Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Наконец дорога была найдена, цель достигнута, и обе девушки вступили в святилище. Грот был освещен лампой, красное пламя которой сверкало перед каменным изображением богини росы. С церемониями, которым их научили, обе девушки поставили сосуды перед богиней и собирались взять уже приготовленные, так же плотно закрытые сосуды, и нести их обратно. В это время взгляды девушек упали на заднюю часть грота; там в полутьме, они увидали громадную фигуру змеи, лежавшей с приподнятой головой. Лизиска испугалась, побледнела, задрожала и хотела бежать, Гиппарета удержала ее, дала ей в руки сосуд, с которым девочка испуганно, не оглядываясь, поспешила обратно. Тогда, Гиппарета, в свою очередь, взяла с земли другой сосуд и приготовилась оставить грот, как вдруг из глубины грота донеслось до нее сильное дыхание, погасившее факел, а вместе с ним и красное пламя лампы, так что девушка осталась в полном мраке. Тогда страх охватил и ее сердце, но в тоже самое мгновение, в глубине грота раздался ласковый голос, говоривший ей, чтобы она не пугалась.

– За твое благородное мужество и благочестивую верность, – говорил голос, – бог дает тебе в награду божественное благословение и величайшее счастье на всю жизнь.

В это мгновение пламя лампы снова загорелось само собой, и бог появился на прежнем месте в глубине грота, но не в ужасном виде змеи, а в виде героя. Он требовал, чтобы девушка подошла к нему. Гиппарета бесстрашно сделала это, он привлек ее к себе и дал ей поцелуй в лоб.

– Слышала ли ты, – продолжал он, – о божественном благословении, делавшемся уделом дочери земли? Слышала ли ты об Алкмене, Сенеле, Данае?

Губы говорившего слегка дрожали, когда он произносил эти слова, его рука также дрожала, когда он гладил ее вьющиеся волосы девушки.

– Слышала ли ты, – продолжал он, – об этих девушках, к которым спускался Зевс и которые не боялись ласкать бога?

Говоря таким образом, он обнял девушку рукой так, что она почти испугалась, но быстро оправилась и продолжала доверчиво слушать, тогда как в ее невинных глазах сверкало только волнение детской души, ожидающей чудесного и прекрасного подарка.

Вдруг, взглянув в темный угол грота, девушка сказала:

– Змея все еще там, только теперь она меньше, гораздо меньше…

Гиппарета сказала эти слова совершенно спокойно, без малейшего испуга. Ее предупреждали, что она не должна бояться по дороге змей, и она их не боялась – она знала, что под ними скрывается только бог Эрехтей. Она не боялась прежней гораздо большей змеи, почему же ей бояться этой, маленькой? Но говоривший с ней бог, испугался, мнимый Эрехтей начал дрожать, боясь гнева настоящего. С испугом взглянул он в угол и увидал, что там действительно лежит, свернувшись, змея. Благочестивый ребенок был убежден, что ему не сделается никакого вреда, что он находится под защитой бога Эрехтея, но сам бог трепетал под своей божественной маской, трепетал от боязни ядовитого жала…

В это мгновение снаружи раздались крики, проходившей мимо грота толпы народа, спешившей к Пирею с радостными восклицаниями:

– Афинский флот входит в гавань!

– Перикл! Да здравствует Перикл-олимпиец.

С мрачным гневом в глазах и гневным дрожание губ поднялся жрец Эрехтея, выдавший себя сначала своим страхом, затем своим гневом. Он поднялся спеша скорей выслать ребенка из грота. Гиппарета спокойно взяла священный сосуд, жрец схватил ее за руку и повлек за собой через темный коридор и оставил лишь на ступенях лестницы, приказав ей молчать обо всем происшедшем в гроте, если она желает чтобы благословение бога не оставило ее.

Гиппарета спокойно вошла в освещенный храм и поставила священный сосуд к ногам богини, затем стала молча обдумывать появление бога.

А Диопит?

Он будет стараться умиротворить оскорбленного Эрехтея и с большим жаром, чем когда-нибудь, проповедовать страх к древним богам…

В то время, как это происходило в вечерних сумерках на тихих вершинах Акрополя, возвратившийся флот вступил в Пирей.

Толпы народа стремились навстречу возвратившимся. Сумерки уже наступили, но гавань была ярко освещена светом факелов, и зрелище вступивших в нее гордых трирем казалось еще величественнее при этом свете.

Когда стратеги вышли на берег, все бросились к Периклу. Толпа приветствовала его громкими восклицаниями, и многие рассыпали по его пути цветы, подносили ему венки. Чтобы уклониться от этих чествований, Перикл принял предложение Гиппоникоса занять место в запряженном благородными фессалийскими конями экипаже, ожидавшем его в Пирее.

Аспазия должна была расстаться с Периклом. Ее ожидали носилки, в которые она вошла наглухо закутанная и в которых возвратилась в город.

Между тем, взошла луна, и свет ее осветил море, гавань и город.

В экипаже Гиппоникоса, Перикл задумчиво вернулся в город, как вдруг, на повороте дороги, бросив взгляд вверх, он увидал перед собой вершину Акрополя. Он смутился, легкая дрожь охватила его. Непосредственно перед глазами он увидел то, что еще раньше увидал вдали в наступающих сумерках: резко отделяясь своей белизной от темного неба, освещенная светом луны, возвышалась мраморная громада с колоннами – это было только что оконченное произведение Иткиноса и Фидия, и то чувство, которое охватывает души тех, которые в первый раз, даже в наши дни, видят Парфенон, на мгновение охватило душу Перикла.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1

Когда великого человека чтит его родина, когда он повсюду встречает уважение, любовь и восхищение, то всегда, все-таки найдется какое-нибудь место, где его величия не существует, где он не чувствует себя героем, где его встречают холодным или недоверчивым взглядом, и часто это место – его собственный домашний очаг, его дом, его семейство, исходный пункт его деятельности.

Перикл также чувствовал себя холодно и неприветливо, когда, еще слыша в ушах своих радостные крики, которыми встретил его афинский народ, переступил после годового отсутствия порог своего дома, где, как с победы возвратившегося Агамемнона, встретила его на пороге тайно враждебная ему жена.

Известие, что Аспазия была с Периклом в Милете, что она на обратном пути сопровождала его, дошло до ушей Эльпиники и было поспешно сообщено ее подруге. Жена Перикла не думала отомстить возвратившемуся мужу, как Клитемнестра, возвратившемуся Агамемнону, не предполагала подарить, как Дианира Геркулесу очарованное платье Несса, как она сама была ничтожна, так ничтожен был ее гнев, ничтожна ненависть и ничтожна месть. То, что Перикл взял Самос, то что он пустил ко дну корабль неприятельского полководца, не могло ему помочь против Эринии, сидевшей у его очага. В то время, как его слова громко звучали на Агоре, он должен был переносить у себя дома ничтожные уколы и злые взгляды Телезиппы.

А Эльпиника?

Впервые встретившись с Периклом, после его возвращения она встретила его словами:

– Стыдись, Перикл! Мой брат, Кимон, боролся с персами, с варварами, ты же пролил эллинскую кровь и позволяешь чествовать себя, как победителя своих единоплеменников.

Без резких возражений, с кротостью в обращении с людьми, но не без мужественной решимости в глубине души, переносил Перикл недоразумения, начавшиеся в его жизни. После встречи с Аспазией, вначале он предполагал, что будет легко отделить права возлюбленной от прав супруги – Телезиппа также, кажется, думала это. Она с презрением оттолкнула милезианскую гетеру, желавшую обладать сердцем ее мужа, требуя, чтобы та предоставила ей только право супруги.

Но время идет. Сам Перикл был уже не тот; образ брачного союза нового рода не напрасно был заброшен в его душу, как огненная искра.

Наступили дни величайшего афинского праздника. Население предместий стремилось в город, так как этот праздник должен был быть, согласно идее ее учредителя, Тезея, братским праздником соединенных племен Аттики.

Не только близкие соседи приезжали на этот праздник, на него являлось много народу с островов, из колоний, со всей Эллады. Но никогда еще не было в Афинах так много чужестранцев, как в этот год, так как к желанию присутствовать на празднестве Панафиней, присоединилось еще любопытство видеть открытие Парфенона, видеть открытым в первый раз созданный из золота и слоновой кости сверкающий образ Афины Паллады работы Фидия.

Самому празднеству предшествовали различные состязания. Панафинейские игры в равнине Илиса.

В состязаниях мальчиков, и на этот раз, воспитанник Перикла и любимец всех афинян, Алкивиад, остался победителем на радость Перикла и к досаде Телезиппы, ненавидевшей мальчика за то, что он совершенно затмевал обоих, мало обещавших ее сыновей, Паралоса и Ксантиппа.

У ночи были также свои празднества: большие бега с факелами, которые афиняне приносили в жертву своим богам света: Гефесту, Прометею и Афине.

Только лучшие и наиболее ловкие юноши выбирались для этого бега. Задача заключалась в том, чтобы донести факел до цели, не погасив. Тот, чей факел гас во время бега, должен был выходить из ряда состязающихся; тот, кто бежал тихо, чтобы сохранить пламя, был преследуем насмешливыми восклицаниями народа.

Афинский народ выбирал из своей среды красивейших старцев и мужей, чтобы принимать участие в большом шествии; юноши, одержавшие победу на состязании, также принимали участие в шествии, но среди молодежи выбор был не так строг, как среди старцев.

В числе различных состязаний были и состязания муз: Перикл, одинаково ценивший всякие занятия, установил на панафинейских играх состязание на цитрах и состязание танцев, так как в числе многих должностей, которые он занимал, была должность устроителя общественных игр и празднеств в Афинах.

Когда, наконец, наступил день главного празднества, в который так называемый пеплос подносился в дар покровительнице города, Афине, в храме Эрехтея, победители на панафинейских играх должны были быть увенчаны в новом Парфеноне.

Торжественное шествие началось из квартала Керамикоса. Весь обширный квартал кишел отдельными группами, которые со всех сторон направлялись к общему месту сбора, представлявшему пестрый и блестящий беспорядок. Но мало-помалу шествие начало устраиваться и, когда все стали по местам, двинулось в путь при звуках труб и струнных инструментов.

Во главе гекатомбы двигались жертвенные животные: сто избранных быков и баранов (предназначенных быть заколотыми на Акрополе в честь богини и затем служить пищей народу), украшенных цветами, с позолоченными рогами.

За животными следовали их погонщики. Жертвенные слуги и жрецы несли всевозможные предметы: на плоских блюдах жертвенные яства и питье в красивых сосудах.

Затем следовало блестящее шествие афинских женщин и девушек в роскошных праздничных платьях с золотой и серебряной жертвенной посудой в руках.

Часть девушек несла в руках красные корзинки, наполненные цветами и плодами. Избранные из красивейших дочерей афинян, эти девушки привлекали на себя внимание своими красивыми лицами, роскошными фигурами и грациозными движениями. Скрываясь целый год в глубине женских покоев, они выступали на свет в этот торжественный день, празднество открывало то, что сих пор скрывалось от взглядов.

В этот день бог любви бросал свои стрелы, в этот день взгляды красивых девушек беспрепятственно встречались со взглядами страстных юношей.

После сверкающей, роскошной жертвенной посуды несли еще более прекрасные дары богине, число которых никогда еще не было так велико: роскошные сверкающие золотом и серебром щиты, красивые богато украшенные треножники и произведения искусства, вышедшие из рук лучших мастеров – все это сверкало и переливалось разными цветами в солнечных лучах.

В числе девушек шли четыре избранницы, о которых мы уже говорили ранее и среди них красивая, мужественная Гиппарета.

Затем следовали носильщики даров и жертв, присланных богине из афинских колоний и островов. Наконец, несли роскошнейший из всех подарков, центр всего блестящего шествия – богатый, роскошный пеплос. Его несли не руки человеческие, он был разостлан на носилках, представлявших корабль. Эти носилки, отличавшиеся необыкновенной величиной и красотой, должны были указывать на морское могущество афинян и вместе с тем на морского бога, культ которого был в связи с культом Эрехтея и Паллады. Прикрепленная к мачте роскошного корабля, всему народу была видна вышитая золотом картина, изображавшая борьбу бога света с грубыми титаническими силами.

За пеплосом следовали: победители в панафинейских состязаниях, мастера игры на цитре и флейте со своими инструментами; победители в беге с горящими факелами в руках, которые по древнему обычаю должны были зажечь праздничную жертву богине на Акрополе.

Победители в беге на колесницах ехали в роскошных, запряженных четверкой колесницах со щитами и со шлемами на головах.

Далее, с ветками оливы в руках следовали старцы, одержавшие победу в состязании мужской красоты. Как на благородное изображение глядело афинское юношество на этих людей с серебряными бородами, которые даже в поздней старости сохранили красоту и свежесть тела и души.

За ними следовала афинская молодежь, стройные черноволосые, черноглазые красавцы, на благородных конях.

Предводимые стратегами и таксиархами шли все способные носить оружие афинские мужи, тяжелая пехота и конница, в блестящих доспехах, на лучших конях.

За ними следовали все богатейшие и знатнейшие в мирных и военных праздничных костюмах, затем двигалось бесконечное шествие граждан, в начале его – архонты, мужи совета, старшие жрецы, потом толпа мужчин и женщин в праздничных платьях, с миртовыми ветками в руках.

За гражданами следовали жители предместий и их жены с дубовыми ветвями в руках, в знак покровительства Зевса, бога гостеприимства. Другие жены и дочери, обитатели предместий, шли за афинскими гражданками, покровительством которых пользовались. Они несли в руках зонтики, которые в защиту от солнца, держали над головами афинянок, или же маленькие складные кресла, на которые опускались их покровительницы, когда шествие останавливалось.

Из Керамикоса шествие двинулось по лучшим улицам города до Агоры, украшенной дубовыми ветвями. Тут оно остановилось в первый раз и в то время, как идущие отдыхали, часть жертвенных животных была отправлена вперед, для принесения в жертву – одна на холме Ареопага, другая – на жертвеннике Афины Гигии.

По принесении этих предварительных жертв шествие с гекатомбой и кораблем пеплоса снова двинулось в путь. Оно проходило мимо знаменитейших храмов и перед каждым из них останавливались ненадолго, чтобы или принести жертву богу, или пропеть в честь его пэан.

Когда шествие достигло того места, где дорога поднималась на холм Акрополя и становилась уже и круче, то большинство лошадей, колесниц и всего такого, что было трудно поднять наверх или чему не было достаточно места на холме, было оставлено, но, впрочем, не было недостатка в смелых всадниках и даже в управителях колесниц, которые не бросили шествия и поднимались по крутой дороге.

Поднявшись на Акрополь, шествие остановилось между храмом Эрехтея и вновь оконченным храмом Афины Паллады. Пеплос был отнесен в храм Эрехтея и было приступлено к большой жертве гекатомбы под пение пэана.

Но никто из толпы даже не бросил взгляд в полумрак храма Эрехтея, где на украшенном цветами троне стояло древнее деревянное изображение Афины, принимая свою обычную дань – пеплос. Мало обращалось внимания и на священные жертвоприношения – все взгляды были устремлены на сверкающий великолепием мраморный храм, двери которого в этот день должны были в первый раз открыться для афинян.

Первое впечатление при взгляде на новый храм, было ослепляющим. Он был весь из сверкающего мрамора, девственная белизна которого была украшена золотом. Четырехугольное, окруженное колоннами, здание гордо возвышалось на вершине холма, освещенное солнечным светом. Все в нем было благородно, светло, пропорционально и легко несмотря на громадность. Уже фундамент с мраморными ступенями поднимался выше голов зрителей; сам храм со своим лесом колонн, со своими полными жизни колоссальными мраморными группами казался воплощением девственной богини, которой он был посвящен. Но ничто так не привлекало внимания афинян, как мраморные группы, украшавшие громадные крылья двух западных углов.

Вид этот был действительно великолепен.

Взглядам афинян на западной стороне храма, представлялось рождение богини из головы Зевса, в середине – Зевс, богиня и титан Прометей, помогавший рождению богини света. С обеих сторон этой средней группы помещались Нике и Ирида, спешившие разнести радостное известие, тогда как навстречу им толпились боги и герои, радостно выслушивая известие. В левом углу помещался Гелиос на своей сверкающей колеснице, направо – богиня ночи, спускающаяся в волны океана.

На восточной стороне был представлен спор Посейдона с Афиной Палладой из-за обладания Аттикой. В середине группы помещались два спорящие божества: неукротимый Посейдон, только что вызвавший из скалы своим трезубцем священный источник, и, против него, Афина Паллада, дающая жизнь священному масличному дереву. Вокруг Паллады теснились божества и герои Аттики. За Посейдоном помещалась его свита – морские божества.

От этих мраморных фигур, которые все были выше человеческого роста, взгляд переходил на фризы над колоннами, по которым шли длинные ряды фигур, изображавших битвы эллинов с дикими кентаврами.

Затем, при взгляде на барельефы на стенах храма, глаза афинян начинали сверкать еще ярче, так как здесь они видели воплощенные в мраморе свои собственные изображения: сцены из шествия на празднестве Панафиней и приготовления к нему, ряды прелестных девушек, юношей на горячих конях и в красивых колесницах, передачу пеплоса, и среди земной красоты Олимпийских богов, явившихся, чтобы быть свидетелями чудного празднества.

Все творения было так просты, благородны, так соразмерны во всех частях, что казалось, мрамор громко кричал афинянам на все будущие времена: «Сохраняйте во всем прекрасную соразмерность! Живите в такой же благородной простоте, красоте и чистоте, какие вы видите в этих мраморных образах, вышедших из мастерской божественного Фидия!»

По окончании гекатомбы, перед лицом ожидающего народа поднялись по ступеням храма, в торжественном шествии, сначала первые граждане Афин. Перед дверями они разделились на две стороны и в середине остановился Перикл и архонт Базилий, тогда растворились широкие роскошные бронзовые двери храма и внутренность его открылась восхищенным взглядам со своим множеством колонн и новым изображением Афины Паллады Фидия. Тогда все участвующие запели гимн в честь богини.

Когда гимн смолк, Перикл выступил вперед и со ступеней храма заговорил, обращаясь к собравшемуся народу.

– В древние времена, – говорил он, – Афина Паллада осыпала афинский народ, еще находившийся в колыбели, своими благодеяниями и, как производительницу питающего народ масличного дерева, как основательницу благосостояния афинской страны, ее уважали в образе, достойного почитания, но некрасивого, деревянного изображения ее в храме Эрехтея, затем наступили времена, когда Афина опоясалась мечом, чтобы во главе Эллады, бороться с варварами и, окрепнув в борьбе, достигла вершины могущества: как воплощение этих времен, стоит на вершине холма громадное изображение богини, видимое с моря и с суши. Но теперь наступили времена, когда богиня послала народу свои лучшие дары, прекраснейшую часть своего благословения – она захотела открыть себя, как истинную богиню, распространяющую свет эфира, от блеска которого скрывается ночь – богиню, на челе которой сияет свободная мысль. Как покровительницу всего прекрасного, искусств и наук Фидий представил ее в виде Афины Паллады и для этого соорудил новый, достойный ее храм, не жреческий храм для жертв, а панафинейский, праздничный храм богини, в котором она, освобожденная от суеверных границ, может показать во всем величии свой истинный свет и истинное могущество. И поэтому, на будущие времена, пеплос будет, по-старому, подноситься древнему деревянному изображению покровительницы и защитнице города, но целью и центром празднества Панафиней будет Парфенон: здесь на будущие времена будут получать победители свои награды из рук судей, сидящих у ног богини и сюда же будет обращаться народ за вдохновением на все прекрасное и великое, так как здесь сами стены говорят своим мраморным языком!

В этих образах афиняне читают свою собственную, высеченную из камня, историю победы света и ума над мраком варварства. Пусть, глядя на новый образ богини, эллинский дух воодушевится благородным стремлением оставаться навсегда достойным памятника, который он воздвиг себе здесь на вечные времена!

После этих слов Перикла тысячи голосов снова запели пэан в честь девственной богини и среди этого пения и звуков инструментов, сопровождавших торжественное шествие, по знаку архонта и предводимые им, взошли на ступени храма молодые девушки и переступили через открытые двери Парфенона. Через порог святилища девственной богини прежде всего должны были переступить девственницы. За девушками следовали юноши. И в то время, как одни становились по правую сторону храма, другие по левую, в храм вступили те, которые подносили богини дары и положили их к ногам Паллады. Другие жертвы в виде золотых и серебряных щитов, должны были быть повешены на архитравах колонн храма.

Затем переступили через порог храма победители на панафинейских состязаниях, а вместе с ними судьи и первые лица в Афинах.

Звуки музыки раздались громче, громче гремел пэан в мраморных стенах, когда сверкающий образ богини открылся наконец взорам всех афинян.

Так же ослепительно, как и храм, сверкала колоссальная фигура богини, нагие части ее были сделаны из слоновой кости, остальное из золота. Задумчиво глядела перед собой серьезная, прекрасная голова, покрытая золотым шлемом, из-под которого падали густые локоны. С левой стороны богини лежал щит, мирно опущенный, а не поднятый воинственно как прежде; копье небрежно покоилось в ее руке. Теперь она казалась не воительницей, а победительницей. На протянутой руке она держала крылатую богиню Победы, как держат голубку или сокола. Богиня Победы подавала Палладе золотой венок; скрытая под щитом лежала священная змея, олицетворявшая земную, покровительствуемую богами, силу аттической страны и народа. На груди богини была надета эгида со сверкающей головой Горгоны; в углублении, под высоко выступавшей верхней часть шлема, помещался сидящий сфинкс. По правую и левую его руку – старцы, как олицетворение глубокомыслия, проницательности и осторожности.

На наружной стороне щита была представлена борьба с дикими амазонками, на внутренней – титаны, на краю сандалий – дикие кентавры повсюду борьба с дикими, мрачными силами.

Торжественно возвышалось блестящее изображение богини в ее роскошном храме, по сторонам которого шли два ряда колонн, увитых по случаю празднества цветами, и разделявших храм на три части. Свет падал сверху таким образом, что сосредотачивался на фигуре богини, придавая ей особенное величие.

Во всем громадном храме не было никого, чьи взоры не стремились бы к богине: все было направлено к ней, как и ряд прекрасных, блестящих даров между колоннами. В нем не было того рассеивающего великолепия, с которым в другие времена другие народы старались украсить храмы своих богов: одиноко стояло в роскошном и блестящем таинственном храме величественное, прекрасное изображение богини.

Началась наконец раздача наград победителям на панафинейских играх. Судьи состязаний вызывали победителей, сначала мальчиков, затем юношей и наконец взрослых мужей.

Таким образом четырнадцатилетний сын Кления, Алкивиад, был первым вызван, чтобы получить во вновь открытом панафинейском храме награду из рук судей.

Гордый и весело глядящий мальчик получил богатую амфору с изображенным на ней Гераклом. Сосуд был наполнен маслом от священного масличного дерева Афины Паллады.

Такие же дары получили остальные победители в физических состязаниях, те же, которые вышли победителями из состязаний муз, были увенчаны золотыми венками.

После раздачи наград, перед глазами народа, афинские сокровища были перенесены в заднюю часть храма Парфенона. Эта задняя часть, помещавшаяся между колоннами Парфенона и выходившая на восточную сторону, находилась в круглом помещении без окон, освещенном одной лампой, под таинственным светом которой должна была на будущие времена храниться афинская государственная казна, заключавшаяся как в деньгах, так и в разных драгоценностях, дорогой роскошной посуде и тому подобных предметах, под присмотром казнохранителя афинского народа.

В толпе, явившейся на вершину Акрополя присутствовать при открытии Парфенона, находилось много чужестранцев, в числе их был один спартанец. Когда он хотел переступить через порог нового храма, один афинский юноша, уже некоторое время не спускавший с него глаз и всюду следовавший за ним, схватил его за плечо.

– Прочь с этого порога! Дорийцам запрещается переступать его!

Действительно, один старый закон запрещал людям дорийского происхождения вход в святилища афинян. Вокруг юноши мгновенно собралась толпа и, так как спартанцы вообще не пользовались расположением афинян, то его принудили отступить. Таким образом, хотя мимолетно, но даже при мирном празднестве выказало себя соперничество, существовавшее с древних времен между двумя главными эллинскими племенами.

Но даже на самом Акрополе был один афинянин, который среди всеобщей радости глядел на новый Парфенон взглядом гнева и неудовольствия – этот афинянин был жрец Эрехтея – Диопит. Конечно, по древнему обычаю, пеплос был отнесен в храм Эрехтея и принесен в дар деревянному изображению Афины, но это было сделано холодно и как будто мимоходом и весь собравшийся народ обратился к новому храму Паллады. Афиняне поклонялись не священному Палладиуму Афины, посланному им с неба, не богине его святилища, а тщеславному произведению Фидия; к ногам этой новой Афины, а не в его храм, были принесены дорогие дары.

Боги храма Эрехтея негодовали и их жрец вместе с ними.

Как в тот день, когда Перикл, в сопровождении переодетой Аспазии и Софокла, ходил по вершине Акрополя, глядя, как закладывался фундамент нового храма, который стоял теперь оконченным, Диопит у дверей храма Эрехтея разговаривал со своим доверенным, и точно так же, как и тогда, когда он с гневом пророчил погибель этому храму, он вдруг увидал перед собой ненавистного ему человека с той же самой Аспазией, шедшей в сопровождении Фидия, Иткиноса, Калликрата, Софокла, Сократа и других ученых афинских мужей, которые вместе с Фидием, начертали на своем знамени слова Гомера: «Никогда не заставит меня трепетать Афина Паллада!»

Так как уже наступил час раздачи жертвенного мяса народу, то вершина Акрополя опустела и ученые мужи могли беспрепятственно осматривать вновь оконченный храм…

Лицо Фидия не было задумчиво, как прежде, а сверкало выражением удовольствия. Перикл был в высшей степени счастлив, что, возвратившись после долгого отсутствия, нашел храм совершенно оконченным. Он был в восторге, что так много прекрасного было сделано в такой короткий срок и вышло, так сказать, из одной головы.

Фидий говорил, впрочем, что не из одной головы, а благодаря тысяче искусных рук, которые служили этой голове, могло совершиться это чудо, но и эти руки не столько служили одной голове, сколько единому духу, который воодушевлял всех.

В то время, как мужчины разговаривали таким образом, Аспазия внимательно, со сверкающими глазами, но молча, осматривала произведение Фидия, Иткиноса и их помощников. Ее молчание удивляло даже самого Фидия, молчаливейшего из людей и он, обращаясь к ней, со свойственной ему серьезной улыбкой, сказал:

– Если память не обманывает меня, то уже давно прекрасная милезианка считалась многими в Афинах за лучшего судью в делах искусства и, сколько я сам помню, она никогда не останавливалась высказать свой приговор, каким же образом сегодня, она, женщина, смущает нас мужчин своей молчаливостью?

Все обернулись к Аспазии, ожидая, что ответит она на вопрос Фидия.

– Ты справедливо напоминаешь мне, о Фидий, что я женщина, я не могу так скоро собраться с мыслями, как вы, мужчины, и в моих мыслях менее строгой последовательности и порядка, чем в ваших. Подвижен мой женский характер и вы можете думать, что я, быть может, взяла себе слишком много, когда вы мне, единственной женщине, как кажется, дали право свободно думать и свободно говорить. Я вижу перед собой новое чудное создание, громадное, как скала, и прекрасное, как цветок. Оно так прекрасно в своем достоинстве, так великолепно в своей благородной простоте, так живо в своем спокойствии, так полно в своей юношеской свежести, так ясно в своей торжественности, что каждый человек может быть только поражен при взгляде на него. Но женщины, как дети, любят брать в руки то, чего они желают, что им нравится. Если бы я была мужчина, то может быть в эту минуту и довольствовалась бы тем, что назвала бы Фидия величайшим из Эллинов, но как у женщины, у меня остается еще одно желание, почти жалоба… Не боишься ли ты гнева златокудрой Афродиты, о Фидий? Мне кажется, ты вечно ищешь только возвышенного, чистого и божественного, чтобы осуществить их в человеческих формах, и если бы божество, случайно, не было всегда прекрасно, то я думаю, что ты не стал бы заботиться, так как ты никогда не ищешь красоты и то, что в ней привлекает ум и воспламеняет сердце не имеет никакого отголоска в твоей душе. Ты презираешь изображение прелести женственности в ней самой, как описывают ее поэты, твоя душа, как орел, парит над вершинами. О, Эрот, неужели у тебя нет стрелы для этого человека? Почему, о Киприда, не поймаешь ты его в свои золотые цепи, чтобы он посвятил твоей прелести свой резец и чтобы ему наконец стал понятен и твой внутренний характер так же, как он понял характер Афины Паллады?

– Да, – сказал Фидий, – до сих пор я находил себе защиту от стрел Эрота и цепей Афродиты под щитом Афины Паллады, ей я обязан тем, что мое искусство не сделалось женственным, и ты можешь жаловаться на лемносцев, о Аспазия, если я и теперь, окончив изображение девственной богини для Парфенона, не посвящаю моего искусства златокудрой Афродите, так как лемносцы требуют от меня не изображение Афродиты, а бронзовую статую Афины.

– То, что ты мне говоришь, – возразила Аспазия, – после непродолжительного молчания, наполняет меня большими надеждами, чем ты думаешь. Я поняла сегодня, когда Перикл говорил народу, как мало-помалу, от некрасивого деревянного изображения богини перешли к Афине-воительнице и затем к твоей девственнице в Парфеноне.