Текст книги "Аспазия"

Автор книги: Роберт Гаммерлинг

12

Перикл отправился из Самоса в Милет на двух триремах. Трирархом второго судна был никто другой, как Гиппоникос, упросивший Перикла дозволить ему сопровождать его в Милет. В свите Гиппоникоса была прекрасная Теодота; таким образом прелестная танцовщица снова появилась на горизонте Перикла. Милезийцы приняли афинского стратега с большими почестями, богатыми праздниками встречали его прибытие, и победителю Самоса поднесли золотой лавровый венок.

Вступив на берег малой Азии, Перикл почувствовал себя окруженным горячим южным дыханием. Не даром это была страна Дианы, с громадными храмами, в которых эллинские формы соединились с громадными чудовищными изображениями востока, страна жриц Афродиты и родина приемного сына, бога веселья Диониса, женоподобного уже по одной своей наружности, но вместе с тем полного мужества и огня, роскошные кудри которого украшены лидийской миртой и который одет в свободное, широкое платье, как настоящий сын малой Азии.

Это горячее дыхание встретило афинянина Перикла на улицах богатого, роскошного и знаменитого своими розами Милета. Здесь говорили о персах, как в Афинах говорили о мегарцах или коринфянах. На улицах поминутно попадались персы и представители других восточных народов. Костюмы жителей Милета и его красавиц были пестры и богаты, как перья восточных птиц, но, в то же время, полны вкуса. Афиняне нашли здесь обычаи, заимствованные частью от персов, частью от египтян, видели здесь милезийцев, закутанных в персидские ткани, украшенных индийскими драгоценными камнями, надушенных сирийскими благовониями.

Перикл и Гиппоникос, во время своего пребывания в Милете, пользовались гостеприимством богатейшего и знатнейшего из граждан, Артемидора. Он повез их в свое роскошное имение близ города.

Недалеко от этого имения находилась миртовая роща, о которой говорилось в предании, что под тенью ее часто появляется богиня Афродита.

Дом Артемидора был отделан с восточной роскошью, стены и пол украшены роскошными персидскими материями. Такая же роскошь была в посуде и во всей обстановке, всюду сверкало золото, слоновая кость, благоухали сандаловые деревья; толпа прелестных невольниц прислуживала в доме. В числе их были уроженки Каспийского моря с ослепительно белым, как мрамор, цветом лица, другие – смуглые, как бронзовые статуи в доме Артемидора и, наконец, третьи – совершенно черные, как Эбеновое дерево. В скульптурных произведениях и картинах в доме Артемидора также не было недостатка. Одним словом, у него было все, чем привыкли наслаждаться азиатские греки на родине Аспазии.

– Вы, остальные греки, называете нас, ионийцев, любителями роскоши, говорил Артемидор своим гостям, угощая их изысканными блюдами, – и как я слышал, наши прелестные милезианки действительно опаснее для добродетели афинских мужей, чем милезианцы для своих женщин.

Перикл улыбнулся.

– Но не забывайте, – продолжал Артемидор, – что мы, ионийцы, не только любим роскошь, а также поэзию и науки, что рядом с прелестными женщинами мы имеем Геродота и даже самого Гомера.

– Никто не сомневается, – отвечал Перикл, – что нигде цвет эллинского духа не распускается так роскошно, как под горячим небом Азии.

На второй день после приезда Перикла Артемидор повел своих гостей в миртовую рощу, примыкавшую к его роскошной даче.

Прелестная Теодота, как подруга и спутница Гиппоникоса, также была приглашена любезным Артемидором и источала все могущество своих взглядов, чтобы воспламенить друга Аспазии.

В обществе хозяина, Перикл, Гиппоникос и Теодота прогуливались между цветущими миртами. Так как роща покрывала собой небольшую возвышенность, то со многих лужаек представлялся прекрасный вид на город, на голубое море и на острова, которые, как бы для защиты, лежат перед четырьмя гаванями Милета.

В таких местах Артемидор приказывал рабам, следовавшим за ними, расстилать восточные ковры или разбивать пурпурную палатку, чтобы отдохнуть или освежиться, или послушать мягкие звуки лидийской флейты, которая по приказанию Артемидора соперничала с пением соловьев в роще.

Рабы и рабыни Артемидора наполняли лес, как Силены, неожиданно появляющиеся из чащи и подающие путнику кубок с вином, или нимфы, предлагающие из рога изобилия цветы и спелые плоды. Маленькое озеро в средней роще было оживлено фигурами всех эллинских морских богов; там и сям мелькали сказочные существа: полурыбы, полуженщины. Сирены лежали на скалах и вместе с тритонами напевали тихие песни. Не было недостатка даже в самом мудром Протее, предсказывавшем будущее желающим.

Перикл также подошел к нему и хотел услышать от него предсказание своей будущей судьбы.

– Если понадобиться, я сумею удержать тебя, – сказал он, шутя, – как и принято делать тобой с теми, которые тебя спрашивают, чтобы ты, приняв новый вид, не ускользнул от спрашивающего.

Но морской старик добровольно отвечал Периклу и сказал ему следующее:

 
Там, где гнездится соловей,
Роскошно благоухают розы,
Там благословенные боги готовят тебе счастье,
Держи только его крепче, о герой,
Как держишь меня мужественной рукой.
Только будучи так удерживаемо
Никогда не ускользнет бегущее.
 

Перикл не понял, что сказал морской старик, но когда после разговора с ним он оглянулся на своих спутников, последние исчезли. Он пошел дальше один. Птицы, перепрыгивающие с ветки на ветку, с дерева на дерево, увлекали его все глубже и глубже в лес. Там и сям на ветвях сидели попугаи, кричавшие Периклу: «Здравствуй! Радуйся! Иди!»

Но вскоре Периклу показалось, что вместо одной птицы он слышит целый хор соловьев в некотором отдалении; вместе с тем до него донесся сильный розовый запах. Он должен был идти мимо цветущих кустов роз и, странное дело, ему казалось, что розовый запах смешивается с запахом индийских благоуханий.

Почти невольно Перикл пошел по направлению пения. Он сделал это машинально, совершенно забывая предсказание морского старика.

Там и сям в полумраке рощи он видел вдали мелькающих сквозь ветви яркого цвета птиц, прыгающих перед путником с ветки на ветку, как будто составляя ему свиту. Птицы вдруг замолкли и, казалось, лукаво глядели на него; тогда Перикл увидел перед собой роскошные розовые кусты, благоухание которых он чувствовал издали. Между ветвями кустов он ясно увидел таинственное существо в белом, сверкающем золотом платье.

Он поспешно подошел, чтобы бросить взгляд в беседку из розовых кустов и среди роз увидел очаровательную сцену. Окруженная целой толпой прелестных детей, одетых в пурпур, с золотыми крыльями за плечами, стояла женщина в ослепительно белом платье, подпоясанном золотым поясом, в венке из роз.

Перикл не мог хорошенько разглядеть лицо красавицы, так как в ту минуту, как он приблизился, маленькие боги любви с особенным усердием принялись опутывать голову, грудь и всю фигуру женщины розовыми цветами, так что она почти исчезла под ними.

Перикл вспомнил о предании, рассказанном его милезийским хозяином, что в этой роще часто появляется сама богиня Афродита, и был готов принять за богиню эту покрытую розами красавицу.

При виде постороннего маленькие Эроты со смехом бросились в разные стороны и оставили опутанную цветами женщину. Перикл вошел в беседку, тогда из-под цветов раздались мольбы пленницы об освобождении. Перикл разорвал одну из розовых цепей, откинул розы, покрывавшие лицо красавицы и взгляд его встретился со сверкающим взглядом Аспазии.

Первым чувством Перикла была безграничная радость, но через мгновение на его губы уже стал проситься вопрос: благодаря каким обстоятельствам сделалось возможным такое неожиданное свидание? Но тут Аспазия поднялась, сбросила с себя розовые путы и сказала серебристым голосом:

– Знай, дорогой Перикл, что и я, так же, как Сократ, имею своего демона, который в решительные минуты шепчет мне не только, чего я не должна, но и то, что я должна делать. Этот демон, как только пришло твое последнее письмо из Самоса, письмо с известием о заключении мира и прибытии Теодоты в Самос, а также и твоем предстоящем путешествии в Милет, заговорил во мне и приказал немедленно сесть на корабль и плыть в Самос, а, если тебя там уже нет, то в Милет. По всей вероятности, демон хотел доставить мне двойное счастье: увидеть Милет снова вместе с тобою и тебя только в Милете. Я приехала в Милет и обратилась к твоему хозяину Артемидору; я слышала о сюрпризах, которые прекрасная Теодота хотела приготовить тебе в роще Афродиты, как по собственному желанию, так и по желанию других, я слышала о приготовлениях, сделанных с помощью щедрого Артемидора, но сочла за лучшее, втайне сговорившись с тем же самым Артемидором, взять на себя ту роль, которую хотела разыграть Теодота на этих подмостках. Поэтому, можно приписать Артемидору то, что боги любви передали тебе здесь в цепях не Теодоту, а меня.

– Для меня, – отвечал Перикл, – ты превратила в действительность сказку о появлении в этой роще богини любви. Для меня ты богиня любви, богиня счастья и, прежде всего, позволь мне это прибавить, богиня неожиданностей…

– Разве счастье возможно без неожиданностей! – вскричала Аспазия.

Нежный разговор еще надолго удержал обоих в очаровательной беседке. Как все влюбленные после долгой разлуки, они имели много что сказать друг другу. Но когда поцелуи стали почти совсем уже заменять слова и начало смеркаться, неожиданно появились прежние Эроты и хотели опутать новыми розовыми цепями также и Перикла.

– Берегись этих малюток, – сказала Аспазия. – Пора расстаться и проститься на сегодня: твой путь длиннее, мой – короче, так как Артемидор дал для моего помещения маленький домик в саду в нескольких шагах отсюда, и вид на который скрыт отсюда только круглыми миртовыми кустами. Я отправлюсь туда; ты же, мой дорогой Перикл, возвратись обратно к Артемидору, к твоему другу Гиппоникосу и прекрасной Теодоте, коринфянке с огненными глазами.

При этих словах Аспазии, боги любви разразились веселым громким смехом, еще более опутывая Перикла своими цепями, и последний также присоединился к их смеху, а затем, наконец, и сама Аспазия.

Боги любви, Перикл и Аспазия составили смеющуюся группу, и влюбленные, опутанные розовыми цепями и сопровождаемые маленькими богами, потерялись в тени миртовых и розовых кустов, тогда как в роще стемнело и слышалось только пение соловьев в розовых кустах; и Перикл нашел с прекрасной Аспазией более сладкое счастье, чем нашел бы с огненной коринфянкой, так как не та минута, в которую страстно любящая чета сходится в первый раз в безграничном блаженстве, есть самая сладкая из любви, гораздо приятнее та, когда, после долгой разлуки, любящие снова встречаются. Первое объятие можно сравнить с горением сырого леса с сильным дымом и громким треском, тогда как свидание после разлуки, походит на яркий огонь сухого дерева.

Наутро, после этой ночи, Перикл и Аспазия вышли рука в руку из домика в саду Артемидора и вошли в рощу, еще покрытую утренней росой. Они сами походили на прекрасные цветы, освеженные блестящими каплями росы. Они поднялись на маленькое возвышение, с которого был открытый вид на город, море и залив.

Взгляд Перикла, перенесясь через город, остановился на мгновение на гордых афинских триремах, стоявших в гавани, затем скользнул дальше в утреннем тумане по направлению к городу, у которого он пожертвовал родине целый год своей жизни, затем снова возвратился к прекрасному Милету. И глядя на его роскошь и великолепие, Перикл стал восхищаться его красотой и любезностью и дружелюбием его обитателей.

– Да, Милет стал еще красивее и его обитатели умеют жить, – отвечала Аспазия, – но патриоты помнят то время, когда Милет был царем этого мира, когда он был не только богат и роскошен, но могущественен и независим, когда он основывал свои колонии даже на далеких берегах Понта. Это время прошло, Милет уже не независим и должен преклоняться перед могуществом расцветших Афин…

– Ты говоришь эти слова почти с горечью, – заметил Перикл, – но подумай только, если бы Милет не был афинским, он был бы персидским. Не бедные эллины разбили ваше могущество, а персы, покорившие эти берега и, если бы афиняне не бились при Саламине и Марафоне, персидские сатрапы управляли бы Милетом так же, как и Сардесом. Не сердись на афинский флот, который протянул вам руку помощи.

– В таком случае, я должна, – сказала Аспазия, – вместо того, чтобы сердиться на афинянина, с благодарностью целовать его лоб.

Говоря это, она поцеловала Перикла, который отвечал:

– Твои золотокрылые боги любви вчера отомстили за Милет предводителю могущественного афинского флота.

– Не раскаивайся, – сказала Аспазия, – что ты посвятил милезианскому берегу неделю твоей, богатой событиями жизни. Чти город, который славится не только прекраснейшими розами, но и прекраснейшими сказками на свете. Разве можно придумать более прелестное предание, как наше милезийское сказание об Эроте и Психее?

– Ты права, – отвечал Перикл, – но, – продолжал он лукаво улыбаясь, – под этим же небом, сколько мне известно, сложилось сказание об эфесской вдове…

– …смысл которого, – перебила Аспазия, – обыкновенно кажется таков, что женщина изменчива и непостоянна. Но плохая сказка та, которая имеет только один смысл, заключает в себе одну только истину. Позволь мне взять на себя защиту эфесской вдовы: она изменила только мертвому супругу. Любовь так связана с жизнью, что любовь и верность за гробом, жизнь, связанная с трупом, неестественна. Бескровная тайна Гадеса не должна питаться кровью живых…

Так разговаривали Перикл и Аспазия; затем явился Артемидор и, шутя, упрекал Аспазию, что она отняла у него гостя и, пригласив обоих к себе, повез их в роскошной, запряженной белыми конями, колеснице, в известный храм Аполлона, помещавшийся в некотором отдалении от города.

Они поехали по очаровательному морскому берегу и на возвратном пути сели в лодку, которая понесла их по голубым волнам к поросшему кустами островку, который, сопровождавшие Артемидора рабы, мгновенно превратили в маленький рай, разложив пестрые мягкие ковры, расставив на них самые изысканные блюда. Таким образом, день прошел так же быстро, как прошла ночь, и влюбленные снова принадлежали друг другу в одиночестве своего садового домика, нарушавшемся только пением соловьев.

Артемидор не только предоставил своего гостя Аспазии, но, со свойственной ему расточительной щедростью, дал своей соотечественнице всевозможные средства еще более очаровать ее друга в идиллическом уединении миртовой рощи, и Аспазия пользовалась этой помощью не менее, чем той, которой сама природа еще более расточительно, чем богатый Артемидор, одарила ее саму.

Аспазия по милезийскому обычаю одевалась то в пурпур, то в ярко-голубой цвет, то в огненно-красный, то в золотой; ей нравилось являться другу в самых разнообразных видах. Она заимствовала костюм, манеры, выражение и характер то у той, то у другой богини или героини и по желанию Перикла танцевала перед ним мимические танцы, соответствовавшие этим разнообразным фигурам, танцы, которые по своему искусству превосходили все, чем только могла удивить Теодота в этом роде. При этих переодеваниях своей несравненной подруги Перикл не мог не вспоминать стихов морского старика, Протея, сказанных ему на дороге, когда он, сам того не зная, шел к Аспазии. Эти стихи, предсказывающие ему высшее блаженство, советовали ему, чтобы он только держал его крепче.

– Я буду крепко держать тебя, по предсказанию изменчивого Протея, чтобы ты в своих переодеваниях не ускользнула от меня, – шутя сказал Перикл Аспазии.

– Как же будешь ты удерживать меня? – спросила милезианка.

– Об этом я надеюсь узнать от самой тебя, – отвечал Перикл.

– Может быть, по афинскому обычаю, в клетке за решеткой? – спросила Аспазия.

– О какой клетке ты говоришь? – спросил Перикл.

– О той клетке, – отвечала Аспазия, – которую вы, мужчины называете женскими покоями в вашем доме.

– В этих клетках, – сказал Перикл, после непродолжительного молчания, – может быть, можно удержать только Телезиппу, но не Аспазию.

Милезианка отвечала только улыбкой. Ей было достаточно забросить слово, чтобы оно пустило корни в уме Перикла…

Однажды в отсутствие Аспазии Перикл разговаривал о ней с Артемидором.

– В преданиях и историях всех времен, – сказал Артемидор, достаточно рассказывается о героях, которые на долгое или короткое время попадали во власть женщин: стремившийся на родину Одиссей целые годы провел в гроте у прелестной нимфы Калипсо, даже сам Геркулес прял на прялке у хитрой Омфалы. Но все эти женщины не умели навсегда привязать к себе обольщенных ими; их очарование быстро исчезало, сети разрывались, и скучающий герой снова хватался за меч или спускал в море забытый корабль и, наскоро простившись с красавицей, стремился к новым приключениям. Точно так же исчезнет и очарование Аспазии, если ты достаточно насладишься ею в этом счастливом убежище.

– Да, конечно, – согласился Перикл, – это было бы так, если бы Аспазия была Теодота, если бы она не имела ничего, кроме физической красоты, но есть нечто, что может навсегда привязать влюбленного. Я не говорю о средствах обыкновенных женщин, которые притворной скромностью или мучением и трудностью обладания думают навсегда привязать к себе влюбленных; существуют избранные женские натуры, которые могут, несмотря на то, что отдаются вполне, и даже этим самым еще крепче привязывать к себе. Эта чудная смесь прелести и кротости, мне кажется, что это тот дар, который Афродита скрывает в своем золотом поясе. Множество туч поднимается на небе влюбленных, и нужно большое умение, чтобы рассеять их; но женщине, обладающей названным мною качеством, можно все дозволить и все простить, потому что она не может нанести рану, мгновенно не залечив ее, и Аспазия обладает этим качеством, этим поясом Афродиты и, благодаря ему, шутя уничтожает все старания Теодоты. Я знаю женщин и знаю насколько редко, насколько единственно в своем роде то качество, которым обладает Аспазия.

– Я вполне понимаю тебя, – сказал Артемидор, – то, что ты говоришь, я часто испытывал сам: пробный камень женщины и ее очаровательности есть не то наслаждение, которое она нам дает, а то искусство, с которым она умеет наполнять промежутки между наслаждениями медового месяца.

– И Аспазия вполне постигла это искусство, – отвечал Перикл. – Никто лучше ее не умеет занять ум и сердце человека, и все это она делает без малейшего усилия, без всякой искусственности; она поступает так, потому что это для нее вполне естественно, оно, вместе с тем, неотразимо. Медовый месяц с женщиной, бедной умом, наполовину есть смертельная скука…

Наконец, наступил день, в который Перикл должен был снова возвратиться на Самос, посетив на короткое время по дороге Хиос.

Сговорчивость милезийцев облегчила Периклу исполнение тех намерений, которые привели его в Милет, так что во время своего пребывания в этом городе он только небольшую часть времени должен был посвятить политическим переговорам, а большую – своему счастью.

Гостеприимный Артемидор дал в честь уезжающего афинского героя торжественное празднество, в котором приняла участие и Аспазия.

На этом празднике Перикл сказал своему хозяину Артемидору:

– Нет ничего удивительного, что тайная прелесть здешнего неба подействовала и на меня, и я провел здесь целую неделю в счастливой праздности. Сейчас видно, что вы, греки, живете на этом берегу вблизи горячих финикиян, которые более всех богов почитают богиню любви, а также вблизи острова Киприды, на котором во время своего победного шествия по водам в Элладу богиня сделала первую остановку на пути. И если с юга к вам близок остров Киприды, то с севера, с вершин Тмолоса, к вам доносится шум празднеств Диониса и Реи, так что вы со всех сторон окружены богами веселья и счастья. Вам, милезийцам, оргии на острове Тмолосе известны не только по рассказам. Он так близок от вас, что нет ничего удивительного, если кто-нибудь из вас из любопытства принимает участие в этих празднествах или отправляется в соседнюю Лидию, чтобы хоть издали посмотреть на безумства корибантов.

При этих словах Перикла брови Артемидора слегка нахмурились, и из груди его вырвался легкий вздох, так что Перикл поглядел на него с изумлением и почти с огорчением.

– Я сам, – начал Артемидор, – случайно был там и охотно рассказал бы тебе то, что я видел и пережил там, если бы с этим воспоминанием для меня не соединялось слишком много горечи.

Эти слова еще более усилили любопытство Перикла, и, когда Артемидор заметил это, он продолжал:

– Я вижу, что мне, против воли, придется рассказать тебе и оправдать перед тобой мое смущение. Слушай. Немного лет прошло с тех пор, как я называл моим сыном лучшего из юношей в Милете; боги наделили его всеми физическими и умственными совершенствами, но, вместе с тем, и неограниченной фантазией, не знавшей никаких цепей, и большой мечтательностью. В Милете никогда не было недостатка в рассказах об юношах, которые принимали участие в оргиях на Тмолосе, и многие, несмотря на самый строгий присмотр своих воспитателей, убегали туда. Одно время среди молодежи стремление отправиться на Тмолос сделалось какой-то болезнью. Я, как умел, старался подавить это стремление в моем слишком впечатлительном Хрисанфе, но, как я опасался, эта болезнь скоро охватила и его. Наступило время Лидийского празднества. Хрисанф сделался замечательно молчаливым и задумчивым, его щеки побледнели, он видимо страдал от тайного лихорадочного нетерпения. Я уже решился держать его в доме, как пленника, приставить к нему сторожей, которые должны были ни на минуту не спускать с него глаз, но скоро я стал бояться, что юноша вследствие неудовлетворенного стремления может сойти с ума или опасно захворать и что, может быть, было бы полезнее, если бы я дозволил ему удовлетворить его все усиливавшееся любопытство, но удовлетворить таким образом, чтобы это удовлетворение не имело для него никакой опасности. Тогда я открыл ему, что желаю сам, вместе с ним, отправиться на Тмолос и присутствовать при мистических обрядах корибантов; в моем обществе, под моим непосредственным присмотром юноша не должен был подвергаться никакой опасности.

После многих дней путешествия мы достигли наконец цели. В сопровождении одного раба мы прибыли в поросший лесом, еще пустой, Тмолос и ожидали минуту, когда до нас донесутся от Сардеса дикие крики корибантов. Празднество уже началось накануне тем, что была срублена самая большая пихта на всем Тмолосе и, покрытая бесчисленным множеством венков из фиалок, отнесена с дикими криками в храм Кибеллы, как весенняя жертва богине, но большая и самая шумная часть празднества еще предстояла.

Глухой шум донесся до наших ушей еще прежде, чем мы в наступающих вечерних сумерках могли разглядеть приближающихся корибантов. При их приближении мы скрылись в густых кустах, чтобы, не будучи замеченными, быть свидетелями их действий. Шум все приближался и становился оглушительнее; почти у каждого из корибантов, из которых одни были совсем нагие, другие покрыты шкурами диких зверей, был в руках какой-нибудь музыкальный инструмент, из которого они извлекали глухие звуки: или цимбалы, или рога; за неимением музыкального инструмента некоторые ударяли мечами по щитам, извлекая из них глухие звуки. Но все эти звуки покрывались громкими радостными криками в честь потерянного и снова найденного юноши Аттиса, любимца и посла всеобщей матери Реи. Воспевая потерянного и вновь найденного Аттиса, они воспевали весеннее пробуждение природы, которое в них самих выражалось безумными восторгами.

Мы увидели шествие жрецов Кибеллы, державших в одной руке горящий факел, в другой острый отточенный нож, которым они потрясали с фантастическими криками; впереди несли громадный фаллос. Шествие этих людей нельзя было назвать шествием в настоящем смысле слова, так как оно сопровождалось дикими прыжками и танцами. У всех были раскрасневшиеся лица, у некоторых краснота переходила в синеву, глаза, казалось, хотели выскочить из орбит, у многих изо рта выступала пена. При этом они дико встряхивали длинными локонами, по большей части сделанными из чужих волос и придававшими им полуженственный вид. Всех, попадавшихся им на дороге диких или домашних животных, они тащили за собой; в начале шествия вели пантеру. У некоторых мы видели в руках змей, которыми они непринужденно играли, точно с венками или лентами.

В то время, как это безумное шествие стремилось мимо нас, я увидел, что юный Хрисанф приходит все в большее возбуждение. Он молчал, но лицо его горело, сверкающий взгляд был неподвижно устремлен на безумцев. Он бессознательно начал повторять некоторые движения этих людей. Недалеко от того места, где мы скрывались, в кустах находилась довольно большая, обсаженная пихтами, лужайка. Здесь шествие остановилось, но не для того, чтобы отдохнуть, а для того, чтобы предаться еще большим безумствам. Фаллос и приведенные животные были помещены в середине так же, как и жрецы, вокруг которых столпились корибанты. Следуя одобрительным словам жрецов, они бросились на пантеру и других животных, разрывали их сначала руками, затем зубами, сосали их горячую кровь и надевали кровавые остатки мяса на свои тирсы, как на вертела. Затем под еще более усилившийся звон инструментов они начали танцевать вокруг бронзового фаллоса, восхваляя богов и всеоплодотворяющую силу, образ которой они видели перед собой… Дикие звери с испугом разбегались от шума. Один лев испуганно пробежал через кусты, в которых скрывался я с Хрисанфом. И действительно, фантастические восклицания, запах крови, яркие факелы, звон тимпанов должны были привести в ужас всякого зверя и всякое человеческое существо, я сам почти потерял сознание, как вдруг стоявший рядом со мной Хрисанф сделал попытку вырваться от меня. Я с ужасом поглядел на него и увидел, что он по наружности сделался совершенно похожим на безумцев, бесновавшихся перед нами, я крепко схватил его, но он с необыкновенной силой вырвался от меня и, бросившись вперед, в середину толпы, исчез в ней, как капля в море.

Не помня себя от ужаса, я стоял, не зная, что делать; безумные танцы продолжались перед моими испуганными глазами. Некоторые падали, как мертвые от утомления, но сейчас же поднимались и начинали снова. Когда шум и безумства достигли высшей степени, некоторые вышли вперед и требовали, чтобы их выслушали, и некоторые их слова доносились до моих ушей. Они указывали на фаллос и восклицали с возбужденными жестами, что искусственное изображение должно быть, по древнему обычаю, заменено живым, и наиболее воодушевленные в среде безумцев высказывали готовность принести благодарственную жертву богине… Страшно сверкали отточенные острые ножи в руках жрецов Кибеллы… Я видел, как среди дикой суматохи наиболее безумные ранили себя сверкающими клинками, я вспомнил о моем Хрисанфе, в глазах у меня потемнело и я упал… Когда сознание снова возвратилось ко мне, луна ярко светила, шествие корибантов уже удалилось, даже звуки тимпанов раздавались из глубины леса, как шум далекой грозы. Я отправился в Сардес – город, где помещается храм Кибеллы, так как мог надеяться узнать там что-нибудь о судьбе моего Хрисанфа и, может быть, получить обратно дорого сына, и я действительно получил его обратно: он был принесен ко мне на носилках, сплетенных из ветвей пихты, раненный, изуродованный, покрытый кровью… Юноша, полный силы и красоты, лежал перед моими глазами, подобно украшенной цветами пихте, подрубленной на Тмолосе ножами корибантов, как благодарственная жертва богине…

Таков был рассказ Артемидора.

Веселость празднества была омрачена. Когда оно кончилось, и Перикл остался вдвоем с Аспазией, он сказал:

– Милет прекрасен, и рассказ Артемидора не в состоянии вполне омрачить для меня воспоминание о блаженных днях, дарованных мне здесь богами, но я чувствую, что пора оставить этот горячий берег и снова сесть на корабль, чтобы свободно вздохнуть, высадившись на спокойных аттических берегах.