Текст книги "Тайные убийцы"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

6

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 08.25

Отчаяние заставило Консуэло приехать на улицу Видрио раньше назначенного времени. Детей отвела в школу соседка. И вот Консуэло сидела в своей машине рядом с тем зданием, где размещался кабинет Алисии Агуадо, и ее бросало в дрожь от мысли о срочном приеме, о котором она всего двадцать пять минут назад договорилась с психоаналитиком. Чтобы успокоить нервы, она прошлась по улице. Нет, она не из тех, у кого не все в порядке с психикой.

Ровно в 8.30 – она не отрываясь смотрела на длинную стрелку своих часов, отсчитывая секунды, и одно это показывало ей, насколько она становится неуравновешенной, – ровно в 8.30 она позвонила в дверь. Доктор Агуадо ждала ее, как ждала все эти месяцы. Новая пациентка казалась ей перспективной, и это ее воодушевляло. По узкой лестнице Консуэло поднялась в кабинет, выкрашенный в бледно-голубой цвет; в нем поддерживалась постоянная температура – плюс двадцать два градуса.

Хотя Консуэло знала об Алисии Агуадо все, она позволила психологу объяснить, что та ослепла из-за разрушения тканей глаза, вызванного пигментацией сетчатки, и в результате разработала уникальную методику чтения пульса пациентов.

– А зачем вам его читать? – спросила Консуэло.

Она знала ответ, но ей хотелось оттянуть момент, когда они перейдут к делу.

– Я слепая и поэтому не могу воспринимать важнейшие характеристики человеческого тела – физиогномические. Мы больше общаемся мимикой и движениями тела, нежели собственно ртом. Подумайте, как мало вы бы черпали из разговоров, если бы только слышали слова. Тогда вы понимали бы, что человек чувствует, только если бы он находился в каком-то экстремальном состоянии – например, страха или раздражения. Между тем лицо и тело дают вам возможность воспринимать самые тонкие оттенки эмоций. Вы можете определить, когда человек лжет или просто преувеличивает, когда ему скучно, когда он хочет с вами переспать. Чтению пульса я научилась у одного китайского врача и приспособила эту методику к своим нуждам. Теперь я умею улавливать нюансы.

– Значит, если выражаться прямо, вы – живой детектор лжи.

– Не только лжи, – поправила Агуадо. – Все дело в подводных течениях. Перевод чувств в слова – нелегкая задача даже для величайших писателей, так почему же обычному человеку должно быть проще рассказывать мне о своих эмоциях, тем более когда он смущен или взволнован?

– Какая чудесная комната, – проговорила Консуэло, поспешно отгораживаясь от некоторых слов, которые она услышала в этом объяснении. «Подводные течения» пробудили в ней давние страхи – боязнь умереть от истощения в океане, в одиночестве, среди безбрежного вздымающегося простора, куда ее влечет какая-то сила.

– Тут было слишком шумно, – ответила Агуадо. – Вы же знаете Севилью. В моем положении шум очень отвлекает, так что в конце концов я заказала двойное остекление и звукоизоляцию. Раньше стены были белыми, но потом я решила, что белый цвет действует на пациентов так же гнетуще, как черный. Так что я остановилась на спокойном голубом. Присядем, если не возражаете?

Они сели на сдвоенное «кресло для влюбленных» лицом друг к другу. Агуадо показала Консуэло диктофон, вмонтированный в подлокотник, объяснив, что для нее это единственный способ анализировать проведенные беседы. Чтобы проверить, нормально ли работает аппарат, Агуадо попросила ее представиться, сообщить свой возраст и сказать, какие медикаменты она сейчас принимает.

– Вы можете кратко изложить мне свою медицинскую историю?

– С какого времени?

– С рождения. Все значимое: операции, серьезные болезни, рождение детей… и прочее в том же духе.

Консуэло попыталась впитать в себя безмятежность, исходившую от бледно-голубых стен. Перед этим визитом она надеялась, что ее беспокойство удастся излечить ударом какого-то волшебного скальпеля, что существует чудодейственный метод, который позволит распутать мешанину нитей в ее сознании, превратив их в прямые, понятные линии. Смятение не дало ей осознать, что это будет целый процесс, и процесс болезненный, связанный с вторжением в глубины сознания.

– Кажется, вас затрудняет этот вопрос, – произнесла Агуадо.

– Я просто пытаюсь примириться с тем, что вы собираетесь вывернуть меня наизнанку.

– Ничто не покидает эту комнату, – заявила Агуадо. – Более того, нас никто не слышит. Все кассеты хранятся в сейфе у меня в кабинете.

– Дело не в этом, – сказала Консуэло. – Ненавижу, когда меня рвет. Я скорее выпущу рвоту с потом, чем извергну из себя проблему. А это – душевная рвота.

– Большинство людей, которые здесь появляются, приходят ко мне по весьма личным причинам, иногда настолько личным, что эти причины остаются тайной для них самих, – проговорила Агуадо. – Душевное и физическое здоровье идут рука об руку. Незалеченные раны гниют и заражают весь организм. С незалеченными душевными травмами – то же самое. Разница только в том, что тут вы не можете сразу показать мне гниющий разрез. Вы можете даже не знать, где он и какой он. Мы сумеем установить это, лишь выведя некоторые вещи из подсознательной области на поверхность сознания. Это не рвота. Это не изливание яда. Вы просто вытаскиваете что-то на поверхность – может быть, что-то мучительное, – с тем, чтобы мы могли вместе это исследовать. Но все это остается вашим. Если уж на то пошло, это скорее выведение рвоты с потом, чем извержение рвотных масс.

– У меня было два аборта, – произнесла Консуэло, решившись. – Первый – в восьмидесятом, второй – в восемьдесят четвертом. Оба мне сделали в лондонской клинике. У меня трое детей. Рикардо родился в девяносто втором, Матиас – в девяносто четвертом, Дарио – в девяносто восьмом. Больше я не была в больнице, только эти пять раз.

– Вы замужем?

– Уже нет. Мой муж умер, – сказала Консуэло, спотыкаясь о первое препятствие: она привыкла говорить об этом факте обиняками, без естественной для многих откровенности. – Его убили в две тысячи первом.

– У вас был счастливый брак?

– Он был на тридцать четыре года старше меня. Кроме того, – тогда я этого не знала, – он женился на мне, потому что я напоминала его первую жену, которая покончила с собой. Я не хотела выходить за него, но он настаивал. Я согласилась, только когда он сказал, что подарит мне детей. Вскоре после свадьбы он понял – или позволил себе осознать, – что я похожа на его жену лишь внешне. Мы не расстались. Мы относились друг к другу с уважением, особенно в деловых вопросах. Он был заботливым отцом. Но любил ли он меня, была ли я с ним счастлива… Нет.

– Вы слышали? – спросила Агуадо. – Где-то на улице. Сильный грохот, похоже на взрыв.

– Я ничего не слышала.

– Конечно, я знаю, что произошло с вашим мужем, – сказала Агуадо. – Это действительно ужасно. Разумеется, это нанесло сильнейшую травму и вам, и детям.

– Да. Но это не напрямую связано с тем, почему я к вам пришла, – произнесла Консуэло. – При расследовании полиции пришлось вторгаться в частную жизнь, это было необходимо. Я была главной подозреваемой. Он был богатым, влиятельным человеком. А у меня был любовник. Полиция считала, что у меня был мотив. Это расследование вывернуло перед ними мою жизнь. Всплыли неприятные подробности моего прошлого.

– Например?

– В семнадцать лет я снялась в порнофильме, чтобы заработать деньги на первый аборт.

Агуадо заставила Консуэло в мельчайших подробностях рассказать об этом неприглядном эпизоде в ее жизни и не позволила ей остановиться, пока та не изложила обстоятельства следующей беременности – она забеременела от сына герцога – и о последовавшем за ней втором аборте.

– Что вы думаете о порнографии? – спросила Алисия.

– Она мне отвратительна, – ответила Консуэло. – И особенно отвратительна мне была необходимость сниматься в порнофильме, чтобы найти деньги на прерывание беременности.

– А что такое, по-вашему, порнография?

– Показ полового акта с биологической точки зрения.

– И это все?

– Это секс без эмоций.

– Вы описывали довольно сильные эмоции, когда рассказывали мне о…

– Да. Отвращение и омерзение.

– По отношению к вашим партнерам по съемкам?

– Нет-нет, совсем не так, – ответила Консуэло. – Мы, девушки, все были в одной лодке. А мужчинам мы были нужны для всех этих действий. На съемках порнофильма не такая уж сексуальная атмосфера. Нас всех накачали наркотиками, чтобы помочь нам справиться.

Энтузиазм Консуэло угас. Она ожидала от этой беседы другого. Так она никогда не доберется до главного.

– На кого же были направлены ваши сильные чувства, ваш гнев? – спросила Агуадо.

– На себя, – ответила Консуэло, надеясь, что этой полуправды окажется достаточно.

– Когда я спросила у вас, что такое порнография, вы, на мой взгляд, сказали мне не то, что думаете на самом деле, – заметила Агуадо. – Вы изложили мне социально приемлемую версию. Попробуйте еще раз ответить на этот же вопрос.

– Это секс без любви, – сказала Консуэло, ударяя кулаком по креслу. – Это противоположность любви.

– Противоположность любви – ненависть.

– Это ненависть к себе.

– А что еще?

– Это опошление секса.

– Как вы относитесь к мужчинам и женщинам, которые занимаются в фильмах групповым сексом? – спросила Агуадо.

– Это извращение.

– А что еще?

– Что значит – «что еще»? Я не знаю, что еще вы хотите.

– Вы часто думали об этом фильме с тех пор, как о нем стало известно во время расследования убийства вашего мужа?

– Я о нем забыла.

– И вспомнили только сегодня?

– Что вы хотите этим сказать?

– Сейчас вам не нужно соблюдать социальные условности, сеньора Хименес.

– Это я понимаю.

– Вас не должно заботить мое мнение о вас в связи с этим, – подчеркнула Агуадо.

– Вы меня пытаетесь заставить что-то признать, но я не понимаю что.

– Почему мы заговорили о порнографии?

– Потому что об этом фильме узнали, когда расследовали убийство моего мужа.

– Я спрашивала вас, нанесло ли вам травму это убийство.

– Понимаю.

– Что же вы понимаете?

– Что меня сильнее, чем смерть мужа, травмировало то, что об этом фильме стало известно.

– Не обязательно. Этот факт связался в вашем сознании с эмоциональной травмой, и на фоне этого психологически напряженного периода он оставил в вас свой след.

В наступившей тишине Консуэло боролась с собой. Путаница в сознании не исчезала, а только усиливалась.

– За последнее время вы несколько раз договаривались со мной о встрече, но ни разу не явились, – напомнила Агуадо. – Почему вы пришли сегодня?

– Я люблю своих детей, – проговорила Консуэло. – Очень сильно, до боли.

– Где болит? – спросила Агуадо, ухватившись за это новое признание.

– У вас никогда не было детей?

Алисия Агуадо пожала плечами.

– Болит верхняя часть живота, около диафрагмы, – сказала Консуэло.

– Почему болит?

– Вы можете хоть что-то принять как данность? – спросила Консуэло. – Я их люблю. Мне больно.

– Мы встретились, чтобы исследовать вашу внутреннюю жизнь. Я не могу ее ни увидеть, ни пощупать. Мне приходится полагаться только на то, как вы сами себя выражаете.

– А что там с пульсом?

– В этом-то и вопрос, – сказала Агуадо. – То, что вы говорите, и то, что я чувствую у вас в крови, не всегда согласуется.

– Вы хотите сказать, что я не люблю своих детей?

– Нет, я спрашиваю, почему вы говорите, что вам больно. Что вызывает у вас эту боль?

– Joder![18]18
  Черт! (исп.)


[Закрыть] Долбаная любовь, вот что ее вызывает, ты, паршивая идиотка! – крикнула Консуэло, вырывая свое запястье, свою пульсирующую кровь из-под этих испытующих пальцев. – Извините. Пожалуйста, извините. Это непростительно.

– Не извиняйтесь, – ответила Агуадо. – Мы не на светском приеме.

– Еще бы, – сказала Консуэло. – Знаете, я ведь всегда стремлюсь говорить правду. Мои дети могут подтвердить.

– Тут другой вид правды.

– Правда одна, – заявила Консуэло с миссионерским жаром.

– Есть истинная правда, а есть правда, которую удобно рассказывать, – возразила Агуадо. – Часто они совпадают во всем, кроме некоторых эмоциональных деталей.

– Вы неправильно меня поняли, доктор. Я не такая. Я многое видела, многое делала, и я во всем этом отдаю себе отчет.

– Вот поэтому вы и здесь.

– Вы называете меня лживой и трусливой. Вы говорите, что я сама не знаю, кто я.

– Я задаю вам вопросы, а вы по мере сил стараетесь на них отвечать.

– Но, как вы только что сказали, мои слова не согласуются с тем, что вы ощущаете по моему пульсу. Получается, вы назвали меня лгуньей.

– Думаю, на сегодня достаточно, – сказала Агуадо. – За первый сеанс мы многое выяснили. Я хотела бы в ближайшее время встретиться с вами снова. Вам удобно в это время дня? Полагаю, для работающих в ресторанном бизнесе утро и начало вечера – самые свободные часы.

– Думаешь, я еще приду копаться в этом дерьме? – крикнула Консуэло, направляясь к двери и набрасывая на плечо сумку. – Подумай хорошенько… слепая сука!

Она хлопнула дверью, вышла на улицу и чуть не подвернула ногу на булыжной мостовой. Она села в машину, вставила ключ в замок зажигания, но не стала заводить мотор. Она прижалась к рулю, словно это была единственная вещь, способная удержать ее от падения в пропасть безумия. Она плакала. Плакала до тех пор, пока не ощутила боль – там же, где у нее болело, когда она смотрела на своих спящих детей.

Анхел и Мануэла сидели на террасе крыши в первых лучах утреннего солнца и завтракали. Мануэла, в белом купальном халате, изучала пальцы своих ног. Анхел раздраженно помаргивал, читая свою очередную статью в «АВС».

– Они вырезали целый абзац, – пожаловался он. – Какой-то болван, помощник редактора, выставил меня идиотом.

– Я буквально слышу, как толстею, – сказала Мануэла, но думала она о другом: все ее существо было поглощено сделкой, которую предстояло совершить этим утром. – Придется мне провести остаток жизни в спортивном костюме.

– Я зря трачу время, – заявил Анхел. – Валяю дурака, пишу всякую чушь для кретинов. Неудивительно, что они это вырезали.

– Хочу покрасить ногти на ногах, – сообщила Мануэла. – Что скажешь? В розовый или в красный? Или в какой-нибудь дикий цвет, чтобы отвлечь взгляды от моей задницы?

– Все, – произнес Анхел, швыряя газету так, что она проехала по полу. – Хватит с меня этого дерьма.

Тогда-то они это и услышали – отдаленный, но сильный грохот. Они посмотрели друг на друга; все насущные заботы вылетели у них из головы. Мануэла не удержалась от естественного вопроса:

– Какого черта, что это?

– Это, – ответил Анхел, вскочив так резко, что кресло позади него опрокинулось, – мощный взрыв.

– Но где?

– Судя по звуку, где-то на севере.

– Вот черт, Анхел! Черт, черт, черт, черт, черт!

– Что такое? – спросил Анхел, предполагая, что она измазала красным лаком для ногтей всю ступню.

– Видимо, тебе это еще не пришло в голову, – сказала Мануэла. – Хотя мы полночи об этом говорили. Два моих дома на площади Моравия. Это как раз на севере.

– Это было не настолько близко, – возразил Анхел. – Это было за пределами старого города.

– Ох уж эти мне журналисты, – бросила Мануэла. – Вы так привыкли держать руку на пульсе событий, что уверены, будто вам все известно, даже далеко ли произошел взрыв.

– Я сказал, что… Господи. Как ты думаешь, это не на вокзале Санта-Хуста?

– Он на востоке, – возразила она, показывая куда-то в пространство над крышами.

– На севере – здание парламента, – сказал он, глядя на часы. – В это время там еще никого нет.

– Кроме нескольких уборщиц, которых в случае чего легко заменить новыми, – уточнила Мануэла.

Анхел уже стоял перед телевизором, переключая каналы, пока не нашел «Канал Сур».

– Срочная новость. Крупный взрыв произошел на севере Севильи… в районе Сересо. По словам очевидцев, один из многоквартирных жилых домов полностью разрушен, а находящееся рядом здание детского сада серьезно пострадало. Пока нет сообщений о причине взрыва и числе жертв.

– Сересо? – переспросил Анхел. – Что там, в Сересо?

– Ничего, – ответила Мануэла. – Дешевое жилье. Видимо, это взрыв газа.

– Ты права. Там жилые массивы.

– Не всякий громкий звук – взрыв бомбы.

– Вполне естественно, что после одиннадцатого марта и бомб в Лондоне наши мысли движутся в этом направлении, – сказал Анхел, разворачивая подробную карту Севильи.

– Ты всегда хотел, чтобы что-нибудь случилось, – и вот тебе, пожалуйста. Теперь выясняй, что это было – бытовой газ или террористы. Но в любом случае, Анхел, не надо…

– Сересо – в двух километрах отсюда, – сказал он, прерывая ее нарастающую истерику. – Как ты сама сказала, это – район дешевых жилых домов. Это не имеет никакого отношения к недвижимости на площади Моравия, которую ты пытаешься продать.

– Если это террористы, неважно, где именно взорвалась бомба. Весь город начнет паниковать. Один из моих покупателей – иностранный инвестор. Инвесторы очень чувствительны к таким вещам. Можешь спросить меня, я – один из них.

– Разве рынок недвижимости в Мадриде обрушился после одиннадцатого марта? – поинтересовался Анхел. – Успокойся, Мануэла. Скорее всего, это газ.

– Бомба могла случайно сработать, когда они ее готовили, – предположила она. – А может быть, они сами себя подорвали, потому что узнали, что к ним вот-вот нагрянет полиция.

– Позвони Хавьеру, – посоветовал Анхел, поглаживая ее шею сзади. – Наверняка он что-то знает.

Фалькон позвонил своему непосредственному руководителю – начальнику бригады уголовной полиции комиссару Педро Эльвире – с первым докладом о случившемся: сообщил, что начальник пожарного управления почти уверен, что такие серьезные разрушения могла вызвать только бомба большой мощности, а кроме того, назвал количество убитых и раненых, о которых известно на данный момент.

Эльвира только что встретился со своим шефом, главным полицейским города – начальником севильской полиции комиссаром Андресом Лобо, который поручил ему возглавить расследование. Эльвира подтвердил также, что председатель Совета магистратуры Севильи только что назначил Эстебана Кальдерона судебным следователем, отвечающим за это дело. Уже связались с тремя компаниями, чтобы те направили в район взрыва группы для разбора завалов: эти группы должны были помочь спасательным отрядам, которые уже выехали на место, чтобы как можно быстрее обнаружить выживших.

Фалькон высказал несколько просьб: ему нужна была аэрофотосъемка этого района, пока гигантская зона преступления не изменила свой вид в результате операций по разбору завалов и спасению людей. Кроме того, он попросил подтянуть массированные полицейские силы, чтобы оцепить прилегающую к зданию территорию площадью примерно в один квадратный километр: требовалось обследовать каждое транспортное средство в этой зоне. Если это была бомба, то ее надо было на чем-то привезти, а значит, машина где-то здесь. К проверке подозрительных автомобилей нужно будет подключить группу экспертов-криминалистов и команду саперов. Эльвира согласился со всеми его требованиями и отключился.

Начальник пожарного управления, казалось, переживал свой звездный час. Он всю жизнь готовился к этому ужасному дню и теперь меньше чем за полтора часа сумел поставить невероятный хаос катастрофы под контроль. Он проводил Фалькона к краю зоны разрушения. По пути он приказал группе пожарных прекратить подпирать крышу разрушенного класса, чтобы саперы смогли в полной мере оценить воздействие взрыва на здание. Он рассказал Фалькону об архитектуре разрушенного жилого дома и о том, насколько мощным должен был быть взрыв, чтобы разнести четыре главные опорные колонны в этой секции. В результате колоссальная тяжесть всех этих железобетонных перекрытий внезапно обрушилась на внутренние стены. Эта тяжесть становилась все больше, возрастала и скорость падения этажей, валившихся со все большей высоты.

– Никто не мог выжить при таком обрушении, – сказал он. – Мы надеемся разве что на чудо.

– Почему вы так уверены, что это не взрыв газа?

– Об утечке никто не сообщал, и потом, нам пришлось тушить всего два небольших очага возгорания. Но главное – подвальную мечеть каждый день посещают прихожане. Бытовой газ тяжелее воздуха и скапливался бы в самом низу здания. Если бы там собралось более-менее значительное количество газа, на это бы обязательно кто-нибудь обратил внимание. Кроме того, при этом газ собрался бы в достаточно большом пространстве, что существенно уменьшило бы его взрывную силу. Тогда нашей главной проблемой стал бы пожар, а не сами разрушения. Это было бы что-то вроде огромной шаровой молнии, которая выжгла бы все вокруг. Люди пострадали бы от ожогов. Бомба же – небольшое устройство, ее взрыв происходит в весьма ограниченном объеме, поэтому ее разрушительная сила гораздо более сконцентрирована. Лишь очень крупная бомба или несколько бомб поменьше могли разрушить эти железобетонные опорные колонны. Большинство убитых и раненых, которых мы видели, пострадали от летящих обломков и осколков. Во всем районе вылетели стекла. Все это похоже на последствия взрыва бомбы.

На краю зоны разрушений свет был приглушенный и какой-то болезненно-желтый. Измельченные кирпич и бетон обратились в мелкую пыль, забивавшую носоглотку отвратительным запахом распада. Из штабелей перекрытий доносились безнадежные звуки мобильных телефонов, повторявшиеся вновь и вновь: одни и те же мелодии, умолявшие об ответе. Обычно они раздражают, но здесь они словно обрели собственную душу. Шеф пожарных покачал головой:

– Это хуже всего – слышать, как гибнет чья-то надежда.

Фалькон едва не подпрыгнул, когда у него на бедре завибрировал его собственный мобильник.

– Мануэла, – отозвался он, отходя от начальника пожарного управления.

– У тебя все в порядке, братишка? – спросила она.

– Да, но я занят.

– Я знаю, – ответила она. – Скажи мне только одно: это бомба?

– Мы пока не получили подтверждения…

– Мне не нужно официальное заявление, – прервала она. – Я твоя сестра.

– Не хочу, чтобы Анхел побежал в «АВС» с цитатой из высказывания старшего инспектора, находящегося на месте событий.

– Это только для моих ушей.

– Не смеши меня.

– Просто скажи мне, Хавьер.

– Мы думаем, что это бомба.

– Черт.

В ярости Фалькон разъединился, даже не попрощавшись. Мужчины, женщины и дети убиты и искалечены. Разрушены семьи, не говоря уж о жилье и имуществе. Но Мануэлу интересует только, куда качнется рынок недвижимости.