевсине. Я не вредил стране, а приносил ей пользу, боролся за нее. Я уничтожил могущество олигархов, я дал народу свободу. Я не только не вредил общественным нравам, но, напротив, старался распространить в народе благородное и прекрасное и изгнать грубое и резкое. И в таких стремлениях, афинские мужи, эта женщина, Аспазия из Милета, постоянно поддерживала меня, постоянно вдохновляла на новые подвиги. Ей афинский народ и город немало обязаны тем, что украсило его на многие времена. Ее имя всегда будет связано не с погибелью, а с возвышением, с расцветом афинской общественной жизни. Все это, афинские мужи, мы совершили вместе и, поступая таким образом, думали заслужить благодарность афинян, а Гермиппос выступает перед вами и говорит: «Афиняне, оторвите от груди Перикла законную супругу и предайте смерти!»

При этих словах на глазах Перикла выступила слеза.

Слеза в глазах спокойного, полного достоинства Перикла! Слеза в глазах Олимпийца! Она произвела впечатление, как нечто противное обычным, естественным законам, впечатление, подобное чуду, метеору, божественному знамению, посланному с неба.

Те, которые видели собственными глазами, как слеза на мгновение мелькнула в мужественных глазах Перикла и быстро исчезла, переглядывались с серьезными лицами, шепча друг другу:

– Перикл заплакал!

Из заседания суда по всей Агоре распространились слова:

– Перикл заплакал!

Из Агоры, в короткое время, по всем Афинам разнеслось известие:

– Перикл заплакал!

В это самое время в Афины пришло известие о столкновении при Сиботе, в котором афинский корабль помог одержать победу керкиреянам против коринфян, но на это известие не обращали внимания – все говорили о слезе Перикла.

Слеза Перикла закончила речь. По знаку архонта выступил вперед один служитель и начал раздавать судьям камешки для подачи голосов, каждому, на глазах у всех по одному белому и по одному черному камню: по одному оправдательному и по одному обвинительному. Затем гелиасты встали со своих скамей и один за одним начали подходить к урне, бросая в нее то белый, то черный камень, оставшиеся камни они бросали в стоявший рядом деревянный сосуд.

Первое голосование гелиастов выявляло: виновна или невиновна Аспазия, вторичное – в случае признания виновности – относилось к наказанию.

Наконец все гелиасты подали голоса. Белые и черные камни были тщательно сосчитаны на глазах архонта.

В сильном волнении глаза всех были устремлены на урну, из которой вынимали камни. Количество белых увеличивалось, подавляя собой черные камни.

Супруга Перикла была оправдана!

На весах Фемиды имела решающее значение слеза героя.

Едва произнесенное устами архонта оправдание, точно на крыльях, разнеслось по всей Агоре, Аспазия поднялась. Взгляд ее, сверкая, остановился на мгновение на головах гелиастов. Легкая краска выступила у нее на лице, она молча протянула руку Периклу, который повел ее из суда. В то время, как она проходила в толпе, лицо ее было закрыто покрывалом.

В Агоре встретило и провожало Перикла громкое приветствие афинян. По улицам, которым проходил на обратном пути Перикл с супругой, толпился народ и самые разнообразные настроения отражались на лицах людей, глядевших на Аспазию, но общее восклицание, встречавшее ее повсюду, было одно: «Как еще хороша Аспазия»!

Это восклицание, наконец, заглушило другие, и только безумный Менон крикнул вслед прекрасной милезианке бранное слово.

Вдруг из толпы перед ними появился Сократ.

– Желаю тебе счастья, Аспазия! – сказал он, подходя к ней. – Как мучительны для нас были эти последние часы.

– Где ты был во время вынесения приговора? – спросила Аспазия.

– Все время – в толпе, – отвечал Сократ.

– Что ты слышал в это время? – спросила Аспазия.

– Разное, – отвечал Сократ, – но под конец – только две фразы переходили из уст в уста.

– Что же?

– «Перикл заплакал» и «Как хороша еще Аспазия». Постарайся, Аспазия, чтобы эта слеза Перикла осталась последней, так как только первая слеза мужчины возвышенна, вторая же – смешна, только первая трогает и потрясает, вторая – не производит впечатления. Перикл никогда не должен больше плакать!..

– Разве я вызвала слезы в глазах Перикла? – спросила оскорбленная Аспазия.

– Я этого не говорил, но Перикл не должен плакать, – сказал Сократ и снова потерялся в толпе.

Аспазия была взволнована. «Как! Враждебно настроенные афиняне оправдали ее и вдруг… из толпы врагов выступил друг, с пророчащим несчастье обвинением!»

– Ты знаешь Сократа! – сказал Перикл. – Будь с ним терпеливее, ты знаешь, он – друг.

Но Аспазия сердилась, и мысль – уже давно зародившаяся в душе наказать философа, вечно готового учить, с новой силой пробудилась в ней, в то время, как она с победным видом шла рядом с супругом.

В некотором отдалении за ними следовали двое и внимательно наблюдали. Насмешливые улыбки мелькали на губах, когда они перешептывались друг с другом.

Эти двое были: Диопит и олигарх Фукидид.

– Жена ускользнула, – мрачно сверкая глазами, говорил олигарх.

– Тем хуже для нее, – говорил жрец, – ты знаешь народ – если бы она была осуждена, то о ней жалели бы и сострадали бы Периклу. Теперь, когда она ускользнула, скоро будут говорить, что судьи были снисходительны, что могущество Перикла становится опаснее, если из любви к нему оправдывают преступников. Торжествуй сегодня, – продолжал Диопит, грозя кулаком супругу Аспазии, – стрела, которую ты отклонил от жены, попадет в твою голову.

9

Однажды утром Перикл шел со своим другом Софоклом по Агоре, как вдруг встретился с Эврипидом, шедшим в сопровождении Сократа.

Вслед за поэтом несколько рабов несли багаж. Перикл, удивленный этим, спросил, куда он отправляется.

– Я еду на Саламин, – отвечал Эврипид, – где я надеюсь, наконец, найти спокойствие, в котором нуждаюсь. В прибрежном гроте, где я впервые увидел свет, я хочу поселиться навсегда. Надеюсь, что там мне никто не помешает.

– Разве деревенский дом не предоставляет тебе спокойствия и уединения? – спросил Перикл.

– Не говорите мне о деревенском доме, – сердито возразил поэт, голова распухла от ужасного кваканья лягушек и треска кузнечиков. Напрасно Сократ помогал мне в течение двух дней охотиться за ними… Ты смеешься, Софокл, тебе легко говорить воодушевленные речи в окружении целого хора лягушек.

– Отчего же нет? – улыбаясь возразил Софокл. – Все в природе имеют голос, все поют: поют вороны, поет ветер, поют деревья, поет камень, когда его толкает ногой путник. Поэтому, Эврипид, оставь нам наших лягушек…

– У вас их кажется достаточно, – резко перебил Эврипид, – нынешние поклонники прекрасного – те же самые лягушки, они надоедают постоянным кваканьем. Своими речами они умеют превращать черное в белое, никогда не желают взглянуть прямо в глаза серьезной жизни. Но не будем говорить об этом. Не одни лягушки и кузнечики сделали невозможным пребывание на твердой земле, ничего в Афинах мне больше не нравится. Как ни привык человек к афинской веселости, тем не менее ему неприятно переносить насмешки всех уличных мальчишек из-за бежавшей жены. К тому же, мне кажется, в воздухе носится что-то угрожающее. Прощайте, я отправляюсь на Саламин.

– Неужели наше счастье зависит от места? – возразил Софокл. – Мне кажется, что грек должен оставаться, несмотря на все суровое и мрачное, самим собой, проводить жизнь в невозмутимом спокойствии, как человек постигнувший высшую гармонию собственного существования, которому ничто не может испортить благородного наслаждения этим существованием.

– А когда страх заставит дрожать колени, – перебил его Эврипид, – что ты будешь делать тогда, когда иссякнет источник наслаждений?

– Тогда я откажусь от наслаждений молодости, – отвечал Софокл. – Но и в старости меня будет окружать достаточно прекрасного.

– Ты говоришь, как сын добрых старых времен, – возразил Эврипид, – и забываешь, что мы становимся умнее и уже не в состоянии наслаждаться идиллическим спокойствием.

– Что касается меня, – заметил Сократ, – то слова Софокла удивляют.

Но прежде, чем Софокл успел что-нибудь прибавить, в народе, собравшемся на Агоре, поднялся шум: подали сигнал начала народного собрания на Пниксе и все бросились туда.

Перикл улыбнулся и сказал:

– Сегодня, сын Софроника, нам не удастся поговорить, так как афинян призывают на Пникс более настоятельные дела…

– Мирмекид, – говорил афинский гражданин своему соседу, направляясь с толпой народа на Пникс, – то, что мы можем решить сегодня на Агоре, кажется мне, будет иметь дурные последствия для Эллады. Для этого есть предзнаменования, но что всего ужаснее, это то, что Делос, священный Делос, остров ионического бога Аполлона, никогда до сих пор не подвергавшийся землетрясению…

– Конечно никогда, – перебил Мирмекид. – Каждому мальчику известно, что священный Делос прикреплен железными цепями к морскому дну и не может быть потрясен подземной грозой, как другие острова Архипелага.

– Так думали до сих пор, – продолжал Кирмоген, – но вчера пришло известие, что на острове было землетрясение, продолжавшееся минуту, и под ним слышались подземные удары.

– Делос потрясен! – вскричал Мирмекид. – В таком случае в Элладе не остается ничего устойчивого.

Другие мужчины присоединились к Мирмекиду и Кирмогену. Но разговор этот был скоро прерван громким шумом, раздавшимся на Агоре.

– Мегарская собака! – раздавались крики. – Мегарская собака! Убить его! Побить камнями.

Громадная кричащая толпа быстро собралась вокруг человека, схваченного несколькими афинянами и бывшего предметом негодования.

Не в первый раз мегарцев ловили в Афинах за дурные дела, особенно часто попадались они за незаконную торговлю. Афинский рынок и гавань были закрыты для соседнего города, многие из его граждан были изгнаны оттуда. Но негодование и злоба на мегарцев усилились с тех пор, как они варварски убили посланного из Афин герольда. С этого дня афиняне поклялись бить камнями каждого мегарца, который появился бы в Афинах.

Пойманный умолял сохранить ему жизнь и клялся всеми богами, что он не мегарец, а элевсинец.

– Не верьте ему! – кричал тот, который первый схватил его и продолжать держать за руку. – Не верьте ему – я его знаю. Это – мегарская собака! Мегарская собака!

В это мгновение мимо проходили архонты. Они, узнав в чем дело, запретили убивать пойманного, позвали вооруженных луками скифских стражей и приказали им взять задержанного.

На Пниксе, в стороне от народного собрания, трое мужчин тихо, но с жаром, перешептывались. Это были Клеон, Лизикл и Памфил.

В это время на Пникс пришли посланные лакедемоняне, чтобы явиться перед народным собранием афинян. Они явились требовать удовлетворения за родственную и союзную им Мегару. Враждебными взглядами обменялись эти спартанцы и большинство окружавших их афинян. Один олигарх шепнул на ухо другому:

– Чего мы должны желать, войны или мира?

– Трудно решить, что лучше, – возразил его собеседник.

Еще более возбужденный, чем когда он поднимался на Пникс, спускался с него афинский народ. Через несколько часов на Агоре образовалось множество групп.

– Я нахожу, что Перикл никогда не говорил так прекрасно! – кричал Мирмекид.

– О, это лисица с львиным лицом! Как он спокоен, по-видимому, готов на всякие уступки, он выставляет только те требования, которые никогда не могут быть приняты. Как он ловко сказал, что афиняне готовы возвратить союзникам полную свободу, только спартанцы предварительно должны сделать то же самое.

– Я предчувствую морской поход! – вскричал цирюльник Споргилос.

– Отчего же нет? – раздалось несколько голосов. – Разве тебе не нравится веселое морское путешествие.

– Да, но в море – горько соленая вода, – возразил Споргилос.

– Ешь чеснок, как боевой петух, чтобы сделаться храбрее и задорнее! крикнул кто-то.

В это время в другой группе раздался голос Клеона.

– Я хочу войны, но без Перикла, – кричал он, – война не должна возвысить Перикла. Как мы добьемся от него отчета, когда он будет стоять во главе войска или флота! Итак, долой Перикла! Требование спартанцев изгнать его из Афин, как Алкмеонида, должно быть принято. Изгнать Перикла! Изгнать Перикла!

Так кричал Клеон, сопровождая свою речь резкими жестами.

– Война, но без Перикла! – неустанно повторял он.

Того же мнения был Памфил, который зашел дальше, говоря, что Перикла надо не только изгнать, но даже привлечь к ответу за управление и заключить в тюрьму.

Мимо шел старый Кратинос в сопровождении Гермиппоса и еще одного спутника, юноши с аттическим взглядом, о котором говорили, что он скоро выступит с комедией.

– За мир ты или за войну, старый сатир? – крикнул кто-то из толпы, любившему вино, старику.

– Я, – сказал он, – за жаренных зайцев, за вино, за вкусный стол, за праздники Диониса, за полные бочки, за танцующих девушек.

– В таком случае, ты за мир?

– Конечно. И против того, чтобы мегарцам закрывали афинский рынок. Будьте благоразумнее вы, увенчанные венками афиняне, перестаньте хватать на рынке каждого нищего, воображая, что это переодетый мегарец. С тех пор, как вы изгнали мегарцев с рынка, на нем невозможно найти хорошего жареного поросенка, какого заслуживает старый победитель при Марафоне. Скоро дойдет до того, что мы станем есть жареных сверчков! И зачем вы бранитесь из-за войны или мира, разве спартанцы ушли из народного собрания, получив другой ответ, а не тот, которого желал Перикл? Так пусть же вами управляет Перикл и дубильщики кож, торговцы шерстью и…

Последние слова оскорбили стоявшего невдалеке Клеона.

– В одном только, – вскричал он, – Перикл поступил справедливо: это заткнул глотки бесстыжим писателям комедий!

– А! Что я вижу, Клеон! – вскричал Кратинос. – Ужасный Клеон! Как я мог не заметить его, когда запах кож, которыми он торгует, появляется раньше своего хозяина.

Клеон заскрежетал зубами, но Мирмекид удержал его, тогда как Кратинос продолжал:

– Вы называете нас разнузданными за то, что мы позволяем себе говорить то, что думаем. Но мы говорим вообще, и те, кого задевают наши насмешки, сами выдают себя. Спросите Зевса на небе, когда сверкает молния: куда он целится – ему достаточно того, что он очистит воздух.

– Старый гуляка! – крикнул Клеон. – Недаром про тебя говорят, что ты черпаешь свое вдохновение из бочки.

– А ты, – возразил Кратинос, – не ты ли тот ядовитый человек, которого однажды укусила змея и околела… Но это ничего не значит – мы не боимся, мы готовимся вступить в бой со стоглавым Цербером и, покончив с юбочным героем Периклом, примемся за торговцев скотом, кожей и тому подобных.

Вдруг позади Кратиноса, за колонной, раздался громкий, иронический смех. Оглянувшись, они увидели безумного Менона.

– А, Менон! – вскричал младший из трех писателей. – Он такой ободранный и грязный, что без сомнения Эврипид пригласит его в новую трогательную трагедию.

Афиняне захохотали. Менон от злости заскрежетал зубами:

– Поганые собаки, увенчанные фиалками! Поганые собаки!

Его хотели прибить, но он натравил собаку на нападающих. Многие схватились за камни, чтобы разбить ему голову, но в эту минуту мимо проходил Сократ, который сжалился над безумным и вывел его из толпы. Наконец и сама толпа разошлась.

Однажды, встретив Перикла, Памфил пошел за ним и преследовал целый день бранными словами.

– Ты такой же тиран, как и Писистрат! – кричал он. – Ты только для виду стоишь на стороне народного правления, в действительности же ты один держишь в руках бразды афинского правления.

Перикл молчал.

– Ты хочешь вовлечь афинян в войну, – продолжал Памфил, – чтобы оставить правление у себя в руках и не отдавать отчета.

Перикл ничего не отвечал.

– Ты не признаешь заслуги других людей, хороших ораторов и руководителей народа, – продолжал Памфил.

Перикл не раскрывал рта.

– Ты научился искусству повелевать в обществе софистов и развратниц. Ты дозволил ослабить силу афинян роскошью и развратом…

При этих словах Памфила, Перикл подошел к дому.

На улицах было уже темно.

За Периклом по афинскому обычаю, следовал раб с зажженным факелом. Раб постучал в дверь, привратник отворил.

Памфил не уходил.

– Проводи этого человека обратно с факелом, так как уже совсем стемнело, – сказал Перикл, обращаясь к рабу и спокойно вошел в дом…

Сократ все еще бывал в доме Перикла, в обществе Эврипида или один. Он все еще любил разговаривать с Аспазией, но его речи становились все более загадочными, все более пророческими.

Несколько дней спустя после решительного собрания на Пниксе, Сократ снова вошел в дом Аспазии. Вскоре он завязал с ней живой разговор.

Аспазия с воодушевлением говорила о предстоящей борьбе с дорийцами и с досадой о разногласиях на Агоре, о враждебных планах жреца Эрехтея, о происках друзей лаконцев, о грубости демагогов.

– Из-за этих людей, – говорила она, – цвет Эллады скоро завянет.

– Цвет Эллады скоро завянет! – вскричал Сократ. – Разве это возможно? Ты ошибаешься. Давно ли ты говорила, что Эллада приближается к своему полному расцвету? Когда мы разговаривали на Акрополе перед законченным Парфеноном, я предполагал, что это мгновение полного расцвета уже настало, а ты говорила, что наше искусство стало почти божественным, но еще недостает многого в нашей жизни, чтобы приблизиться к полному совершенству. С того дня я постоянно и с нетерпением ждал мгновения этого полного расцвета. Я слышал о цветах в жарких странах, которые цветут только одну ночь, и думал, что время полного расцвета смертных тоже кратковременно. Я не давал себе даже ночью ни минуты покоя и боялся, что могу проспать прекраснейшую минуту. Я внимательно наблюдал замечательный союз любви и свободы, заключенный Периклом и тобой перед Харитами на Акрополе, так как мне казалось, что он заключает в себе полный расцвет эллинской жизни. Как в саду смотришь на редкий цветок, охраняя его от грубых прикосновений, так приходил я к тебе – не для того, чтобы слушать, как некогда, а для того, чтобы видеть любовь, как она развивается, откуда происходит и к чему приводит. Конечно, важно, если ионийцы и дорийцы готовятся к последней, решительной схватке, но для меня не менее важна история вашего союза и окончательный исход борьбы, которую вы ведете вне себя и в самих себе, так как народы бессмертны или, по крайней мере, долговечны. Человеческая жизнь заключена в узкий круг и ничто в ней не повторяется. Я постоянно следил за внутренней и внешней историей вашей чудной, основанной на свободе любви, и как не легки шаги ее развития, мои чувства настолько развиты, что я слышу их.

– Итак, – сказала Аспазия, – из любящего ты превратился в свидетеля чужой любви?

– С того дня в лицее, когда ты, вырвавшись от меня, крикнула, чтобы я принес жертву Харитам, – сказал Сократ, – с того дня я стал приносить им жертвы, но, как кажется, напрасно – мои губы не стали тоньше, мои черты красивее. И с того времени я понял, что соединение красоты с умом и чувством редко или почти невозможно для смертного.

Аспазия сомневалась, что страсть, некогда вспыхнувшая в душе юного мечтателя, погасла. Время привести в исполнение маленький план мщения, давно задуманный ею, наступило.

– То мгновение в лицее, – сказала она, – которое ты напомнил теперь, сохранилось и в моей памяти. Признаюсь тебе откровенно, я много раз втайне сожалела, что без надобности оскорбила тебя советом принести жертву Харитам. Я не думала, что ты должен, чтобы быть любимым, сначала приобрести качества, которые заставляют любить – я хотела этим сказать, что ты – мудрец, которому не к лицу стремиться приобрести мое расположение. И с тех пор, мне постоянно казалось, Сократ, будто я обязана дать тебе удовлетворение.