Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Разве геройский дух Агамемнона, – продолжала Аспазия, – не возрождается в тысячах героев? Разве любовь Париса и Елены не вечно живет в бесчисленном множестве влюбленных пар?

– Жизнь вечно приходит и уходит, – отвечал Перикл, – и в вечных изменениях снова возрождается, но уверены ли мы, что при этом исчезновении и возвращении она не теряет части своей древней силы? Может быть все в мире похоже на ряд камней в своде этого склепа, которые, хотя и повторяются, но круг становится все уже. Геройский дух Агамемнона как будто возвратился и мы покорили персов, но мне кажется, что мы немного уступаем героям Гомера.

– Многое, – отвечала Аспазия, – возвращаясь может быть слабее, но разве ты не знаешь, что многое напротив, развивается сильнее и полнее. Искусство, исчезнувшее вместе с этими развалинами, возвратилось и создало чудные стены Парфенона.

– Но уверена ли ты, – возразил Перикл, – что когда разрушится Парфенон и статуя Паллады разлетится в куски, то искусство возродится еще лучше?

– Об этом пусть заботятся позднейшие поколения, – ответила Аспазия.

– Ты говорила также о любви Париса и Елены, – продолжал Перикл, – и о том, что она возрождается в тысячах влюбленных…

– Разве ты в этом сомневаешься? – спросила Аспазия.

– Нет, но я думаю, что любовь и только любовь не потеряла своей силы, своей свежести и прелести.

– Любовь и преданность, – весело добавила Аспазия.

– Да, – повторил Перикл. – Конечно, я может быть недостоин отдохнуть даже одну ночь над прахом героев Гомера, но если я должен завидовать геройским почестям Ахилла, то, во всяком случае, я делю счастье Париса, обладая прелестнейшей эллинской женщиной.

Тон, которым говорил Перикл не вполне согласовывался с его словами, казалось, как будто он сомневается, должен ли человек, отказавшийся от славы Ахилла, довольствоваться счастьем Париса, но с очарованием прелестнейшей эллинской женщины Аспазия умела внушить те мысли, которые желала возбудить в мужественной душе Перикла.

Ее глаза сверкали волшебным блеском в мрачном гроте, яркая краска ее щек, казалось, отражалась на стенах пещеры; факелы, которые сначала мрачно сверкали, как может быть те, которые были зажжены на погребении убитого Агамемнона, вдруг ярко засветились, как брачные факелы; луч красоты превратил самый склеп в брачный покой и вечная свежесть жизни и любви взяла верх над ужасом смерти и уничтожения, над тысячелетним прахом Атридов…

Когда Перикл и Аспазия оставили место своего ночного отдыха и вышли из мрачной комнаты в скале, солнце весело светило, но окружающие их развалины города Атридов были не менее пустынны и молчаливы, как и ночью, только коршун неподвижно парил в небе, широко распустив над Микенами свои огромные крылья.

В то время как раб принес вино и легкую закуску, Перикл обратился к Аспазии с вопросом, не видала ли она какого-нибудь сна в склере Атридов.

– Да, – отвечала она, – бог сна перенес меня в Илион, я видела Ахилла и он до сих пор, как живой, стоит у меня перед глазами. Это был дико прекрасный юношеский образ, с почти динамическим видом, высокий и стройный, с правильными чертами лица, обрамленного темными локонами, с черными, как уголь глазами, почти круглыми, что при всем благородстве черт, придавало лицу что-то похожее на голову горгоны, с тонкими, крепко стиснутыми губами, с выражением юношеской прелести и дикой, почти нечеловеческой, геройской силы. Таким видела я его, стоящим на корабле и одним своим воинским криком, вызывавшим ужас на стенах Илиона.

– И мне также снился сон из гомеровских времен, – сказал Перикл, – но странная вещь, я видел не героев, а Пенелопу и, что еще всего страннее, я видел ее не такой, какой ее описывает Гомер, как верную, ожидающую Одиссея, жену, а как юную невесту, освещенную блеском предания, прелестнейшего чем все, что говорит о ней Гомер. Ты, конечно, знаешь предание о сватовстве Одиссея, как спартанский царь Икарий, обещал Одиссею руку своей дочери, Пенелопы, в надежде, что последний останется в Лакедемоне. Но когда это не удалось, то он хотел взять обратно свое слово, уже в то время, когда Одиссей вез невесту к себе в Итаку, и когда на требования отца возвратить ее, Одиссей просил девушку объявить согласна ли она добровольно следовать за ним или хочет возвратиться к отцу, в Спарту, то Пенелопа ничего не отвечала, но стыдливо закрыла лицо, тогда Икарий отпустил ее и на том месте, где это произошло, воздвигнул статую девственного стыда. Какой прелестный образ эта молодая, краснеющая и закрывающая лицо свое свое в девственном стыде, Пенелопа! И этот-то девственный образ приснился мне сегодня ночью.

Так рассказывали Перикл и Аспазия друг другу свои сны, виденные им над прахом Атридов и полушутя, полусерьезно говорили, не имеют ли какого-нибудь таинственного значения эти сны.

Они еще бросили взгляд с развалин Микен вниз, в долину Инаха и на старый Аргос, затем продолжали путь, чтобы перейти из Аргосских гор в Аркадские.

Перикл и Аспазия находили удовольствие проходить пешком большие пространства по зеленеющим лесным тропинкам.

До сих пор Аспазия привыкла отдыхать только на подушках, теперь она узнала, что возможно отдохнуть и на зеленой траве, на мху и на осыпавшихся иглах пихт. Часто, когда она таким образом опускалась отдохнуть, Перикл делал знак рабу, который приносил свиток, заключавший в себе стихи Гомера и Аспазия, по просьбе мужа, читала ему своим сладким, звучным голосом. Они не желали посетить бывшего царства Атридов без его певца и, действительно, с тех пор, как они увидели эти развалины, перед ними, как живые, вставали все образы, описанные Гомером.

Время от времени между ними затевался спор: Перикл чересчур воодушевлялся восхвалением патриархального, героического периода, тогда как Аспазия, напротив того, искала своих идеалов скорей в будущем, чем в прошедшем.

– Гомер, – сказал один раз Перикл, – мне кажется, говорит ту замечательную вещь, что человек некогда был животным и лишь мало-помалу сделался человеком. У него, даже в Одиссеи, видно это превращение, у него повсюду человечность одерживает победу над грубостью и зверством, повсюду видна эта борьба человечества с еще не вполне побежденными остатками зверства. Он показывает нам в диких лестригонах и циклопах чем некогда мы были. Он сопоставляет чувства этих полулюдей с благородными человеческими чувствами, с гостеприимными фэаками и, чтобы уберечь человечество от обратного движения к зверству, он старается как можно ближе связать людей с богами. Афина, богиня ума, облагороженная человечеством деятельная сила, есть постоянная спутница и советница его героев. Он проповедует человечность, у него она выражается в чистой поэзии; все предметы у него парят в чистом эфире. Ни чьими устами возвышенная простота не говорит более красноречиво.

Тут Аспазия перебила Перикла.

– Позволь, – сказала она, – у тебя вырвалось слово, которое ты, может быть, охотно возьмешь обратно. Гомер совсем не прост, по крайней мере не прост в том смысле, как были просты скульпторы до Фидия, с Гомером поэзия, если можно так выразиться, выходит в полной чистоте из головы Зевса, его речь богата и благозвучна, его описания так же торжественны, как и живы, а в Илиаде и Одиссее есть места, риторическую прелесть которых не мог превзойти ни один из позднейших писателей. А его слог? Неужели речи, которыми негодующего Ахилла снова заставляют принять участие в битве и его ответ, не есть мастерское произведение?

– Да, твои слова – истина, – согласился Перикл, – однако, несмотря на это, Гомер, в известном смысле, обладает тем, что я называю благородной простотой. Может быть это тайна высочайшего искусства, благодаря которой живописный, богатый стиль еще более выставляет эту богатую простоту и соединяет прелесть настоящего с вечной свежестью природы…

После нескольких дней пути, наши путешественники очутились в скалистых горах страны пастухов, Аркадии.

Они проходили по горам, в сопровождении местных пастухов, которые служили им не только проводниками, но и защитниками. Они видели над собой, высоко в воздухе, парящих орлов, видели стаи журавлей, но ни один дикий зверь, выходящий из своего логовища только ночью, не попадался им на пути; им попадались только во множестве покрывающие почву лесов Аркадии черепахи.

Когда путники проходили через высокие, поднимавшиеся почти до облаков, плоскости, им представлялся чудный вид на всю Элладу, они видели вдали, покрытые снегом вершины гор.

Однажды, когда они проходили через горные вершины, Перикл обратился к Аспазии со словами:

– Ты дрожишь от холодного, утреннего ветра!

– Нет, меня пугает это темное, пустынное одиночество, – отвечала она. – Мне кажется, как будто мы путешествуем не по эллинской земле, как будто нас оставили все эллинские боги.

В это мгновение взгляд Перикла остановился на золотом облачке, видневшемся на севере, на краю горизонта. Он обратил на него внимание Аспазии. Золотое облачко немного увеличилось, но продолжало твердо стоять на месте и отличалось от окружающих его. Мало-помалу, оно стало становиться явственнее и принимать более твердые очертания; оно приняло вид золотой равнины, по которой путешествуют блаженные боги. И, действительно, когда взошло солнце и яснее обозначились линии далеких гор, путешественники заметили, что это не неподвижное облако, а покрытая снегом вершина далекой горы, освещенная еще невидимым для них солнцем.

– Я полагаю, что это вершина фракийского Олимпа – горы богов, сказал Перикл Аспазии. – Ты видишь, что эллинские боги еще не оставили нас. Эти вершины гор, как будто посылают нам привет в нашем одиночестве.

– Они хотят нам сказать, – улыбаясь возразила Аспазия, – «не забывайте нас и все прекрасное в мрачной стране дорийцев».

Скоро, однако, путешественники спустились из холодной плоской возвышенности, в богатую лесами и источниками, западную часть Аркадии. Здесь текло бесчисленное множество горных речек, то шумящих, то тихо журчащих, спускаясь с лесистых вершин. Все было покрыто яркой зеленью: высоко поднимали к небу свои вершины буки, дубы и платаны; в долинах раздавалось мычанье стад; повсюду путешественники замечали, что находятся в пределах царства лесного бога, носящего на плечах золотую шкуру лисицы, повсюду встречались им его деревянные статуи, повсюду виднелись его следы, висели в честь него на ветвях платана звериные шкуры; у источников попадались статуи нимф, воздвигнутые пастухами и увешанные приношениями.

Перикл и Аспазия проходили через высокие дубовые леса, сквозь ветви которых редко проникали лучи солнца; все окружающее было им так ново, так чудесно, они никогда не представляли себе ничего подобного.

Однажды, проходя по лесу, путешественники услышали странный, резкий шум ветвей.

– Я припоминаю, что слышал об одном аркадском дубовом лесе, – сказал Перикл, – лесе, называемым Пелагом или морем, потому что его вершины шумят, как море, может быть, мы проходим по этому лесу?

Но местные проводники объяснили путешественникам, что шум леса не есть обыкновенный шум и в то же время указали на небо, которое, незадолго до того, было совсем ясно, теперь же сделалось матово-стального цвета. Аркадийцы говорили, что приближается гроза.

Путешественники ускорили шаги, чтобы еще до начала грозы добраться до места, где предполагали провести ночь. Но скоро шум вершин превратился в дикий рев, деревья затрещали; по небу неслись небольшие обрывки облаков, гонимые ветром. Солнце, еще недавно ярко сверкавшее, глядело с неба, как большое желтое пятно. Ветер срывал листья и мелкие ветви, усыпая ими тропинки. Наконец, начали падать крупные капли дождя, через несколько минут превратившегося в ливень.

Путешественники бросились под ветви громадного дуба; вдруг раздался сильный удар грома, молния следовала за молнией, удар грома за ударом. Молния сверкала, казалось, над самыми головами испуганных путешественников; гром находил эхо в долинах и лесах; дождь лил, как из ведра; ветер ревел; хищные птицы кричали; издали доносился вой волков.

Испуганными взглядами глядели путники из своего убежища под ветвями дуба на бушевание грозы. Вдруг, перед их глазами из черного облака молния ударила в одно из высочайших деревьев леса, которое в одно мгновение было сверху донизу объято огнем; огненный дождь сыпался от него во все стороны.

От горящего дуба огонь перешел на соседние вершины деревьев и уже угрожал убежищу путников. Тогда аркадские проводники предложили путникам отправиться далее и те поспешили за ними.

Через несколько времени дождь стал уменьшаться, но слышался глухой шум горных источников, несших с вершин мелкие камни, песок и обломанные ветви деревьев.

Между тем наступил уже вечер; но в то время, как путники спешили по лесу, гроза уже совсем прошла, вскоре ветер разогнал облака и луна спокойно осветила лесные вершины, где еще так недавно шла дикая борьба стихий.

Путешественники дошли до большой лесной лужайки, спускавшейся по легкому склону холма. Посередине лужайки одиноко стоял небольшой домик со скотным двором.

Когда путешественники захотели войти в него, то к ним вдруг вышел навстречу человек, одетый в звериную шкуру, очевидно защищавший жилище от ночного нападения диких зверей. Рядом с ним с лаем выбежали две громадные собаки.

Местные проводники быстро сговорились с ним. Они просили гостеприимства для афинских путешественников и сторож повел чужестранцев за ограду, на большой двор, посередине которого горел костер.

Владелец двора, пастух, вышел навстречу гостям, не спрашивая ни о их происхождении, ни о их именах или цели их путешествия. Он приказал зарезать козу, чтобы угостить путешественников, тогда как их рабам указал место в сарае, где они могли отдохнуть. Перикла же и Аспазию он ввел в свою собственную спальню, где постлал для них чистую постель, а вместо одеял дал им козлиную шкуру и кроме того свой плащ.

Эти небольшие приключения и даже самые неудобства путешествия только еще более увеличивали его прелесть. Путешествие не только освежало и укрепляло путников, но и давало им веселое расположение духа. Никогда Перикл не был веселее, чем в этой хижине пастуха, где серебристый смех Аспазии смешивался с идиллическим мычанием стада.

– Как много чудесного посылают нам боги, которым мы поручили себя во время пути, – говорил Перикл. – Несколько дней тому назад, мы спали в древнем склепе, который нас переносил в Илиаду – сегодня же нам, как кажется, суждено пережить приключения Одиссея. Дух Гомера парит над нами с тех пор, как мы вступили на Истм. Мне кажется, во время путешествия мы изменимся и когда возвратимся, не будем походить на утонченных, почти женственных афинян.

Когда Перикл и Аспазия, рано разбуженные собачьим лаем и мычанием стад, поднялись на следующее утро и вышли на широкий двор, они увидели перед собой чисто деревенскую картину: большая мохнатая собака играла с кротом, найденным ей в еще мокрой траве. Она до тех пор таскала его, пока животное не растянулось мертвым на спине. Другая собака боролась или, лучше сказать, играла с большим козлом. Козел толкал ее рогами, собака же старалась схватить его за бороду или укусить за хвост.

У колодца сидел нагой ребенок и бросал камешки в блестящую водную поверхность, в которую гляделось солнце.

Наконец, из сарая вышел хозяин; за ним следовали два работника с пастушескими палками в руках, сопровождаемые двумя сильными собаками. Затем вышли под присмотром мальчиков козы, из которых одна, ласкаясь, подошла к хозяину.

– Вот этот козел, – сказал последний, обращаясь к Периклу и Аспазии, – всегда, какая бы ни была ночь, дает нам знать присутствие вблизи стада волка или лисицы даже тогда, когда собаки спят и не чуют зверя.

Барашки собирались вокруг смуглой девушки, голова которой была покрыта шляпой с широкими полями и у которой в руке была пастушеская палка. В этой девушке было что-то, с первого взгляда возбуждавшее внимание и производившее впечатление, в котором не сразу можно было отдать себе отчет.

При ближайшем осмотре оказывалось, что эта пастушка, мало отличавшаяся от других и не имевшая в себе ничего особенного, кроме белокурых волос и странных глаз. Эти глаза были замечательно глубоки и задумчивы и, казалось, глядели на весь мир с детским изумлением.

Овцы прыгали вокруг девушки, одна из маленьких овечек, ласкаясь, лизала ее протянутую руку.

Когда все стадо овец вышло из ворот двора в сопровождении девушки, хозяин подошел к Периклу и Аспазии и от него они узнали, что молодая пастушка его дочь, единственное дитя, и что она называется Корой.

Затем хозяин предложил гостям закусить его деревенскими произведениями, а его жена, Гликена, помогала ему подавать на стол.

Перикл спросил пастуха дозволит ли он ему, вместе с его спутниками, пробыть у него еще один день, так как они нуждаются в отдыхе после утомительного пути.

Пастух с удовольствием согласился, побежал к жене и таинственно сказал ей:

– Я думаю, что эти путешественники не смертные, они кажутся мне богами, которые уже много раз посещали бедных пастухов, к тому же они почти не прикасаются к предлагаемой им пище.

– А рабы? – спросила Гликена. – Ты тоже считаешь их за богов?

– Нет, – отвечал пастух, – эти пьют и едят, как люди. Но эти двое… Но, все равно, угощай их, как умеешь лучше.

Затем хозяин возвратился обратно к гостям и повел их показывать все свое имущество.

Когда Аспазия принимала усталый вид, он сейчас же расстилал перед ней баранью шкуру, улыбаясь многозначительно, как бы желая показать, что очень хорошо знает, как смертные должны принимать богов…

Шкуры и головы убитых хищных зверей покрывали ограду двора, точно так же, как были развешены и на деревьях. Осмотрев их после всего, Перикл и Аспазия были, наконец, представлены самим себе, могли вздохнуть свободно и выйти немного пройтись по лесу.

Лес стоял, как бы обновленный вчерашней грозой; капли воды еще сверкали в траве, птицы распевали на деревьях. На самых отдаленных горах повсюду виднелись пастухи и стада, тогда как долины внизу были покрыты белым туманом, который клубился, как морские волны и в котором исчезали спускавшиеся с вершин стада. Овцы и рогатый скот бродили повсюду. Там и сям слышались звуки сиринги и пение – любимое времяпрепровождение пастухов.

Перикл и Аспазия пошли по направлению доносившихся до них звуков музыки и нашли группу пастухов, собравшихся вокруг игрока на флейте.

Скоро из среды слушателей вышел один, желавший начать состязание с первым.

Когда путешественники приблизились к ним, у обоих выпали флейты из рук, и все пастухи были видимо поражены странным появлением незнакомцев, но когда Перикл дружескими словами просил их продолжать состязание и сказал, что он и его супруга – афиняне, застигнутые по дороге сильной грозой, то оба пастуха с величайшим усердием продолжали свое состязание и просили афинянина и его супругу быть судьями.

Перикл и Аспазия были в восторге от музыки. Они были изумлены, что среди таких грубых, неразвитых людей, какими были эти аркадские пастухи, искусство музыки могло достигнуть такого развития.

Аспазия спросила пастухов, не желают ли они начать состязание в танцах, тогда ей указали на одного молодого, стройного мальчика, который по просьбе Перикла выступил вперед и начал танцевать местный танец.

– Не можешь ли ты протанцевать что-нибудь вдвоем? – спросила Аспазия мальчика.

– Если бы Кора захотела, – сказал он почти печальным тоном, глядя вдаль задумчивым взглядом.

– Кора! – вскричал другой пастух. – Глупец! Что такое ты говоришь о Коре? Кора не хочет тебя знать.

Мальчик вздохнул и отошел в сторону.

Идя далее, Перикл и Аспазия дошли до небольшой лесной лужайки. Здесь они нашли Кору сидящей среди своего стада, самые младшие члены которого лежали вокруг нее, некоторые даже положив ей голову на колени. Сама же Кора сидела опустив голову, совершенно погруженная в рассматривание черепахи, лежавшей тоже у нее на коленях и глядевшей на девушку своими красивыми и умными глазами.

– Где ты нашла это животное? – спросил Перикл, подошедший вместе с Аспазией.

Девушка была до такой степени погружена в свое мечтательное созерцание, что заметила чужестранцев только когда они уже стояли перед ней.

Она подняла голову и поглядела на подошедших своими большими, круглыми детскими глазами.

– Эти животные приходят ко мне сами из леса, в особенности вот эта приходит каждый день и так мало боится меня, что когда я беру ее на руки, она, вместо того, чтобы прятать голову, еще более вытягивает шею и понятливо глядит на меня своими светлыми глазами. Старый Баубо говорит, что часто сам Пан принимает образ черепахи. Я думаю, – тихо прибавила девушка, – что в этой также скрывается что-то таинственное, потому что с тех пор как она стала каждый день приходить ко мне из леса и оставаться с моими овцами, стадо начало удивительно увеличиваться.

Раз начав рассказывать, аркадская девушка охотно отвечала на вопросы Аспазии – приятно было слышать от нее серьезные рассказы о боге лесов и пастухов Пане, о том, как странно звучит его флейта в горах, как он бывает то милостив, то лукав.

Она рассказывала также о козлоногих, бродящих по лесу сатирах, которые преследуют не только нимф, но и пастушек, и как один из них являлся даже и ей, и она спаслась только бросив в него головней из костра; о нимфах, которые как сатиры прячутся в лесах и часто при лунном свете встречаются людям, что приносит несчастье, так как кто видел нимфу в лесу, тот сходит с ума и никогда не поправляется.

Голова девушки была полна чудными преданиями и рассказами ее аркадской родины. Она говорила об ужасных оврагах, о проклятых богами озерах в лесу, в воде которых не водится никаких рыб, о пещерах, в которых собираются злые духи, о замечательных святилищах Пана на одиноких, мрачных, горных вершинах. И чем ужаснее был рассказ девушки, тем шире раскрывались ее детские, испуганные глаза.

– В Стимфалосе, – сказала она, – висят под крышей храма мертвые стимфалийские птицы, убитые героем Гераклом. Мой отец сам видел их, а за храмом стоят мраморные статуи девушек с птичьими ногами. Эти стимфалийские птицы были величиной с журавлей и при жизни бросались на людей, разбивали им головы клювами и ели мозг. Их клювы были так сильны, что они могли пробивать ими бронзу.

Рассказав о проклятых богами озерах в глубине леса, в которых не могли жить никакие рыбы и даже случайно пролетавшие над ними птицы падали мертвыми, она стала говорить об ужасных водах Стикса, протекающих под горами Аркадии, об охотах аркадийцев.

Но тут ее глаза потеряли испуганное, детское выражение, в них засветилась мужественная душа. Она рассказывала, как пастухи, если какой-нибудь дикий зверь появлялся вблизи скотного двора, нападали на него, как разводили они большие костры, как по ночам далеко раздается вой диких зверей, как все бросаются преследовать их по следам, или же выслеживают их логовища и затем кидаются на них целой толпой.

Перикл и Аспазия были изумлены выражением мужества, сверкавшего во взгляде рассказчицы, казалось забывшей суеверия своей родины при рассказах о мужестве ее сынов.

– Мне кажется, что ты сама с удовольствием приняла бы участие в таких охотах, – сказал Аспазия.

– О, с большим удовольствием! – вскричала девушка. – Кроме злого сатира я уже два раза прогоняла горячей головней волка, хотевшего приблизиться к моему стаду.

– Эта девушка, – сказал Перикл Аспазии, – напоминает мне в настоящую минуту, знаменитую дочь Аркадии, Атланту, которая была воспитана отцом с детства, как мальчик, потому что он не желал иметь дочерей, и, вооруженная луком и стрелами, наводила в лесах ужас на диких зверей и не желала знать никакого нежного чувства.

– Разве ты всегда так одинока здесь со своими овцами? – спросила Аспазия. – Разве нет никого, кого бы ты любила? Кого бы ты хотела видеть постоянно около себя?

– О, конечно, – отвечала Кора, снова глядя в лицо спрашивавшей удивленным детским взглядом, – я люблю вот эту черепаху с умными глазами, постоянно глядящую на меня, которая, может быть, вдруг, когда-нибудь, превратится и начнет говорить со мной, так как по ночам она часто снится мне – и всегда говорит. Я люблю также овец и эти, хорошо знакомые мне, деревья, шелест которых я слушаю по целым дням, я люблю также солнечные лучи, но и дождь, стучащий по листьям, одинаково дорог мне, и гроза, так прекрасно гремящая в горах. Я люблю также и птиц, как больших орлов и журавлей, высоко летающих над моей головой, так и маленьких, прыгающих по веткам. Но более всего я люблю далекие горы, в особенности вечером, когда они светятся розовато-красным светом, или ночью, когда все тихо и их вершины так спокойно глядят на меня в своем белом блеске…

Перикл и Аспазия улыбались.

– Как кажется, мы снова ошиблись, – сказал Перикл, – думая, будто бы пастушка, любящая так много, неспособна на нежное чувство.

Аспазия отвела Перикла в сторону и сказала:

– Какие глаза сделала бы эта пастушка, сидящая с черепахой на коленях и ожидающая, что из нее выйдет бог Пан, если бы ее неожиданно перенести в Афины! Как забавна была бы она, если бы я познакомила ее с вверенными мне двумя девушками, которых уже называют в Афинах моей школой!

– Она походила бы на ворону между голубками, – отвечал Перикл.

Но болтовня девушки, в которой было так много чуждой им фантазии, снова привлекла их к себе. Скоро однако Аспазия начала меняться ролями с пастушкой, так как из слушательницы превратилась в рассказчицу. Она начала рассказывать девушке об Афинах, пока, наконец, Перикл не попросил ее прекратить беседу, чтобы продолжить путь.

Вскоре они потерялись в лесу.

Утро уже наступило; солнце ярко сверкало, уничтожив все следы вчерашней грозы.

Когда путешественники шли по лесу, им навстречу так же ползли любимые Корой черепахи; над их головами так же летали большие птицы, так же пели в кустах маленькие. Они слышали тот же шелест вершин деревьев, к которому целыми днями прислушивалась Кора, любимые ею солнечные лучи освещали и их.

– Шелест этих аркадских лесов, – сказал Перикл, – который как будто доносится до нас из безграничной дали и снова в ней теряется, производит на меня странное впечатление. Я никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Я никогда не прислушивался к лесным голосам и равнодушно проходил мимо вещей, которые теперь как будто хотят сказать мне нечто. Посмотри хоть на эту тонкую работу паука… Эта аркадская девушка учит нас, что можно обращать внимание на такие вещи, которые обыкновенно едва замечаются и которыми наслаждаются бессознательно, без благодарности, как дыханием.

– Мне кажется, мой дорогой Перикл, – отвечала Аспазия, – что ты очень легко воспринимаешь новые впечатления. Простая аркадская пастушка внушила тебе глубокую любовь к цветам, к летящим облакам, к порхающим над головами птицам, к благоуханию аркадских горных трав, которое, может быть, кажется тебе прелестнее запаха милетских роз.

– Однако, сознайся, – сказал Перикл, – что лесной воздух освежает сердце, тогда как сильный запах роз, наконец, утомляет человека. Действительно, мне кажется, что здесь меня окружает дыхание возобновленной жизни. Помнишь, когда мы один раз были на Акрополе, в храме Пана, мы и не предчувствовали, что этот бог некогда так прекрасно, так дружелюбно встретит нас. Здесь нас окружает мирное счастье и когда я мысленно переношусь из этой тишины в шумные Афины, то постоянный шум и волнение этого города кажутся мне почти пустыми в сравнении с божественным спокойствием этих пастухов в одиночестве их гор.

– Я только в половину разделяю твое восхищение дружелюбием, с которым нас принимает бог стад, – сказала Аспазия, – эти люди глупы и просты, далекие снежные вершины гор леденят, а ближние пугают меня. Мне кажется, как будто вершины этих гор обрушатся на меня; суровый однообразный шелест мрачных деревьев неприятно волнует меня и кажется мне созданным для того, чтобы делать человека мрачным, задумчивым и мечтательным. Я люблю открытые, ярко освещенные солнцем, цветущие долины, морские берега с широким горизонтом. Мне нравятся те места, где дух человека достигает полного развития. Ты хотел бы, как кажется, остаться здесь, с этими пастухами, я же, напротив, хотела бы увезти их всех со мной, чтобы сделать людьми. Впрочем, сделай, как поступил Аполлон, которому некогда захотелось присоединиться к пастухам и пасти стада, оставайся здесь, веди спокойную, однообразную жизнь. Если же тебе захочется деятельности, ты можешь плести сети и ловить ими птиц, пускать стрелы в журавлей или, если хочешь, можешь наконец пасти овец Коры, которая отправится со мной в Афины.

Перикл улыбнулся.

– Так ты серьезно думаешь увезти с собой Кору? – спросил он.

– Конечно думаю, – отвечала Аспазия, – и надеюсь, что ты не откажешь мне в своем согласии.

Перикл был изумлен.

– Конечно, я не откажу тебе в моем согласии, – сказал он, – но что может руководить тобой в этом деле?

– Это шутка, – отвечала Аспазия. – Эта забавная аркадская пастушка будет забавлять меня. Мне смешно, когда я гляжу в ее большие, круглые, испуганные глаза.

Аспазия говорила правду, она хотела позабавиться девушкой, хотела доставить себе удовольствие, видя, как будет вести себя неопытная, суеверная пастушка, неожиданно перенесенная в утонченную жизнь Афин.

Болезнь одного из рабов заставила Перикла остаться еще на один день гостем пастуха.

Этот день афиняне также большей частью провели в обществе смуглой пастушки.

Кора снова рассказывала пастушеские истории, спела им несколько детских песенок, сочиненных ей самой. Она рассказывала о Дафне, которую оплакивали все животные, но этот печальный рассказ не встретил одобрения Аспазии.

Она выслушала его с насмешливой улыбкой своих насмешливых губок.

Когда, гуляя они подошли к маленькому ручью и Аспазия хотела поглядеться в него, Кора вдруг испуганно оттолкнула ее назад, предупреждая, что тот, кто глядится в этот источник, часто видит не свой образ, а образ нимфы, которая глядится через его плечо – и тогда он погиб.

Когда солнце стояло в зените и послышались звуки сиринги, Кора сказала: – Пан снова рассердится – он не любит, чтобы в полдень, когда он отдыхает, его будили звуками сиринги или другим инструментом.

На сиринге играл мальчик пастух, который накануне танцевал для Аспазии и Перикла. Конечно мальчик знал, что Пан не любит полуденных звуков сиринги, но продолжал играть, видя, что Кора недалеко и думая доставить ей этим удовольствие, а между тем Кора побранила бедного мальчика, хотя у нее было мягкое сердце: на глазах у Перикла и Аспазии она спасла из сетей паука, попавшуюся в них муху.