Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Девушка серьезно слушала, когда Аспазия снова начала рассказывать ей об Афинах.

Молодая женщина нарочно описывала афинскую жизнь самыми привлекательными красками. Она нарушала спокойствие этой идиллической натуры, будила борьбу в гармоническом спокойствии этого детского сердца, наконец, она стала приглашать Кору следовать за ней в Афины. Кора молчала и была видимо погружена в глубокую задумчивость.

Аспазия обратилась к достойным родителям Коры и объявила им, что хочет взять Кору с собой в Афины, что там их дочь ожидает счастливая судьба.

– Да будет воля богов! – сказал пастух.

– Да будет воля богов! – отвечала его жена.

Но они не сказали «да» и сколько раз ни просила Аспазия их согласия, они оба постоянно повторяли:

– Да будет воля богов!

Видно было, что сердцу матери и отца нелегко расстаться с дочерью даже когда ее ожидает счастливая судьба. Вечером, в этот же самый день, Кора вдруг пропала после того, как привела домой стадо, и ее долго напрасно искали, наконец Перикл и Аспазия увидели девушку, спускавшуюся по склону холма. Но она шла в странной позе: обе ее руки были подняты и крепко прижаты к ушам.

В некотором отдалении от путешественников стояли рабы Перикла; когда девушка подошла к этой группе, она вдруг отняла руки от ушей и стала прислушиваться к словам разговаривавших между собой рабов. Почти в тоже мгновение она вздрогнула, как бы от испуга, приложила руку к груди и несколько мгновений стояла не шевелясь.

Перикл и Аспазия приблизились к ней и спросили о причине ее смущения.

– Я спрашивала Пана, желает ли бог или нет, чтобы я следовала за вами в Афины, – сказала она.

– Как так? – спросили оба.

– Там, внизу, в долине, – отвечала девушка, – есть грот Пана, где в нише стоит сделанное из дуба изображение бога. Туда ходят все пастухи, когда желают спросить о чем-нибудь таинственном. Вопрос надо тихонько шепнуть богу на ухо, затем зажать уши руками и идти таким образом до тех пор, пока не встретишь разговаривающих людей. Затем надо вдруг отнять руки и первое услышанное слово, есть ответ Пана на вопрос, заданный ему на ухо.

– И какое первое слово услышала ты от наших рабов? – спросила Аспазия.

– Слово «Афины», – отвечала Кора, дрожа от волнения. – Итак, Пан желает, чтобы я отправилась в Афины! – со вздохом прибавила она.

– Он дозволяет тебе также взять с собой твою любимую черепаху, улыбаясь сказала Аспазия.

В эту минуту подошли родители Коры.

– Пан желает, чтобы я отправилась в Афины, – сказала девушка печальным, но решительным тоном и повторила рассказ, как она спрашивала оракула в гроте Пана.

Пастух и его жена выслушали рассказ, со смущением переглянулись и не менее печально, чем девушка, повторили слова:

– Пан желает, чтобы Кора отправилась с чужестранцами в Афины!

Затем они подошли к плачущей дочери и поцеловали ее.

– Кора будет награждена за послушание богам, – сказала Аспазия. – Она будет присылать вам посланных с известиями и подарками от себя, а когда вы состаритесь, она призовет вас к себе, чтобы вы прожили с ней остаток ваших дней.

– Уже вчера в доме произошло одно предзнаменование, – задумчиво сказал пастух, – змея, прокравшись в гнездо ласточки на крыше, упала на очаг, через дымовое отверстие.

Аспазия еще долго ободряла и утешала стариков. Они молча слушали ее, покорившись божественной воле; печально доносились издали звуки сиринги влюбленного пастуха, тогда как сумерки все более сгущались.

Наконец, все вместе вошли в дом, где Перикл и Аспазия должны были провести последнюю ночь в аркадских горах, так как с наступлением утра они думали двинуться в путь, к цели своего путешествия, где их ожидали более важные дела, чем в тихой пастушеской стране.

Не для того, чтобы принимать участие в олимпийских играх, не для того, чтобы видеть падающих на песок кулачных бойцов, не для того, чтобы слышать восклицания многих тысяч эллинов, приветствующих победителей на играх приехали Перикл и Аспазия в Элиду – их сердца стремились навстречу к Фидию. В одно прекрасное утро они вступили в знаменитую, орошаемую священными водами Алфея, долину Олимпии.

По всем дорогам, ведущим через Аркадские горы, или через Мессину из южной части Пелопонеса, или с севера через Ахайю к Иллийскому берегу, по всем так называемым священным праздничным дорогам, идущим к берегу Алфея, толпились путники. По морю с берегов Италии и Сицилии шли суда – все стремились в Олимпию. Временами попадались целые праздничные караваны, при проходе которых остальные путники, как пешеходы, так и конные в экипажах, останавливались, пропуская шествие, колесницы которого часто были украшены рисунками, позолочены и покрыты дорогими коврами.

Недалеко от входа в священную рощу находилась большая скульптурная мастерская. В этой мастерской уже несколько лет работал Фидий. Здесь с помощью Алкаменеса и других учеников, в уединении и тишине, прерывавшейся каждые пять лет шумом олимпийских игр, он заканчивал свое произведения. Бежав из веселых Афин, освободившись от всевозможных влияний, сковывающих цветочными цепями парение его мысли, здесь в одиночестве, окруженный горами, на берегу священного потока создавал он своего Зевса.

Из мастерской Фидия вышли двое мужчин и пошли вдоль по берегу Алфея. В одном из них мы узнаем Алкаменеса. Его спутник был знаменитый Поликлет из Аргоса, соперничавший своими произведениями из мрамора и бронзы с великим афинянином, но изображавший в своих произведениях только человеческое и предпочитавший всему статуи атлетов. Его школой была Олимпия, здесь его взгляд и ум черпали вдохновение у живых, гармонически сильных образов. Различие художественного направления Фидия и аргивского соперника закрепило между ними негласное соревнование.

В то время как афинянин думал, что искусство аргивянина начинают ценить слишком высоко, Поликлет чувствовал себя оскорбленным, что обойдя его, пелопонесского скульптора, пригласили афинянина с учениками для создания пелопонесского Зевса. Это была часть того афинского торжества, которое предсказывала Аспазия, стараясь доказать Периклу, что афиняне должны превзойти своих соперников в прекрасных искусствах…

Таким образом Поликлет избегал отношений с Фидием и его окружающими, за исключением Алкаменеса, который охотно пренебрегал мелкими соображениями. И теперь, случайно встретившись со своим аргивским товарищем по искусству, он завязал с ним непринужденный разговор.

Поликлет, человек спокойный и благоразумный, боровшийся с Фидием и его школой, спокойно спрашивал об Агоракрите, почему тот не последовал за своим учителем, чтобы работать вместе с ним, как на афинском Акрополе.

– Ты вполне справедливо удивляешься тому, – сказал Алкаменес, – что учителю не достает самого любимого ученика. После победы моей Афродиты над работой его любимого ученика, я не могу похвастаться личным расположением учителя, но я последовал за ним сюда и продолжаю трудиться. Я всегда переносил общество Агоракрита, несмотря на его враждебное отношение. Но он, чтобы не видеть моего ненавистного лица, оставил учителя после завершения Парфенона. Он взял заказ статуи Зевса для Коронии, но как и тогда, когда он хотел создать Афродиту, а создал Немезиду, его Зевса приняли за изображение бога подземного мира. Он становится все мрачнее и мрачнее, тогда как мое искусство имеет другое направление, поэтому мы теперь не в состоянии выполнять одну задачу.

– Твой живой характер, Алкаменес, – заметил Поликлет, – заставляет делать большие шаги в искусстве, за которыми твоим товарищам не угнаться.

– Я могу работать здесь свободнее, чем на афинском Акрополе, – сказал Алкаменес, – там дух учителя принуждал всех строго следовать заранее составленному плану – здесь он предоставил мне паионию (внешние украшения храма), сам же он погрузился в своего олимпийского повелителя богов.

Когда Алкаменес произнес последние слова, взгляд его остановился на одной точке на берегу Алфея, казалось, он узнал там кого-то или что-то, что привело его в необычайное волнение.

Он обратился к Поликлету:

– Видишь ли ты там высокого, величественного человека, старающегося проложить себе дорогу в толпе в сопровождении закутанной стройной женской фигуры? Это Перикл из Афин, вместе со своей супругой, прекрасной милезианкой Аспазией.

– Действительно, – сказал Поликлет, – я узнаю Перикла, которого видел несколько лет тому назад в Афинах, но этой женщины я не знаю.

– Это столь же опасная и хитрая, сколько прекрасная женщина, – сказал Алкаменес, – нельзя любить ее не ненавидя – нельзя ненавидеть не любя.

Когда Перикл и Аспазия увидели Алкаменеса и рядом с ним Поликлета, они приблизились к нему и дружески поздоровавшись. Перикл сейчас же спросил о Фидие.

– Мы прибыли сюда, – сказал он, – вчера поздно вечером не для того, чтобы смотреть игры, которые давно потеряли прелесть новизны и смотреть на которые не может моя супруга, как женщина, а только для того, чтобы видеть Фидия и созданного им бога, о котором рассказывают чудеса. Теперь мы явились посетить учителя и ты, Алкаменес, без сомнения, охотно проведешь нас к нему.

– Он теперь в священной роще, – отвечал Алкаменес, – во вновь оконченном храме Зевса. Он заперся там с помощниками и не дозволяет входить никому, отчасти для того, чтобы не показывать свое произведение людям до тех пор, пока оно не будет вполне окончено. Храм будет открыт только по окончании игр. Но как ни суров учитель, я попытаюсь проникнуть к в запертый храм, чтобы сообщить о прибытии гостей, которых он, конечно, примет с восхищением.

– Оставь его, Алкаменес, – сказал Перикл, – мы не должны мешать Фидию. Даже нам он не захочет показать свое произведение до тех пор, пока оно не будет закончено! Мы немного подождем. Но мы с Аспазией не думаем ждать торжественного открытия храма, не хотим наслаждаться его видом в толпе эллинов. Я надеюсь, что Фидий примет нас в храме, по крайней мере, за день до торжественного открытия и дозволит в тишине и одиночестве насладиться божественным образом.

– Без сомнения, Перикл, – отвечал Алкаменес, – учитель будет доволен. Если вы желаете в настоящую минуту не мешать Фидию в храме, то довольствуйтесь обществом моим и Поликлета, который здесь свой на почве Олимпии и статуи которого из бронзы и мрамора мелькают там между листьями платановых и масличных деревьев священной рощи.

Перикл и Аспазия с благодарностью приняли предложение знаменитых мастеров и пришли вместе с ними к священной роще, где возвышался новый храм олимпийского Зевса, окруженный целым лесом мраморных и бронзовых статуй.

Они прошли мимо здания, предназначенного для многочисленного персонала служащих храма, мимо гостиниц для приезжающих, мимо сараев, где хранились боевые колесницы, и конюшен, где помещались благородные кони и вьючные животные.

Большая часть собравшихся на празднество расположились на открытом воздухе в палатках.

На каждом шагу они наталкивались то на роскошную палатку праздничного посольства Сикиона, то, немного далее – посольства Коринфа, затем Аргоса, Самоса, Родоса и другие.

Вокруг палаток толпился народ, по большей части родственники и знакомые членов посольства.

Далее помещались роскошные палатки богатого Периандра из Хиоса, Эвфорида – из Орхоменоса, Павзона – из Эректрии. Хозяева палаток стояли у входа, разговаривали, размахивая руками, здоровались с друзьями и приглашали их войти в тень пурпурных палаток.

К ним приближались чужестранцы, загорелые от солнца юноши, называвшие себя сыновьями и родственниками старых друзей.

В этом пестром лагере не было недостатка в палатках торговцев. Вся эта толпа кишела, как муравейник. Слышались всевозможные греческие наречия. Разговаривающие не всегда понимали друг друга. Рядом с резким выговором пелопонесца слышалась протяжная речь фиванца, в которой смешивались мягкие ионические и эолийские звуки.

В толпе эллинов легко было узнать живых, веселых афинян и суровых, мрачных спартанцев: и те и другие часто обменивались враждебными взглядами. Нередко в толпе виднелись атлетические фигуры, на них указывали пальцами и называли имена и победы.

Перед палаткой хиосского посольства Перикл и Аспазия увидели плачущего мальчика, которого старик, по всей вероятности, дед, напрасно старался утешить. Перикл спросил о причине этих слез и узнал, что мальчик был исключен из числа принимающих участие в состязании за то, что явился в Олимпию с длинными волосами и в пурпурном платье.

Полунасмешливо, полунедовольно порицала Аспазия, не боясь, что ее могут услышать, мрачную строгость надсмотрщиков олимпийских игр, затем погладила мальчика по длинным, вьющимся волосам и сказала:

– Не плачь – Перикл из Афин замолвит за тебя слово.

Толпа прибывала, всюду собирались группы.

Перикл и Аспазия, продолжая путь, натолкнулись на группу, собравшуюся вокруг скульпторов, открыто выставлявших свои произведения.

В других местах толпа останавливалась вокруг поэтов или импровизаторов, поднимавшихся на наскоро устроенные подмостки. Чтецы читали эллинам рассказы о греческих городах и островах. В другой группе ораторствовали софисты, желавшие увеличить славу своего имени в Олимпии.

Далее какой-нибудь астроном, покрытый потом, под горячими лучами южного солнца, держал в руках астрономические таблички – плоды его проницательности и усердных вычислений, объясняя их собравшимся.

Высокий старый спартанец мрачно и недовольно глядел на эту тщеславную суету.

– Я не могу забыть того времени, – сказал он, обращаясь к своему спутнику, – когда Олимпия была только ареной состязаний в мужестве и силе. Теперь она сделалась местом выставки женственного и расслабляющего искусства. Когда я был мальчиком, здесь не продавали ничего, кроме необходимых жизненных припасов и предметов, имевших непосредственное отношение к празднеству – теперь же здесь целая толпа продавцов со всей Эллады, со всех городов и островов, точно так же, как и поэты, музыканты, скульпторы, софисты и тому подобный народ, который скоро совершенно изменит цель древних священных олимпийских празднеств всевозможными представлениями и состязаниями, недостойными мужчин, которыми стараются отличиться афиняне и другие эллины из нижней Греции и островов. Тщеславные глупцы! Каждый хочет похвастаться чем-нибудь. Посмотри, там несколько мегарцев вырезают свои имена на коре деревьев на берегу Алфея, чтобы хоть чем-нибудь увековечить себя.

– Да, – отвечал сосед спартанца. – Я вижу, на берегу некоторые собирают пестрые камешки, мне нужно взять несколько, чтобы подарить моему мальчику…

С этими словами он направился к берегу, а спартанец, покачав головой, поглядел ему вслед.

В эту минуту раздался громкий голос глашатая, на несколько мгновений привлекший внимание собравшихся. Это был общий язык эллинов.

«Панермитанцы и леонидцы торжественно объявляют всем эллинам о мире, заключенном между ними.»

Затем далее:

«Магнезийцы сообщают эллинам, что они заключили на вечные времена союз с лариссцами и деметрианцами».

Затем раздались громкие слова:

«Лехеяне благодарят перед всем собравшимся народом лирнцев за помощь, оказанную им в споре с кенхрейцами».

– Нечего сказать, стоит труда! – сказал один присутствующий кенхреец с насмешливой улыбкой. – Неужели лехеяне в самом деле думают, что мы испугались лирнцев! Клянусь Гераклом, на следующих олимпийских играх вы услышите совсем другое!

– Какое хвастовство! – насмешливо сказал один лехеянин, стоявший недалеко. – Они всегда так! Но у нас еще достаточно стрел, чтобы покрыть ими весь город кенхрейцев.

– А у нас достаточно копий, – возразил кенхреец, – чтобы проколоть всех собравшихся вместе лехеян.

– Дальше от меня, – с гневом вскричал лехеянин, – а то завтра ты не узнаешь в зеркале своего лица!

Говоря это он поднял кулак. Один афинянин схватил его за руку.

– Что это значит? – вскричал он. – Оставь кенхрейца, а не то ты будешь иметь дело со мной.

– Посмотрите, – сказал один самосец, находившийся в числе зрителей, собравшихся вокруг спорящих, – афиняне хотят расположить к себе кенхрейцев, но всем известно куда ведет их лесть.

– Конечно, всем известно! – вмешалось несколько спартанцев и аргивян.

– С некоторого времени, – прибавил один аргивянин, – афиняне удивительно любезничают с народом, занимающим пелопонесский проход.

– Как! Разве у них есть время думать о битвах! – вскричал один спартанец. – Разве великий Перикл-Олимпиец, уже покончил со своими роскошными храмами, пропилеями и золотыми статуями Паллады или Геры? Афинский олимпиец желает распространить свое царство по ту сторону пихтовых лесов Истма?

– А его друзья и сторонники уже прислали их! – вскричал один аргивянин, указывая пальцем через плечо в направлении мастерской Фидия.

Присутствующие афиняне не хотели оставить без ответа эту насмешку. Спор принимал угрожающий характер.

– Какие эллины, – раздался вдруг громкий голос, – осмеливаются смеяться над храмом и божественным изображением Афины? Все, что создано славного в Афинах, создано в честь всего эллинского народа. Вспомните, что в течение столетий наши отцы, какому бы племени они не принадлежали, сохраняли мир на этом месте, омываемом священными водами Алфея. Мы собрались сюда для мирных состязаний. Здесь священные места, здесь царствует божественный мир! В ограде храма общего бога Зевса, соединяет нас общий эллинский праздник. Сохраняйте мир, эллины, в священной долине! Оружие не должно здесь выниматься. Здесь не должно раздаваться звона бронзы, кроме звона на мирных состязаниях.

Восклицание «Перикл!» разнеслось после этих слов во всей толпе.

– Перикл из Афин.

– Перикл Олимпиец!

Отцы поднимали своих детей, чтобы показать им Перикла.

До сих пор только немногие узнали его, теперь же, когда он заговорил, когда загремела его олимпийская речь, его узнали все собравшиеся эллины и, кроме того, сказанное им нашло эхо в живых сердцах эллинов.

Одобрительные восклицания разнеслись со всех сторон, даже с другого берега Алфея, и водный поток, казалось, присоединился к ним своим шумом.

Выйдя из толпы, Перикл с Аспазией и сопровождавшими их друзьями вступили в священную рощу Аполлона, украшенную храмами и всевозможными святынями, статуями, треножниками, колоннами, увитыми листьями с масличных деревьев, платанов и пальм. На вершине нового храма Зевса сверкала позолоченная статуя Победы.

Во внутреннем углублении они увидели произведение Алкаменеса. Это была группа, представлявшая борьбу кентавров и лапифов, в которой более, чем в афинском Акрополе, он дал свободу своему таланту.

Сопровождаемые Поликлетом и Алкаменесом, Перикл и Аспазия осматривали многочисленные чудеса священной рощи. Наконец, они вступили на лестницу, которая вела из священной рощи на широкую, высокую террасу, помещавшуюся с северной стороны. Эта каменная терраса шла по южному склону холма Кроноса. На ней помещался ряд, так называемых, сокровищниц разных городов, в которых они хранили свои дары, присланные в Олимпию.

После сокровищниц холма Кроноса Перикл и Аспазия увидели святыни, украшавшие этот холм, с вершины которого представлялся очаровательный вид на всю Олимпию. Они увидели у себя под ногами священную рощу с ее храмами и статуями, за ней катились волны Алфея, направо текла река Кладей, впадавшая в Алфей. Далее виднелся гипподром, на котором происходили олимпийские игры и который ограничивался священной рощей.

Направо от холма Кроноса вблизи северного выхода из рощи помещались строения, составлявшие центр управления Олимпии, где участники состязаний выслушивали законы битвы и давали клятву перед статуей Зевса Крониона, вооруженного стрелами молний. Далее виднелись только вершины гор, окружающих священную Олимпию.

Взгляды мужчин с удовольствием остановились на этой картине, Аспазия же начала жаловаться на жар и множество комаров.

– Как могло случиться, – сказала она, – что эллины выбрали для борьбы атлетов жаркое летнее время и эту сырую долину Алфея?

– Основатель олимпийских игр, Геракл, по все вероятности, не подумал о комарах, – улыбаясь сказал Алкаменес.

– Все мужчины до сих пор – также, – прибавил Перикл, – но раз обратив на это внимание, я должен отдать справедливость Аспазии, эти бесчисленные маленькие кровопийцы, конечно, порядком надоедают.

На обратном пути Перикл и Аспазия снова остановились перед статуями Поликлета. Между тем шум и движение в долине усиливались. К вечеру было принесено множество жертв на украшенном цветами жертвеннике.

Атлеты наблюдали за предзнаменованиями, предсказывавшими им успех или поражение.

Наибольшая толпа зрителей собралась вокруг праздничной жертвы на древнем жертвеннике Зевса.

Исполнение этих священных обрядов продолжалось далеко за сумерки при звуках музыки и лунном свете. Все происходило торжественно и спокойно, в почтительном молчании. Только поздно ночью погасли факелы в священной роще, так же, как и последние искры на жертвеннике. Но почти сейчас же после этого народ отправился занимать пораньше места в ожидании начала игр.

Утором Перикл и Аспазия снова поднялись на холм Кроноса.

Взгляд Перикла не отрывался от толпы, прошедшей на Стадион, который был виден издали, и только из любви к Аспазии он уклонился от удовольствия непосредственно вмешаться в толпу зрителей на Стадионе.

Далеко не с таким удовольствием был устремлен взгляд милезианки на арену, где оспаривали эллины первенство в физической силе.

– Отчего ты глядишь презрительно на эту веселую толпу? – спросил Перикл.

– Не кажется ли странным, – ответила Аспазия, – что великие эллины так превозносят Олимпийских атлетов? Неужели сила рук и быстрота ног считается преимуществом на эллинской земле?

– Я тебя понимаю, – сказал Перикл, – ты сторонница женственности, что облагораживает и украшает жизнь – здесь празднует свое торжество грубая сила.

– Настоящее дорическое зрелище, – сказала Аспазия, – борьба, которая кончается потоками крови. Ты прав, я ненавижу эти игры, так как они кажутся мне варварскими. Я боюсь, что грубая прелесть этого зрелища заставит людей одичать.

– Ты заходишь слишком далеко, – улыбаясь возразил Перикл.

Противоречие во мнениях Перикла и Аспазии должно было увеличиться благодаря маленькой сцене, свидетелями которой они сделались.

В тот же вечер, когда Перикл с Аспазией в сопровождении Поликлета и Алкаменеса шли мимо стадиона и осматривали его, Аспазия, устав, присела отдохнуть на каменную скамейку. Толпа атлетов, принимавших участие в играх, встретилась с группой своих противников. Между ними завязался живой разговор: борьба продолжалась на словах, и любой успех подвергался резкой критике побежденных. Обсуждали, как случайно одолели их противники, как победа висела на волоске. Обвиняли своих противников в том, что они нарушили правила борьбы. Но все это мало помогало, и им часто приходилось переносить насмешки товарищей.

– Послушай, Теаген, – говорили одному, – со своими масляными повязками на голове ты пахнешь точно фонарная светильня!

– Смейтесь, – отвечал Теаген, еще молодой боец, которому в борьбе не повезло и у которого голова действительно была повязана пропитанной маслом повязкой. – Смейтесь, – сказал он, – я теперь узнал, что в состоянии вынести человеческое мясо и кости. Я получил в голову такой удар, который, мне кажется, раздробил бы камень. Поверьте, что кроме небольшого жара в голове я ничего не чувствую, зато спина немного беспокоит и побаливает от сильного удара о землю.

– Видно, что ты новичок, – сказали ему, – ты не знаешь, что не голова, а спина самая чувствительная часть человеческого тела.

– Твоя спина поправится в три дня, – сказал один, – но посмотри на меня – кто возвратит обратно мои зубы? Я охотно поменялся бы с тобой ролями: гораздо приятнее иметь зубы во рту, чем в желудке, так как я их проглотил после удара кулака мегарца.

– Ты их переваришь, – сказал один беотиец, Кнемон.

– Зато мне трудно приобрести столько мяса, сколько у тебя, – возразил Теаген.

Кнемон действительно был пожилой человек со множеством рубцов. Уши у него были сплющены ударами кулаков. Его широкая грудь и спина казались вылитыми из стали. Он походил на кованное бронзовое изображение. Мускулы на руках выступали как камни в русле реки, округленные постоянным течением воды.

– Неужели вы думаете, – вскричал он, – что я уступил бы кому-нибудь из вас, хотя я немного тяжел и не так легок на ноги, как вы. Да, конечно, я не смогу состязаться в скорости бега, но меня также трудно сдвинуть, как медную колонну – когда земля трепещет, я остаюсь на ногах.

Сказав это Кнемон положил руку на камень и продолжал:

– Попробуйте кто-нибудь сдвинуть меня.

И напрасно испытывали атлеты один за другим силу – Кнемон стоял неподвижно. Затем он протянул правую руку и, сжав ее в кулак, сказал:

– Попробуйте разжать мизинец.

Все пытались сделать это, но пальцы казались выкованными из бронзы.

– Это ничего не значит! – хвастливо вскричал аргивянин Стенелос. – Я могу остановить на полном скаку четверку, схватив за гриву.

– А я, – сказал Термиос, – однажды на Пилосе остановил за рог взбесившегося быка. Когда последний вырвался, то оставил рог в руке.

– Все это, конечно, подвиги силы, – сказал фессалиец Эвагор, – но сделайте то, что я сделал однажды в Ларисе: я украл сандалии с ног знаменитого скорохода Крезила, во время бега.

– Как! – вскричал спартанец Анактор. – Фессалийский скороход осмеливается хвастаться перед силачом? К чему быстрые ноги, если я опрокину тебя лицом на землю?

– Мои кулаки не менее тяжелы, чем легки мои ноги, – вскричал фессалиец. – Если я дотронусь до тебя, то тебе придется собирать кости с песка.

– Молчи! – вскричал спартанец. – А не то я вырежу тебе глаза, как повар рыбе.

– Вы воюете словами, – вскричал Кнемон, – не таков обычай атлетов. Докажите на деле.

– С удовольствием! – вскричали оба.

– Прекрасно, – сказал толстый фиванец, – но чего вы собственно хотите? Хотите ли вы состязаться в беге или поработать кулаками? Но вы знаете какое самое лучшее испытание для атлета, на котором проверяется физическая сила?

– Какое? – спросили в один голос Анактор и Эвагор.

– Лучшим испытанием атлета, – сказал фессалиец, – во всяком случае, остается испытание силы желудка. Вспомните Геракла, он побеждал львов, но в тоже время он съедал за один присест быка. Прикажите принести – я не говорю быка, потому что с Гераклом никто не может сравниться, но толстого здорового барана, разделите его на две равные части и съешьте за один присест – чей желудок раньше откажется служить, тот будет считаться слабейшим.

– Совершенно верно! – раздалось со всех сторон. – Анактор и Эвагор должны на наших глазах устроить первое состязание атлетов. Мы сейчас принесем барана и изжарим на вертеле.

Анактор и Эвагор согласились. Несколько человек сейчас же удалились, чтобы принести самого большого барана, какой только найдется.

Когда сцена дошла до этого, Аспазия встала, говоря:

– Идем, Перикл, я не в состоянии далее присутствовать на этих олимпийских играх.

Мужчины также поднялись и, улыбаясь, отправились с Аспазией в обратный путь.

– Чувство, которое испытывает Аспазия при виде этих атлетов, – сказал Поликлет, – кажется мне чувством женщины, здоровой телом и душой, вполне естественным чувством. И, действительно, к чему нужны эти силачи? Разве в войне они более способны, чем другие? Разве они побеждают целые толпы врагов, как герои Гомера? Нет, опыт говорит другое. Годятся ли они для того, чтобы улучшать человеческую породу? Тоже нет, против этого говорит опыт. Они ни к чему не годятся, кроме борьбы на Стадионе при громких криках зрителей.

– Действительно, – согласился Перикл, – польза от искусства атлетов не в них самих, но они хороши тем, что напоминают эллинам, насколько развитие тела необходимо наряду с развитием души. Гораздо больше опасности в том, что человек пренебрегает физической стороной в пользу умственной, так как к умственным занятиям его постоянно привлекает внутреннее стремление и необходимость, развитие же тела он часто склонен предоставлять природе, если его не будут заставлять заботиться о нем.

При этих словах Перикла они дошли до священной рощи и стояли как раз перед статуями знаменитых бойцов, вышедших из-под резца Поликлета.

Взглянув на эти статуи, Аспазия сказала:

– Когда я гляжу на эти произведения Поликлета, то мне кажется, что скульптор в этом спорном вопросе стоит на моей стороне. Создавая свои произведения, он не выпячивает физическую силу, а старается изобразить полную соразмерность и гармонию. В то же время, мне кажется, что Поликлет заслуживает большой похвалы за то, что не презирает смертной природы, как почти презирает ее Фидий, а отдает ей честь там, где следует; он так же, как и Фидий, изображает нам божественное и возвышенное, но старается олицетворить в своем произведении человеческую красоту.

Эта похвала доставила Поликлету гораздо менее удовольствия, чем думала Аспазия.

– Художник, – сказал он, – зависит от желаний и потребностей тех, для кого служит его искусство. То, что будто только один Фидий может изображать в Элладе богов, как кажется, думают также и спартанцы, так как призвали его в Олимпию, но не аргивяне, которые поручили мне, их единоплеменнику, сделать из золота и слоновой кости изображение Геры в большом храме в Аргосе.

Так говорил Поликлет, и Аспазии уже не удалось улучшить его настроение и в скором времени он удалился под каким-то предлогом.

– О, Аспазия, – улыбаясь сказал Алкаменес, – ты побудишь Поликлета сделать все, что он только может, чтобы аргосская Гера была достойна олимпийского Зевса.

– Да, стремясь победить Фидия, он может создать прекрасное произведение, – сказала Аспазия, – но так же, как и Фидий, который с лемносской Палладой ненадолго спустился на землю, а затем снова поднялся на Олимп, также, я полагаю, и Поликлет быстро спустится с Олимпа снова на землю и будет следовать своему собственному призванию. Конечно, пелопонесец в своих статуях мало изображает душевные движения и глубину чувства, но разве афинские скульпторы не оставляют много желать и надеяться? Я должна вам сознаться, что часто, во сне, вижу божественные образы, которые до сих пор не воплотил резец никакого Фидия, никакого Алкаменеса, никакого Поликлета. В прошлую ночь явился мне Аполлон – самый дорогой для меня из всех богов – бог света и звуков. Он явился мне в облике чудного, стройного, очаровательного юноши. Смертные, пораженные его появлением, бежали прочь. Кто создаст мне бога, каким я его видела? Ты? Ты не способен на это, Алкаменес, а между тем, ты самый пылкий из скульпторов, в твоей юношеской, подвижной душе создается много прекрасных, очаровательных образов и жизнь открывает тебе много своих тайн. Ее могущественное дыхание видно во всех твоих образах.