Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

5

В то время, когда происходило описанное нами, двое из богатых и знаменитых афинских граждан первые сделали попытку соперничать, не только, как бывало прежде, блестящими подарками для города, но и неизвестной до сих пор домашней роскошью. Один из граждан был Гиппоникос, в доме которого жила Аспазия, человек благородного происхождения, другой – был пришелец Пириламп, один из разбогатевших менял из Пирея.

Гиппоникос вел свое происхождение ни от кого другого, как от самого Триптолема, любимца Деметра, основателя Элевсинских мистерий, изобретателя плуга и распространителя земледелия. Без сомнения, своему происхождению от Триптолема род Гиппоникосов был обязан тем, что занимал почетную должность жреца Элевсинских таинств, и наш Гиппоникос пользовался этой честью, но эта обязанность мало обременяла его: только во время больших мистерий он должен был на короткое время ездить в Элевсин. Удивительной особенностью в роде Гиппоникоса было то, что все представители его по очереди назывались Каллиасами и Гиппоникосами: каждый Каллиас называл своего первородного сына Гиппоникосом, а каждый Гиппоникос – своего сына Каллиасом.

История всех этих Каллиасов и Гиппоникосов была особенно замечательна тем, каким образом они собрали свои богатства. Гиппоникоса, жившего во времена Солона и бывшего лучшим другом этого законодателя, упрекали в том, что он положил начало благосостоянию своего рода, злоупотребив одним известием, сообщенным ему Солоном. Во времена Писистрата один из Гиппоникосов имел мужество купить имение изгнанного тирана. Во время персидской войны многие обеднели, но семейство Каллиасов и Гиппоникосов еще более разбогатело; один воин по имени Диомнест, доверил Гиппоникосу на сохранение сокровище, отнятое им при первом нападении азиатов у одного вражеского полководца. При втором нападении Персы взяли многих в плен, в том числе и Диомнеста, сокровище которого осталось в руках Гиппоникоса. Затем, одному Каллиасу посчастливилось в Марафонской битве: перс, которому он согласился пощадить жизнь, тайно свел его на место, где его единоплеменники зарыли много золота. Каллиас из предосторожности убил перса после того, как тот указал ему, где зарыто сокровище, дабы тот не выдал этой тайны другим прежде, чем Каллиас успеет перенести сокровище. Таким образом, богатство этого рода все увеличивалось, и, само собой разумеется, представители его пользовались большим почетом в общественном управлении. Многие Каллиасы и Гиппоникосы служили своим согражданам в персидской войне, как послы во время переговоров о мире, двоим из них даже были воздвигнуты памятники.

Наш Гиппоникос, у которого гостила Аспазия, делал честь своим предкам: он был человек добрый и очень любимый народом, он часто делал приношения богине Палладе, при всяком случае угощал народ, а во время большого праздника Диониса, каждый мог прийти к нему получить бокал с вином и набитую плющом подушку, чтобы поставить на нее бокал. Когда он однажды отправился в Коринф, чтобы посетить там одного своего друга, то по дороге к нему узнал, что этого человека преследуют кредиторы и послал своего дворецкого, чтобы удовлетворить всех, так как ему было бы неприятно застать друга в дурном расположении духа. Его дом в Афинах, как мы уже сказали, во многом отличался от жилища других афинян, только разбогатевший меняла Пириламп старался сравняться с ним. У последнего был дом в Пирее, устроенный по образцу дома Гиппоникоса, которого он во всем старался превзойти. Когда Гиппоникос выписал себе маленькую собачку из Милета, то Пириламп сейчас же приобрел себе другую, которая была еще меньше. Стоило Гиппоникосу добавить к числу своих собак новый экземпляр, величине которого удивлялись люди – Пириламп не находил покоя до тех пор, пока не приобретал себе другой, еще большей. У Гиппоникоса был привратником настоящий великан, и, так как Пириламп никак не мог достать себе человека более высокого роста, то он приказал стеречь ворота забавному карлику, обращавшему на себя всеобщее внимание.

Старший сын Гиппоникоса, которого, как само собой разумеется, звали Каллиасом, не мог заучить двадцати четырех букв алфавита, тогда Гиппоникос назвал товарищей маленького Каллиаса, детей своих рабов, именами букв алфавита. У Пирилампа тоже был сын, по имени Делос, и так как маленький Делос любил играть со щенками, то в дом было взято двадцать четыре щенка, из которых каждый носил имя одной буквы алфавита, написанное на дощечке и привязанной к его шее.

Гиппоникос славился своими лошадьми, и, так как Пириламп в этом отношении не мог превзойти его, он старался взять над ним перевес, приобретя замечательную коллекцию редких обезьян. У Гиппоникоса были прекрасные голуби, как ни у кого в Афинах. Это торжество соперника не давало покоя Пирилампу, он долго придумывал, чем бы взять перевес над голубями Гиппоникоса и, наконец, выписал из Самоса пару роскошных птиц, хвосты которых украшены сотнями глаз знаменитых птиц Геры, до сих пор известных в Афинах только лишь по названию.

Птицы, окруженные тщательной заботой, стали размножаться. Вскоре во дворе Пирилампа появилась маленькая стая прелестных птиц. Появляясь на плоской крыше дома, эти птицы приводили в восторг всех проходящих. Победа Пирилампа, казалось, была решительной: любопытные афиняне толпами приходили посмотреть на его павлинов. Счастливый соперник Гиппоникоса не успокоился до тех пор, пока сам Перикл не дал ему обещание придти и посмотреть на его павлинов.

Перикл явился к нему в сопровождении Аспазии, снова скрывшейся под костюмом милезийского музыканта.

В то время всякий, кто хотел сделать своей подруге дорогой подарок, дарил ей одного из молодых павлинов Пирилампа. Аспазия была восхищена красивыми птицами. Периклу казалось, что он ясно прочел в ее глазах мысль – как украсила бы такая птица перистиль ее дома. Он не мог не отвести Пирилампа в сторону, чтобы попросить его послать одного из молодых павлинов милезианке Аспазии, жившей в доме, соседнем с домом Гиппоникоса. От самой Аспазии Перикл скрыл свою просьбу, чтобы сделать ей сюрприз своим подарком.

Утром на другой день после этого посещения Периклом и переодетой милезианкой Пирилампа, Гиппоникос неожиданно вошел в комнату красавицы, пользовавшейся его гостеприимством.

Гиппоникос был человек довольно полный, лицо его было красно и немного отекло, глаза имели добродушное выражение, а на толстых губах всегда мелькала улыбка. С той же улыбкой на губах, но на этот раз с оттенком некоторой насмешки, он вошел к Аспазии.

– Прелестная гостья, – сказал он, – я слышал, что тебе очень нравится в Афинах?

– Благодаря тебе, – отвечала Аспазия.

– Не совсем, – возразил Гиппоникос, – ты имела сношения с учениками Фидия, а в последнее время познакомилась с моим другом, великим Периклом, я даже слышал, что ты очень часто сопровождаешь его, для большего удобства переодетая музыкантом, и, если я не ошибаюсь, голуби Гиппоникоса перестали тебе нравиться, и ты в обществе Перикла спустилась в Пирей, чтобы полюбоваться павлинами Пирилампа.

– Да, эти павлины очень красивы, – непринужденно сказала Аспазия, – и ты сам должен был бы пойти посмотреть на них.

– Я недавно проходил мимо дома Пирилампа, – отвечал Гиппоникос, – и слышал, как кричали эти животные – этого для меня было достаточно. Конечно, всякий может находить развлечения, где ему угодно. То, что имеешь у себя дома, наконец надоедает, и, как я замечаю, очень часто гостеприимство плохо вознаграждается.

При этих словах Гиппоникос посмотрел в лицо Аспазии, надеясь, что она скажет что-нибудь, но она молчала. Тогда он продолжал:

– Ты знаешь, Аспазия, я освободил тебя в Мегаре из очень неприятных затруднений, я привез тебя сюда в Афины, я дружески принял тебя у себя в доме, я много для тебя сделал, а теперь, скажи, какую благодарность получил я за все это?

– Тот, кто требует благодарности таким образом, – отвечала Аспазия, тот желает платы, а не благодарности, и ты также, как я вижу, хочешь, чтобы тебе заплатили за то, что ты сделал для меня. И, как кажется, твои благодеяния имеют определенную цену, но напрасно, Гиппоникос, ты не объявил этой цены вперед, теперь же ты сердишься, как торговка на рынке, за то, что твоя цена слишком высока для покупателя.

– Не извращай дела, Аспазия, – возразил Гиппоникос, – ты знаешь, что я был покупателем, и за твое расположение я готов заплатить всем…

– В таком случае я – товар! – вскричала Аспазия. – Хорошо, пусть будет так – я товар! Если ты хочешь, меня можно купить…

– За какую цену? – спросил Гиппоникос.

– Всеми твоими богатствами тебе не заплатить ее, – возразила Аспазия.

Гиппоникос сделал движение.

– Это только слова, – сказал он наконец, и его лицо снова приняло добродушное выражение. – Тебя более нельзя иметь, вот и все! Другой купил тебя, какой ценой – это твое дело, и так как этот другой – великий Перикл, то я не сержусь ни на него, ни на себя. Я люблю Перикла и желаю ему всего хорошего, он некогда сделал мне большое одолжение, которого я никогда не забуду: он избавил меня от несносной жены, которая была в то время еще хороша, но так же несносна, как и теперь – от Телезиппы, да вознаградит его за это бог!

Сказав это Гиппоникос встал и удалился.

Первой мыслью Аспазии после того, как он ушел, было то, что ей неприлично пользоваться больше гостеприимством Гиппоникоса. Она позвала свою рабыню, приказала нагрузить пару мулов своими вещами и отвезти их к милезианке, жившей уже несколько лет в Афинах, которая была подругой матери Аспазии, и теперь любила почти материнской любовью свою милую соотечественницу.

Послав поблагодарить Гиппоникоса за гостеприимство и сообщить ему о своем решении оставить его дом, Аспазия переоделась в мужское платье и отправилась в сопровождении раба посетить Перикла в его доме. До сих пор еще она не решалась на подобный шаг даже переодетой, но в этот день она с нетерпением желала повидаться с другом, чтобы посоветоваться с ним, что ей делать, оставив дом Гиппоникоса.

В скором времени после удаления Аспазии, слуга явился сообщить Гиппоникосу, что пришел раб от Пирилампа и принес павлина, предназначенного для милезианки, живущей в соседнем доме. Гиппоникос ничего на свете не ненавидел так, как павлинов Пирилампа и, если бы он последовал первому движению своего раздраженного сердца, то сейчас же свернул бы шею птице, но он удовольствовался тем, что сказал, нахмурив брови:

– Милезианка уехала и я не знаю куда она отправилась: отнесите павлина в дом Перикла – без сомнения птица куплена им.

В это время Аспазия, по дороге к Периклу, дошла до Агоры. В то время, когда она поспешно пробиралась через толпу незнакомых людей, с ней вдруг встретился Алкаменес.

Скульптор остановился перед ней, глядя ей прямо в лицо и улыбаясь, сказал:

– Куда спешишь, прелестный юноша – без сомнения к Периклу? Желаю, чтобы новым друзьям ты понравилась больше.

– Полными правами на меня пока не обладает никто, – сказала Аспазия.

– Между прочим, я, – отвечал Алкаменес.

– Ты? – спросила Аспазия. – Я дала тебе то, в чем ты нуждался, то, что было нужно скульптору, ни больше, ни меньше.

– Ты должна была дать все или ничего, – возразил Алкаменес.

– В таком случае забудь, что я давала тебе что-либо, – сказала Аспазия и исчезла в толпе.

Они быстро обменялись этими немногими словами. Алкаменес горько и насмешливо улыбнулся, а Аспазия продолжала путь.

Между тем, в доме Перикла, Телезиппа была погружена в благочестивое занятие: она приносила жертву Зевсу, покровителю и умножителю имущества, чтимому всеми благочестивыми афинянами, а никто в таком совершенстве не знал древних обычаев предков, как Телезиппа. Она обернула правое и левое плечо шерстью, затем взяла еще ни разу не употреблявшейся новый глиняный сосуд с крышкой, также обвитый белой шерстью, смешала в этом сосуде всевозможные плоды с водой и маслом и поставила эту смесь в честь названного бога в переднюю комнату.

Она только окончила свое благочестивое занятие, когда увидела, что привратник впустил раба, несшего какую-то незнакомую ей птицу, с длинным хвостом и связанными ногами.

Раб сказал, что эта птица принадлежит Периклу и, оставив ее, ушел. Телезиппа не знала, что ей делать: купил ли Перикл эту птицу на рынке для того, чтобы изжарить к обеду – но Перикл никогда до сих пор не занимался подобными вещами. Она решила подождать возвращения супруга, а до тех пор повелела отнести птицу на маленький птичий двор.

Вскоре после ухода раба, принесшего павлина, дверь снова отворилась и в нее проскользнула, сопровождаемая рабыней, закутанная женская фигура, в которой Телезиппа узнала свою приятельницу Эльпинику.

На этот раз лицо Эльпиники было необыкновенно серьезным и взволнованным. Ее движения были быстры, глаза беспокойно вращались, губы дрожали, как бы от нетерпения сказать что-то, облегчить себе душу сообщением важной тайны.

– Телезиппа, – сказала она, – удали всех посторонних или же уйдем с тобой во внутренние комнаты.

Супруга Перикла не в первый раз видела свою подругу в таком возбуждении и, надеясь услышать много любопытного, сейчас же исполнила желание гостьи.

Когда они очутились в одной из внутренних комнат вдвоем, сестра Кимона торжественно начала:

– Телезиппа, что ты думаешь о верности твоего супруга?

Телезиппа сразу не знала что ответить.

– Что ты думаешь о любви твоего мужа к нашему полу вообще? продолжала Эльпиника.

– О, – возразила Телезиппа, – мне кажется голова этого человека так наполнена государственными делами…

– …так ты полагаешь, что он не думает более о женщинах! – перебила сестра Кимона, скривив рот в сострадательно-насмешливую улыбку. – Конечно, – продолжала она, – ты должна знать об этом лучше других, как доверенная супруга и законная сожительница.

– Без сомнения, – беззаботно отвечала жена Перикла.

Эльпиника схватила ее за руку, еще раз сострадательно улыбнулась и сказала:

– Телезиппа, неужели ты не знаешь своего мужа, подумай немного, вспомни прекрасную Хризиппу, возлюбленную трагического поэта Иона, за которой твой муж, как известно всему свету, ухаживал…

– Но это было уже давно, – возразила Телезиппа.

– Весьма возможно, – согласилась сестра Кимона, – но неужели в последнее время ничто не возбуждало твоего подозрения? Неужели поведение мужа не удивляло тебя? Неужели ничто не наполняло сердца дурным предчувствием?

Телезиппа подумала и покачала головой.

– Бедная подруга! – вскричала Эльпиника. – Ты сразу узнаешь все свое горе! Неужели имя «Аспазия» не доходило никогда до твоих ушей?

– Это имя мне незнакомо, – отвечала Телезиппа.

– Так слушай же, – продолжала сестра Кимона, – Аспазией называется молодая милезианка, которая, богам известно за какие проступки и приключения, была изгнана из Мегары и оттуда привезена твоим бывшим супругом Гиппоникосом в Афины. Я полагаю, тебе небезызвестно, каковы эти милезианки, эти женщины с того берега, эти вакханки, которые зажигают ярким огнем сердца мужчин. Аспазия из всех этих вакханок самая опасная, самая хитрая и самая испорченная… и в сети этой женщины попал твой муж.

– Что ты говоришь! – вскричала жена Перикла. – Где мог он встретиться с этой чужестранкой?

– В доме Гиппоникоса, – отвечала Эльпиника, – так как она живет в его доме. Там собираются эти гетеры, там празднуются их оргии… оргии, Телезиппа, и твой настоящий муж принимает в них участие. Но это еще не самое худшее: берегись, он тратит свое имущество на милезианку, он дарит ей рабов, ковры, мулов – все, что только возможно. Со вчерашнего дня это известно всему городу. До сих пор это хранилось в тайне, но теперь распространилось с быстротою молнии, так как вчера Перикл превзошел сам себя… Он купил у Пирилампа иностранную птицу, павлина, для милезианки Аспазии. Все говорят сегодня об этом павлине, и сегодня утром эта птица была принесена рабом Пирилампа в дом Гиппоникоса. Я сама по дороге сюда говорила с людьми, которые видели раба, несшего на руках павлина. Но, представь себе, те же люди рассказывали мне, что павлин не был принят в доме Гиппоникоса, что милезианка не живет у него более. Заметь как все это связывается одно с другим: она уехала от Гиппоникоса в другой дом. Кто же купил для нее этот новый дом? Твой супруг, Перикл! Но зачем ты так пристально смотришь мне в лицо?

– Я думаю об иностранной птице, о которой ты мне рассказываешь, сказала Телезиппа, – за несколько минут до твоего прихода сюда принес какой-то раб иностранную птицу, говоря, что она куплена Периклом.

– Где птица? – вскричала Эльпиника.

Телезиппа повела подругу на птичий двор, где молодой павлин, связанный по ногам, печально лежал на земле.

– Это павлин, – сказала Эльпиника, – именно такой описывали мне птицу Пирилампа. Дело ясно: павлина не приняли в дом Гиппоникоса, раб не хотел или не мог отыскать милезианку и прямо отнес птицу сюда, к покупателю. Это указание богов, Телезиппа, принеси жертву Гере, защитнице и мстительнице за оскорбление священных уз.

– Проклятая птица! – вскричала Телезиппа, бросая гневный взгляд на павлина, – ты не напрасно попала мне в руки!

– Убей ее! – вскричала сестра Кимона. – Убей, зажарь на огне и приготовь из нее блюдо неверному мужу.

– Я это сделаю! – вскричала Телезиппа. – Перикл даже не осмелится упрекнуть меня – чтобы держать у себя подобную птицу, наш птичий двор слишком мал. Если он купил ее, то я могу предположить только то, что она предназначается на жаркое. Перикл должен будет молчать: ему нечего будет возразить против этого. Он должен будет молчать и втайне сожалеть, когда увидит птицу изжаренной. И только тогда, когда он с досадой оттолкнет проклятую птицу, я раскрою рот и брошу ему в лицо обвинение в постыдном поведении, о котором знают все.

– Ты правильно сделаешь, – сказала Эльпиника, улыбаясь и потирая себе руки. – Теперь ты видишь, – продолжала она, – какого рода государственные дела занимают голову твоего мужа и разлучают с женой.

– Друзья погубили его, – сказала Телезиппа, – его сердце легко воспламеняется и всегда открыто для всевозможных влияний. Постоянная близость с отрицателями богов сделала его самого неверующим. Он презирает все домашние службы богам и терпит их в доме только для меня. Ты помнишь, как недавно, когда он лежал в лихорадке, ты посоветовала мне надеть ему на шею амулет: кольцо с вырезанными на нем магическими знаками, или зашитый в кожу кусок пергамента с целебным изречением. Я добыла себе такой амулет и надела его на шею больному. Он лежал в полусне и не обратил на это внимания, вскоре после этого пришел один из его друзей, который, увидав амулет на шее Перикла, снял его и выбросил. Перикл проснулся, тогда друг, как рассказал мне раб, бывший в то время в комнате, сказал ему: «Женщина надела тебе на шею амулет, но я, человек просвещенный, снял его с тебя».

«Ты хорошо сделал, – отвечал ему Перикл, – но я считал бы тебя культурнее, если бы ты оставил его на мне».

– Это, вероятно, был какой-нибудь из нынешних софистов, – сказала Эльпиника. – Я никогда не любила Перикла, и как могла бы я любить соперника моего дорогого брата! Но теперь он сделался для меня отвратительным, с тех пор, как стал игрушкой в руках Фидия, Иктиноса, Калликрата и всех этих людей, которые в настоящее время поднимают такой шум и отодвигают на задний план заслуженных людей. Можешь себе представить, что в то время, когда эти люди работают на вершине Акрополя, благородный Полигнот, этот известный художник, которого так ценил мой брат Кимон, бездельничает!

Некоторое время Эльпиника разливалась в жалобах на такие порядки, затем встала, чтобы идти. Телезиппа проводила ее до перистиля. Там они обе разговаривали, как обыкновенно разговаривают женщины, которые при прощании не могут найти последнего слова.

Они разговаривали перед наружной дверью, как вдруг эта дверь отворилась и в дом вошел юноша. Этот юноша был замечательной красоты.

При входе мужчины обе женщины, по афинскому обычаю, хотели закрыть себе лицо, но не могли пошевелиться от изумления: перед ними стоял не мужчина, а безбородый юноша, к тому же он, прежде чем Телезиппа успела опомниться, обратился к ней с вопросом: дома ли Перикл и может ли принять гостя.

– Моего мужа нет дома, – отвечала Телезиппа.

– Я очень счастлив, что могу приветствовать его супругу, хозяйку дома, – сказал юноша. – Я, – продолжал он, как будто нарочно делая резкое ударение на имени, – Пазикомб, сын Экзекестида из…

Он не решился сказать «из Милета», так как одного взгляда на обеих женщин, в руки которых он попал, было достаточно, чтобы дать ему понять, что название веселого Милета не встретит здесь ласкового приема. Наименьшее подозрение мог он возбудить в том случае, если бы явился из строгой своими нравами Спарты… Итак он сказал:

– Я, Пазикомб, сын Экзекестида из Спарты. Отец моего отца, Экзекестида, Астрампсикоз был другом отца Перикла.

Когда Эльпиника, принадлежавшая к партии друзей Лаконцев, услышала, что юноша из Спарты, она пришла в восторг.

– Приветствуем тебя, чужестранец, – сказала она, – если ты происходишь из страны добрых нравов. Но кто была твоя мать, если ты, отпрыск суровых спартанцев, родился таким стройным красавцем?

– Да, я не похож на своих единоплеменников, – отвечал юноша, – и в Спарте меня тайно держали в женском платье, но несмотря на мою кажущуюся слабость я не дрожал ни перед кем, кто желал бы помериться со мной силами. Но ничто не помогало – меня постоянно считали за женщину. Это мне надоело, и я, чтобы избавиться от насмешек, решил отправиться в чужую страну и возвратиться в суровую Спарту, когда достаточно возмужаю, а до тех пор желаю заняться в Афинах прекрасными искусствами, которые здесь процветают.

– Я познакомлю тебя с благородным Полигнотом, – сказала Эльпиника, я надеюсь, ты живописец, а не один из каменщиков, которыми кишат нынешние Афины?

– Да, я не учился искусству ваяния, – отвечал юноша, – но в живописи, мне кажется, разбираюсь, хотя не нуждаюсь в искусстве для зарабатывания средств существования, так как, благодаря богам, я не беден.

– Как понравились тебе Афины? – продолжала Эльпиника. – Понравились ли тебе их обитатели?

– Они понравились бы мне, если бы были все так любезны, как те, с которыми боги дали мне встретиться сейчас в этом доме.

– Юноша, – с восторгом вскричала Эльпиника, – ты делаешь честь своей родине! Ах, если бы наша афинская молодежь была так вежлива и скромна! О, счастливая Спарта! О, счастливые спартанские матери, жены и дочери!

– Правда ли, – продолжала Телезиппа, – что спартанские женщины самые прекрасные во всей Элладе – я часто слышала это?

Казалось, этот вопрос не доставил юноше большого удовольствия. Его ноздри слегка вздрогнули, и он не без волнения, хотя небрежным тоном, отвечал:

– Если резкость и грубость форм и женская красота одно и тоже, то спартанки первые красавицы, если же изящество и благородство форм решают вопрос, то первенство красоты следует признать за афинянками.

– Спартанский юноша, – сказала Эльпиника, – ты говоришь, как говорил Полигнот, когда он приехал в Афины с моим братом Кимоном и просил меня служить моделью для прекраснейшей из дочерей Приама в его картине. Я сидела перед ним в течении двух недель, пока он переносил на полотно все мои черты.

– Ты Эльпиника, сестра Кимона! – вскричал юноша с удивлением. Приветствую тебя! О тебе и твоем брате Кимоне, друге Лаконцев, говорил мне мой дед Астрампсикоз, когда еще ребенком качал меня на коленях и такой, какою он описывал мне тебя, стоишь ты теперь передо мной. Теперь я припоминаю также прекраснейшую из дочерей Приама на картине Полигнота, я видел ее вчера и не знаю чем более восхищаться: тем ли, что картина так верно передает твои черты, или тем, что ты так похожа на эту картину.

У сестры Кимона навернулись слезы на глаза, ее сердце было очаровано: так как говорил этот юноша, с ней никто не говорил вот уже тридцать лет. Она хотела бы обнять всех спартанцев, но не могла прижать к груди даже этого одного, зато наградила его нежным взглядом.

– Амикла, – сказала в эту минуту жена Перикла, обращаясь к женщине, появившейся в перистиле, – ты видишь перед собой земляка – юноша приехал из Спарты.

Затем, обратившись к юноше, она продолжала:

– Эта женщина была кормилицей маленького Алкивиада, взятого моим супругом в наш дом. Здоровые и сильные лакедемонянки всюду считаются лучшими кормилицами. Мы полюбили Амиклу и взяли ее управительницей в наш дом.

Юноша отвечал насмешливой улыбкой на короткий поклон, которым встретила его полногрудая, краснощекая спартанка. Что касается кормилицы, то она в свою очередь рассматривала его взглядом, в котором выражалось сомнение.

– Удивительно, каких размеров достигают формы этих лакедемонянок, сказала Телезиппа, глядя вслед удаляющейся домоправительнице.

– Если бы у нее не было таких полных грудей, – сказал юноша, – то ее можно было бы принять за носильщика тяжестей.

В это время, незамеченный женщинами, в перистиль пробрался Алкивиад. Он глядел на чужого красивого юношу и слышал его последние слова.

– А как воспитывают спартанских мальчиков? – вдруг спросил он, показываясь из-за колонны и глядя в лицо чужестранцу своими большими, темными глазами.

Последний был, видимо, удивлен неожиданным появлением ребенка.

– Это маленький Алкивиад, сын Кления, – сказала Телезиппа. Алкивиад, – продолжала она, обращаясь к мальчику, – не компрометируй своих воспитателей, ты видишь перед собой спартанского юношу.

Чужестранец наклонился к мальчику, чтобы поцеловать в лоб.

– Мальчики, – сказал он, – ходят в Спарте босиком, спят на соломе, никогда не наедаются досыта, каждый год, на алтаре Артемиды, их секут до крови, чтобы приучить к страданиям. Их учат обращаться со всевозможным оружием, учат воровать, чтобы не быть пойманными, зато им не приходится учить азбуку. Им строго запрещается мыться чаще, чем раз или два раза в год.

– Какая гадость, – вскричал маленький Алкивиад.

– Затем, – продолжал чужестранец, – они соединяются в отряды, в которых младшие всегда имеют старших товарищей, от которых стараются научиться всему полезному, которым подражают во всем и которым преданы душой и телом.

– Если бы мне пришлось стать спартанцем и я должен был бы выбрать себе такого друга, – сказал мальчик со сверкающими глазами, – то я выбрал бы тебя!

Юноша улыбнулся и наклонился к мальчику, чтобы еще раз поцеловать.

В эту минуту в лице Эльпиники, которая до сих пор спокойно стояла около юноши, вдруг проявилось волнение. Она казалось вздрогнула от ужаса и поспешно отведя в сторону Телезиппу шепнула ей:

– Телезиппа! Это тот юноша…

– Но что такое, – сказала Телезиппа.

– О, Зевс и Аполлон, – с дрожью прошептала сестра Кимона.

– Да что такое? – с удивлением спросила Телезиппа.

Эльпиника снова наклонилась к уху приятельницы.

– Телезиппа, – прошептала она, – я увидала…

– Что ты увидала? – с испугом спросила жена Перикла.

– Когда чужестранец наклонился к мальчику и край хитона слегка приоткрылся у него на груди я увидела…

Голос замер от волнения в горле сестры Кимона.

– Что же ты увидела? – еще раз переспросила Телезиппа.

– Женщину! – прошептала Эльпиника.

– Женщину?

– Да, женщину – это милезианка: отошли мальчика и предоставь мне остальное.

Телезиппа приказала мальчику уйти к товарищам, но он не желал этого, он хотел оставаться со своим другом. Телезиппа должна была позвать Амиклу чтобы увести упрямца.

Когда это было сделано, Эльпиника бросила на свою приятельницу многозначительный взгляд, затем гордо выпрямилась, подошла к чужестранцу и поглядела ему прямо в лицо. Юноша сначала старался выдержать взгляд сестры Кимона, но он, казалось, смущал его, как преступника, пойманного на месте преступления. Он невольно опустил глаза, тогда Эльпиника прервала тяжелое молчание и ледяным тоном сказала:

– Юноша, любишь ли ты жаренных павлинов? У Перикла будет подан сегодня павлин за столом, не желаешь ли ты быть его гостем?

– Да, – вскричала в свою очередь Телезиппа насмешливым тоном, павлин от Пирилампа, павлин, которого купил вчера Перикл. Он хотел подарить его одной ионийской развратнице, но теперь предпочитает съесть его изжаренным.

– Юноша! – вскричала в свою очередь Эльпиника, – не правда ли то, что утверждали твои товарищи в Спарте, что ты женщина? Представь себе, здесь также находятся люди, которые утверждают, что ты не мужчина, а гетера из Милета.

– Презренная, – продолжала между тем Телезиппа, не сдерживая своего гнева, – разве тебе мало того, что ты заманиваешь в свои сети мужчин? Ты вкрадываешься в домашние святилища. Неужели ты не боишься женщин, которые с негодованием смотрят на возмутительницу святости семейного очага? Как ты еще смеешь глядеть мне в глаза! Ты не уходишь?

– Позови сюда Амиклу, – сказала сестра Кимона, раздраженной подруге, – пусть она своими лаконскими кулаками вытолкает в шею этого мнимого соотечественника!

– Прежде чем сделать это, – вскричала Телезиппа, не помня себя, – я выцарапаю ей глаза и сорву это фальшивое платье.

Таким образом изливали гнев две женщины, стоя одна по правую, другая по левую сторону разоблаченной милезианки.

Она спокойно дала пройти первому взрыву гнева и брани раздраженных женщин, пока они, наконец, изумленные ее спокойствием, не замолчали на мгновение. Тогда милезианка заговорила.

– Теперь, когда вы истощили первый порыв гнева, выпустили ядовитые стрелы, я в свою очередь отвечу вам. Скажи мне, Телезиппа, почему ты так позоришь меня в доме своего супруга великого Перикла? Скажи, что я похитила у тебя: твоих домашних богов? Твоих детей? Твою добрую славу? Твою добродетель? Твое имущество? Твои украшения? Ничего подобного! Я могла отнять только то, чем, по-видимому, ты дорожишь меньше всего, чем ты, в сущности, никогда даже не обладала, что приобрести и удержать ты никогда серьезно не стремилась – любовь твоего супруга. И если бы, в действительности, было так, и если бы твой супруг любил меня, а тебя нет, то разве это была бы моя вина? Нет, это была бы твоя вина! Разве я для того приехала в Афины, чтобы заставлять афинян любить своих жен? Мне кажется, гораздо легче учить афинских женщин, как сберечь любовь мужей. Вы, афинские жены, скрывающиеся в глубине ваших женских покоев, не знаете искусства покорять сердца мужчин, и вы сердитесь на нас ионянок за то, что мы умеем делать это. Но разве это преступление? Нет, преступление не уметь этого. Что значит быть любимой? Это значит нравиться. А когда нравится женщина? Прежде всего тогда, когда желает этого. Чем она должна стараться нравиться? Всем, что только может нравится. Прежде всего должна уметь быть любезной, но в то же время женщина не должна сама ухаживать за мужчиной. Если она делает вид, что слишком дорожит его любовью, то, сначала, он гордится, а кончается тем, что он начинает скучать, а скука – это могила семейного счастья, могила любви. Мужчина может сердиться, браниться, проклинать – он не должен только скучать. Ты, Телезиппа, делаешь слишком мало и слишком много, слишком мало потому, что ты отдала мужу только свое тело и свою верность – и слишком много, так как отдала ему все, что обещала. Женщина должна быть в доме чем угодно, но только не супругой, так как Гименей смертельный враг Эрота. Женщина должна каждый день поражать чем-нибудь новым. Высшее искусство ее должно заключаться в том, чтобы вечером опускаться на ложе невестой, а утром снова вставать с него девой вот правила нашего искусства нравиться. Следуй же им, если хочешь и если можешь. Если же нет, то покорись своей судьбе и пожинай то, что сама посеяла.