Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

7

По просьбе своей супруги Перикл сейчас же согласился требовать от мегарцев похищенных девушек, тем более, что наказать мегарцев в последнее время и без того сильно желали афиняне.

Мегарцы отвечали, что они сейчас же отдадут Дрозу и Празину, как только им будет возвращена похищенная афинским юношей Зимайта. Но против этого возвращения просила сама Зимайта, которая нашла себе могущественную защитницу в лице Аспазии и сделалась ее любимицей.

Афиняне так же ненавидели мегарцев, как мегарцы афинян, и Перикл просил у народа постановления, по которому мегарцам было запрещено посещение афинских гаваней и рынков, до тех пор пока они не только выдадут девушек, но и удовлетворят другие требования афинян.

Это изгнание с афинского рынка было крайне чувствительно для мегарцев. Афиняне полагали, что те недолго перенесут его. Но было опасение, что мегарцы втайне обратятся к спартанцам, попросят посредничества и кроме того заведут сношения с коринфянами и, таким образом, доставят некоторое беспокойство афинянам. Враги Перикла и Аспазии воспользовались этим, чтобы восстановлять народ против постановлений Перикла.

Они говорили, что по желанию чужестранки и вследствие разнузданности ее друзей грозит опасность общественному спокойствию Эллады, что похищению двух гетер Перикл придает слишком большое значение, чтобы из-за этого вызывать домашнюю рознь между греками.

Великие, любимые государством люди умеют вести за собой народ и своим личным влиянием сглаживать неприятности. Но осторожные люди спрашивают, что будет, когда человек такого рода умрет и выпустит из рук бразды правления?

С другой стороны друзья народа, стоящие на стороне народного правления, видят большую опасность для свободы в любом выдающемся человеке. Так на этот раз и случилось: всемогущий Перикл заимел против себя как борцов партии неограниченного народного правления, так и партии олигархов.

Торговец шерстью Лизикл и колбасник Памфил придерживались мнения, что мудрость одного опаснее для государства, чем глупость толпы. И насколько могли предостерегали своих сограждан против нового Писистрата.

Люди вроде Клеона, Лизикла и Памфила, уже неоднократно возражали Периклу на общественных собраниях, и далеко неравнодушно глядел Перикл на затруднения, вызванные поступками Аспазии и несдержанностью Алкивиада.

Что касается самой Аспазии, то она была невозмутима. Гроза может сломить дуб, но ей не удастся вырвать цветок!

Что касается юного Алкивиада, то Перикл сурово выговаривал ему за необузданность, ставшую причиной мегарских затруднений. Он говорил юноше, что тот должен следовать примеру своих отцов и отличаться славными делами.

– Я этого только и желаю, – отвечал Алкивиад полушутя, полусерьезно, – но кто, как не ты, Перикл, виноват, что я не имею случая отличиться славными делами. Как долго будет продолжаться этот скучный мир? Дай мне флот и я завоюю тебе Карфаген и Сицилию, но ты отказываешь мне даже в несчастных триремах, необходимых для того, чтобы освободить из плена Дрозу и Празину. Мне не остается ничего другого, если я желаю служить отечеству, как отправиться в Спарту и соблазнить жену спартанского царя, чтобы таким образом испортить дорическую кровь ионической для удовольствия афинян. Перикл, во мне нет недостатка в стремлении к деятельности…

– Но только не достойной и серьезной, – возразил Перикл, – ты не стремишься ни к чему полезному. Твое поведение, Алкивиад, приносит для родины только опасность.

– Что же дурного в моих поступках? – возразил Алкивиад. – Разве юность не должна веселиться?

– Ты ошибаешься, – возразил Перикл, – юность есть не только время забав, но и подготовки к будущей деятельности более зрелого возраста. Она есть время развития способностей, а не подавления их. Ты думаешь только о развлечениях и ни о чем больше.

– Боги дают нам только одну жизнь, – сказал Алкивиад.

– Вот поэтому-то, – возразил Перикл, – мы и должны дорожить и не тратить ее даром.

Так предупреждал Перикл юношу, но последний пошел от него к своей подруге Теодоте и с улыбкой повторил ей слова Перикла.

– Теперь я вижу, что мой старый друг, мой возлюбленный Сократ, действительно мудрее Перикла и всех афинских мудрецов, так как Сократ один их всех уже давно понял, что подобные наставления напрасны для сына Кления…

Прошло уже довольно много времени с тех пор как Перикл и Аспазия возвратились в Афины после путешествия в Элладу. Жрец Эрехтея втайне заключил договор в Элевсине с врагами. Это время небесплодно прошло для Диопита, который уже выковал оружие для первого нападения.

Он воспользовался отсутствием Перикла в Афинах чтобы провести в народном собрании закон против тех, которые отрицают религию аттической страны и против философов, учение которых противоречит наследованной от отцов вере в богов.

Речь жреца Эрехтея была так красноречива, так пересыпана угрозами тому, кто своими поступками оскорбляет богов, что ему действительно удалось приобрести на Пниксе большинство голосов для своего закона.

С этого дня меч Дамокла навис над головой престарелого Анаксагора. На него прежде всего устремились стрелы Диопита, он в тайне подбирал союзников и помощников, заводил сношения со всевозможными врагами Перикла. Его негодование против великого мужа каждый день находило новую пищу, так как ненавистный ему Калликрат все еще работал на вершине Акрополя, завершая роскошные Пропилеи с таким же усердием, как и храм Паллады.

Калликрат был ненавистен жрецу, ненавистны были его помощники и старый мул, о котором мы уже рассказывали, и который по-прежнему бродил повсюду на Акрополе, и за потравы которого платило государство.

Недаром пословица говорит, что маленькие причины ведут за собой большие последствия. Поощряемый всеобщим расположением, мул Калликрата, бродя по Акрополю, становился все более дерзким и в высшей степени раздражал Диопита. Он не обращал никакого внимания на святыни храма Эрехтея и, казалось, для него не было ничего вкуснее, как трава, росшая в ограде храма. Он не боялся гневных взглядов, которые бросал на него Диопит, точно так же, как и враждебных криков, которыми прислужники храма старались прогнать его. Очень часто случалось, что мул съедал пирог, принесенный в жертву богам – и вследствие всего этого жрец уже давно поклялся отомстить дерзкому животному, которое слепо стремилось к погибели и, бессознательно все увеличивало меру своих преступлений. Оно осмелилось однажды пробраться, через случайно оставленную открытой дверь во внутренность святилища Эрехтея, где испуганные прислужники нашли его спокойно жевавшим свежепринесенные венки, которыми каждый день украшали древнее деревянное изображение богини.

На следующий день Диопит подозвал к себе мула Калликрата и бросил ему кусок хлеба – вечером в этот же день животное нашли околевшим на ступенях Парфенона.

Один из рабочих Калликрата видел издали, что жрец Эрехтея бросил кусок хлеба мулу и все были убеждены, что животное пало жертвой мщения Диопита. Некоторые клялись наказать его за это и, собравшись перед храмом Эрехтея, осыпали жреца громкой бранью и если бы не появился во время архитектор Мнезикл, то Диопиту плохо бы пришлось от рабочих Калликрата.

Чаша гнева в душе жреца Эрехтея переполнилась. Он не мог откладывать долее задуманного мщения.

Была мрачная, бурная ночь. Тучи, гонимые ветром, то скрывали, то открывали луну, а на холме ареопага, в храме Эвменид, собрались трое на тайное совещание. Диопит был одним из трех и он же привел остальных в этот грот, так как на Акрополе его свидания с тайными союзниками могли быть открыты Калликратом.

Один из собеседников Диопита был олигарх Фукидид, свергнутый Периклом. Он и Диопит первые вошли в грот, затем явился третий, тщательно закутанный, как ночной вор.

Олигарх с некоторым любопытством осмотрел этого вошедшего, так как Диопит не назвал его имени. Но когда новопришедший открыл в гроте свое лицо, то олигарх отступил с недовольным жестом и на губах его появилась презрительная улыбка. Он узнал плоское лицо Клеона – ненавистного партии олигархов народного оратора, выступающего за народное правление.

С удивлением и досадой обратился олигарх к Диопиту.

– С каким человеком сводишь ты меня? – сказал он.

И Клеон в свою очередь глядел на олигарха с презрением и, обратившись к жрецу Эрехтея, вскричал:

– Нечего сказать, Диопит, ты привел сюда самого подходящего товарища для народного трибуна, Клеона.

– Я позвал вас сюда не для того, – сказал жрец Эрехтея, – чтобы спорить о преимуществах олигархии или народного правления. Я позвал вас для того, чтобы выступить против нашего общего врага.

– Я не хочу бороться с врагом, – возразил олигарх, – вместе с человеком, который для меня ненавистнее врага!

– Неужели я должен погубить противника, – сказал в свою очередь Клеон, – при помощи врага, который для меня ненавистнее!

Такого рода были восклицания обоих в первую минуту встречи, но после часового тайного разговора, во время которого говорил по большей части хитрый жрец Эрехтея, оба недавних врага, выйдя из пещеры, дружески пожали друг другу руки.

Диопит, по-видимому, совсем не занимался политикой: он был в прекрасных отношениях как с диким народным трибуном Клеоном, так и с олигархом Фукидидом. Он говорил, что борется только за богов страны и за их святыни. В этой борьбе не должны сомневаться ни народные трибуны, ни олигархи. В действительности, оба были только орудиями в руках хитрого жреца, единственной целью которого, была гибель личных врагов – сначала Анаксагора, затем Фидия и Аспазии.

Чтобы погубить их, он должен был выставить против них тяжелое обвинение. Для этого он заранее заставил принять упомянутый закон. Но чтобы заставить их приговорить, он должен был обеспечить себе народную поддержку. В этом ему необходимы были помощники и союзники. Последствием этой необходимости была дружба и тайный союз с людьми самых различных партий.

Сначала он решил напасть на Анаксагора, затем нанести решительный удар Аспазии, который должен был задеть и Перикла. И, наконец, исполнить самую трудную, почти невозможную часть задачи, соединить все силы для свержения любимого афинянами Перикла. Он разыскивал по всем Афинам врагов Аспазии и втайне собирал их вокруг себя. Как мы уже ранее говорили, через жрицу Афины он познакомился с сестрой Кимона, затем он сошелся с мрачным Агоракритом, к числу его сторонников принадлежали: Кратинос, Гермиппос и другие авторы комедий, настроенные против Аспазии с тех пор, как по ее желанию Перикл решился ограничить необузданность комедии.

Он связался даже с безумным Меноном, бывшим рабом, известным всему городу, который с удовольствием взял на себя обязанность преследовать злыми и саркастическими шутками философа и жену Перикла.

Не прошло и месяца после описанного нами собрания трех заговорщиков на холме Арея, как половина афинского народа ненавидела Аспазию и лучшего друга Перикла.

Что касается Анаксагора, то все были убеждены, что он отрицает богов. Не было никого, кто не припомнил бы его смелых выражений на Агоре, в лицее. На что прежде едва обращали внимание и даже отчасти слушали с одобрением, при изменившемся настроении смотрели враждебно, благодаря тому, что союзник Диопита, Клеон, втайне настраивал народ против философа.

Однажды, поздно вечером по опустевшим улицам Афин, быстрыми шагами шел человек, озабоченно оглядывавшийся вокруг, очевидно стараясь пройти незамеченным во мраке и направляясь с улицы Трипода к Илиссу. Он шел один, без рабов, которые обыкновенно несли факелы за ночными путниками. Он дошел до Илисса, пересек его и направился к итонийским воротам, за которыми было несколько невзрачных строений. У одного из этих домов путник постучал. Ему тотчас же открыли. Он тихо сказал несколько слов открывшему рабу. Тогда последний ввел его в спальню старика.

Комната была бедно обставлена. На постели лежал старик – это был Анаксагор, а его поздний ночной посетитель – Перикл.

С некоторым изумлением взглянул старик на друга, которого он не видел уже очень давно.

– Я пришел к тебе, – сказал Перикл, – в ночной час для того, чтобы принести тебе далеко не радостное известие, но то, что это известие приношу тебе я, должно показаться тебе утешительным предзнаменованием. Я явился не только как посланник, а как советник и помощник.

– Если это привело Перикла к старому другу, я рад его видеть. Говори прямо и без предисловий то, что хочешь сказать.

– Тщеславный и, как я знаю, втайне настраиваемый жрецом Эрехтея, Клеон, подал сегодня архонту обвинение против тебя в отрицании богов.

– В отрицании богов, – спокойно сказал Анаксагор. – Постойте, сколько я припоминаю, по закону Диопита за это следует смерть – ничтожное наказание для старика.

– Голова достойного старца заслуживает большего сострадания, чем голова юноши, – возразил Перикл. – Но для защиты твоей головы я подниму мою партию. Я выступлю перед твоими судьями, как защитник, и предложу за твою голову – мою. Но я не могу помешать тому, чтобы тебя отвели в тюрьму до решения дела, а безжалостное заключение может быть продолжительным.

– Пусть меня сажают в тюрьму, – сказал Анаксагор, – к чему мне свобода, если у меня отнимаю свободу слова?

– Это все пройдет, – возразил Перикл, – твоему слову снова будет возвращена свобода. Закон, хитростью введенный жрецом Эрехтея во время моего отсутствия в Афинах, будет отменен. В настоящее же время покорись требованию момента, поднимайся скорей, надевай сандалии и покинь Афины. Все приготовлено к твоему бегству: внизу в уединенной Фалернской бухте, стоит корабль, готовый отвезти тебя туда, куда ты захочешь. С моим другом Кефалосом я все обдумал. Он сам будет сопровождать тебя, пока ты не найдешь безопасного убежища. Тяжело для меня подходить к ложу слабого старца и говорить ему: «вставай и иди», но я должен сделать это. Под прикрытием ночного мрака я сам провожу тебя до Фалернской бухты, где ожидает тебя Кефалос.

– Я не имею никакого повода для отъезда, – сказал Анаксагор, – но еще меньше поводов оставаться, так как я стар и все дороги мира одинаково ведут к последнему успокоения Гадеса. Если меня ждет судно в Фалернской бухте, то к чему заставлять его ждать напрасно? Доставьте меня к Мизийскому берегу – там у меня есть друзья, там могут они похоронить меня и начертать на моей могиле слово «истина». Там внуки афинян будут читать это слово и увидят, что на берегу Геллеспонта, на границе варварской страны, нашла успокоение истина, провозглашаемая умирающим старцем. Позови моего старого раба, Перикл, чтобы он завязал мне на ногах сандалии, взял другой хитон для перемены и несколько книжных свитков и, если желает, сопровождал меня в море.

Старик поднялся с помощью Перикла с постели, дал рабу завязать на ноги сандалии, надел хитон и быстро подготовился к путешествию.

Оба путника в сопровождении раба, под покровом темной ночи, безмолвно прошли ионические ворота и спустились вниз вдоль длинной стены по пустынной дороге к Фалернской бухте.

Придя в гавань, они нашли Кефалоса на судне, стоявшем под прикрытием скал, где море ласково ударялось о берег.

Анаксагор приготовился проститься с Периклом и войти на судно. Они протянули друг другу руки, Перикл с волнением поглядел на старца, готовившегося отдать себя во власть неверного моря.

– Не надо меня жалеть, – сказал старик, – я готов ко всему. В течение долгой жизни я убил в себе все, что может заставить человека страдать. Юношей я много выстрадал, видел прелесть жизни, но в тоже время – ее мимолетность. Тогда я отрекся от всего и погрузился в глубокую пропасть равнодушного созерцания. Таким образом я состарился, тело ослабело, но каменная колонна непоколебимого спокойствия неизменно возвышается в моей душе. Вы, афиняне, думаете, что заставляете меня довериться непостоянному морю и удаляете в далекую чуждую страну. В действительности, я со спокойного берега буду невозмутимо созерцать треволнения вашей жизни.

Тебе выпала иная судьба, друг мой, ты стремился в жизни к красоте, счастью, власти и славе. Ты привязался к прекрасной женщине, которая овладела твоим сердцем. Я считаю тебя блаженным, но должен ли я считать тебя счастливым? Человек счастлив только тогда, когда ему нечего терять. Он не может быть обманутым жизнью потому, что ничего от нее не требует.

– Смертным суждено идти разными путями, – отвечал Перикл. – Я ко многому стремился, многого достиг, но только последнее мгновение закончит счет, только смерть подведет итог жизни. Я привязан, как ты говоришь, к женщине и я заключил с ней союз нового рода для прекрасного, благородного и свободного наслаждения жизнью. Чтобы испробовать это новое, мы соединились. К чему приведет эта проба, до сих пор для меня не ясно. В чашу радости часто попадают капли горечи, меня беспокоит совесть – может быть я слишком многого ожидал от красоты и счастья жизни.

Так говорили Перикл и Анаксагор в ночном спокойствии, прощаясь друг с другом. Затем они вспомнили двадцатичетырехлетнюю дружбу, от всей души обнялись и поцеловались.

Анаксагор еще раз оглянулся на темный город и сказал:

– Прощай город Паллады-Афины! Прощай аттическая земля, которая так долго дружелюбно принимала меня! Ты служила почвой брошенным мною семенам. Из того, что сеют смертные, может вырасти добро и зло, но только одно добро бессмертно. Благословляю тебя и прощаюсь, чтобы снова, уже стариком, плыть по тем же волнам, которые принесли меня юношей к твоим берегам.

С этими словами мудрец из Клацемоны вступил на корабль и махнул рукой Периклу. Затем раздались удары весел, тихий плеск волн, и корабль медленно вышел в открытое море. Несколько морских птиц, спавших на берегу, проснулись от непривычного шума, несколько раз взмахнули крыльями и снова погрузились в сон.

Перикл стоял на пустынном берегу и еще долго глядел вслед удаляющемуся судну, затем, погруженный в глубокую задумчивость, пошел обратно к городу. Придя в Агору он увидал, что, несмотря на раннее утро, множество народа толпится на так называемом царском рынке.

Толпа читала рукопись, это была копия общественного обвинения.

Толпа была велика. Стоявшие вдали напирали. Один высокий мужчина громким голосом прочел обвинение, вывешенное в Агоре от имени архонта.

В нем было следующее: «Обвинение, подписанное и данное под присягой Гермиппосом, сыном Лизида, против Аспазии из Милета, дочери Аксиоха. Аспазия обвиняется в преступлениях: в непризнании богов страны; в непочтительных выражениях против них и священных обычаев Афин; в принадлежности к партии философов и отрицателей богов. Кроме того, она обвиняется в том, что соблазняет молодежь опасными речами, так же, как и молодых девушек, которых держит у себя в доме, а также и свободно рожденных гражданок, которые бывают у нее. Наказание – смерть.»

Громко раздавались эти слова по рынку, когда Перикл, незамеченный народом, проходил мимо. Он побледнел.

– Да, – вскричал человек из толпы, – это обвинение бьет по супружескому счастью Перикла, как удар молнии по голубиному гнезду.

– Гермиппос – обвинитель! – вскричал другой.

– Гермиппос? Сочинитель комедий? Этого надо было ожидать! – вскричал третий. – Я сам слышал из уст Гермиппоса, после того, как Перикл обрезал крылья комедии: «хорошо, говорил он, если нам закрывают рот на подмостках, то мы раскроем его на Агоре».

Редко бывали афиняне так возбуждены, как сейчас, услышав обвинение супруги Перикла. С нетерпением ожидали они того дня, когда обвинение будет публично рассматриваться гелиастами.

В это самое время Фидий из Олимпии возвратился обратно в Афины. Диопит был раздражен, видя каждый день ненавистного человека, бродившего по Акрополю с Мнезиклом и Калликратом и подававшего советы рабочим на строительстве Пропилей.

Однажды Диопит увидел Фидия, стоявшего за колоннами храма Эрехтея и разговаривающего с Агоракритом. Оба они разговаривали и ходили между Парфеноном и храмом Эрехтея, взад и вперед, затем, приблизившись к куску мрамора, лежавшему недалеко от спрятавшегося Диопита, они опустились на камень и спокойно продолжали разговор, который легко было подслушать жрецу Эрехтея.

– Странные течения, – говорил Агоракрит, – появляются в скульптурном искусстве афинян. Странные вещи вижу я в мастерских молодых товарищей по искусству. Куда девались прежние возвышенность и достоинство? Видел ли ты последнюю группу Стиппакса? Мы употребляли наши лучшие силы на изображение богов и героев, теперь же, со всеми тонкостями искусства, представляют грубого, несчастного раба. Юный Стронгимон старается вылить из бронзы троянскую лошадь. Деметрий изображает старика с голым черепом и жидкой бородкой.

– Скульпторы не стали бы создавать подобных произведений, если бы они не нравились афинянам, – сказал Фидий, – к сожалению, никто не может отрицать, что подобные вкусы все больше и больше проникают в афинский народ. Как в скульптурном искусстве безобразное занимает место рядом с прекрасным, также и на Пниксе, рядом с олимпийскими громовыми речами благородного Перикла, все громче и громче раздаются дикие крики какого-нибудь Клеона. Прежде у нас был один Гиппоникос и один Пириламп теперь их сотни.

– Роскошь и страсть к удовольствиям усиливаются, – сказал Агоракрит, – а кто первый проповедовал это стремление к роскоши и удовольствиям? С тех пор, как подруга Перикла отняла у моего, и, я осмеливаюсь сказать, почти у твоего, произведения награду в пользу самоуверенного произведения Алкаменеса, с того дня, возмущение этой женщиной не оставляло моей души. Когда она бессовестно превратила мою Афродиту в Немезиду, тогда у меня в голове мелькнула мысль: «Да, моя Афродита будет для тебя Немезидой, ты почувствуешь на себе могущество мстительной богини». И эта месть приближается медленными, но верными шагами.

– Боги судят одинаково и беспристрастно, – серьезно возразил Фидий, если они не одобряют веселой самоуверенности милезианки, то они накажут и тайную хитрость Диопита, союзником которого сделало тебя стремление отомстить. Чтобы мы ни хотели порицать или наказать в супруге Перикла, не забывай, что без ее мужественных и потрясающих сердце слов, колонны нашего Парфенона до сих пор не были бы созданы. Не забудь и того, что при создании Парфенона мы не имели другого врага, кроме хитрого жреца Эрехтея.

– В таком случае, ты становишься другом и защитником милезианки? спросил Агоракрит.

– Совсем нет, – возразил Фидий, – я так же мало люблю Аспазию, как и жреца Эрехтея, и избегаю обоих с тех пор, как возвратился обратно в Афины из сделавшейся мне дорогой Олимпии. Я нашел жителей Элиды более благородными, чем афиняне, и остаток моей жизни хочу посвятить великой Элладе. Я предоставляю Афинам их Аспазий, их демагогов и их хитрых, недостойных и мстительных жрецов Эрехтея.

– Ты поступаешь справедливо, – сказал Агоракрит, поворачиваясь спиной к Афинам, – афиняне, может быть, сделали женственным и менее высоким твое искусство. Того и гляди они начнут создавать Приапов вместо олимпийских богов…

– Или сделать статую нищего, постоянно шатающегося рядом, – сказал Фидий, указывая на всем известного калеку Менона, лежавшего в эту минуту между колоннами и гревшегося на солнце.

Нищий слышал слова Фидия и, сжав кулак, послал вслед проклятье. Между тем, Фидий поднялся вместе с Агоракритом и, сделав несколько шагов по направлению к храму Эрехтея, увидел стоящего между колоннами Диопита.

– Посмотри, эти совы храма Эрехтея вечно настороже, – сказал Фидий.

Пристыженный жрец бросил на скульптора мрачный взгляд ненависти.

– У сов храма Эрехтея острые клювы и острые когти, берегись, чтобы они не выцарапали тебе глаза! – крикнул Диопит.

В ответ на это скульптор снова повторил бессмертные слова Гомера: «Никогда не дозволит мне трепетать Афина Паллада!»

– Хорошо! – пробормотал про себя Диопит, когда Фидий и Агоракрит уже отвернулись. – Рассчитывай на защиту твоей Афины, я же рассчитываю на помощь моих богов. Давно уже готовится схватка древней богини из храма Эрехтея с твоим новым золотым изображением.

Он уже хотел удалиться, когда безумный Менон, опираясь на клюку и продолжая произносить проклятья против Фидия, так сильно ударил по одной колонне, что отбил кусок карниза. Увидав это, Диопит подошел к Менону. Взгляды безумного нищего и жреца храма Эрехтея встретились.

Они хорошо знали друг друга.

Некогда, как мы уже говорили, Менон подвергался пытке вместе с остальными рабами осужденного господина. Эллинские рабы допрашивались не иначе, как под пыткой. Благодаря его показаниям афинянин был оправдан, но после пытки Менон остался калекой. Из сострадания господин дал ему свободу и, умирая, завещал довольно большую сумму денег, но полоумный Менон выбросил полученные деньги и предпочел бродить по Афинам, прося милостыню. Он большей частью питался яствами, которые ставят покойникам на могилы. Когда зимой было холодно, он грелся перед горнами кузнецов или у печей общественных бань. Его любимым местопребыванием было то место в Мелите, куда бросали тела казненных и трупы самоубийц. Какая-то собака, прогнанная своим господином, была его постоянным спутником.

Менон был зол и хитер. Его величайшим удовольствием было сеять раздор между людьми. Он казался насквозь пронизанным каким-то тайным чувством мести. Все, что он ни делал, казалось рассчитанным на то, чтобы отомстить за рабов свободным гражданам.

Он нарочно выдавал себя за более безумного, чем был в действительности, чтобы иметь возможность говорить афинянам в глаза резкие истины, которых никогда не простили бы человеку в полном уме.

Он постоянно вертелся на Агоре и в других общественных местах. На Акрополе он сделался своим человеком, постоянно болтаясь в толпе рабочих. Ему нравилось везде, где только был народ, и где он мог играть свою роль, но особенно нравилось пребывание на Акрополе с той минуты, когда он увидел ссору между жрецом Эрехтея, Диопитом и архитектором Калликратом. Он считал своим долгом стравливать людей Калликрата и прислужников храма Эрехтея. Он постоянно передавал слова одних другим, он служил обеим партиям и обе одинаково ненавидел, как ненавидел всякого, кто назывался свободным афинянином.

Сам Диопит часто с ним разговаривал и скоро оценил преимущество этого оружия.

Менон постоянно толкался между народом, узнавал и подслушивал. Никто не считал нужным что бы то ни было скрывать от безумного. Колкие насмешки делали его одинаково нелюбимым всеми в Афинах.

Итак Менон и Диопит знали друг друга и хорошо понимали один другого. Инстинкт ненависти и жажды мщения соединил нищего и жреца.

– Ты злишься на Фидия, – начал Диопит.

– Пусть его пожрет хвост адской собаки! Надменный негодяй, который постоянно выгонял меня за порог своей мастерской, когда замечал, что я греюсь у печки! «Ты негодяй, Менон», говорил он, «ты урод», ха, ха, ха! Он желает видеть вокруг себя только олимпийских богов и богинь. Пусть его разобьет молния, его и ему подобных афинян.

– Ты часто бывал в его мастерской?

– Меня там не всегда видели, но Менон умеет прятаться в уголках. Я видел все, что делал он и его ученики из белого камня, из бронзы, слоновой кости и растопленного золота…

– Ты видел, как он работал с золотом?

При этих словах странная улыбка мелькнула на губах жреца.

– Ты видел, как он работал с золотом, – повторил Менон, подмигивая. Афиняне отдали в мастерскую золото, чтобы он создал богиню из золота и слоновой кости?

– Конечно, конечно! – отвечал Менон. – Я видел, как он растапливал золото, видел у него целую кучу блестящего, сверкающего золота…

– Послушай, Менон, все ли золото афинян было растоплено, не осталось ли части на пальцах тех, через чьи руки оно прошло?

При этом вопросе нищий, скаля зубы, поглядел на жреца.

– Ха, ха, ха! – громко рассмеялся он. – Менон умеет прятаться, умеет подсматривать. Я видел как он… думая, что он один, что за ним никто не следит… тайно открывал ящик, в котором сверкало спрятанное… ха, ха, ха… блестящее золото… золото афинян… Он запускал руки и, когда нечаянно увидал меня, то от злости пена выступила на губах… Он вытолкнул меня за дверь… он не хотел, чтобы я грелся… Погоди ты, злодей!.. Погрози еще глазами, старый червяк!

И снова нищий с угрозой поднял руку на Парфенон, словно желая разрушить творение ненавистного мастера.

После непродолжительного молчания жрец подошел ближе и шепнул:

– Послушай, Менон, то, что ты говоришь сейчас, ты сможешь сказать на Агоре перед всеми афинянами?

– Перед всеми афинянами… перед двадцатью тысячами собак-афинян… да поразит их чума!..

Через час после этого разговора, по всем Афинам стали рассказывать о резких, оскорбительных словах, которые Фидий и его ученик говорили против афинского народа. Рассказывали, как он позорил народное правление, как хаял отечество и расхваливал Элиду, как он желает повернуться спиной к Афинам и в будущем служить другим эллинам. И в то же время шептали о золоте, выданном из государственной казны, которое не все было истрачено в мастерской…

Как дурное семя распространялись в народе эти речи, возбуждая ненависть и вражду к благородному творцу Парфенона…