Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

В этих юных, еще развивающихся девушках, Дрозе и Празине, одной пятнадцати, другой – шестнадцати лет, Аспазия надеялась найти мягкий материал, из которого легко было сделать афинских женщин такими, каких она желала. Надо было ожидать, что они сделают честь школе, в которой воспитываются и помогут ее победе.

Составив такие планы, осуществление которых должно было состояться в будущем, Аспазия в тоже время не чуждалась смелых и быстрых решений. На один подобный поступок она решилась, чтобы приобрести руководство над всеми женщинами в Афинах.

В числе множества религиозных празднеств в Афинах было одно, которое исключительно праздновалось женщинами и в котором не мог принимать участие ни один мужчина. Это было празднество в честь Деметры, которая считалась не только богиней земледелия, но и богиней супружества, вследствие того соотношения, которое существует между посевом и зачатием, между жатвой и рождением.

Священные обряды этого празднества поручались не жрецам, а женщинам, которые выбирались каждый раз. Некоторое время эти женщины приготовлялись к участию в празднестве строгим воздержанием и суровой жизнью: между прочим, они спали на травах, которым приписывалось излечение кровотечения.

Самое празднество состояло из торжественного шествия, собиравшегося в храме Деметры, и продолжалось четыре дня. В первый день отправлялись в Галимос и праздновали в находящемся там храме Деметры различные мистерии; на второй день возвращались обратно в Афины; на третий день, с наступлением утра женщины собирались в храме, вызывали Деметру и Прозерпину и другие божества, затем танцевали в их честь. В промежутках между танцами женщины садились на травы, о которых мы уже упоминали и перекидывались подходящими к случаю шутками, которые в этом празднестве перемешивались с обрядами.

В первый день пребывания в храме женщины не брали с собой никакой пищи, но вознаграждали себя за это воздержание веселым угощением, которым на следующий день завершалось празднество.

Можно представить себе, насколько афинские женщины, обыкновенно запертые в узком кругу домашней жизни, на глазах мужей, были рады остаться в продолжение четырех дней без мужчин, вполне предоставленные самим себе. Можно себе представить, как усердно работали их языки, а вместе с ними и умы в это время.

Наступил такой праздник Деметры.

Афинские женщины снова собрались и, болтая, сидели на травах, в храме в промежутках между танцами и пением.

Языкам была дана полная свобода; о чем только не говорилось в различных группах, сидящих женщин.

Одни рассказывали о дурных привычках своих мужей, о разврате своих рабынь или же о том, что нынешние дети гораздо упрямее и неукротимее, чем в прежние времена. Некоторые разговаривали о хозяйстве, другие рассказывали о волшебных средствах для приобретения расположения мужей или же давали своим младшим подругам советы относительно приготовления любовного напитка. Некоторые шептали на ухо как представиться беременной и приписать себе чужого ребенка, если муж желает иметь детей, рассказывали истории о привидениях или фессалийских ведьмах, или же посвящали в домашние истории своих подруг.

Некоторые говорили также и об Аспазии, и рассказы о ней были самые оживленные во всем храме.

– Аспазия права, – говорила одна молоденькая, красивая женщина, Аспазия права, мы должны принуждать мужей обращаться с нами так, как обращается Перикл с Аспазией.

– Да, мы желаем этого! – вскричали несколько сторонниц милезианки, мы должны принудить их вести себя в домашней обстановке так же, как ведет себя Перикл с Аспазией.

– Я уже сделала начало с моим мужем! – вскричала одна маленькая живая женщина, по имени Хариклея. – Мой Диагор уже приучился целовать меня каждый раз, как уходит из дома или возвращается, как Перикл с Аспазией.

– А принимаешь ли ты так же, как она философов и служишь ли моделью скульпторам? – насмешливо спросила одна из женщин, щеки которой были сильно нарумянены.

– Отчего же Аспазии или Хариклее не делать того, что разрешают им мужья! – вскричала другая женщина. – И мы тоже принудим наших мужей дозволить нам это.

– Не всякий мужчина рожден, чтобы быть обманутым, – сказала первая со злой улыбкой.

– Не станешь ли ты утверждать, – гневно вскричала Хариклея, – что я тоже обманываю своего мужа.

– Пока я не стану еще говорить этого о тебе, – возразила ее собеседница, – но твоя милезианка, Аспазия, вероятно научит тебя этому.

Когда эти слова были сказаны, стройная женская фигура, закрытая покрывалом, быстро выступила из круга тех, которые были свидетельницами этого разговора и, отбросив покрывало, со сверкающим взглядом остановилась перед говорящей.

– Аспазия! – вскричали несколько женщин.

Это имя быстро разнеслось по всему храму, так что началось некоторое волнение.

– Что случилось? – спрашивали сидевшие вдали. – Не попал ли сюда мужчина?

– Аспазия! – раздалось им в ответ. – Аспазия здесь!

Эта весть заставила подняться всех женщин и скоро милезианка очутилась окруженной всем собранием.

Она явилась в храм, окруженная толпой своих сторонниц, среди которых, закрытая покрывалом, до сих пор оставалась неузнанной большинством. И теперь она опять была окружена ими, как стражами, в то время, как она, с гневным выражением лица стояла перед своей противницей, говоря:

– Ты права, не всякий мужчина рожден для того, чтобы быть обманутым ты должна это знать. Я хорошо знаю тебя, ты – Критилла, которую прогнал первый муж, Ксантий, потому что поймал тебя разговаривающей ночью, с его соперником, под лавровым деревом, осеняющим алтарь Аполлона.

Лицо Критиллы покрылось яркой краской. Она вскочила и сделала вид, что хочет броситься на свою противницу, но была удержана спутницами Аспазии, которая продолжала:

– Эта женщина позорит моего мужа, позорит только потому, что он первый из всех афинян уважает в своей жене женское достоинство, а не унижает ее до степени рабыни. Если такие мужья, как Перикл, из-за любви и уважения, которое они оказывают своим женам, должны переносить насмешки, не только из уст мужчин, но и со стороны самих женщин, то как можете вы надеяться, чтобы ваши мужья решились последовать примеру благороднейшего из мужчин?

– Это правда, – стали говорить женщины, переглядываясь между собой, Критилла поступила несправедливо, позоря Перикла и Диагора, хорошо было бы, если все мужчины были таковы, как эти.

– Они таковы, как вы этого заслуживаете, – продолжала Аспазия. Попробуйте только воспользоваться той властью и тем влиянием, которое вы можете иметь на них. До сих пор вы не делали этого и даже, как кажется, не сознавали своей силы. Ваше рабство добровольно. Вы хвастаетесь званием госпожи дома, а, между тем, вас держат строже, чем рабынь, так как рабыни могут свободно показываться на улицах или на рынке, а вы пленницы. Разве это не правда?

– Да, это правда! – снова послышалось со всех сторон.

– Мой муж раз, уезжая на два дня, запер меня в женских покоях и даже двери их запечатал своей печатью.

– А мой, – подхватила другая, – приучил большого водолаза сторожить у дверей, чтобы никакой мужчина не явился в дом в его отсутствие.

– Даже домашнее управление не вполне доверено вам, – возразила Аспазия.

– Совершенно верно! – с жаром согласились женщины.

– Мой муж всегда носит с собой ключи от кладовых, сам ходит на рынок, покупая мясо и овощи, – вскричала одна.

– Да, а когда бывает война, – вскричала другая, – то наши мужья часто приносят домой провизию на щитах или в шлемах.

– И так как они ни во что не ставят вас у домашнего очага, продолжала Аспазия, – то нечего удивляться, что они еще менее дозволяют вам говорить ваше мнение в общественных делах. Когда они возвращаются с Пникса, где шел вопрос о мире или войне, то вы даже не осмеливаетесь спросить их, что там решено.

– Еще бы! – вскричали все женщины. – Стоит только спросить об этом, как получишь ответ: «Какое тебе до этого дело! Сиди за свое прялкой и молчи!» А если вы не молчите, то тогда бывает еще хуже.

– Мой муж, – сказала одна из женщин, – постоянно повторяет мне старую глупую поговорку: «О женщина! Лучшее украшение женщины есть молчание!»

– Мы знаем эту поговорку – она в устах всех мужчин! – опять вскричали все.

– К чему же в таком случае нам дан язык? – спросила одна, – неужели только для того, чтобы целовать или лизать?

Женщины громко засмеялись этой шутке.

Аспазия продолжала:

– Они желают, чтобы вы были глупы и неразвиты, так как, только в этом случае, они могут повелевать вами – с той минуты, как вы сделаетесь умны, когда осознаете вашу силу, данную женскому полу над мужчинами, с той минуты конец их тирании! Вы думаете, что сделали все, если содержите дом в чистоте, если моете, причесываете детей, смотрите, чтобы в саду и на дворе все было чисто и если которая-нибудь из вас желает нравится мужу, то она думает, что может пленить его желтым платьем, нарядными башмаками, прозрачным покрывалом и тому подобными вещами. Но красота тела и украшения могут быть опасным для мужчин орудием только в руках женщин с умом. Но как вы думаете, откуда приобрела я тот небольшой ум, который имею, как не благодаря свободному обращению в свете, которого лишают вас ваши мужья, запирая для этого в четырех стенах.

На будущее время, вам должно быть дозволено очищать и освежать мрачный характер ваших домов дыханием свободы. Вы должны подвергаться влиянию внешнего мира и, наоборот, иметь влияние на внешний мир. Женский ум должен иметь в свете одинаковое место с мужским – тогда не только домашняя жизнь улучшится, но и искусство достигнет высшей степени развития, тогда и война между мужчинами прекратится.

Заключим союз! Дадим друг другу обещание, что мы всеми зависящими от нас средствами будем стараться приобрести себе права!

Эти слова Аспазии были встречены живым одобрением большинства собравшихся.

Затем поднялся такой громкий шум голосов, что нельзя было ничего разобрать, так как все женщины говорили вместе: казалось, что храм наполнился стаей кричащих и поющих птиц.

Вдруг какая-то высокая фигура стала энергично прокладывать себе путь к тому месту, где стояла Аспазия. Белый платок, прикрывавший ее голову, скрывал и большую часть лица, так что сразу ее нельзя было узнать. Когда же она, наконец, остановилась в середине круга и ее злой взгляд встретился со взглядом Аспазии, все узнали резкие мужские черты лица сестры Кимона.

Эльпинику боялись во всех Афинах, боялись даже все ее приятельницы. Она властвовала силой своего языка, своей, почти мужской силой воли, своими большими связями; вследствие этого, боязливое молчание водворилось во всей толпе, когда сестра Кимона приблизилась к Аспазии со словами:

– Кто дал право тебе, чужестранка, говорить здесь, в кругу природных афинских женщин?

Этот вопрос Эльпиники сейчас же произвел глубокое впечатление и многие из женщин, живо кивая головой, удивлялись, что это соображение сразу не пришло им в голову. Эльпиника же продолжала:

– Как осмеливается милезианка учить нас здесь? Как осмеливается она ставить себя на одну доску с нами? Разве она нам ровня? Разве она делила с нами с детства наши нравы и обычаи? Мы афинянки! На восьмом году мы носили священные платья девушек, избираемых для храма Эрехтея, десяти лет мы принимали жертвенную пищу в храме Артемиды. Как цветущие девушки мы принимали участие на празднестве Панафиней – а эта?.. Она явилась из чужой страны, без божественного благословения, как искательница приключений… А теперь она желает втереться в нашу среду, потому что сумела одурачить одного афинянина до такой степени, что он, противно закону и обычаю, ввел ее в свой дом.

Спокойно, но не без насмешливой улыбки, отвечала Аспазия:

– Ты права, я не выросла в глупой пустоте афинских женских покоев; я не принимала участие в празднестве Панафиней с праздничной корзиной на голове; я не смотрела с крыши на празднество Адониса, но я говорила здесь не как афинянка с афинянами, а как женщина с женщинами.

– Губительница мужчин! Подруга безбожника! – с жаром вскричала Эльпиника. – Как осмеливаешься ты переступать порог нашего храма, оскорблять наши божества своим присутствием!

Эти слова были произнесены со страшным гневом. Довольно длинные волосы на верхней губе Эльпиники поднялись, тогда как ее приятельницы, собравшиеся вокруг нее, приняли относительно милезианки угрожающее положение. Но и сторонницы Аспазии тесно столпились вокруг своей предводительницы, чтобы защищать ее и немало было число тех в храме, которые еще остались на стороне подруги Перикла.

Снова поднялся громкий шум голосов и резкий обмен слов между раздраженными партиями, грозя перейти в дело.

Решительная сестра Кимона снова заставила себя слушать:

– Подумайте о Телезиппе! – кричала она. – Подумайте о том, как эта чужестранка, эта милетская гетера разлучила афинянку с мужем и детьми, прогнала ее от ее очага! Кто из вас может считать себя в безопасности от постыдного искусства этой женщины, если ей придет в голову влюбить в себя мужа другой женщины! Прежде, чем вы станете слушаться шипения этой змеи, вспомните, что у нее в жале скрывается яд.

– Вот глядите на ее дела! – продолжала Эльпиника, указывая глазами в угол храма. – Посмотрите на Телезиппу, взгляните на ее бледное лицо, посмотрите, как слезы льются у нее из глаз, при одном воспоминании об ее детях.

Головы всех женщин повернулись, следуя по направлению взгляда Эльпиники и устремляясь на разведенную жену Перикла, которая стояла в некотором отдалении и бледная от досады и гнева глядела на Аспазию. Эльпиника же продолжала:

– Знаете ли вы, что она думает о нас, афинянках? Должна ли я вам сказать это? Но она сама уже сказала, что считает нас глупыми, ничего незначащими, неопытными, недостойными любви наших мужей и милостиво соглашается научить нас, в своей самоуверенной гордости, сравняться с той очаровательной милезианкой, с которой, по ее мнению, самая красивейшая из вас никогда не сравниться.

Эти слова Эльпиники произвели громадное впечатление в кругу собравшихся женщин. Настроение быстро изменилось, даже в сердцах тех, которые до сих пор склонялись в сторону Аспазии.

Эльпиника между тем продолжала:

– Знаете ли вы, что ваши мужья, товарищи Перикла, говорят о вас и что уже повторяют друг другу афинские мужчины? Аспазия очаровательнейшая женщина в Афинах. Они говорят, что надо отправляться в Милет, если желаешь найти красивую, прелестную жену.

При этих словах, ловко вызванное в женщинах раздражение, открыто разразилось. К Аспазии начали приступать с дикими криками, с поднятыми кулаками, она же стояла спокойно и, бледная от гнева, со взглядом невыразимого презрения, сказала:

– Молчите! К чему вы бросаетесь на меня, или вы хотите царапаться и кусаться?

Между тем немногие, мужественно оставшиеся верными Аспазии, бросились на ее противниц и поднялся дикий шум, почти драка. Некоторые из сторонниц Эльпиники собрались выцарапать Аспазии глаза ногтями, некоторые вынимали из платьев острые булавки и с угрозами кидались с ними на Аспазию, которая окруженная оставшимися верными ей сторонницами, поспешно оставила храм под их прикрытием.

Таким образом окончилась попытка Аспазии освободить афинянок из-под власти мужей.

4

Так прошло несколько лет.

Аспазия мужественно боролась, но не могла похвалиться, что одержала победу.

Сцена в храме Деметры сделалась басней города и Аспазии пришлось переносить позор, связанный со всяким поражением. Конечно, не было недостатка в женщинах, которые стояли на ее стороне, но большая часть ее пола, благодаря зависти и злым наговорам врагов Аспазии, была возбуждена против нее.

Печальное настроение часто овладевало Периклом. Он вспоминал невозмутимое счастье, которым наслаждался с милезианкой в свое короткое пребывание в городе ионийцев. Ему часто казалось, что ему более никогда не вырваться от постоянных ежедневных забот и казалось, что он должен бежать из шумных Афин, где его счастье страдало от болтовни злых языков.

Когда в Афины пришло известие, что Фидий окончил своего Зевса из золота и слоновой кости, то Перикл был в восторге от желания Аспазии ненадолго уехать в страну дорийцев. Но путешествие через горы Аргоса и Аркадии было настолько затруднительно для женщины, что мысль о таком путешествии, в первый раз была высказана ею, как шутка.

В афинском народе между тем росло неудовольствие против жены Перикла – неудовольствие, которое по большей части бывает уделом красивых и влиятельных жен, высоко стоящих людей: ей приписывали тайное влияние на государственные планы и предприятия Перикла и утверждали, будто она старается заставить Перикла сделаться тираном всей Эллады.

Избранные авторы комедий и во главе их Кратинос, друг Перикла, негодовавшие на милезианку со времени празднества у Гиппоникоса, не давали ей покоя стрелами своего остроумия: аттическая муза походит на пчелу – она производит мед, но у нее острое жало.

Перикл негодовал и сделал попытку ограничить вольность комедии. Эта попытка была приписана влиянию Аспазии.

– Они, кажется, считают меня за старого льва, у которого выпали зубы, – говорил Кратинос.

И в следующей комедии он бесстрашно перед всеми афинянами осмеивал Аспазию.

Насмешки Кратиноса были чересчур смелы, в них соединялось неудовольствие тайных и открытых преследователей Аспазии, но насмешливая толпа ухватывалась за них и повторяла повсюду. Афинская почва начала гореть под ногами милезианки.

С этого дня путешествие в Илис сделалось решенным делом между Периклом и Аспазией; им казалось легче вступить на каменистую почву полуострова Пелопса, чем оставаться на горящей почве Афин.

В Афинах жизнь милезианки делилась на многих людей, которые согревались в лучах ее ума и красоты, тогда как на идиллических вершинах Аркадии, даже в шумной Олимпии, она будет, так думал Перикл – снова принадлежать только ему одному.

Приготовления к путешествию были быстро окончены и вскоре всезнающая сестра Кимона могла рассказывать всем афинянам, что Перикл собирается оставить Афины и что его возлюбленная Аспазия, которая впрочем хорошо делает, что скрывается от стыда, преследующего ее в Афинах, не хочет расстаться с ним. Нашлись многие, которые смеялись над этой неразлучностью обоих, но нашлись другие, которые втайне завидовали ей.

Рабы и мулы были посланы вперед до Коринфа, чтобы служить для путешествия оттуда по трудно проходимым тропинкам Пелопонеса.

Как легко вздохнули оба, когда оставили за собой некогда столь любимые Афины!

Они нашли широкую элевсинскую дорогу, наполненную путниками. Многие сердобольные люди складывали в храмах богов дороги плоды и другие съестные припасы, чтобы голодные путники могли подкрепиться.

– Мы, эллины – народ любящий путешествия, – говорил Перикл Аспазии, щедрое гостеприимство и веселые празднества влекут нас из одного места в другое и, как ты видишь, о путниках заботятся везде.

Многие цветущие роскошные города привлекали взгляды наших путников: сначала Элевсин – священный город мистерий, где, по желанию Перикла, только что был построен Иктиносом новый роскошный храм для элевсинских тайн; затем Мегара, город Дорийцев, вид которого пробудил в уме Аспазии неприятные воспоминания.

Ее прелестное личико омрачилось. Она молчала, но незабываемое огорчение и незаслуженный позор вызвали на ее глазах слезы.

Перикл понял и сказал:

– Успокойся, твои враги – также и мои: Мегара заплатит за свое преступление.

Приехав в многолюдный Коринф, Перикл остановился в доме своего друга, Аминия, принявшего с большими почестями его и его супругу.

Как Афины находились под покровительством богини Паллады, так и Коринф имел свою покровительницу – Афродиту. Помещенный на высоком холме, ее храм был виден далеко с моря. Тысячи гиеродул – жриц богини, очаровательных дочерей веселья, жили в ограде храма, на вершине горы, которая спускалась к долине искусственными террасами, на которых помещались сады и жилища для приезжавших.

С этой вершины – средоточия эллинских земель и морей – Перикл и Аспазия осматривали чудные горные вершины: видели на севере снежную вершину Геликона; приветствовали горный хребет Аттики и с не меньшим удовольствием видели вдали белеющую вершину афинского Акрополя. На юге взгляды их останавливались на вершинах Аркадии.

Это созерцание было прервано шумом, производимым гиеродулами, прогуливавшимися невдалеке.

– У вас в Афинах, – сказал хозяин, сопровождавший Перикла и Аспазию, бросив взгляд на красавицу, – у вас в Афинах вы не увидите подобного служения богам и, может быть, вы даже не хотите видеть в этих женщинах жриц, но у нас они с давних времен, пользуются большим уважением и почестями.

Эти веселые девушки, служащие Афродите, этой матери любви, принимают участие во всех городских празднествах и поют на них пэаны в честь Афродиты. К ним обращаются, прося их быть заступницами перед богиней-покровительницей нашего города… Вы улыбаетесь, а между тем, вы, афиняне, думаете же, что многим обязаны Афине Палладе; у вас общество богато и могущественно, у нас же – отдельные граждане. Каждый в отдельности Крез, царь у себя и радуется имуществу, приобретенному торговлей или путешествием.

Мы не стремимся к общему богатству или могуществу, мы не тратим наших сокровищ на постройку крепостей и кораблей, но мы живем спокойно и думаем, что удобно жить может только отдельный человек, а не все общество.

Эти слова коринфянина произвели глубокое впечатление на Перикла, хотя, по-видимому, он не обратил на них внимания. Он поглядел на горы Пелопонеса и через некоторое время сказал, обращаясь с улыбкой к Аспазии:

– Какое большое значение имеет то, что нас здесь, на пороге сурового Пелопонеса, еще встречают образчики эллинской жизни, достигшей высшего роскошного развития. Кто мог бы подумать, являясь из веселых, ученых, аристократических Афин или из веселого Коринфа, славящегося очаровательными гиеродулами, что совсем недалеко отсюда, по ту сторону перешейка, на вершинах Аркадии живет пастушеский народ в древней простоте; что по ту сторону гор живут спартанцы или мрачные мессенийцы, подобно львам или волкам, скрывающиеся в глубоких оврагах или мрачных лесах. Какой ареной дикой геройской силы служит с древних времен эта страна!

По ту сторону гор, по тропинкам Пелопонеса, ходили Геракл и Персей, на свои геройские подвиги, побеждали львов, боролись со змеями и дикими птицами. И до сих пор, в Нимее, физическая сила ценится выше всего.

Со всей Эллады сюда стремятся люди, желающие получить геройские лавры. Мрачен, угрожающ и суров кажется Пелопонес, волны Стикса недаром орошают подножие его мрачных гор; но мы желаем пренебречь этими ужасами, желаем войти в логовище львов и, если мы сделались слишком слабы, то приобретем новые силы и закалимся в этих суровых местах.

– С каких пор, – улыбаясь спросила Аспазия, – Перикл стал восхищаться и даже завидовать грубой и простой жизни людей, живущих по ту сторону перешейка? Но успокойся, друг мой, предоставь им бороться, как они желают – над этими мрачными горными вершинами не сияет, как над афинским Акрополем, победный свет Афины Паллады!

Со своей большой свитой оставили на следующий день путешественники Коринф, весело стремясь в страну дорийцев через аргосские горы.

Аспазия, по большей части, не садилась в носилки, которые Перикл приказал сделать для нее и которые несли через горы рабы или вьючные животные, она предпочитала ехать на муле, рядом с супругом. Таким образом они путешествовали, весело разговаривая, мимо горных лесов, мимо ручьев.

В наиболее мрачных местах, взгляд Аспазии почти с беспокойством вглядывался в кусты – не скрывается ли в них мрачная фигура злодея.

Тогда Перикл улыбался и весело говорил:

– Не бойся ничего, Аспазия, уже давно дикие гиганты исчезли отсюда, мы должны бояться в этих горах и долинах только змей, так как ты должна знать, что случилось недалеко отсюда, когда кормилица положила маленького мальчика на траву…

После довольно продолжительного путешествия, путники очутились на пологой равнине Инаха и увидали между двумя серыми вершинами гор, знаменитый по преданиям, город Агамемнона.

Странное чувство овладело путниками и их взгляды остановились на серых вершинах Микен, как будто отыскивая следы царства гордых Пелопидов и других неразрушенных остатков домов циклопов, их могил и древних пещер.

Когда они приблизились к Микенам, стало уже смеркаться. Они стояли на скалистой возвышенности, но не желали спускаться вниз к жилищам нескольких микенцев, еще живших в давно разрушенном и опустелом городе Атридов.

Однако Перикл и Аспазия решились провести ночь вблизи этих знаменитых остатков прошлого.

Взошедшая луна освещала горные вершины Аргоса и долины до самого залива своим серебристым светом. Хотя и утомленные, Перикл и Аспазия не могли устоять против привлекательности этого волшебного лунного света: они черпали новую силу в своем возбуждении.

Еще немного дней тому назад они были среди шума Афин, а теперь стояли на развалинах Микен, окруженные блеском лунной ночи и мертвым молчанием пустынных аргосских гор. Дух Гомера веял над ними; в дуновении ветра, в шелесте вершин деревьев они как будто слышали легкий отголосок его бессмертных песнопений героев.

Полная луна, освещавшая вершины гор, напоминала им огонь, некогда зажженный на этих вершинах, на одной за другой, чтобы дать знать о победе эллинов над Илионом и донести это известие до города Агамемнона, где дикая Клитемнестра, вместе с Эгистом, ожидали возвращения победителя, готовя ему тайную смерть. И среди этих опустевших развалин города, лежавших перед ними в гробовом молчании, было осуществлено это убийство. Эти стены заглушили предсмертное хрипение возвратившегося домой повелителя народов…

Перикл и Аспазия шли по обрывистому краю городского холма со множеством выступающих и вдающихся углов и дошли до знаменитых Львиных ворот города Атридов. Через эти же ворота вошли они в город и стояли перед стенами дворца, в котором жили Атриды, но теперь только развалины указывали им, где помещались царские покои.

Они продолжали прогулку и на склоне горы увидели перед собой еще неразрушенное, круглое здание, служившее в одно и тоже время казнохранилищем и склепом для Пелопидов.

Когда Перикл с Аспазией приблизились к этому зданию, они были испуганы громадной человеческой фигурой, лежавшей у ворот и полуприподнявшейся при приближении посторонних. Этот человек напоминал фигуры героев Гомера, вооружившихся обломками скал, которые позднейшие потомки не могли приподнять с земли.

Перикл заговорил с ним и заметил после нескольких слов, что имеет дело с одним из множества бродящих в горах Аргоса нищих. Он был одет в жалкие лохмотья, его смуглое лицо загорело от ветра и непогоды: такой, может быть, вид имел много вытерпевший Одиссей, когда после кораблекрушения был, наконец, выброшен на берег.

Старый седой нищий говорил, что он хранит сокровища Атрея и что без его позволения, никто не должен приближаться к дверям сокровищницы. Он начал говорить о неслыханных богатствах, до сих пор еще скрывающихся в тайниках этой сокровищницы, которые сделают нашедшего их богатейшим смертным, предводителем и царем всей Эллады, наследником и приемником Агамемнона.

– Конечно, в древние времена, – смеясь сказал Перикл Аспазии, Микены славились, как богатейший эллинский город, но я думаю, что микенское золото давно перешло в Афины и нам нечего его искать, тем не менее этот горный склеп Атридов непреодолимо влечет меня. Веди нас, сегодня же, в сокровищницу, которую ты охраняешь, – продолжал он, обращаясь к нищему. – Мы – афиняне, и приехали в горы Аргоса, чтобы почтить прах божественных Атридов.

Затем он приказал нескольким рабам зажечь факелы.

Нищий, на которого обращение Перикла, видимо, произвело впечатление, молча изъявил готовность быть проводником. Сильной рукой он отодвинул громадный камень, лежавший перед входом и совершенно загромождавший его. Но нелегко было пробраться через развалины под глубоко спускавшиеся в землю своды.

Через большие двери Перикл и Аспазия вошли в высокое мрачное круглое, со сводами, помещение, стены которого были возведены совсем особенным образом: камни были положены все уменьшающимися кругами и сходились наверху в круглый свод. Они нашли следы прежней бронзовой обивки стен, любимого украшения тех времен, о которой говорил сам Гомер: «как должны были сверкать такие стены при свете факелов!» но бронзовая обивка, по большей части, была отодрана и каменные стены оставлены непокрытыми.

Из этой круглой комнаты Перикл и Аспазия через узкую дверцу прошли в комнату, высеченную в скале и представлявшую многоугольник.

– Смелая мысль, – сказал Перикл, – была проникнуть под этот каменный свод, посещаемый тенями прошлого.

Аспазия слегка вздрогнула, но почти сейчас же улыбнулась и ей пришла в голову мысль провести ночь в тысячелетнем склепе Пелопидов, отдохнуть над прахом Атрея и Агамемнона.

Против этого было сделано много возражений, но, наконец, приступили к исполнению этой смелой мысли: на каменном полу маленькой пещеры были разостланы ковры и на них приготовлены постели; в круглой большой комнате расположился нищий, рабы поместились у внутреннего входа.

Наконец Перикл и Аспазия остались одни во внушающем страх высеченном в скале покое. Свет факела, укрепленного в землю, мрачно отражался от сплошных каменных стен; вокруг царствовало молчание смерти, истинное молчание склепа.

– В эту ночь, – сказал Перикл, – здесь, мысль о смерти и уничтожении является передо мной, как бы в живом образе, в своем титаническом могуществе. Как нежно, изменчиво кажется все живое, и как грубо и прочно, несмотря на руку времени, кажется нам то, что мы называем бездушным; Атрей и Агамемнон давно исчезли и мы, может быть, вдыхаем в себя невидимые атомы их праха, но эти мертвые стены, воздвигнутые теми людьми, окружают нас еще сегодня и, может быть, будут существовать еще и тогда, когда другие будут вдыхать в себя атомы нашего тысячелетнего праха.

– Я не совсем согласна с тобой, о, Перикл, – возразила Аспазия, – я нахожу, что мимолетное, но живое человеческое существование имеет полное основание считаться завидным, сравнительно с бессознательной жизнью того, что мы считаем бездушным. Падающая скала погребет под собой цветы, но цветы снова оживают каждую весну и, наконец, по прошествии тысячи лет, камень превращается в пыль, а цветы продолжают цвести. Точно также жизнь погребенных лежит под городскими развалинами, но среди них же возрождается новая жизнь и то, что кажется первоначально мимолетным – в действительности вечно.

– Ты права, – согласился Перикл, – жизнь скоро бы утомилась и надоела бы самой себе, если бы ей дали неизменяемость смерти. Неизменяемость есть то же, что смерть, только перемена есть жизнь.