Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Многому и чудесному, – отвечал Сократ, – теперь я знаю, что значит тройное число граций, что значат они, каждая сама по себе и все три вместе, но пока это останется моей тайной, так как для меня наступило время взять в руки резец и заставить говорить мрамор. Вы узнаете, чему научился я сегодня у Теодоты, когда моя группа Харит будет стоять оконченная на Акрополе. Но сейчас я благодарю вас, что вы сопровождали меня в пути, на который я вступил по воле прекрасной Аспазии.

9

Из дома богатого Гиппоникоса слышались звуки флейт и хор мужских голосов, разносившиеся по улице. Такие же звуки флейт и мужских голосов раздавались и в доме богатого Пирилампа, и в доме богача Мидия, и в доме Аристокла, так же, как и в домах других богатых афинян. Казалось, что стук молотков в Афинах снова будет заглушен звуками флейт и лир и голосами поющих, – наступал праздник Диониса.

Представления эти в высшей степени возбуждали интерес афинян. По обычаю, все пьесы, написанные к этому времени, были представлены сочинителями второму архонту, который по приговору знающих людей, выбирал наиболее годные для представления. Актеры, которые должны были выступать в этих пьесах, выбирались и содержались за общественный счет, тогда как хоры содержались и одевались за счет богатых афинских граждан, избранных специально для этого.

Богатому Гиппоникосу выпало на долю выставить хор для «Антигоны» Софокла; Пириламп выставил хор для трагедии Эврипида; Мидий – для трагедии Иона; Аристокл – для комедии Кратиноса и так далее. Как всегда в этих случаях, в Афинах началось сильное соперничество между поставщиками хоров, которые старались отличиться один перед другим, выставив самый лучший хор. Победителям в этой борьбе завидовали не менее, чем победителям на Олимпийских играх.

Громкие звуки голосов и музыки доносились из дома Гиппоникоса, в то время как по улице легкими шагами шел высокий, стройный мужчина, казавшийся чужестранцем, так как за ним следовал погонщик с мулом, нагруженным дорожным багажом.

Чужестранец осматривал улицу, как человек, ищущий какой-нибудь определенный дом; вдруг звуки голосов и музыки из дома Гиппоникоса донеслись до его ушей, он прислушался и сказал рабу:

– Нам нечего расспрашивать. Без сомнения, это дом Гиппоникоса.

Он быстрыми шагами приблизился к дому и хотел постучаться в дверь, но в это самое время с противоположного конца улицы подошел другой мужчина и у самого дома Гиппоникоса столкнулся с чужестранцем.

При виде этого человека чужестранец был приятно поражен и в то время, как последний, улыбаясь, подошел к нему, он слегка откинул голову назад, приложил левую руку к груди, поднял правую и сказал трагическим тоном, как будто бы на его ногах были котурны, громким и звучным голосом следующие слова:

– Если мой дух не ошибается, если разум не обманывает меня, то сами боги дают мне благоприятный знак, заставив меня встретиться на пороге дома Гиппоникоса с моим благородным другом Софоклом.

С этими словами он протянул руку поэту, который взял ее и с жаром пожал.

– Приветствую тебя благородный Полос, – вскричал он, – приветствую появление в Афинах человека, приобретшего себе славу во всех городах Эллады, где он очаровывал людей своим звучным голосом.

– Да, – сказал Полос, – мне оказывали честь во многих городах, где во мне нуждались во время празднеств, и когда в Галикарнасе я получил послание от вашего архонта, призывавшего меня в Афины и обещавшего мне такое вознаграждение, какое я захочу, и когда я, кроме того, узнал, что по твоему желанию мне предназначается первая роль в твоем новом трагическом произведении, я полетел, как на крыльях, через море, так как нигде я не надеваю на ноги котурны с таким удовольствием, как в Афинах.

Поэт снова дружески пожал руку актера.

– Я также предпочитаю тебя всем другим, – проговорил он. – В доме Гиппоникоса ты встретишь хор и учителя хора, а также и двух твоих сотоварищей: Деметрия и Каллипида. Гиппоникос приглашает тебя в этот час к себе в дом для того, чтобы свести нас всех, раздать роли и приготовить все необходимое, чтобы обеспечить победу нашей трагедии. Войдем скорее, Гиппоникос с нетерпением ожидает тебя.

Они постучались в дверь и были сейчас же впущены.

Гиппоникос принял Полоса с великой радостью и пригласил его быть гостем у себя в доме на все время пребывания в Афинах.

– Неужели ты желаешь, – возразил Полос, – ко всем заботам и трудам, которые ты имеешь в настоящую минуту, взять на себя еще такую ношу, как я.

– Если бы ты и был тяжелой ношей, – сказал Гиппоникос, – то в настоящее время я не обратил бы на это внимания, но ты прав, говоря, что у меня не мало забот и трудов: с тех пор, как мне поручено приготовить хоры для «Антигоны», нужно было выбрать необходимых певцов и музыкантов. Все они у меня в доме и желают, чтобы им платили и ухаживали за ними, постоянно требуют всяких сладостей и молока, чтобы их голоса не охрипли. Нельзя более ухаживать за соловьями, чем я ухаживаю за этими людьми. Затем мне нужно для них приготовить роскошные костюмы, а вы знаете, чего в настоящее время требуют афиняне от актерских костюмов! Без позолоченных венков и всевозможных украшений нечего и думать о победе. Не знаю, удастся ли мне на этот раз отделаться пятью тысячами драхм, но я готов был бы заплатить и вдвое, если бы был уверен, что превзойду воспитателя павлинов Пирилампа, желающего одержать победу с трагедией ненавистника женщин Эврипида. Софокл уже знает, а ты еще нет, любезный Полос, что уже сделал этот человек, чтобы добиться победы. Сначала он хотел подкупить архонта, потом старался отбить у меня лучших хористов, затем подкупал начальника хора, чтобы он небрежно исполнял свои обязанности. Всего этого ему было недостаточно: когда мои украшения и роскошные костюмы для хора были готовы, этот человек отправился к мастеру, который их приготовил и хотел заставить его перепродать ему костюмы. Когда последний не согласился, то Пириламп приказал рабам схватить его и угрожал ночью поджечь его дом со всем, что в нем есть. Вот как ведет себя Пириламп!

В ответ на эти слова Полос патетически пропел:

 
Не бойся дорогой,
На небе есть еще Зевес,
Который видит все и мудро управляет.
 

– Вообще говоря, – продолжал Полос, понижая тон, – я знаю этого человека очень хорошо. О, Гиппоникос, ты думаешь, что можешь сообщить мне о нем что-нибудь новое, но я сам могу рассказать тебе то, чего ты не знаешь: какие средства он употреблял, чтобы заставить меня отказаться от участия в трагедии Софокла. Он обещал мне прибавить большую сумму к общественной плате за мое участие, если я соглашусь играть в трагедии Эврипида. Я же поступил, как Филоктет с хитроумным Одиссеем.

– Благодарю богов, Полос, – сказал Гиппоникос, – что такой человек, как ты, остался верен нам, так как хор может быть безупречен, но если авторы никуда не годятся, то афиняне будут свистать и кричать.

– А я благодарю богов, – сказал Полос, – что хор Софокла достался тебе, Гиппоникос, потому, что как бы ни были хороши актеры, но если хор недостаточно блестящ, то афиняне стучат руками и ногами и заглушают пьесу.

В это время в дом вошли двое новых посетителей, то были актеры Деметрий и Каллипид. Они были любезно приняты Гиппоникосом и обменялись приветствиями с Полосом, с которым уже много раз встречались на подмостках в трагедиях Софокла.

– Теперь я вижу в моем доме собравшимся все, что должно обеспечить победу «Антигоне», – заметил Гиппоникос.

– Упражнение хора, – сказал Софокл актерам, – уже давно началось. Гиппоникос с нетерпением ожидал вас, наконец вы здесь, и мы немедленно приступим к раздаче ролей. Сначала идет роль Антигоны, которую, само собой разумеется, возьмет Полос… Но, – перебил он сам себя, обращаясь к Полосу, – скажи мне, слышал ли ты о прекрасной милезианке Аспазии?

И когда последний отвечал утвердительно, поэт продолжал:

– Если бы мы захотели послушаться этой милезианки, любезный Полос, то я должен был бы просить архонта дозволить мне взять женщину для роли Антигоны. У меня был с ней небольшой спор, в котором она сильно порицала наше обыкновение отдавать женские роли мужчинам и утверждала, что женщине следует дозволить выступать на подмостках. Напрасно ссылался я на маски, которые скрывают лицо и громадное пространство театра…

Полос презрительно засмеялся.

– Как! – вскричал он с негодованием. – Когда я вышел в роли Электры и говорил: «О, божественный свет, о воздушный эфир…», никто не подумал бы, что я не женщина, глядя на мои манеры, слыша мой голос, раздававшийся из-под маски.

– Никто! Никто! – вскричали все.

– А когда я обнимал урну с прахом брата… – продолжал взволнованный Полос.

– Весь театр был тронут и глубоко потрясен! – вскричал Софокл, и остальные согласились с его мнением. – На сцене, – продолжал Софокл, никогда не слышно было более трогательного, более женственного голоса, чем твой.

– Надеюсь, ты не хочешь этим сказать, что мой голос всегда имел женственный характер. Я полагаю, что ты еще помнишь меня в роли Аякса: «О горе мне, что я выпустил эту презренную из рук…»

Голос Полоса при этих словах звучал совершенно иначе…

– Это могучий голос героя! – вскричали все слушатели.

– А мой Филоктет, – продолжал Полос, – помните мое восклицание, когда змеиный яд проникает в мои жилы: «О горе мне!.».

И снова все вскричали:

– Какой страстный голос! Какое естественное выражение ужаса и отчаяния!

– А помните, продолжал Полос, как я в конце трагедии говорил: «…я умираю и прощаюсь с землей, с ее источниками и сладостным питьем…»

– Да, это было прекрасное мгновение, – вскричал Гиппоникос, – но самая лучшая по моему мнению твоя роль – это роль Аякса.

– О, Гиппоникос! – сказал Софокл, – ты вполне справедливо восхваляешь Полоса, но не забывай также заслуг Деметрия и Каллипида: ими также восхищаются во всех эллинских городах, они также помогли победе моих трагедий. – Тебе, Деметрий, – продолжал он, – на этот раз я предоставляю достойную роль Креона, Каллипиду – роль Исмены. Нам нужны еще два второстепенных актера, которые выходят на сцену на несколько минут, но я не хотел бы отдавать этих ролей первым встречным.

– Каждый из нас, – вскричали актеры, – готов изобразить столько лиц, сколько угодно, если только они, конечно, не появляются на сцене в одно и то же время.

– Под маской можно играть все: во-первых, роль Гемона, – сказал Софокл, – так как он появляется только тогда, когда Антигону уже уводят на смерть.

– В таком случае, я мог бы исполнить роль Гемона! – вскричал Полос.

– Роль слепого прорицателя Терезия может взять Каллипид, – продолжал Софокл. – Затем остается еще один страж и один вестник. Этим двум приходится говорить длинный монолог, который должен быть передан, как можно лучше. Нет ничего неприятнее, когда подобный монолог ведется человеком, который едва умеет говорить. Я решился сам взять на себя эти две маленькие роли. В прежних пьесах я много раз выходил на сцену подобным же образом.

Актеры вполне одобрили намерение поэта, и Гиппоникос присоединился к ним.

– Наконец, остается Эвридика, супруга Креона, – сказал Софокл, – она появляется в самом конце трагедии и говорит всего несколько слов.

– Дайте мне Эвридику! – вскричал Полос.

– Она уже отдана, – возразил Софокл. – Один актер, еще ни разу не вступавший на подмостках и не желающий сказать своего имени, хочет сыграть Эвридику.

Любопытство Гиппоникоса и актеров было не мало возбуждено таинственным видом поэта, но последний уклонился от дальнейших объяснений. Он подал актерам тексты трагедии, дал им некоторые указания относительно их ролей и костюмов, в которых они должны были выйти, затем Гиппоникос представил им пятнадцать хористов, считая и начальника хора, и пригласил их присутствовать при упражнении хора.

Началось пение гимнов Антигоны. Учитель хора выбивал такт руками и ногами, а иногда, под влиянием возбуждения, всем своим телом. Сам поэт часто присоединялся к нему. Он должен был руководить пением хора, так же, как и придумывать те движения, которыми оно должно было сопровождаться. Он часто отводил в сторону музыканта, схватывал сам лиру и аккомпанировал хору, чтобы иметь возможность лучше направлять как его пение, так и движения.

Как Софокл – в доме Гиппоникоса, также старался и Эврипид в доме Пирилампа, Ион – в доме Мидия, Кратинос – в доме Аристокла и другие поэты в домах других содержателей хоров, точно полководцы, одобряя и возбуждая мужество своей армии, стремясь приобрести победу на празднестве Диониса. Дома содержателей хоров были очагами, из которых возбуждение распространялось по всему городу. У каждого хора, у каждого поэта была своя партия, желавшая ему победы. Обыкновенное, в подобных случаях, возбуждение афинян на этот раз было доведено до предела. Как Гиппоникос, так и Пириламп употребляли все старания, чтобы обеспечить себе победу, и их соперничество, которое каждый день грозило перейти от слов к действиям, давало большую работу афинским языкам. Государственные дела, известия из колоний, сделки в Пирее, все было отложено в сторону, и, если бы афинский флот приготовился к морскому сражению, то и тогда в эти дни о нем говорили бы менее, чем о Гиппоникосе и Пирилампе. Однако в Агоре нашлись двое людей, которые разговаривали совсем о других делах, а не о Гиппоникосе и Пирилампе. Эти люди были Перикл и Анаксагор.

– Ты задумчив, – говорил мудрец своему другу, – заботят ли тебя какие-нибудь новые государственные планы? Или же у тебя на сердце лежит прекрасная женщина?

– Может быть то и другое, – отвечал Перикл. – Как было бы прекрасно, если бы человек мог обходиться без женщины, мог нераздельно отдать себя государственным делам или мудрости, или какому-нибудь другому серьезному и великому делу.

– Человек может обойтись без женщины, может обойтись без всего, – с особым ударением сказал Анаксагор и начал развивать мысль, как хорошо относиться ко всему равнодушно.

Перикл спокойно и кротко слушал мудреца, хотя далеко не имел вида человека, убежденного в том, что слышал.

– Если, – заключил Анаксагор в конце своей речи, – ты не можешь обойтись без женщины, то, обдумав все, мне кажется, твоя жена Телезиппа, годится так же, как и всякая другая – она родит тебе детей, чего же ты желаешь от нее более?

– Ты, кажется, знаешь хорошо, – возразил Перикл, – как она суеверна, как ограничен ее ум. Может быть, это еще можно было бы перенести, если бы она была кротка, но эта женщина постоянно противоречит мне, постоянно оскорбляет мой ум и сердце. Когда, еще прежде, мне приходило много раз в голову подарить ей какое-нибудь красивое платье или что-нибудь такое, что могло бы украсить дом или ее саму в моих глазах, она всегда была недовольна и говорила: «Разве я для тебя настолько недостаточно красива, что ты хочешь, чтобы я украшала себя? Если я не нравлюсь тебе такой, какая я есть, то не хочу нравиться тебе и украшенная». Разве можно говорить глупее и менее женственно? Разве самые молодые и красивые женщины не любят украшать себя для возлюбленных? И разве не вполне естественно желание влюбленного или супруга украшать избранную им женщину? И во всем, что касается любви, она вела себя с таким слепым упрямством, которое сделало бы некрасивой самую прекрасную женщину. Наконец, ты знаешь, что я почти до страсти люблю чистоту, а часто случалось, что подставляя губы для поцелуя, она пачкала мне рот грязью и остатками пищи, снятыми поцелуем с детей. И это не кажется ей неестественным! Но разве мать не должна быть в то же время и супругой? Неужели умная и чувствительная женщина не может соединить в себе то и другое? Что же касается материнской любви, то это чувство естественно и для животных. Разве не сам ты говорил, что только сознание отличает людей от остальных животных?

– В этом отношении ты вполне прав, – заметил Анаксагор. – Что же касается различных украшений и красивых платьев, которых Телезиппа не желает принимать, то все это, с точки зрения рассудка, – глупости и излишняя роскошь. Но женщина – всегда женщина, и я, во имя мудрости, говорю тебе: оставь твои мечты о прекрасной милезианке Аспазии.

– Разве я виноват, – возразил Перикл, – если красота на земле более могущественна, чем мудрость?

В день этого разговора случилось нечто такое, что, если бы Перикл случайно видел это собственными глазами, заставило бы его задуматься и, может быть, несколько поколебало бы веру в достоинства милезианки, и уменьшило бы его страсть к ней, как вода, вылитая на огонь. От Аспазии к поэту Софоклу и обратно от него к милезианке, много раз были посылаемы тайные послы, один раз сам поэт в вечерних сумерках прокрадывался в дом к подруге Перикла. На этот раз Аспазия возвратилась к себе домой в сопровождении мужчины, которого соседи в потемках приняли за Перикла, но это был Софокл.

У дверей дома оба остановились на мгновение. Может быть, они обдумывали, должен ли спутник Аспазии переступить через порог или же возвратиться обратно. Наконец, Софокл обратился к красавице с вопросом:

– Что священнее – дружба или любовь?

– В каждом единичном случае священнее то из двух, которое старее, улыбаясь возразила Аспазия, отвечая на загадочный вопрос, также загадочно.

После этого обмена словами, Софокл простился и ушел обратно, тогда как Аспазия вошла в дом.

На следующее утро после этого небольшого события прорицатель Лампон явился в дом благоволивший к нему сестры Кимона. Он явился с Акрополя, от Диопита, с которым долго шептался.

Едва окончилось жертвоприношение, для которого Эльпиника пригласила прорицателя, как последний с таинственным видом заговорил о Перикле и Аспазии.

Эльпиника и прорицатель часто и охотно любили болтать о всевозможных новостях и передавать их друг другу.

– Кажется, боги хотят наказать гордого Перикла, – сказал Лампон.

– Что случилось? – поспешно спросила Эльпиника.

– Пока то, что в дом прекрасной подруги олимпийца Аспазии в сумерках подкрадывается другой.

– Отчего же нет? – вскричала Эльпиника. – Она – гетера! Но кто этот другой?

– Лучший друг Перикла, любимец богов, как он часто называет себя, трагический поэт с берегов Кефиса.

– Такой же женский поклонник, как и сам Перикл! – вскричала Эльпиника. – Но ты приносишь уже старую новость, друг Лампон. Уже прошло много времени с тех пор, как этого поэта в первый раз видели в обществе Перикла и Аспазии. Всем известно, что он меньше своего друга влюблен в презренную. Может было подозревать, что он потихоньку ходит к ней – но кто видел его? Кто может быть свидетелем этого?

– Я сам! – вскричал Лампон. – Я сам видел его и мимоходом слышал небольшой разговор у дверей. А вторым свидетелем, если это понадобиться, будет Диопит.

– Хорошо! – вскричала Эльпиника с восторгом. – Это известие, будучи передано Периклу, нанесет смертельный удар его любовной связи с милезианкой. Эта связь есть источник всяких безбожностей в Афинах, и ионийка – великая злодейка, она должна погибнуть! Но кто возьмет на себя смелость передать об этом Периклу?

– Лучше всех для этого подойдет Теодота – так думает Диопит. Эта женщина с некоторого времени не без успеха, как кажется, забросила свои сети на возлюбленного Аспазии, и если она доставит ему доказательство неверности милезианки, то ей легче всего будет устранить Аспазию.

– Бедная Телезиппа! – вскричала сестра Кимона, – конечно, лучше всего было бы, если бы у тебя не было совсем соперницы, но в настоящую минуту достаточно будет уже и того, если милезианку выгонят за дверь.

– Да, это так, – согласился Лампон, – из сердца такого человека, как Перикл, красивая и хитрая женщина может быть изгнана только другой красивой и хитрой женщиной. Теодота гораздо менее опасна, чем Аспазия. Эта продажная коринфянка, мягкая, как воск в наших руках, должна заманить к себе в дом Перикла обещанием сообщить ему о неверности Аспазии, затем дело устроится само собой.

– Успех обеспечен! – вскричала Эльпиника. – Перикл уже обратил на нее внимание – я это знаю, он уже был один раз в ее доме, правда в обществе милезианки, которая была достаточно смела, чтобы сопровождать его к ней.

– По предложению Алкаменеса, – сказал Лампон, – он работает в нашу пользу. Он также принадлежит к числу людей, ненавидящих милезианку, и будет рад, когда она с позором будет разлучена с Периклом. Он хочет отомстить женщине, оставившей его из-за Перикла, он уже много раньше нас составил план заменить милезианку в сердце Перикла Теодотой, ему только не достает должного оружия против Аспазии. Мы же доставим ему это оружие, но кто теперь возьмет на себя дать знать Алкаменесу, чтобы он сговорился с коринфянкой?

Эльпиника подумала несколько мгновений, затем сказала:

– Предоставь это мне, я знаю путь, которым это известие может дойти до ушей коринфянки.

С этой минуты Аспазии приходилось бороться не только против Телезиппы, но и против Теодоты.

Эльпиника обратилась к своему другу Полигноту, который был приятелем Агоракрита, ожесточенного врага Аспазии. Агоракрит передал сведения Лампона об Аспазии своему товарищу в мастерской Фидия, и Алкаменес был в восторге, найдя случай отомстить красавице. Что касается Теодоты, то Алкаменесу не трудно было с ней договориться. Таким зигзагом направлялся удар молнии, который должен был поразить любовный союз лучшего мужа и прекраснейшей женщины Эллады, и первый удар был направлен из очага негодующего старого бога Эрехтея на горе…

Наступил праздник Диониса. Последние дни празднества предназначались для состязания трагической музы. Шел легкий дождь во время представления комедии Кратиноса, которая прошла среди всеобщего одобрения зрителей. Комедия Кратиноса была полна намеков на всех. Один из этих намеков относился к жрецу Диониса, сидевшему в оркестре на торжественном мраморном седалище.

– Дождь, как кажется, разойдется, – сказал жрец при этой шутке, обращаясь к своему соседу Периклу. – Я думаю, что следовало бы прекратить представление.

– Дождь пройдет, – улыбаясь возразил Перикл.

Новый намек на этот раз коснулся самого Перикла. Афиняне смеялись и глядели на Перикла. Сам Перикл смеялся вместе с ними, но вот засвистела другая стрела остроумия и снова афиняне посмотрели на Перикла. Но Перикл не смеялся, облако мелькнуло на челе олимпийца – стрела попала в Аспазию.

На следующий день снова началось представление. Снова тридцать тысяч афинян сидело на каменных скамьях театра Диониса. Знатнейшие из них сидели на мраморных скамьях в первом ряду, богатые – на принесенных с собой пурпурных подушках, окруженные рабами; бедняки явились с несколькими фигами и оливками на целый день, но как те, так и другие одинаково чувствовали себя афинскими гражданами, одинаково призванными судить Софокла, Иона и Эврипида. Все одинаково глядели на небо, беспокоясь, не расстроит ли дурная погода празднество.

Весь театр был полон народом, виднелось только одно колеблющееся море человеческих голов. Слышен был громкий шум голосов, который все возвышался. В этот день должна была решиться участь Гиппоникоса и Пирилампа: партии обоих готовы были вступить в рукопашный бой. Когда который-нибудь из двух соперников появлялся, раздавались громкие крики друзей и противников: восклицания, одобрения, насмешки.

Спокойнее всех присутствующих был Сократ, мыслитель из мастерской Фидия. Он также пришел, но не столько для того, чтобы смотреть на представление, как на самих зрителей и на их волнение.

– Вот сидят тридцать тысяч афинян, – говорил он себе, – и с напряженным вниманием смотрят выдуманное. Они проливают непритворные слезы над вымышленными страданиями, они, точно дети, заставляют рассказывать себе сказки, только дети не знают, что сказки эти выдуманы, как это знают взрослые. Откуда же может произойти эта странная любовь людей к искусственному, к выдумке?

Теодота была в числе зрителей, нарядно разодетая. Взгляды ее часто направлялись к скамье, на которой сидел стратег Перикл, который, в свою очередь, не отказывал себе в удовольствии иногда ответить на ее огненный взор.

Наконец, среди всеобщего говора, раздался голос герольда, требовавший молчания. Принесена была жертва на алтаре Диониса, затем снова раздался голос герольда:

– Выходит хор Иона!

Трагедия Иона была просмотрена афинянами с громкими криками неодобрения. Затем следовало трагическое произведение Филоклеса. Но этой пьесе не суждено было даже кончиться, так как громкие гневные крики стали раздаваться вскоре после начала, затем послышался смех, свистки, громкое топанье ногами.

После этой трагедии началась комедия. Наконец выступил хор Эврипида. Произведение этого автора тронуло сердце зрителей. Женщины были растроганы тем, что говорило чувству, мужчины увлечены блестящими мыслями, которыми были наполнено все произведение, точно пурпурная ткань, вышитая золотыми нитями.

Роскошные костюмы хора были встречены восклицаниями изумления и восхищения; до сих пор не было видано ничего подобного. Когда пьеса окончилась, раздались крики одобрения. Пириламп и его друзья и сторонники были почти уверены в торжестве.

В короткий промежуток между окончанием этой трагедии и началом следующей, к скамье Перикла быстро подошел раб и подал ему сложенный листок папируса.

Перикл развернул его и прочел следующие слова:

 
«Софокл пробирается в дом Аспазии в вечерние сумерки».
 

Перикл был раздосадован.

Кто мог написать эти строки?

Записка была послана Теодотой.

Когда Перикл, прочитав записку огляделся, ища взглядом ее подателя, тот уже исчез.

Задумчивость стратега была нарушена громким голосом герольда:

– Выходит хор Софокла!

Началась трагедия любви. Перед эллинскими глазами и ушами разыгрывалась трагедия, в которой любовь представлялась в трех различных родах: любви сестры, любви невесты и любви матери. Из любви к брату умирает Антигона, из любви к невесте умирает Гемон, из любви к сыну умирает Эвридика. Дочь Эдипа появилась закутанная в длинное траурное платье. Маска представляла серьезное, благородное женское лицо. Мягкий, трогательный голос, которым она заклинала позволить похоронить ее возлюбленного брата, труп которого царь Креон бросил на съедение собакам и птицам, произвел сильное впечатление.

Хор благородных фиванских старцев выступил вперед в роскошных пурпурных костюмах, с золотыми венками на головах. Царь Креон выходит на сцену в вышитом золотом пурпурном платье, с диадемой на голове, опираясь на скипетр, верхушка которого украшена орлом. Котурны делают его рост выше человеческого, его маска выражает повелительное достоинство, он говорит девушке об обязанностях властителя, но она знает только одну, высшую обязанность, один, высший долг – любовь, которую одну может противопоставить жестокости царя к ее брату, вызванной справедливой ненавистью фиванцев к мертвецу, и она удаляется исполнить то, в чем поклялась: принести в жертву права живых правам мертвых. Хор оплакивает ее решение.

Затем является Гемон, сын Креона, и умоляет пощадить жизнь Антигоны, его невесты, но царь твердо стоит на своем решении. Он говорит, что на свете для его сына найдется много невест.

Жених удаляется с отчаянием в сердце, снова раздается хор фиванских старцев в честь всепобеждающего Эрота. Затем начинается разговор хора с дочерью Эдипа, осужденной быть заключенной живою в каменную пещеру. Печальная судьба Антигоны до глубины души расстрогала афинян. Является старец Терезий, непогрешимый прорицатель, и с торжественным достоинством предостерегает непримиримого Креона. Хор старцев начинает надеяться на спасение Антигоны и поет радостный гимн в честь Диониса. Странно звучит веселая песня, после мрачного погребального пения, но она быстро смолкает и снова уступает место похоронному пению. Антигона уже сама лишила себя жизни в каменной пещере и, обнимая ее труп, вместе с нею расстался с жизнью Гемон, пронзив себя мечом. Тогда появляется плачущая Эвридика, супруга царя Креона. Из уст вестника узнает она о двойной смерти в пещере, где была заключена дочь Эдипа.

Известие о смерти сына разбивает материнское сердце. Глубоко трогает сердца зрителей известие о двух смертях, еще трогательнее звучат немногие слова в устах готовящейся к смерти царицы. Велико и глубоко было впечатление, произведенное трагедией Софокла на умы и сердца зрителей. Строгое, мрачное, трагическое искусство еще никогда не было так прекрасно смягчено, так человечно и в тоже время так возвышенно. Никогда ни в одном трагическом произведении не было такого прекрасного пения, ни одно не было так гармонично и прекрасно составлено во всех своих частях. Никогда еще такой искусный и блестящий хор не выступал перед судом афинян.

Когда ушел хор Гиппоникоса и годовое драматическое состязание окончилось, весь собравшийся народ такими громкими криками выражал свое одобрение Гиппоникосу, что судьи состязания не советуясь отдали предпочтение автору Антигоны и объявили его победителем состязания.

По обычаю, Софокл и Гиппоникос появились вместе на сцене, чтобы перед глазами народа каждому получить по венку из рук судей состязания.

Трудно описать радость и гордость Гиппоникоса, точно также, как горькое разочарование Пирилампа и его приверженцев.

Когда Перикл в толпе зрителей выходил из театра, он вдруг увидел в толпе подле себя Теодоту. Она с улыбкой взглянула на него и, протянув к нему руку, оставила в его руке маленькую записку. Перикл прочел следующее:

«Если желаешь узнать подробности о Софокле и Аспазии, то приходи к Теодоте. Раб ждет тебя под колоннами Толоса и укажет тебе вход в мой дом через потайную дверь».

Прежде, чем Перикл успел решить, пойдет ли по этому приглашению, он увидал идущего перед ним в толпе друзей Софокла, выслушивавшего всеобщие поздравления.

Когда поэт увидел Перикла, он оставил друзей и поспешил к нему навстречу. Перикл, хотя мрачный и задумчивый, со своей стороны поздравил победителя.

– Благодарю тебя, – сказал Софокл, – но говори мне не как друг, а как посторонний судья.

С трудом подавляя то, что более всего занимало его в эту минуту, Перикл сказал:

– Знаешь, что заставило меня задуматься в твоей пьесе? Как и многих других, меня почти удивило, что рядом с узами крови, которые эллины привыкли с древних времен считать священными, ты поставил на одинаковую доску и любовь жениха к невесте. Это нововведение сильно занимает мой ум, но я еще не знаю, был ли ты прав.

Затем, отступая в сторону от предмета разговора, Перикл прибавил:

– Мне кажется, ты сам под маской вестника так прекрасно передал рассказ о смерти Гемона. Мне казалось, что я узнал твой голос, но кто играл Эвридику? Какой актер скрывался под маской этой царицы? Я не знаю какое, странно действующее на сердце, чувство волновало меня во все время сцены, когда вы двое, ты – как вестник, он – как царица, стояли друг против друга. Я никогда не слышал, чтобы так говорили на сцене, как говорила эта царица. Какой человек, если не Полос, мог придать своему голосу такое чудное очарование?