Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Алкивиад был слишком молод и слишком непостоянен, чтобы для него могло быть тяжело оставить похищенную девушку на некоторое время в доме Аспазии.

– Хорошо, – сказал он, – я готов оставить у тебя на проценты мое драгоценнейшее сокровище – и заранее знаю, что эти проценты будут велики и щедро наградят меня за непродолжительное отречение, которое, конечно, не будет полным, так как без сомнения, ты позволишь мне видеть у тебя в доме это прелестное дитя.

– Почему же нет? – отвечала Аспазия, – ты можешь быть постоянным свидетелем ее успехов.

Итак, Зимайта была оставлена у Аспазии. Перикл сначала не давал своего согласия, но у него была удивительно мягкая душа и настойчивые просьбы Аспазии заставили его наконец уступить. Он, однако, настаивал на том, чтобы девушка пробыла у него только до тех пор, пока будет решено: выдать ее обратно или нет.

Если бы мегарцы не были так ненавистны афинянам, то согласие Перикла на просьбы Аспазии, оставить у нее похищенную девушку, конечно было бы обсуждаемо гораздо более резко, чем это случилось в действительности.

В Афинах уже давно начали говорить о так называемой школе Аспазии и это название теперь казалось более чем когда-либо справедливым: действительно, в доме Аспазии под непосредственным присмотром милезианки теперь находились уже четыре девушки в самом юном возрасте, так как, к давно уже жившим в доме Аспазии двум племянницам и аркадской девушке, прибавилась еще девушка из Мегары.

Кроме того название школы вполне соответствовало сокровенным намерениям Аспазии, ее желанию и старанию облагородить и освободить афинских женщин, которое до сих пор имело весьма сомнительный успех. Она думала, что то, что не удалось ей с вполне развившимися женщинами, удастся с этими девушками, и решилась начать свое воспитание с нежного возраста. Она желала воспитать не гетер, а подруг и помощниц, которые умом и красотой, подобно тому, как она сама, старались бы добиться влияния.

В основанной ей школе они должны были получить именно такое воспитание и затем продолжать распространять его далее и таким образом доставить победу женской красоте и женскому уму. Кроме того, ее воспитанницы могли, как и сама их наставница, приобрести себе в мужья могущественных, выдающихся граждан, которые упрочили бы власть Перикла и своим влиянием победили бы его противников.

Но неужели супруга Перикла не опасалась влияния на мужа такого большого числа очаровательных девушек у себя в доме?

Нет, ее гордая возвышенная душа была далека от подобных мелочных чувств. Она не походила на обыкновенных женщин. Она не довольствовалась личным успехом, а стремилась к осуществлению великой мысли, к тому же она знала, что все еще обладает поясом Афродиты, что он еще не потерял в ее руках ни одной капли своей прелести.

Она знала, что еще долго сумеет остаться учительницей своих воспитанниц и что они только еще со временем будут тем, что она уже есть. Что же касается в частности Перикла, то она была убеждена, что ничто на свете не разорвет и не ослабит силы соединявших их уз, которые еще более окрепли от привычки.

Каприз природы отказал Аспазии в радостях материнства и она без жалоб переносила это. Если ей не дано было судьбой воспитать подобную себе дочь, то эта же судьба дала ей в руки многообещающих девушек, на которых она могла вдоволь совершенствовать свое воспитательное умение.

Казалось, что музы и хариты сошли с Олимпа в школу Аспазии.

Аспазия старалась развивать в своих ученицах красоту тела и души и, кроме того, развивать ум. Все искусства: музыка, танцы и поэзия преподавались ученицам, было исключено только все серьезное и мрачное. Радость считалась первым законом жизни.

Прежде всего Аспазия учила своих учениц понимать, как глупо надеяться добиться всего своими прелестями. Она говорила им, что красота есть добродетель, которая, как всякая другая, должна быть изучаема и воспитываема. Она объясняла им, что ум есть корень красоты, который питает и освежает ее. Глупая красота скоро исчезает, говорила она, и жизнь с глупой женщиной невыносима. Ничто так не убивает любовь, как скука. Красота, говорила она, не есть спокойное состояние, она должна уметь влиять на других, должна внушать благороднейшие поступки и заключается в гармоническом соединении красоты тела и души. Она не должна быть неподвижным светом, а должна походить на солнечный луч, разливающий вокруг себя жизнь.

Нельзя непосредственно придать себе красоту, часто говорила она, но можно повсюду смягчать и скрывать все некрасивое. Никогда не мешает глядеться в зеркало, но не для того, чтобы стараться уничтожить все некрасивое. Только таким образом можете вы убедиться, что нет человека, который постоянно был бы прекрасен, или постоянно отвратителен, что красота может изменяться сто раз в день, что она, предоставленная самой себе, быстро погибает, что красота уверенная в самой себе и сложившая руки, есть мечта глупцов и что быть прекрасной – трудное искусство, даже для прекраснейшей. Бесчисленны образы, которые принимает безобразие. Безобразие есть демон, с которым мы должны бороться каждый день, если не желаем быть им постыдно побежденными.

Не только словами, а также и делом поддерживала Аспазия своих учениц в борьбе с хитрым, угрожающим демоном. Как школьный учитель, постоянно носящий в руках плетку или хлыст, она носила маленькое серебряное зеркало и показывала его виновной, в которой замечала искру телесного или душевного безобразия. Таким образом она учила этих девушек самообладанию, уменью подавлять капризы, спокойствию, веселости и постоянному благородному равновесию тела и души.

Из двух племянниц Аспазии, Дроза выказывала блестящий талант к мимическим танцам, Празина же, напротив того, отличалась в пении и музыке, но Аспазия не дозволяла, чтобы кто-нибудь из них предавался развитию только с одной стороны, она требовала от каждой, чтобы она старалась нравиться не развитием какой-нибудь одной способности, а гармоническим соединением всех. Одностороннее художественное воспитание, говорила она, всегда влечет за собой некоторую небрежность относительно всеобщего развития.

Дроза от природы очаровывала своей веселостью, у нее прелестная стройная фигура, настолько воздушная и легкая, что она, подобно нимфе, казалось, на ходу не могла помять ни одного цветка, ни одной травинки. Ее стройная фигура была из тех, которые действуют на чувства гораздо более, чем роскошно развитые формы.

Празина была равна ей по красоте, но имела кроме того преимущество в серебристом голосе, которым она распевала песни Сафо, аккомпанируя себе на лютне.

Что может быть приятнее звука юного шестнадцатилетнего женского голоса! Голос Празины мог сравниться своей очаровательностью и мягкостью голосу соловья в долине Кефиса.

Но и прелестную Дрозу и страстную Празину вскоре превзошла Зимайта. В фигуре Зимайты, в чертах ее лица воплотился благороднейший эллинский тип. О такой тонкости черт мог разве только мечтать знаменитый скульптор. Трудно было придумать что-нибудь очаровательнее матового, задумчивого блеска ее глаз.

Но не только наружность, но и внутренние качества Зимайты стояли на одинаковой высоте. Она обещала быть таким же воплощением истинного эллинского духа, каким была сама милезианка. Она со страстным воодушевлением схватывала мысли Аспазии и ее умственное развитие далеко превзошло развитие ее подруг. Она любила искусства, что же касается скульптуры, то в ней ее понимание равнялось пониманию ее учительницы. Она походила на свою наставницу также и в том, что не предпочитала ни одного из искусств, напротив того, все ее способности были развиты в одинаково прекрасной гармонии. Таким образом, она была перлом школы милезианки, которая любила ее почти с материнской нежностью и возлагала на нее свои лучшие надежды.

А Кора, девушка из Аркадии?

Трудно было сказать, следует ли ее также причислить к школе Аспазии. Когда Аспазия похитила ее из ее аркадской родины, ей нравилась сама первобытность и необделанность материала, над которым она хотела попробовать свое воспитательное и творческое искусство, но первобытность материала скоро стала казаться сильнее, чем образовательное искусство Аспазии.

Кора подвергалась постоянным насмешкам своих подруг и скоро ее унизили почти до степени служанки. Но девушка из Аркадии имела в себе что-то такое, что не дозволяло ей вполне спуститься до рабыни. Она не была ни весела, ни красива, ни очаровательна, но серьезна и задумчива. То странное, что она привезла с собой в Афины в своем характере, осталось неизменным, но иногда она поражала проблесками ума, которые всегда имели в себе что-то необычное и возбуждали к ней особенное внимание. Она казалась каким-то существом из чуждого, неизвестного мира.

Аспазия сочла нужным, противно афинским обычаям, несмотря на молодость своих воспитанниц, поставить их в непосредственные отношения с мужчинами и постоянные разговоры с выдающимися людьми, посещавшими дом Перикла, должны были рано развить ум девушек. Но и женские знакомства также не были исключены из круга Аспазии; кто из мужчин, посещавших дом Перикла, желал ввести прелестную приятельницу, тому это охотно дозволялось.

К числу тех, кто пользовался этой свободой принадлежал юный скульптор и архитектор Каллимах, привезший в Афины из Коринфа молодую сирену по имени Филандра. Он нежно любил девушку и, по-видимому, решился сделать ее своей супругой. Но будучи низкого происхождения и, кроме того, очень молода, Филандра еще нуждалась в воспитании, которое сделало бы ее достойной ее друга. Каким образом она могла приобрести это воспитание, лучше, чем вращаясь в кружке Аспазии?

Что касается Аспазии, то она была очень рада увеличить таким образом свою школу.

Красота Филандры заключалась в роскошном, но благородном развитии форм. У нее был страстный сильный характер и она казалась старше, чем была в действительности.

Таким образом, можно было сказать, что в доме Аспазии находится целый женский Олимп. Юный Алкивиад постоянно называл девушек именами богинь, на которых они походили. Художники воодушевлялись на этом Олимпе прекрасными образами, поэтам они внушали их лучшие песни.

Ничто неблагородное не допускалось в этот круг; взгляд Аспазии умел держать в границах даже смелого, порывистого Алкивиада. Эта жрица красоты умела держать в руках узду благородной соразмерности. Аспазия никогда не забывала, что она обязана поддерживать честь дома своего супруга.

Однажды, юный Алкивиад пригласил Аспазию и ее воспитанниц покататься по морю в его лодке. Аспазия приняла приглашение юноши под тем условием, чтобы он не брал с собой своих веселых товарищей.

В одно свежее летнее утро Аспазия в обществе Дрозы, Празины, Зимайты и Коры вошла в лодку Алкивиада, к их обществу присоединился Каллимах с Филандрой и ее приятельницей Пазикомбсой, которая так же, как и сама Филандра, была введена в дом Аспазии и сочтена последней достойной приятельницей ее воспитанниц.

Они ехали вдоль берега и скоро достигли красивой Саламинской бухты. По левую сторону от них был зеленый остров, сверкавший в утренней росе, направо – аттический берег.

Ничто не может гармоничнее настраивать душу, как удовольствие путешествия на лодке по голубому морю, но нигде нет более голубого моря, как в Саламинской бухте. Поэтому общество на лодке Алкивиада в самом веселом настроении качалось на волнах. Над ними расстилался голубой небесный эфир, под ними – чудная синева моря: они как будто скользили между двумя небесами и не могли сказать, что лучше: эфир или море и даже не спрашивали себя об этом. Они только видели, что часто птицы спускались на несколько мгновений из синевы эфира в синеву моря, как будто привлеченные прелестью последнего, тогда как рыбы, напротив того, часто на мгновение весело выскакивали из воды.

Общество на лодке Алкивиада походило на этих веселых птиц и рыб: оно так же ни о чем не думало, а только наслаждалось жизнью.

Прелестные подруги Аспазии гляделись через борт в морские волны, в которых отражались их очаровательные личики и только одна Кора, глядя в волны, видела в них не свое лицо, а само море. Только она одна сознательно наслаждалась морской прелестью – другие девушки только смотрелись в море, но море отражалось в одной Коре.

Впечатление, производимое на нее морем, было близко к ужасу, так что, наконец, она начала со страхом вглядываться в морскую глубину и прислушиваться к доносившимся оттуда до нее звукам.

Когда ее, улыбаясь спрашивали, не слышит ли она из глубины обольстительного голоса сирен, она отвечала утвердительно и веселый смех ее подруг далеко разносился по морю; может быть, привлеченный музыкой этих голосов, за лодкой следовал дельфин, скользивший по самой поверхности волн и маленькая птичка, последовавшая за ними далеко в море, на несколько мгновений садилась на спину дельфина, чтобы отдохнуть, тогда как он и не замечал этого.

В то время, как раздался веселый смех подруг над Корой, мимо лодки Алкивиада прошел большой торговый корабль и его экипаж мог рассмотреть общество, помещавшееся в лодке Алкивиада.

Мужчины на купеческом корабле имели дикий, грубый вид и мрачно, почти угрожающе, глядели из-под нахмуренных бровей, как коршуны на стаю голубок.

Но так как большое судно шло гораздо скорее, то оно скоро оставило лодку за собой и веселое общество не обращало более на него внимания; только Каллимах заметил, что это было мегарское судно.

Когда лодка вошла в маленькую бухту, было решено выйти на берег. Это было как раз то место, на котором показывают гранитное кресло персидского царя Ксеркса – кресло, с которого великий царь следил за битвой своего флота при Саламине, с полной уверенностью в победе, но вместо того увидел его поражение.

Каллимах и Алкивиад сопровождали Аспазию и молодых девушек к этому гранитному креслу и Алкивиад заставил Аспазию, как достойнейшую, опуститься на него. Аспазия исполнила его желание; Каллимах занял место рядом с ней; девушки вместе с Алкивиадом расположились вокруг них веселой группой. Чудное спокойствие царствовало вокруг.

С этого возвышения Саламин казался еще более красивым, чем с моря; между островом и твердой землей синела неподвижная морская гладь; нигде не было слышно ни звука.

– Клянусь всеми морскими нимфами, – сказала Аспазия, – здесь так же спокойно и идиллически тихо, как на сицилийском берегу, так и кажется, что где-нибудь недалеко сидит влюбленный циклоп Полифем, глядя на море, в котором отражается образ выходящей из волн Галатеи. Дикий циклоп с ревом протягивает к ней руки, но нимфа, смеясь, убегает от него.

Со своего каменного сидения Аспазия бросила взгляд к горам Пелопонеса.

– Если бы было возможно, – сказала она, – выбросить из памяти все мрачное, пережитое мною по ту сторону гор, то это возможно лишь в эту минуту. Я мужественно вызываю тебя на борьбу, грубый Пелопонес!

– И я вместе с тобой! – вскричал Алкивиад, грозя кулаком Аргосским горам.

– Мы все также! – смеясь, вскричали девушки.

В это мгновение взгляд Аспазии, повернувшись направо, упал на мегарское судно. Оно казалось едва заметным в отдалении и, по-видимому, не двигалось. Гордый, почти презрительный взгляд Аспазии быстро скользнул по нему; в ее глазах сверкнуло нечто вроде самоуверенности, наполнявшей сердце персидского царя, когда он сидел на этой скале.

По знаку Алкивиада раб принес сосуды с дорогим питьем и вскоре раздался звон кубков, сопровождаемый веселым пением. Чудно звучала веселая песня в морской тишине, повторяемая далеким эхом.

Воодушевляемые духом Диониса, разошлись девушки по усеянному устрицами берегу и между камнями, поросшими густой травой. Временами они тихо усаживались вокруг Алкивиада, рассказывавшего свои охотничьи похождения: как он недавно на одном морском берегу поймал сразу большого полипа и зайца, причем это случилось таким образом, что охотясь за полипом, он выгнал его из воды на твердую землю; а он в свою очередь напал на зайца, спрятавшегося в прибрежном мхе и в одно мгновение задушил его своей сотней рук.

Между тем, Каллимах разговаривал с Аспазией. У Каллимаха были странные отношения к прелестной супруге Перикла. Его соединяла с Алкивиадом глубокая дружба и от последнего он узнал обо всем, что некогда произошло между соперником Агоракрита и прелестной милезианкой и поэтому привез из Коринфа в Афины предубеждение, почти негодование, против Аспазии.

После резкой сцены, происшедшей между Алкаменесом и Аспазией в Олимпии, о которой также знал Каллимах, он заключил со своим другом нечто вроде мстительного союза против Аспазии. В Афинах он познакомился с милезианкой и, увлеченный ее прелестью, наполовину забыл – но только наполовину – мысль о мщении.

Аспазия сама навела разговор на Алкивиада и хвалила высокий полет его воображения.

– Ты хорошо делаешь, – говорила она, – что дружишь с этим человеком и, мне кажется, что вас соединяет известное сходство душ, потому что, по-видимому, ты, так же, как и он, воодушевлен стремлением вывести искусство на новый путь.

Далее Аспазия говорила, что Каллимах, соединяя искусство ваятеля с искусством архитектора, доводит свои произведения до такого совершенства, которое до него было невидано.

– Да, – сказал Каллимах, – меня уже давно занимает один вопрос, который, по-видимому, очень легок и прост, в действительности же – ты будешь смеяться, когда услышишь в чем дело – никак не удается мне. Мне кажется, что искусство, идущее все вперед, требует для наших колонн более богатых украшений. Ионическая форма – высшая форма, до которой мы дошли, но мы довольствуемся ею уже целые столетия и, мне кажется, что было бы пора перейти к чему-нибудь иному.

– Я видела в южных странах, – ответила Аспазия, – что для украшения капителей пользуются формами, даваемыми нам листьями и цветами. Мы нерешительны, как ты справедливо заметил, но отчего же не решишься ты на то, что считаешь нужным?

– Поверишь ли ты мне, – отвечал Каллимах, – если я тебе скажу, что мой ум уже несколько лет занят этим, я напридумывал сотни форм, но до сих пор ни одна вполне не удовлетворила меня.

– К чему ты хочешь непременно придумывать из головы новые формы? спросила Аспазия, – природа – великая учительница. Архитектор, так же как и скульптор, должен черпать из нее свое вдохновение. Смотри хорошенько и ты встретишь то, чего ищешь.

В эту минуту разговор Каллимаха и Аспазии был прерван приближающимися девушками, рассказывавшими, что они нашли в скрытом уголке на берегу моря надгробный памятник, который желали показать Аспазии.

Аспазия и Каллимах последовали за девушками, которые привели их к памятнику, спрятанному в прибрежных скалах и почти закрытому спускающимися сверху акациями. Он состоял из простого небольшого камня с вырезанной на нем короткой надписью.

На камне стояла прелестная корзинка, наполненная увядшими цветами и венками.

Аспазия старалась прочесть надпись и только могла наполовину разобрать имя. Акация над памятником так разрослась, что почти закрыла надпись и корзинку, и живая зелень странно противоречила с печальными, увядшими цветами, лежавшими в корзинке.

Аспазия и девушки выражали удивление, что нашли в таком месте надгробный памятник, но Каллимах сказал:

– Происхождение этого памятника для меня – не тайна.

Когда же девушки с любопытством стали расспрашивать его, он отвечал:

– Тот, кто поставил этот памятник здесь, вместе с корзинкой, был мой друг, и я один из немногих, которым он доверил его историю. Друг, о котором я говорю, – продолжал он, – был прекрасный афинский юноша и его профессией была разрисовка посуды и гробовых урн. В то время, как он был в Коринфе, он встретил там прелестную девушку и воспылал к ней любовью, но, вместе с тем, один молодой спартанец, также бывший в Коринфе с несколькими приятелями, любил девушку и желал обладать ее. Силой и угрозами он сумел склонить ее и уже готов был увезти ее из Коринфа, но афинянин, возбужденный страшным негодованием, вызвал противника на бой и убил его. После этого, чтобы спастись от мести друзей убитого, он, взяв с собой любившую его девушку, потихоньку сел с ней в лодку и бежал в родные Афины.

Весело ехали влюбленные вдоль берега. Сердце юноши было полно счастья, девушка сияла веселостью, красотой и молодостью. Кроме красоты и молодости у нее была еще только корзинка, наполненная свежими цветами, с которыми она всегда выходила на рынок в Коринфе и с которыми влюбленный похитил ее.

В то время, как юноша весело поцеловал девушку в губы, корзинка с цветами выскользнула у нее из рук. Девушка поспешно наклонилась, чтобы снова схватить ее, но слишком далеко протянув руку, потеряла равновесие и упала головой в море. С отчаянным восклицанием бросился юноша в волны. Через некоторое время он успел схватить девушку и поплыл с ней к ближайшему берегу. Там он с трудом поднялся, поддерживая ее левой рукой, но ее глаза были закрыты, лицо бледно. Напрасно звал он ее, напрасно говорил ей на ухо слова любви – он спас только труп.

Целый день неподвижно глядел он на бездушный труп, затем решился похоронить ее. Он вырыл ей могилу на том самом месте, где вынес ее на землю. Но что такое увидал он между скал? Корзинка с цветами была прибита волнами к берегу. Он спустился вниз, тяжело вздыхая поднял корзинку и, орошая ее слезами, поставил ее на могилу девушки.

Затем он отправился в Афины и скоро возвратился обратно, привезя с собой этот простой памятник. Он поставил его над могилой дорогой покойницы, а над ним корзинку с увядшими цветами.

Уединение этого места защищает памятник от нескромных взглядов и, как вы видите, акация взяла на себя роль защитника, почти совершенно скрыв собой и памятник, и корзинку с цветами.

Внимательно выслушали девушки рассказ Каллимаха, глубоко сожалея о несчастной судьбе юной пары. Но Аспазия, помолчав немного, сказала:

– Как ни возбуждает участие твоя история, Каллимах, но я не могу согласиться надолго остаться под печальным впечатлением, которое производит этот памятник, для которого природа сделала гораздо больше, чем искусство. Заметьте, как красиво разрослась эта акация, как изящно оттеняет она эту красивую белую корзинку с цветами. Глядя на этот памятник, невольно приходит в голову, что природа, играя, достигает того, что стоило бы громадных усилий художникам.

Каллимах ничего не отвечал, но одна мысль, как молния, мелькнула у него в голове. Некоторое время он молча глядел на обвитую цветами корзинку, затем вскричал, обращаясь к милезианке:

– Действительно, Аспазия, эта увитая цветами корзинка принадлежит к числу тех образов, которые, как ты справедливо заметила, художник должен уметь замечать, если желает чему-нибудь научиться.

– И если, может быть, – смеясь прибавила Аспазия, – он может найти в них то, чего уже давно напрасно искал.

С воодушевлением заговорил Каллимах о том, что наполняло его душу, но в то время, как он объяснял милезианке, зародившуюся в нем идею новых украшений колонн, которой действительно было суждено победоносно выступить в мире прекрасного и навсегда соединить свою славу с именем Каллимаха, молодые девушки разошлись в разные стороны, отыскивая цветы, которыми хотели украсить могилу юной коринфянки. Скоро они снова весело собрались на берегу, похожие на морских нимф, среди которых Алкивиад играл роль тритона. Но, мало-помалу, сдержанность и скромность, оставшейся на пустынном выступе берега, Коры, начали производить на веселого юношу более сильное впечатление, чем веселость ее подруг.

Это внимание Алкивиада к задумчивой Коре заметила прелестная Зимайта без малейшей ревности, так как и в этом отношении, она была совершенным подобием своей наставницы и в ее гордой душе не было места такой низкой страсти, как ревность. Она также казалась способной только на такую любовь, которая ничем не угрожает душевному спокойствию. К тому же пастушеская девушка была соперницей, недостойной внимания блестящего перла школы Аспазии.

Весело наслаждалось все маленькое общество прогулкой и его веселости, казалось, ничто в мире не могло расстроить, а, между тем, за их беззаботной веселостью наблюдали издали враждебные взоры.

Когда мегарское судно прошло мимо лодки Алкивиада, экипаж этого судна бросил испытующий взгляд на катающихся и когда те проехали мимо, один с волнением поспешно сказал своим товарищам:

– Заметили ли вы афинянина, выехавшего кататься в море с юными гетерами – это никто иной, как дерзкий похититель, Алкивиад, я его узнал я часто видал его в Афинах… и в числе девушек была Зимайта, похищенная Зимайта.

– Как! – вскричали мегарцы. – Как, это тот самый дерзкий, который похитил девушку из деревенского дома Псалмия и до сих пор еще не наказан за свое похищение?

– Да, – отвечал первый, – он безнаказанно наслаждается плодами своего похищения, так как стоит под сильным покровительством. Как вам известно, все старания Псалмия его сограждан, требовавших у афинян выдачи девушки, остались напрасны. Но не всегда этим собакам-афинянам, смеяться над мегарскими законами, придет время доказать им, что они напрасно презирают дорический город на своей границе. Теперь же, друзья, что касается Зимайты, то мы должны сами вознаградить себя и случай, как нельзя более, нам благоприятствует: на этой лодке, в обществе безбородого похитителя девушки, за исключением нескольких гребцов, находятся только одни женщины, нас же достаточно, чтобы отнять у них Зимайту и увезти ее с собой в Мегару.

Это предложение понравилось мегарцам и, в то время, как они советовались каким образом напасть на лодку, общество Алкивиада вышло в маленькой бухте на берег.

Мегарцы заметили это издали.

– Тем лучше, – сказал их предводитель, – мы спрячем здесь у берега наш корабль и станем преследовать нашу добычу на твердой земле. Большинство из нас оставит судно и потихоньку проберется на берег. Нам легко будет пробраться к девушке и овладеть ей, так что афиняне не только не помешают нам, но может быть даже и не заметят этого. Стоит только выбрать минуту, когда Зимайта отойдет от своих подруг и обратит внимание мужчин на что-нибудь другое. Они даже не будут знать куда девалась девушка до тех пор, пока мы не отвезем ее в безопасное место. Если мы дадим заметить себя, то нужно остерегаться, что на помощь юношам может придти какое-нибудь проходящее мимо афинское судно и у нас могут отнять добычу, прежде, чем мы достигнем нашего корабля, поэтому будем осторожны и все удастся.

Так говорил начальник мегарского судна и его экипаж поступил согласно его приказанию. Они спрятались по одному и по двое на берегу и на холмах, наблюдая из-за засады за беспечным, веселым обществом.

Долго не приходила для мегарцев минута, наконец случилось так, что Зимайта, Дроза и Празина, срывая цветы, ничего не подозревая, приблизились к выступу скалы, за которым скрывались несколько мегарцев. Алкивиад был довольно далеко, разговаривая с Корой, а Каллимах все еще не отходил с Аспазией от памятника коринфской девушки.

Мегарцы выскочили из засады, чтобы броситься на Зимайту.

Увидав приближавшихся к ней людей с диким видом, Зимайта громко вскрикнула и кинулась бежать, сопровождаемая Дрозой и Празиной, также громко звавшими на помощь. Но Зимайта далеко опередила своих подруг и уже почти добежала до места, где находился Алкивиад.

Последний, точно так же, как и Каллимах и гребцы на лодке, услышали испуганные крики девушек и поспешили к ним.

Алкивиад выхватил кинжал, чтобы вместе с гребцами, вооруженными веслами, броситься на похитителей. Но мегарцы не хотели оставить место сражения без добычи и так как Зимайта ускользнула от них, то они схватили ее подруг, Дрозу и Празину, которые в испуге, подобно преследуемым голубкам, почти не могли бежать.

Поспешно схватив девушек и не желая вступать в бой, мегарцы кинулись к берегу, вскочили на свой корабль и поспешили в море, прежде, чем Алкивиад со своими помощниками успели сесть в свою лодку, чтобы начать преследование.

Тем не менее, вне себя от гнева, Алкивиад хотел броситься вслед похитителями, но тогда девушки подняли громкие крики, жалуясь, что он хочет оставить их на берегу, где может быть их ожидают новые враги, взять же их с собой на лодку казалось совершенно невозможным.

Каллимах, гребцы и больше всех Аспазия, убедили его, что преследование бесполезно и что для возвращения похищенных найдутся другие средства.

При виде мегарцев Аспазия побледнела, но бледность скоро сменилась яркой краской гнева, тем не менее, она первая пришла в себя и почти с улыбкой торопила Алкивиада возвращаться в Афины.

– Мщение мегарцам! – вскричал Алкивиад, отталкивая лодку от берега и, бросив о скалу кубок, прибавил:

– Как этот кубок разлетается на куски, так пусть разобьется мегарское упрямство об афинский Акрополь!