Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– В таком случае, ты не достиг того, чего желал и того, что предполагал сделать, – заметил с прежним спокойствием Сократ. – Ты хотел отличиться, хотел оставить лицей, покрытый славой, в действительности же, покрыл себя стыдом и, может быть, даже, тебя ожидает наказание. Почему же, собственно, не достиг ты того, к чему стремился? Вследствие того, что дозволил себе отклониться от цели: ты пришел сюда совсем не для того, чтобы бросать диски в головы своих сверстников, а для того, чтобы как ты говорил, заслужить похвалу и честь. Вся твоя ошибка в том, что ты на одно мгновение совершенно забыл, чего ты собственно желал, и отклонился в сторону, а это отклонение имело последствием то, что ты, вместо того, чтобы покрыть себя славой, со стыдом и позором должен был бежать из гимназии.

В первый раз маленький Алкивиад услышал, что его безумный поступок связан с чем-то в нем самом живущим и связанным с его собственной волей.

В словах Сократа и в тоне, которым они были сказаны, было что-то, внушавшее мальчику доверие. Он молча и серьезно поглядел в лицо Сократа и, встретив взгляд его ласковых, темных глаз, почувствовал к нему, кроме доверия, безграничную симпатию, какой до сих пор не чувствовал ни к кому.

В эту минуту появились люди, искавшие Алкивиада и в их числе был Перикл, которого сопровождали гимнасиархи. Мальчик снова задрожал.

– Не бойся ничего, – сказал Сократ, – с помощью богов я попытаюсь примирить тебя с твоими врагами и преследователями.

Приближавшиеся узнали Сократа и прижавшегося к нему, закутанного в его гематион, мальчика, которого искали. Им казалось, как будто они видят перед собой ребенка Ахилла, в обществе его учителя и наставника, добродушного Кентавра.

Когда Перикл с его спутниками подошли к Сократу, последний сказал:

– Я знаю кого вы ищете и тот кто вам нужен, находится здесь под мой защитой, как вы видите, и я его не выдам, а, как велит мне долг, буду защищать его всеми силами. Он, по его словам, пришел в лицей для того, чтобы отличиться, что ему не удалось только потому, что он, по забывчивости, занялся делами совершенно посторонними, вследствие чего бросил диск в голову одному из товарищей, что принесло ему позор, вместо почестей, которых он, собственно, искал. Что же касается раны этого мальчика, то такое несчастье или преступление, если вы хотите, уже не раз случалось от руки богов и героев, так как, насколько вам самим известно, сам Аполлон своего любимца Гиацинта и герой Персей своего деда Акризия убили дисками. Весьма возможно, что этот черноволосый и черноглазый мальчик, если захочет, может быть равен богам и героям также и в других вещах…

Гнев Перикла успокоился при виде вновь найденного мальчика, с лица которого исчезли все следы упрямства. Он обратился с несколькими дружескими словами к Сократу, затем велел педагогу одеть мальчика и отвести его домой.

Сократ еще некоторое время разговаривал с Периклом и с гимнасиархами о мальчике, в котором была такая странная смесь хороших и дурных качеств. Что касается самого предмета этого разговора, то он оставил здание с педагогом, простившись горячим взглядом благодарности со своим защитником. Вот таким образом завязался странный союз между Сократом, которого греки называли уродом, и прекраснейшим из всех сынов Эллады, юным Алкивиадом, с тех пор, когда у искателя истины улетела из рук голубка и в то же самое мгновение на грудь его упала ласточка.

8

Ни один из художников не погружается до такой степени в свой труд, как скульптор. Фидий жил между своей мастерской и Акрополем, даже ночью во сне он не видал ничего кроме образов своих богов, кроме групп и фриз, и нередко случалось, что его неутомимый дух даже во сне был деятелен. Многие его образы являлись ему во сне, и он мог сказать, что это боги являются ему во сне, как к героям Гомера. Окружающий мир имел для него значение только относительно искусства.

В мастерской Фидия была пестрая смесь всевозможных вещей и людей. Повсюду стояли разнообразные модели. Рядом с моделями из глины находились куски мрамора, ожидая пока более искусная, артистическая рука придаст им окончательную форму.

Мастерская Фидия имела вид развалин, но не разрушающихся, а созидающихся. Это был хаос, но хаос не после гибели, а предшествовавший творению. И над этим хаосом парил дух Фидия. Этот дух управлял всем: направлял горячего Алкаменеса и сурового Агоракрита к одной цели. Эти двое были могущественными руками Фидия, кроме того, один из них был его языком, так как сам Фидий выражался односложными, загадочными словами, объяснял которые Алкаменес. Эти же юноши присматривали за остальными помощниками.

– Что ты делаешь, Дракилл, – говорил Алкаменес, – эта грудь слишком плоска, чтобы производить впечатление издали, нижняя часть тела мало рельефна, главные мускулы не выделены, а второстепенные – наоборот слишком. Харикл, ты чересчур натягиваешь кожу на мускулах. Твой Бог, Ликиос, слишком почти не выступает из складок своего платья, а твою Нимфу источника, Кринагор, можно признать только по урне.

Затем он подошел к группе фриз для Парфенона – юношам, удерживающим взбесившихся коней.

– Где ты видел, Ликиос, эти широкие головы, эти длинные уши? Вся фигура у тебя сделана слишком деревянно, слишком старомодно.

Так говорил Алкаменес, порицая то и другое и, казалось, готов был уничтожить фигуру юноши от раздражения. Тогда подошел Агоракрит и, как часто случалось, принял на себя защиту скульптора перед Алкаменесом. Последнему кровь бросилась в лицо, и он резко ответил.

В эту минуту к спорящим подошел Фидий и вместе с ним двое, не совсем чужие в мастерской Фидия. Как могли отказаться Перикл и Аспазия время от времени бросить взгляд на то, что делалось в мастерской? Они приходили и находили учителя среди учеников и помощников, окруженного глиняными моделями, полуобсеченными кусками камня и мрамора, находили его суровее и задумчивее, чем когда-либо.

Когда Алкаменес увидел милезианку он постарался принять равнодушный и веселый вид и подавить досаду, которой не сумел скрыть во время мимолетной встречи с Аспазией в Агоре. Что касается мрачного Агоракрита, то он и не потрудился скрыть гнев, который питал против Аспазии. Он отошел в сторону и внимательно слушал разговоры благородных посетителей.

Так как при входе они слышали окончание спора между Алкаменесом и Агоракритом, то разговор естественно завязался об этом же, и живая Аспазия не скрывала, что вполне согласна с Алкаменесом в его желании изъять из искусства все старые обычаи. Осмотрев планы и модели колоссальных групп и фриз, она многое прекрасное нашла чересчур резким и строгим и открыто высказала, что думала.

– Прекрасная Аспазия, – сказал Фидий с легкой улыбкой, – желала бы, чтобы все, что мы создаем, было также прелестно и роскошно, как она сама. Но не забывай, Аспазия, что наши скульпторы должны изображать здесь не обыкновенные человеческие фигуры, а божественные.

– Фидий, может быть, прав, – сказал Перикл, – не желая уничтожать того, что Аспазия называет резким, суровым и старомодным. Кто знает, может быть, высший идеал прекрасного помещается как раз на узкой границе, отделяющей девственную красоту от более роскошной, вполне развитой красоты. Высшая степень развития есть в то же время первая ступень падения, поэтому может быть опасно даже перейти эту середину.

– Я желаю, Фидий, – сказал Аспазия, – чтобы твои произведения сделались еще более мягкими и роскошными в своих формах потому, что эти границы еще долго не будут пересечены, так как, по моему мнению, вы еще очень далеки от нее.

– Когда я гляжу на статуи Фидия, – сказал Перикл, желая отклонить разговор и опасаясь, чтобы Фидий не оскорбился, – или слушаю стихи Гомера, то нахожу, что они возвышены в своей прелести и прелестны в своей возвышенности. Они возвышены, это каждому известно, и очаровательны, чего никто не отрицает. Мы можем назвать их прекрасными, так как они соединяют в себе то и другое.

– Вот это мне нравится, – сказал, оставив свою работу, Сократ, который до этой минуты оббивал мрамор. – Я долго думал о том, что такое красота, теперь слова Перикла упали в мою душу, как луч солнца, так как соединение возвышенного с красивым и есть прекрасное. Для того, чтобы прекрасное было прекрасным, оно не должно быть только красивым или только возвышенным, а тем и другим вместе. Я только желаю, чтобы боги ни на минуту не позволили мне забыть этого, когда я буду работать над моим подарком, который я посвящаю богине Фидия в день открытия ее храма.

– Как! – вскричала Аспазия. – Ты хочешь сделаться свободным скульптором?

– Конечно, – отвечал Сократ, – хотя Фидий и Алкаменес не дали мне никакой работы при постройке храма, хотя Алкаменес на мою просьбу даже отвечал насмешками, но, клянусь Зевсом, я такой же ученик Фидия, как и всякий другой. Я не хочу больше оббивать мраморные глыбы для других и помогать осуществлять чужие мысли, я хочу сам поднести богине свой подарок, созданный собственными руками.

– Что же ты хочешь воплотить в мраморе? – спросила Аспазия.

– Вы услышите об этом, – отвечал Сократ. – Здесь, перед этими божественными моделями, не место говорить о произведении ученика.

Тогда Перикл и Аспазия стали настойчиво просить Фидия, чтобы он показал его собственную модель богини. Фидий возразил: в настоящее время они могут увидеть только части, сделанные из бронзы, и те детали, которые впоследствии будут выполнены из золота и слоновой кости. Аспазия и Перикл согласились довольствоваться и этими частями, и по их желанию Фидий, в обществе Сократа и Алкаменеса, повел их на просторный двор, где по частям делалась с модели Фидия громадная статуя богини, как уже было сказано, из золота и слоновой кости.

Перикл и Аспазия внимательно осматривали части громадного колосса, и эти отдельные части действительно были достойны рассмотрения, при этом, к их счастью, голова богини еще не была разобрана, так что они могли достаточно наглядеться на работу мастера, который придал глубокомысленные черты новой Афине Палладе – покровительнице мира. В них выражалась высокая умственная сила, свет чистого разума.

– Так прекрасно и глубокомысленно должно быть лицо богини, – сказал Перикл, – когда она появилась на свет не от женщины, а из головы своего отца.

– Но в голове, – снова вмешался Сократ, – в голове живут, как нам известно, мысли. Чем может быть эта, вышедшая из головы отца, богиня, как не олицетворением мысли Зевса? О, счастливый, благословенный богами Фидий! Ты призван изображать высшее, что существует на свете – мысль!

– И Фидий прав, – продолжал Сократ, – назвав представленную мысль Афиной Палладой, богиней-покровительницей Афин. Кроме всем известного предания о голове Зевса, поэты говорят об Афине Палладе, что она девственница. Обладая мужским и женским началом, она противоположна богине любви, которая, в свою очередь, ничего не имеет общего с мыслями, а напротив того вся – воплощение чувства. И кто же станет отрицать, что мысль девственна, что она мужского и вместе с тем женского рода! Мысль холодна, как свет звезд, и довольствуется сама собою в своей высокой чистоте, и возбуждающая ужас голова Горгоны, которую поэты изображают на щите Афины Паллады, есть не что иное, как ужас побежденной ночи, который победоносная мысль несет, как трофей на своем щите. Поэтому нет никакого сомнения, что Фидий хотел здесь представить мысль, хотя мы можем называть ее, как вам угодно, и говорить, что это голова богини Афины Паллады.

Серьезный Фидий слегка улыбнулся, что же касается Алкаменеса, то он ударил Сократа по плечу, восхищаясь его речью.

– Если Фидий, как ты утверждаешь, Сократ, представил могущество мысли, – сказала Аспазия, – то, творя свое произведение, он едва ли думал об этом…

– Так бывает по большей части со всеми художниками, – отвечал Сократ.

– Но, по всей вероятности, с тобой этого не случается! – вскричал Алкаменес, с лукавой улыбкой.

– Нет, – отвечал Сократ. – Но отчего ты смеешься надо мной! Думать лучше, чем не думать. Боги открывают тайны своим любимцам во сне – мы же, простые смертные, должны стараться помогать самим себе наяву. Ты, без сомнения, удивлялась, Аспазия, что я так часто спрашивал тебя, что такое любовь, а между тем я не мог поступать иначе. Так же как Фидий изобразил здесь в образе богини Паллады победоносный свет мысли, так я могу воплотить любовь в образе Эрота. Вы, конечно, не станете утверждать, что Эрот – бог достойный презрения. Мудрецы называют его самым старейшим и первым из богов и, если любовь, как кажется, есть стремление и потребность, то я могу с полным основанием сказать, что этот бог также и мой. Но для того, чтобы ознакомиться с ним, я, как вам известно, много спрашивал всех.

– Это правда! – смеясь вскричал Алкаменес. – Тебя чаще можно было видеть в Агоре и во всех общественных местах, чем здесь, в мастерской Фидия. Этот человек кажется одержимым. То целые полдня он, как сумасшедший, колотит свой кусок мрамора, затем вдруг опускает свой инструмент и по целым часам задумчиво глядит перед собой, потом вдруг вскакивает и убегает, не возвращаясь. Итак, ты хочешь изобразить Эрота? Скажи же нам – когда? Ты знаешь ведь, что Фидий называет тебя самым небрежным из всех учеников?

– Я это знаю, – отвечал Сократ, – но не забывай, что и ты сам бросаешь часто свой резец с предлогом или без предлога, также как и я, вслед за любовью, так, по крайней мере, говорят, хотя может быть не для того, чтобы спрашивать о ней.

– Ты прав, – сказал Алкаменес, – я не спрашиваю, что такое любовь, но почему ты думаешь, что я так или иначе занимаюсь любовью, когда удаляюсь из мастерской?

– Ты не всегда удаляешься сам, – возразил Сократ, – часто ты посылаешь какого-нибудь посыльного, например, безумного Менона, когда он проходит мимо, с записочкой к прелестной коринфянке Теодоте.

Алкаменес снова улыбнулся, а Сократ продолжал:

– Мой друг Анаксагор назвал любовную страсть болезнью, я не знаю только обыкновенная ли это болезнь, которую можно лечить лекарствами, или же божественная, нечто вроде вдохновения поэта, или исступление дельфийских жриц? Я знаю, что бог любви должен иметь фигуру мальчика с крыльями, но как представить его: серьезным или веселым? Я желал бы это знать, Аспазия, желал бы знать, как представила бы ты любовь, если бы была сама одним из учеников Фидия?

– Я не хочу даже представлять ее, – сказала Аспазия, – любовь есть чувство, а чувство не имеет образа. К чему хочешь ты представить то, что не имеет тела? Представь вместо любви то, что возбуждает любовь, что достойно любви – прекрасное, так как оно имеет образ, оно видимое и доступное всем чувство. Тут тебе не придется много думать и обращаться к людям с вопросами, а стоит просто изобразить то, что на твой взгляд покажется всего прекраснее.

Сократ задумался на несколько мгновений и потом сказал:

– Ничто не может быть справедливее твоих слов, Аспазия, я оставлю Эрота и постараюсь изобразить Харит. Афродита конечно прекрасна, она не только богиня красоты, в ней красота смешивается с любовью, в Харитах же она еще более чиста и свободна и, если можно так выразиться, божественно самодовольна. Итак я изображу Харит и поднесу их в подарок богине Фидия. Но, как прежде любовь, так теперь прекрасное соединяется с прелестью и красотой. Я должен подумать, чтобы изобразить ее, как сказала Аспазия.

– Если ты хочешь увидеть самое прекрасное на свете, любезный Сократ, – сказал, улыбаясь, Алкаменес, – то я могу дать тебе совет: постарайся увидеть танцующую прелестную коринфянку, о которой ты говорил.

– Коринфянку Теодоту? – сказал Сократ, – я много раз слышал о грациозности ее танцев, но кто же доставит нам удовольствие видеть и наслаждаться коринфской танцовщицей – конечно не ты сам, Алкаменес, ее первый поклонник, друг и товарищ?

Эти слова Алкаменеса были сказаны не без без задней мысли против Аспазии. Он нарочно расхваливал в присутствии подруги и самого Перикла грацию и прелести другой женщины.

Прелестная танцовщица и гетера Теодота приехала из Коринфа в Афины по милости Алкаменеса. Вот каким образом это случилась: когда Алкаменес понял, что он должен отказаться от обладания Аспазией, в котором сначала был почти уверен, он был сильно раздражен. Но он был слишком молод, слишком весел, слишком легкомыслен, чтобы эта потеря могла отравить ему жизнь. Он старался только как-нибудь отомстить Аспазии и заменить одну любовь другой.

Один очень богатый коринфянин заказал ему небольшую мраморную статую. Алкаменес исполнил заказ и отослал оконченное произведение в Коринф. Заказчик был так очарован прелестью и законченностью работы, что написал Алкаменесу о своей готовности исполнить любое его желание. В ответ на это юный художник написал коринфянину следующее:

«Всем известно, что вы в вашем роскошном Коринфе, с давних времен обладаете прекраснейшими подругами, какие только существуют в Элладе. И так как ты пишешь, что готов за мою статую исполнить любое мое желание, то я прошу прислать мне, на твой счет, на месяц, в Афины вашу первую красавицу во всем Коринфе, с тем, чтобы в течение этого месяца она служила мне моделью».

Богатый коринфянин засмеялся, прочтя эти строки. Несколько дней спустя прелестная гетера из Коринфа, танцовщица Теодота, была в Афинах у Алкаменеса. Алкаменес был доволен и целый месяц наслаждался обладанием прелестной красавицей за счет богатого коринфянина. Когда же оговоренный месяц прошел, Теодота не пожелала возвратиться в Коринф: Афины понравились ей и она решила остаться. Алкаменес расхваливал Теодоту всем, кто только хотел его слушать, называя ее первой красавицей в Элладе. Он никогда не забывал прибавлять, что она красивее прославленной милезианки Аспазии, которая очаровала Перикла своей хитростью, а не красотой.

Когда Алкаменес начал расхваливать Теодоту Сократу в присутствии Аспазии, последняя сейчас же поняла намерение оскорбленного юноши и заметила, что он хочет оскорбить ее своими похвалами, расточаемыми другой красавице в присутствии Перикла. С быстротой женского ума она сейчас же приняла решение. В ее голове, как молния мелькнула мысль, что похвалы Теодоте могли повлиять на впечатлительного Перикла, что ему могло придти в голову желание увидать прелестную коринфянку и доставить себе это удовольствие не в обществе своей подруги. Она не желала, чтобы Перикл отправился к Теодоте без нее, так как не боялась их встречи в своем присутствии. Она знала, чем превосходит всех других, что же касается Алкаменеса, то она думала, что всего лучше накажет его, не обращая внимания на подобные вещи.

Чувствуя некоторое любопытство и желание увидеть прекрасную коринфянку, она с самой веселой непринужденностью сказала:

– Если ты, Алкаменес, в состоянии указать нам путь к прекраснейшему и прелестнейшему, что ты знаешь на свете, и показать нам танцующую Теодоту, то со стороны Перикла и Сократа, а также и меня самой, было бы глупостью, если бы мы не поймали тебя на слове и не заставили немедленно исполнить обещание.

– Я согласен, – поспешно сказал Алкаменес, – и надеюсь, прелестная Аспазия, что ты говорила как от своего имени, так и от имени Перикла и Сократа.

Перикл подумал, затем ответил, что не желает противиться желанию прелестной Аспазии.

– Но, – прибавил он, – мы пойдем не иначе, как в обществе Сократа, и для него, а следовать за мудрецом никогда не позорно.

– Наш горячий Алкаменес, – сказал Сократ, – любит быстрые мысли и смелые решения. Посмотрите, как он весело потирает руки и хватается за свою фессалийскую шляпу. Держу пари, что он не даст нам покоя, пока мы не пойдем с ним к прелестной Теодоте.

– Вы угадали! – вскричал Алкаменес. – Фидий во время нашего последнего разговора уже ушел, и я советую вам не мешать ему прощанием. Отсюда очень близко выход, дверь отперта, улица пуста, дом Теодоты недалеко, идемте!

Они скоро дошли до дома Теодоты. Чтобы зря не тревожить красавицу, Алкаменес вошел раньше и сообщил о приходе гостей. Он возвратился сейчас же, прося своих спутников следовать за ним. Он ввел их во внутренние комнаты Теодоты, убранные с расточительной роскошью. Повсюду лежали мягкие пурпурные подушки. Пол был покрыт дорогими коврами, воздух наполнен благоуханиями. Пурпурное ложе грациозно поддерживалось богами любви. Роскошные костюмы валялись в живописном беспорядке, мягкие сандалии, ленты, дорогие пояса, банки с румянами, круглые зеркала из полированной жести с роскошными ручками, красивые зонтики от солнца, пестрые, всевозможных фасонов веера, маленькие статуэтки из мрамора и бронзы, по большей части подаренные Алкаменесом, и множество свежих цветов; все это в своем пестром беспорядке сразу производило сильное впечатление, усиливающееся от запаха духов.

Гетера поднялась с мягкого табурета навстречу гостям.

Теодота была прекрасна: с черными волосами и сверкающими глазами, тонкими чертами лица. Она была сильно нарумянена, брови искусно подведены, губы красные, платье вышито цветами и стянуто в талии золотым поясом с богато украшенной пряжкой. Ее шея, грудь, руки и даже ноги у щиколоток были украшены браслетами в форме змей. В ушах сверкали серьги, на голове была повязка вышитая жемчугом.

– Я уже сообщил Теодоте, – сказал Алкаменес своим спутникам, – для чего мы пришли и чего желаем.

– Алкаменес безумец, – улыбаясь ответила Теодота, – приведя неожиданно таких высоких гостей, не дав мне времени приготовиться, чтобы достойно принять их.

– Никаких приготовлений не нужно, – возразил Алкаменес, – так как ты всегда одинакова, а наше посещение относится не к твоему дому, а к твоей прелести и к твоему искусству. Ты видишь перед собой мудреца, – продолжал он, указывая на Сократа, – который горит желанием видеть тебя и восхищаться танцами, и этому мудрецу ты обязана тем, что видишь сегодня у себя великого Перикла и столь прославленную и мудрую Аспазию из Милета.

– Как, – вскричала Теодота, – неужели я могу осмелиться показать мое ничтожное искусство перед такими строгими судьями, как мудрец, великий государственный человек и избраннейшая представительница моего пола, превосходящая всех женщин.

– Не бойся ничего, Теодота, – сказал Перикл, – Алкаменес расхвалил тебя нам, а он умеет находить прекрасное.

– В самом деле, – сказал Сократ с тонкой улыбкой, бросая взгляд на Аспазию, – он всегда первый находит прекрасное.

– В таком случае, пусть он берет на себя всю ответственность, вскричала Теодота, – я не церемонюсь ни перед кем и никогда не отказываюсь показать свое искусство. Вы желаете видеть мои танцы, я повинуюсь, считайте себя моими повелителями. Что вы хотите, чтобы я протанцевала? Что вы хотите? Какую богиню? Какой миф?

Она обратилась с этим вопросом главным образом к Периклу, который ответил:

– Спрашивай нашего мудреца, так как мы пришли сюда по его желанию. Говори скорей, Сократ, какой ты хочешь танец?

– Если вы и сама Теодота, – отвечал Сократ, подумав немного, предоставляете мне выбор, то я прошу представить спор трех богинь о красоте, на вершине Иды. Такая для нее задача: представиться нам сначала Афродитой, затем Герой и, наконец, Палладой и показать нам, как каждая из них очаровывала пастуха на Иде с целью получить из его рук награду. Алкаменес обещал показать нам здесь, что такое грация и прелесть, поэтому мы хотим, чтобы Теодота была, насколько возможно, грациозна и прелестна, притом в самых разнообразных видах.

После того, как Теодота удалилась, чтобы переодеться в подходящий костюм, Сократ сказал:

– Мы достигнем нашей цели, так как Теодота не похожа на других красавиц, которые сдерживаются и только по капле дают то, что хотят дать, она честно отдаст нам все, что может предложить и выльет на нас все искусство свое, как из рога изобилия. Затем дело будет кончено, и мы отправимся домой. Теодота мягка и снисходительна, но не благоразумна. Как могла бы Аспазия танцевать, если бы хотела, но кто из нас, исключая олимпийца Перикла, видел ее танцующей?

В то время Теодота снова явилась в костюме, не сковывающем движений. Вместе с ней вошел мальчик с цитрой и невольница с флейтой. Невольница и мальчик начали играть, к этой музыке мало-помалу стали присоединяться движения Теодоты и было невозможно сказать, в какую именно минуту начала она танцевать. Она представила в танцах сначала Афродиту, потом Геру, потом Палладу. Это был один и тот же танец, повторенный три раза, но каждый раз с различным, свойственным каждой богине выражением. Удивительно было видеть, какая перемена происходила во всех ее движениях, взглядах, жестах и мимике, так что трудно было сказать, чему же удивляться более: богатству ли воображения и общей прелести исполнения или же грации и законченности отдельных черт.

Нельзя обойти молчанием, что Теодота во все время танцев почти не спускала своего выразительного взгляда с Перикла. Он, как бы невольно, принимал участие в этом мимическом представлении, в нем, казалось, она видела Париса, из рук которого хотела вырвать яблоко победы.

Когда Теодота окончила, Перикл выразил свое восхищение той прелестью и искусством, с которыми она выполнила свою задачу.

– Задача, заданная Теодоте, была не трудна, – сказал Алкаменес, – она разрешила бы любую, к вашему удовольствию. Она в состоянии изобразить не только кротость голубки, но дикость льва, жар огня, мягкий шелест и дрожание древесных листьев.

– Я не сомневаюсь, – сказал Перикл, – что она умеет, как танцовщик, которого я видел недавно, представить мимикой все буквы алфавита одну за другой.

– А что скажешь нам ты о Теодоте, – вскричал Алкаменес, дотрагиваясь рукой до плеча Сократа, который во время танцев не спускал глаз с танцовщицы и теперь стоял погруженный в глубокую задумчивость.

– Я буду учиться танцевать, – серьезно сказал он, – до сих пор я знал только мудрость головы и мысли – теперь я знаю, что есть мудрость рук и ног.

Слушатели улыбались, думая, что Сократ говорит со своей обычной иронией, но он продолжал:

– Такая прелесть размеренных движений, которую показала нам Теодота, непременно должна наполнять ум человека любовью к прекрасной соразмерности. Увидав их раз, человек по необходимости станет презирать все резкое, грубое и простое. Я завидую тебе, Теодота, в твоем сознании меры, которое живет у тебя в теле и в душе.

– Я очень рада, – улыбаясь, сказала Теодота, – если обладаю этим сознанием меры и если другим оно нравится, так как мое призвание и искусство заключаются в том, чтобы нравиться и доставлять удовольствие. Но искусство нравиться и доставлять удовольствие с каждым днем становится у нас в Элладе все труднее. Для ваших глаз, привыкших ко всему прекрасному, недостаточно прекрасной природы женщины, вы требуете, чтобы мы украшали себя всеми прелестями искусства. И однако, – прибавила она с очаровательной улыбкой, – как ни трудно для нас, женщин, благодаря вам, нравиться и доставлять удовольствие, тем не менее, я никогда не перестану считать это призвание самым прекрасным и, если вы позволите, моим.

– Очевидно, – сказал Сократ, – ты не принадлежишь к числу тех женщин, которые кроме самих себя желают нравиться только одному человеку и которых обыкновенно называют влюбленными, или любящими.

– Нет, клянусь богами, – вмешался Алкаменес, – она не принадлежит к числу тех женщин, она ужас всех мечтательных юношей. Еще вчера мне жаловался юный Дамет, что ты выгнала его за дверь, Теодота, за то, что он сделался слишком мрачным.

– Действительно, – сказала Теодота, – я не переношу цепей не только Гименея, но и Эрота, я не жрица любви – я дочь веселья.

– Я удивляюсь тебе, Теодота, – заметил Сократ, – так как, мне кажется, ты выбрала не только прекраснейшее, но и самое трудное из всех призваний. Ты самоотверженна, Теодота, ты не хочешь быть напитком в кубке одного человека, спокойно осушаемом в тени домашнего очага, ты предпочитаешь подниматься в воздух, как легкое облачко, и оттуда падать цветочным дождем веселья на головы всех. Ты отказываешься от семейного мира, от почестей супруги, от материнского счастья, от утешения в старости для того только, чтобы удовлетворять стремлению ко всему прекрасному в груди мужей Эллады. Ты презираешь не только цепи Гименея, ты также презираешь с безумным мужеством, если так можно выразиться, с Прометеевским величием, гордого Эрота, этого мстительного бога, а между тем, всем известно, как скоро проходят молодость и красота. Несмотря на это ты самоотверженна: как цветущее дерево в марте, ты говоришь: «Срывайте все цветы моей кратковременной жизни, составляйте из них венки, я не хочу приносить плодов – я только цветочное дерево!» Какое самоотвержение! Да благословят тебя за это боги и люди, Теодота! Да украсят хариты розами твое тело!

Так говорил Сократ, и Теодота поблагодарила его улыбкой. Она была достаточно знакома со странностями различных людей, чтобы речь философа могла ее удивить.

– Ты чересчур превозносишь мои заслуги, – сказала она.

– Я еще выразил далеко не все! – вскричал Сократ.

– В таком случае, это будет для тебя причиной придти ко мне снова, возразила Теодота.

Таким образом они разговаривали вдвоем, пока, наконец, и другие не приняли участия, и разговор сделался оживленнее, а Теодота нашла случай бросить Периклу много огненных взглядов и многозначительных слов. Перикл отвечал на то и на другое мягким тоном, свойственным ему с женщинами.

Аспазия наблюдала за обоими, но без страстного ослепления других женщин. Она сама была сторонницей свободной и ясной любви и открыто говорила против рабства не только в браке, но и в любви, кроме того, она знала, что женщина, выказывающая ревность, погибла. Она сознавала разницу между собой и Теодотой. Теодота беззаботно исполняла свое назначение нимфы, тогда как Аспазия никогда не способна была бы на подобную жизнь, она была бесконечно далека от того самопожертвования, о котором говорил Сократ: она не отдала бы своих цветов на радость толпе. Она искала и нашла более блестящую цель, она была любима и любила той ясной, свободной любовью, которую проповедовала. Что же касается средств очаровать и пленять, то Теодота беззаботно отдавала все, что имела, и ее средства скоро истощались, тогда как богатая, глубокая натура Аспазии была неистощима. Однако, ей было бы неприятно, даже на короткое время, уступить победу другой, и в ее душе быстро зародилось намерение, вследствие которого посещение коринфской красавицы осталось не без последствий.

Когда Перикл, Аспазия, Алкаменес и Сократ оставили дом Теодоты, Алкаменес спросил своего товарища:

– Ну, Сократ, чему научился ты для твоей группы Харит во время тройного танца очаровательной Теодоты?