Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Все должно делаться в меру, – сказал он, – сеять надо рукой, а не прямо из мешка. Если мы не будем держаться меры, то гордое здание афинского могущества и величия падет…

– Пусть оно падет тебе на нос! – раздался гневный голос продавца лент из Галимоса, грозившего кулаком олигарху.

Все окружающие засмеялись. Фидипид продолжал:

– Посмотрите на богатейших афинян, они знают, что приобретут большую славу не постройкой себе роскошных жилищ, а сооружением кораблей для государства, содержанием хора для общественных представлений и другими подобного рода вещами, и хотя этим они поддерживают только блеск общественной жизни, но бывают случаи, что они даже разоряются на этом.

– Действительно, – снова вмешался олигарх, – так поступают богачи и часто случается, что содержа на свой счет трагический хор и кормя его всевозможными изысканными блюдами для сохранения голоса, они вдобавок еще имеют удовольствие – когда этот хор бывает побежден другим – видеть себя осмеянными. Поверьте, что подобное обыкновение чересчур размягчает афинские нравы. Не мешало бы обратить некоторое внимание на мужественных лакедемонян.

– Друг лаконцев! – раздались в кругу насмешливые восклицания.

– Да, друг лаконцев, – сказал олигарх, – и, повторяю, мы должны последовать примеру спартанцев, иначе наше благоденствие не будет долговечно, и, если мы будем продолжать оставлять бразды правления в руках бедного и голодного класса…

Продавец лент из Галимоса, услышав издали эти слова, снова сжал кулаки. Товарищи с трудом могли удержать его.

– Я видел в прошлую ночь удивительный сон, – начал один из присутствующих, – и хотел бы знать, что может он значить. Мне снилось, что меня окружает глубокая тьма, затем я увидел человека с чертами Перикла, водрузившего факел, который все увеличивался до тех пор, пока не осветил небо, как яркое солнце, тогда и все вокруг осветилось. Но громадный солнечный факел начал извлекать из земли испарения, которые становились все гуще и темнее и собирались в тучи, так что наконец факел совершенно исчез за ними и сделалось так же темно, как и прежде. Не может ли этот сон быть предзнаменованием какого-нибудь несчастья?

– Не все сны посылаются богами, – заметил один из слушателей.

– Ты ошибаешься, – вмешался олигарх, – все сны имеют значение. Меня самого спас однажды предостерегающий сон, когда я собирался сесть на корабль, который во время переезда погиб в волнах; боги не желали, чтобы я погиб таким образом…

– По всей вероятности, они желали, чтобы ты был повешен! – крикнул продавец лент из Галимоса, давая волю своему долго сдерживаемому гневу.

Олигарх бросил на говорившего мрачный взгляд, казалось, что он хочет отомстить смелому насмешнику, но, оглянувшись вокруг, он увидел лица, смеявшиеся одобрительным смехом, и так как сам насмешник подошел к нему, как-бы желая схватиться с ним, то он отступил и исчез в толпе народа, двинувшегося по дороге к Пниксу, так как наступил час собрания. Продавец лент, все еще не успокоившийся, обратился к сикионийцу, стоявшему около него.

– Ты слышал, – сказал он, – что позволяет себе говорить в Афинах один из негодяев-олигархов? Они смеют презирать простой народ, потому что мы бедны, как будто вследствие этого мы менее афинские граждане, чем они! Правда, я торгую лентами, а моя жена из нужды уже дважды жила в кормилицах, но закон запрещает упрекать афинских граждан за то, что они бедны. В глазах Паллады я такой же афинский гражданин, как если бы жил в богатом дворце вместо маленькой хижины. Я благодарю богов, что родился афинским гражданином и когда я рано утром иду из Галимоса в город, и предо мною сияет Акрополь с ярко освещенной солнцем статуей богини, мне кажется, что она кивает мне головой и говорит: «Ты также один из моих сынов», тогда сердце во мне бьется от радости и благодарю героя Тезея за то, что он сделал нас, всех детей Аттики, одинаково равными перед законом; и как отличаются наши Афины от всех остальных эллинских городов! Что-нибудь да значит такое управление, как наше, когда все граждане помогают управлять государством! В последние дни я много ломал себе голову, насколько справедливы поступки Перикла. Перикл умен, очень умен – я вполне согласен с ним относительно перевоза в Афины делосского сокровища, точно так же, как с употреблением денег на народ и на постройку нового храма богини Паллады – но мы граждане, с другой стороны, можем и не соглашаться на другие меры, мы можем показать, что мы господа, что мы должны решать дела, что Афинами правит народ…

Так говорил продавец лент из Галимоса, обращаясь к своему знакомому из Сикиона. Затем он вошел в лавку своего приятеля, брадобрея Споргилоса, приказал гладко выбрить себе подбородок и щеки, чтобы в достойном виде появиться на собрании среди других граждан, затем передал Споргилосу свой короб с товаром, чтобы он смотрел за ним до его возвращения с народного собрания. Затем продавец лент вместе с толпой остальных граждан отправился на Пникс. Его новый знакомец из Сикиона не оставлял его, желая узнать от него еще многое. Он мог сопровождать его до самого места собрания.

Холм Пникса есть средний из холмов, возвышающихся на юго-западной стороне города; с северо-восточной стороны он отделяется оврагом от так называемого холма Нимф, а с южной стороны еще более глубокий овраг с обрывистыми, скалистыми краями отделяет его от холма Музиона, самого высочайшего из всей группы. С северной стороны холм отлого спускается к равнине, с восточной – напротив Акрополя, устроена обрывистая терраса, в которой выбита искусственная лестница.

Продавец лент из Галимоса и его спутник поднялись на вершину. У самого конца лестницы стояли лексиархи, наблюдавшие за тем, чтобы никто, не имеющий права бывать на собрании, не переступил его границы. Тридцать помощников разделяли с лексиархами их обязанности.

Народ стремился во внутренность обширного круга, над которым расстилалось голубое небо.

Спутник торговца лент не мог сопровождать его за ограду, так как не был афинским гражданином, но продавец еще на некоторое время остановился, чтобы поговорить с ним.

Сикиониец любопытным взглядом всматривался на площадь за оградой, быстро наполнявшуюся густой массой афинян. На заднем плане он увидал возвышение, на котором помещался большой камень. Этот четырехугольный камень служил подмостками, с которых ораторы говорили с народом; к нему вели с двух сторон узкие лестницы. В древние времена это место было святилищем, а этот камень – жертвенником Зевсу. Напротив ораторских подмостков помещалось несколько рядов каменных скамеек, на которых могла расположиться часть собрания.

Осмотрев все это, приезжий повернулся, и взгляд его перешел с холма на расстилавшийся у его подножия город. Он увидал перед собой Афины, расположившиеся вокруг Акрополя, который возвышался недалеко от Пникса.

Слева от горы Акрополя поднималось другое, более низкое возвышение. Это было священное место собрания Ареопага – святилище Эвменид.

Между тем, толпа у входа за ограду становилась все плотнее, и тут характер афинян выказывался так же резко, как и на Агоре; каждое мгновение раздавались восклицания лексиархов:

– Вперед, Эвбулид! Не болтай так долго у входа!

– Тише, Харонд, не толкайся так сильно в толпе!

– Проходите и пропускайте следующих.

Продавец лент из Галимоса отошел в сторону, чтобы не будучи замеченным строгим лексиархом, еще немного поболтать со своим новым знакомцем, указывая ему на ту или другую личность в толпе.

– Вот, погляди, – говорил он, – на этих двоих, с длинными, косматыми бородами, бледными и мрачными лицами, в коротких плащах и с толстыми палками в руках. Их уши так плотно прилегли к голове, как будто они каждый день привязывают их ремнями, они похожи на атлетов, некогда боровшихся с Олимпийцами. Эти люди, которых мы называем друзьями лаконцев, тяготеют к Спарте, и они желали бы, чтобы у нас было все так же, как там…

Он вдруг сам перебил себя и толкнул своего спутника.

– Смотри, вот это Фидий, скульптор, создавший большую статую Афины для Акрополя, окружающая его толпа – это его ученики и помощники, все сторонники Перикла.

Затем подошли пританы. Продавец лент указал на них спутнику, но почти в ту же минуту еще сильнее толкнул его, говоря:

– Смотрите, это Перикл, знаменитый стратег Перикл.

– А кто эти люди, идущие с таким достоинством? – спросил сикиониец.

– Это девять архонтов, – отвечал торговец лентами.

– Эти люди, кажется, пользуются наибольшими почестями? – спросил сикиониец.

– Почестями? Да, – отвечал продавец лент, – но в сущности мы выше их ставим стратегов.

– Как так?

– Да, потому что в стратеги мы выбираем наши лучшие головы, – с хитрой улыбкой отвечал торговец, – тогда как, выбирая архонтов, мы обращаем внимание лишь на старую безупречную славу. Быть выбранным архонтом, конечно, большая честь – его личность считается почти священной, но горе ему, если по окончании срока его избрания мы им не совсем довольны: мы присуждаем его – угадай к чему? – поставить статую в человеческий рост из чистого золота в Дельфы.

– Статую из чистого золота в человеческий рост! – с удивлением вскричал сикиониец, – но никто не в состоянии заплатить за нечто подобное…

– Вот потому-то мы и приговариваем их к этому, – возразил торговец, государственный должник, не имеющий возможности расплатиться, по нашим законам лишается прав гражданства, поэтому подобный архонт на всю жизнь лишается чести и вполне справедливо: так как прежде он пользовался большой честью, то должен нести и большой позор.

– А кто этот хромой, уродливый, покрытый лохмотьями человек с нищенской сумой на шее, ломающийся у самого входа в народное собрание?

– Ты говоришь про этого урода нищего, – спросил продавец, – этот всем известный нищий был, как раб, пытаем в одном процессе своего господина, и с тех пор остался полусумасшедшим калекой и, сделавшись нищим, появляется повсюду, где только собираются афиняне. Его постоянно прогоняют отсюда лексиархи, а он отвечает им бранью, оскорбляет весь афинский народ и был бы не раз побит камнями, если бы его не защищал молодой ученик Фидия, Сократ, который всегда жалеет безумного Менона, так зовут нищего.

В это время было спущено знамя, дававшее знать афинянам с вершины Пникса о предстоящем народном собрании – это означало, что собрание открыто.

Тогда продавец лент в свою очередь поспешил войти в огороженное место, простившись с сикионийцем со смесью гордости и сострадания, так как последний должен был остаться перед оградой.

В эту минуту раздался призыв герольда к тишине, и шум голосов мгновенно смолк.

Сикиониец остался на том месте, где разговаривал с продавцом лент, и рассматривал, насколько мог на таком расстоянии, густую толпу людей, наполнявших место собрания. Место, где он стоял, было немного возвышенно, так что он мог смотреть через головы толпы. Он видел, как после водворившейся тишины была принесена очистительная жертва богам и как ее кровью было окроплено все место и скамейки. Затем он видел, как был разведен яркий огонь, и принесена новая жертва сожжением. Затем снова раздался голос герольда, торжественно обращавшегося к богам, он видел затем, как из среды пританов поднялся один, как афиняне слушали чтение какой-то бумаги, в которой без сомнения заключались предложения стратега Перикла, так же как и предложения союза, как затем снова поднялся герольд, чтобы спросить, кто желает говорить против заявленных предложений; видел, как вслед за тем поднимались на подмостки ораторы, как они по старому обычаю, надевали себе на голову миртовый венок в то время, как обращались к народу. Он видел, как народ выражал свое согласие или неодобрение: то слушал, не переводя дыхания, то беспокойно волновался, то шевелился, как хлебное поле, колеблемое ветром, то как будто разражался грозой, так что герольд, по знаку первого притана, должен был требовать спокойствия, видел как часто несогласие в мнениях чуть не доводило людей до драки, как там и сям простые граждане грозили кулаком олигархам или друзья лаконцев с громкой бранью поднимали палки против простолюдинов; наконец, видел, как вся масса народа выражала громкое одобрение, тогда как олигархи молчали или ворчали сердито, как потом наоборот на лицах олигархов выражалось удовольствие, тогда как народ громко негодовал.

Таким образом продолжалось несколько часов, наконец, сикиониец увидел стратега Перикла, который уже ранее обращался с немногими словами к народу, снова вступившим на ораторские подмостки. В толпе афинян снова водворилось глубокое молчание.

Спокойно и с достоинством возвышалась над толпой афинян фигура человека, которого они звали «Олимпийцем». Движения его были спокойны, руки скрывались под верхним платьем, но зато его голос чудно и выразительно звучал над головами слушателей. До сикионийца доносились только звуки голоса, и он, не разбирая слов, слушал его, как очарованный. Этот голос ласкал, как мягкий западный ветерок и в то же время был и тверд, и силен. Вдруг сикиониец увидал, что Перикл вынул из-под плаща правую руку и вытянув ее вперед, указывал на возвышавшуюся перед ним вершину Акрополя.

При этом жесте Перикла тысячи голов афинян повернулись, как одна, по направлению, указанному рукой оратора, где при ярком солнечном свете сверкала священная вершина Акрополя. Сикиониец взглянул в ту же сторону. Казалось, что вершина Акрополя засияла в эту минуту новым блеском, и этот блеск отразился в глазах глядевших на нее афинян, казалось, что при звуке слов Перикла перед их нравственными очами восстало что-то, что еще не было доступно их взорам. Казалось, что гора украсилась очарованной короной, которая переживет много поколений земных корон и людей, и которая, своим чистым блеском, будет спокойно блистать до окончания веков…

Сикиониец слышал, как громовая речь олимпийца Перикла смолкла, он видел, как оратор снял с головы венок, как он спустился с подмостков под громкие крики афинян, как председательствующий притан обратился к народу, спрашивая его согласия, как последний выразил это согласие поднятием рук, и как, наконец, по знаку притана герольд объявил, что собрание закрыто.

Народные волны, как быстрый поток, стали спускаться вниз с вершины Пникса. Увидав своего нового знакомца из Галимоса, сикиониец подошел к нему с вопросом:

– Ну, что приятель?

– Мы согласились на все! – вскричал продавец из Галимоса со сверкающими глазами. – Сначала мы разбили олигархов и друзей лаконцев и изъявили согласие на жалованье солдатам, на жалованье судьям и расходование денег на народные зрелища, подумай о радости бедного класса, когда мы, назло олигархам, согласились на все эти прекрасные вещи! Что же касается до нового роскошного храма Паллады вместе с помещением для общественной казны и большой статуи Паллады, планы которых уже составлены Фидием, то нет ни одного афинянина, сколько их ни было внутри ограды, который не отдал бы половины всего, что имеет, чтобы построить храм таким, каким описал нам его Перикл, и который не выразил свое одобрение рукой. Только некоторые из длиннобородых друзей лаконцев, которых ты уже видел, делали возражения, говорили, что и так возведено уже много построек. Новая школа и Одеон также подвергались нападению: говорили, что следует еще подождать строить большой, мраморный храм на Акрополе, что постройка будет стоить громадных денег; тогда вмешался Перикл: «Если вы, афиняне, – сказал он, – не желаете создать этого чудного произведения по плану Фидия и Иктиноса на общественные деньги, то Гиппий, Гиппоникос, Дионисиодор, Пириламп и многие другие богатые афиняне просят позволения возвести здание за их счет, но зато и вся слава постройки падет на этих людей, а не на афинский народ». Этого было достаточно. Ты можешь себе представить, как поспешили мы поднять руки с громкими восклицаниями и согласиться на то, чего желают Перикл и Фидий, и представь себе, когда, после нашего согласия, вышел Фидий по знаку Перикла, чтобы представить нам сметы предстоящей постройки и сказал: «Из слоновой кости и золота моя Паллада Афина будет стоить столько-то». Тогда со всех сторон раздалось: «Из золота! Из слоновой кости! Не скупись, Фидий, и приступай сейчас же к работе».

Так рассказывал афинянин своему новому знакомцу, сопровождая свою речь живыми жестами.

Все афиняне были в сильном возбуждении, которое повсюду распространили, спустившись с Пникса.

Гордый, как король, мечтая о предстоящих зрелищах, об общественных играх, роскошных храмах, статуях из золота и слоновой кости, возвращался домой торговец лент из Галимоса, и даже на пороге своего жилища, где его встретила его смуглая жена с ребенком на руках, его первыми словами было: «Мы согласились на все!»

4

Ясный безоблачный горизонт высоко поднимался над Афинами. Их слава заметно росла, и их могущество, казалось, не имело соперников.

Спеша, как будто боясь пропустить благоприятную минуту, приступили афиняне к исполнению плана Перикла и Фидия. Со всех сторон Греции спешили к Фидию ловкие и искусные помощники, которые были ему необходимы для приведения в исполнение его величественного плана. Для храма Паллады нужно было немалое число больших статуй богов, кроме того, богатые афиняне спешили заказывать статуи, которые думали поставить на вершине Акрополя одновременно с открытием большого нового храма. Сами мастера спешили опередить друг друга, стараясь перещеголять один другого в достижении возможного совершенства. Множество народа было занято постройкой большой школы и Одеона, и еще большее число работало в Акрополе.

В мраморных каменоломнях Пентеликоса царствовало удвоенное оживление: беспрерывно тянулись от них к городу длинные вереницы мулов, нагруженных камнями. На склонах горы, где помещался Акрополь, не переставая, раздавались крики погонщиков, так как стоило больших трудов поднимать на гору большие куски мрамора.

Такая же суета, как на Пентеликосе, царствовала и на рудниках благородных металлов в Лаурионе и там, где добывалась глина. Остальное афиняне привозили из-за морей. Черное дерево и цветные материи, так же как и слоновая кость, привозились из далекой южной страны. Мрамор и дерево следовало обработать, свинец надо было растопить, слоновая кость должна была пройти через руки мастеров, которые умели делать ее мягкой, покорной резцу. Золотых и серебряных дел мастера были заняты приготовлением всевозможных украшений для храма, даже простые рабочие, прокладывавшие дороги, были заняты проведением новых путей, необходимых для множества подвозимых материалов. Таким образом, работа кипела повсюду.

Для постройки предпочитались молчаливые, серьезные, терпеливые египтяне. Они работали так же неутомимо, как над своими родными пирамидами, и все Афины превратились, казалось, в одну громадную мастерскую. Но само место, на котором должен быть воздвигнут храм, пока представляло собой еще одни развалины: на южных склонах земля частью выкопана, и в ямах уже лежат громадные квадратные камни фундамента, которые, по большей части, вынуты из остатков развалин, остальная часть вершины покрыта кусками мрамора, предназначенного для постройки. На заднем плане виднеются наскоро построенные бараки для мастерских. Повсюду слышен стук молотка, визг пилы, глухой стук бросаемых на землю камней и балок, и ко всему этому присоединяются крики надсмотрщиков, поощряющих и подгоняющих рабочих.

Посреди этого беспорядка, царящего на Акрополе, остался еще один памятник древних времен – таинственный, мрачный храм, посвященный культу морского бога Посейдона и рядом с ним не менее таинственный и мрачный храм змеиноногого Эрехтея, древнего эллинского героя, наполовину разрушенный в Персидскую войну и частично восстановленный. По преданию, богиня Афина Паллада подарила дочерям царя Кекропса новорожденного змеиноногого ребенка неизвестного происхождения, но строго запретила открывать ящик, в котором он находился. Но дочери Кекропса, называвшиеся Пандроза, Аглаура и Хеха, подстрекаемые любопытством, открыли ящик и нашли мальчика в клубке змей. Тогда, не помня себя от ужаса, девушки бросились вниз со скалы Акрополя.

Что же касается змеиноногого мальчика, то он вырос под покровительством царя Кекропса и сделался могущественным царем Афин. Храм был построен над могилой этого полубога, но душа его еще живет, по верованию афинян, в змее, которую постоянно держат в храме. Животное считается таинственной покровительницей храма и каждый месяц ей приносят в жертву медовую лепешку.

Священный источник течет в ограде храма. Его вода имеет солено-морской вкус, который объяснялся подземным сообщением с морем. Когда дул южный ветер, то, по словам афинян, в источнике слышался легкий плеск морских волн.

– В этом нет ничего удивительного, – говорят афиняне, – так как этот источник родился от удара трезубца Посейдона по скале Акрополя, когда он спорил с богиней Палладой-Афиной за обладание Аттикой. Следы трезубца до сих пор еще видны в скале, и каждый может убедиться в этом собственными глазами.

Но Афина Паллада посадила рядом с источником в земле то масличное дерево, от которого произошли все маслины Аттики – эта гордость и благословение страны – и это масличное дерево послужило источником благополучия целого народа и дало победу мудрой богине Афине Палладе. Это старое священное масличное дерево также помещается в ограде храма. Персы сожгли его, но на следующее утро, по милости богов, оно снова выросло в прежнем величии.

Но высочайшей святыней в ограде храма считается изображение Афины Полии из масличного дерева, созданное нечеловеческой рукой и упавшее с неба. Сам Эрехтей поставил его, не изменив ни в одной черте, так, по крайней мере, учат жрецы, служащие в храме Эрехтея. Негасимая лампада горит перед ней в мрачном храме. Там можно найти приношения самого странного и разнообразного характера: сделанный из дерева Гермес, постоянно украшенный миртовыми ветвями, относящийся к временам Кекропса, странной формы кресло, сделанное в доисторические времена самим Дедалом, точно так же, как и трофеи персидской войны: отнятые панцири и громадные мечи побежденных персидских предводителей.

Перед храмом на чистом воздухе стоит жертвенник Зевсу. На нем не приносится в жертву ничего живого, здесь величайшему богу приносятся в жертву только разнообразные яства. Таков был упоминаемый в песнях Гомера храм Эрехтея, вокруг которого были расположены храмы других богов и против которого должен был воздвигнуться новый роскошный храм Афине Палладе.

Перед входом в храм происходило священнодействие: старое деревянное изображение покровительницы города Афины очищалось и заново одевалось, и эта чистка должна была проходить торжественно, как то бывает во всевозможные религиозные празднества. С изображения были сняты все украшения и платье, и оно было покрыто специально предназначенным для этого покрывалом. Снятое платье должно было стираться назначенными для этого женщинами. В это время к храму запрещалось подходить кому бы то ни было. Но вот чистка окончена. Богиня снова одета. Ее волосы (так как она сделана с волосами) тщательно заново причесаны, тело снова украшено венками, диадемой, ожерельем и серьгами. Особы, принимавшие участие в церемонии, удалились; вскоре на ступенях храма остались только двое разговаривающих между собой – один из них был жрец храма Эрехтея Диопит. Лицо его мрачно. Стоя на пороге храма, он бросает гневный взгляд на толпу рабочих, говор и шум которых кажутся ему дерзновенным нарушением святости этого храма. Род Этеобутадов, из которого с незапамятных времен избирались жрецы храма Эрехтея и помогающие им жрецы Афины Полии, был самым древнейшим из всех жреческих родов во всей Аттике, но в новейшие времена родственный Эвмольпидам жреческий род Деметриев, совершавших элевсинские мистерии, поднялся в аттической иерархии еще выше. Не без тайного негодования переносили Этеобутады эту перемену, но не одно это негодование омрачало расположение духа Диопита. Снова бросив недовольный взгляд на работу Парфенона, он обратился к человеку, стоявшему рядом с ним с видом доверенного и помощника, который был не кто иной, как Лампон, прорицатель, вызванный в дом Перикла, чтобы объяснить случившееся в его имении чудо.

– Спокойствие, – говорил Диопит, – исчезло с этой вершины, с тех пор, как сюда явилась шумная толпа Фидия и Калликрата, и меня не удивило бы, если бы сами боги в скором времени бежали от этого глупого и противного богам дела, так как, разумеется, противно богам то, что они предпринимают: вместо того, чтобы сначала восстановить с новым блеском древний храм Эрехтея после разорения его персами, Перикл и Фидий начинают постройку нового, совершенно бесполезного роскошного храма как раз напротив старой древней святыни. Куда бы я ни взглянул, повсюду поле зрения ограничено этим новым сооружением. О! Я знаю, к чему стремятся эти ненавистники богов: они хотят отодвинуть на задний план старый храм и его богов, они хотят заставить забыть древние благочестивые нравы, они хотят вместо старого храма и старых богов, пренебрегавших роскошью и пустым блеском, поставить таких, которые привлекали бы зрение наружным великолепием, но не возбуждали бы в сердцах божественного страха. Что будет из этого нового храма, из этого Парфенона? Храм без жрецов, без священной службы хвастливая игрушка, цель и место для всевозможных празднеств и, о позор, вместилище сокровищ, хранилище золота афинян, которое они приобретают добром или злом! Только как хранительницу золота, ставят они в храм богиню, и какую богиню! Что такое будет это роскошное изображение из золота и слоновой кости, произведение человеческих рук, тогда как старое деревянное изображение, помещающееся в этом не бросающемся в глаза храме, не есть произведение смертного, стремящегося прославиться: его происхождение божественно, афиняне получили его, как милость богов.

Так говорил Диопит.

– Да, – согласился Лампон, – в настоящее время все простое, древнее, достойное уважения, священное не уважается многими, и скоро смертные захотят подняться выше богов.

Тогда Диопит продолжал, понижая голос, с таинственным видом:

– Перикл и Фидий, уговорившие афинян на эту новую постройку, не знают того, что знаем мы, жрецы храма Эрехтея, что то место, на котором они хотят воздвигнуть новый храм, принадлежит к таким местам, на которых никогда не садятся птицы, а если которая опустится, то умирает, как пораженная ядовитым дыханием. Пусть они строят на этом несчастном месте не благословение, а проклятие будет их уделом… Афиняне привыкли действовать необдуманно – многие не знают отчего это, но нам, Этеобутадам, известно, что Посейдон, побежденный в споре с Афиной Палладой, разгневанный на свое поражение, решился во все времена давать неблагоразумные советы афинянам.

– Да, они неблагоразумны, – согласился Лампон, – и не благоразумен их предводитель, так как слушается советов тех, кого называют мудрецами и друзьями истины. Афиняне слушаются Перикла, а сам Перикл слушается Анаксагора, изучающего природу, который, полагая, что все должно иметь естественные причины, считает богов излишними. Недавно меня призывали в дом Перикла, чтобы объяснить происшедшее там чудо. В имении Перикла родился баран с одним рогом на лбу – я сделал то, что от меня требовали, по всем правилам моего искусства, и Перикл мог бы остаться довольным моим предсказанием, но я получил плохую благодарность, так как Перикл почти ничего не говорил, а Анаксагор, случайно бывший вместе с ним, улыбнулся, как будто мои поступки и слова были глупы и ничего не значащими.

– Я его знаю, – отвечал Диопит и мрачный блеск сверкнул в его глазах, – я хорошо знаю Анаксагора – один раз мне пришлось разговаривать с ним по дороге к Пирею о богах, и я убедился, что его мудрость самая погибельная. Таких людей не следует терпеть в нашем государстве, а то кончится тем, что афинские законы будут бессильны против отрицателей богов. Нет, большое число афинян до сих пор еще содрогается от ужаса при этом имени.

В эту минуту проницательный взгляд Диопита увидал поднимавшихся по западному склону горы нескольких человек, погруженных в оживленный разговор.

– Мне кажется, – сказал Диопит, – что я вижу там неблагоразумного советника афинян, друга и покровителя Анаксагора, идущего собственной персоной. Рядом с ним, если зрение не обманывает меня, идет один из нынешних поэтов, но кто такой этот третий, стройный юноша, идущий рядом с Периклом?

– По всей вероятности, – отвечал Лампон, – это молодой артист из Милета, играющий на цитре, с которым, как я слышал, очень сблизился Перикл и который с некоторого времени повсюду появляется вместе с ним.

– Юный игрок на цитре, – повторил Диопит, внимательно всматриваясь в фигуру милезийца, – до сих пор я знал Перикла только как любителя красоты другого пола, теперь же я вижу, что он всюду умеет ценить прекрасное, так как, клянусь богами, этот юноша достоин служить не только так называемому олимпийцу, Периклу, но даже и самому повелителю Олимпа, великому Зевсу. Меня только удивляет, что олимпиец Перикл не боится появляться так открыто перед глазами афинян со своим признанным любимцем.

В то время, как жрец храма Эрехтея разглядывал спутника Перикла недовольным взглядом, все трое подошли ближе.

Красивая, юношеская фигура того, кого Лампон и Диопит называли игроком на цитре из Милета, приблизилась. Спутник Перикла часто бросал сверкающий взгляд на очаровательную фигуру юноши. Сам он также был красив. Открытому лбу его не доставало только сияющего венца.

Навстречу пришедшим подошел Калликрат, приводивший в исполнение то, что придумывал Фидий и Иктинос. При взгляде на Калликрата видно было, что этот человек проводит все время на постройке, под ярким и горячим солнцем наблюдая за рабочими. Его лицо загорело от солнца так, что едва отличалось цветом от его темной бороды. Черные сверкающие глаза также, казалось, приобрели новый блеск от солнца. Костюм его едва отличался от костюма простых рабочих. Таким же образом он трудился теперь над созиданием храма на Акрополе, как занимался в течение нескольких прошлых лет постройкой средней соединительной стены, которая была его произведением и которую он только недавно окончил к великой радости Перикла.

Перикл обратился к Калликрату с различными вопросами, и Калликрат с довольным видом указал на оконченный фундамент.

– Вы видите, – сказал он, – фундамент окончен и вместе с ним большие мраморные ступени, окружающие храм. Точно также завершены колонны для помещения с изображением богини и сокровищем. Конечно, все это сделано еще в грубом виде, так как окончательная отделка последует только тогда, когда окончено будет все здание, и ты не должен судить по тому, что видишь в настоящую минуту. Придется потерпеть, так как Иктинос медлит и не решается… и Фидий точно так же…