Текст книги "Тайные убийцы"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

20

Касабланка

7 июня 2006 года, среда, 08.03

Самолет приземлился в восемь с минутами по испанскому времени, на два часа опережающему марокканское. Их встретил «мерседес», где размещался представитель испанского посольства в Рабате; он взял у них паспорта. Затем их отвезли в тихий конец здания терминала и через несколько минут выпустили с другой стороны. «Мерседес» отправился на площадку, где были припаркованы автомобили, отдаваемые напрокат. Человек из испанского посольства передал им связку ключей, и Фалькон пересел в «пежо-206».

– Нельзя, чтобы у дома объекта видели посольскую машину, – пояснил Пабло.

Дипломат оплатил дирхемами таможенный сбор. Фалькон выехал из аэропорта и вскоре оказался на трассе, ведущей из Касабланки в Рабат. Солнце поднялось уже высоко, и жаркая дымка высасывала все краски из скучного, плоского пейзажа. Он откинулся на спинку сиденья, опустил стекло, и в салон устремился влажный морской воздух. Фалькон перегнал чудовищно перегруженные грузовики, кашляющие черным дымом; на грудах брезентовых тюков восседали мальчишки, оплетя ногами бортовые тросы. В поле человек, одетый в бурнус, сидел на белом костлявом осле, погоняя его палкой. Иногда мимо проносился «БМВ», оставляя на сетчатке мерцание арабской вязи. Пахло морем, древесным дымом, унавоженной землей и какими-то загрязнениями.

Впереди показались пригороды Рабата. Он двинулся по окружной дороге и въехал в город с востока. Он помнил, что надо свернуть у Марокканского банковского общества. Асфальт вдруг кончился, и машина оказалась на ухабистой, с глубокими колеями дороге, ведущей к главным воротам обнесенного стеной поместья Якоба Диури. Привратник узнал его. «Пежо» покатился по подъездной аллее, обсаженной пальмами Вашингтона, и остановился у парадной двери. Вышли двое лакеев в синих ливреях с красной окантовкой, на голове у каждого была феска. Прокатный автомобиль убрали. Фалькона провели в гостиную, откуда открывался вид на пруд, где Якоб совершал свои ежеутренние заплывы. Гость сел на один из кожаных диванов кремового цвета, перед низеньким деревянным столиком, инкрустированным перламутром. Слуга вышел. В саду пересвистывались птицы. Мальчик вытянул откуда-то шланг и стал поливать гибискус.

Появился Якоб Диури, одетый в синюю джеллабу[60]60
  Джеллаба – традиционная арабская одежда, балахон с широкими рукавами и капюшоном, надеваемый через голову.


[Закрыть] и белые барбуши.[61]61
  Барбуши – марокканские домашние туфли без задников.


[Закрыть] Слуга поставил на столик латунный поднос с чайником мятного чая и двумя стаканчиками и удалился. Якоб отпускал волосы (сейчас они были влажными), а вот бороду он теперь стриг коротко. Они с арабским радушием обнялись и какое-то время, держа друг друга за плечи, смотрели друг другу в глаза и улыбались. Фалькон прочел в глазах Якоба теплоту и настороженность. Он понятия не имел, что можно разглядеть в его собственных.

– Может быть, тебе лучше кофе, Хавьер? – спросил Якоб, отпуская его.

– Чай – в самый раз, – ответил Фалькон, усаживаясь по другую сторону столика.

Главный вопрос неуклюже громоздился у Фалькона в мозгу. Он ощущал непривычное нервное напряжение, возникшее между ними. Теперь он точно знал, что испанская прямота не подойдет для ведения этого разговора. Нужен более окольный, более философский путь.

– Мир снова сошел с ума, – озабоченно заметил Диури, наливая мятный чай с огромной высоты.

– Он никогда и не был в своем уме, – откликнулся Фалькон. – Для скучного трезвомыслия у нас не хватает терпения.

– Но, как ни странно, желание скучного разложения никогда нас не покидает, – произнес Диури, протягивая ему стакан чая.

– Это потому что умники из мира моды убеждают нас, что важнее всего – принять решение, какую сумку выбрать, – ответил Фалькон.

– Touche,[62]62
  Зд.: Задел (фр.).


[Закрыть] – улыбнулся Диури, садясь на диван напротив. – Ты сегодня остроумен, Хавьер.

– Ничто так не заостряет ум, как небольшая доза страха, – улыбнулся Фалькон.

– По тебе не скажешь, что ты напуган, – возразил Диури.

– Однако это так. Быть в Севилье и видеть все по телевизору – разные вещи.

– Во всяком случае, страх будит творческие силы, – сказал Диури, плавно уходя в сторону от линии разговора, которую наметил было Фалькон. – А террор губит их или заставляет нас бестолково носиться, подобно цыплятам с отрубленными головами. Как ты думаешь, страх, который люди испытывали при Саддаме Хусейне, пробуждал в них творческие способности?

– А как насчет того страха, который приходит вместе со свободой? С ее широтой выбора и новой ответственностью?

– Или страх, вызванный недостаточной защищенностью, – проговорил Диури, потягивая чай и явно наслаждаясь: он понял, что Фалькон не собирается вести себя слишком по-европейски. – Мы когда-нибудь беседовали с тобой об Ираке?

– Мы много говорили про Ирак, – ответил Фалькон. – Марокканцы обожают говорить со мной об Ираке, зато все, кто живет севернее Танжера, терпеть не могут такие разговоры.

– Но у нас, у меня и у тебя, никогда не было настоящей беседы об Ираке, – заметил Диури. – Мы не обсуждали этот вопрос: «Почему туда вторглись американцы?»

Держа в руках стакан, Фалькон откинулся на спинку дивана. Да, так всегда и было, когда он приезжал в Марокко и встречался с Якобом. Так было с родственниками Фалькона в Танжере, да и со всеми марокканцами. Чай и бесконечные споры. В Европе Фалькон так никогда не разговаривал, а всякая попытка завязать подобную беседу натолкнулась бы на неприятие. Но на сей раз дискуссия давала ему возможность продвинуться в нужном направлении, найти лазейку. Им придется кружить друг вокруг друга, пока наконец не выпадет возможность сделать деловое предложение.

– Почти все марокканцы, с которыми я говорил, уверены, что в основе всего была нефть.

– Ты быстро учишься, – произнес Диури, заметив, что Фалькон встал на марокканскую точку зрения. – Похоже, в тебе больше марокканского, чем ты думаешь.

– Моя марокканская сторона постепенно заполняется топливом, – отозвался Фалькон, потягивая чай.

Диури засмеялся, потянулся к Хавьеру за его стаканом и налил еще две порции «высотного» чая.

– Если американцам хотелось прибрать к рукам иракскую нефть, зачем было тратить сто восемьдесят миллиардов долларов на вторжение, если они могли одним росчерком пера добиться санкций? – вопросил Диури. – Нет. Это – недальновидные размышления тех, кого британцы любят именовать «арабской улицей». Мыслители из чайных считают, что люди совершают поступки только для того, чтобы немедленно извлечь прибыль, они забывают, с какой поспешностью проводилась операция. Сначала в Ираке якобы обнаруживают оружие массового поражения. Потом ООН заставляют принять новые резолюции. Потом войска спешно подтягивают к границам. А затем – запланированное вторжение, которое происходит очень быстро и последствия которого не обеспечены ресурсами. Зачем все это было сделано? Куда должна была потечь иракская нефть? Вниз, в спускное отверстие?

– Может быть, речь шла о контроле над нефтью в глобальном масштабе? – предположил Фалькон. – Сейчас мы чуть больше знаем о растущей экономике Китая и Индии.

– Китайцы не так уж сильно продвинулись, – возразил Диури. – Их экономика не обгонит американскую до две тысячи пятидесятого года. Нет, это тоже бессмысленная идея, но, по крайней мере, ты не говоришь того, что я вынужден выслушивать на обедах в Рабате и Касабланке, когда оказываюсь рядом с американскими дипломатами и бизнесменами. Они заявляют, что вошли в Ирак, чтобы дать им демократию.

– Ну что ж, там все-таки прошли выборы. Есть Иракская ассамблея, есть конституция, и все потому, что простой народ страны пошел на немалый риск и проголосовал.

– Террористы допустили здесь политическую ошибку, – произнес Диури. – Они забыли предложить народу путь, не предполагающий насилия. Вместо этого они сказали: «Голосуй – и мы тебя убьем». Но они их и до этого убивали, когда люди просто шли по улице за хлебом для детей.

– Вот почему тебе приходится глотать на этих обедах слово «демократия», – сказал Фалькон. – «Оккупанты» победили.

– Когда я слышу от них это слово, я спрашиваю (надо сказать, очень тихо): «Когда вы собираетесь вторгнуться в Марокко, сместить нашего деспота короля и его коррумпированное правительство и насадить в Марокко демократию, свободу и равенство?»

– Готов поспорить, ты их об этом не спрашивал.

– Вот видишь. Ты прав. Не спрашивал. Хотя почему бы и нет?

– Потому что государственная система информаторов осталась еще со времен короля Хасана Второго?[63]63
  Хасан Второй правил в Марокко в 1961–1999 гг.


[Закрыть] – предположил Фалькон. – Что же ты им говорил на самом деле?

– Я поступал как большинство арабов и говорил это у них за спиной.

– Никто, в особенности лидеры современного арабского мира, не любит, когда их называют лицемерами.

– А им в лицо я цитировал Пальмерстона, британского премьер-министра девятнадцатого века, – продолжал Диури. – Во время беседы о Британской империи он заметил: «У нас нет вечных союзников и неизменных врагов. У нас есть вечные и неизменные интересы».

– И как на это отреагировали американцы?

– Они думали, что это сказал Генри Киссинджер, – ответил Диури.

– А разве это сказал не Юлий Цезарь, еще задолго до них?

– Многие считают, что с нами, арабами, невозможно вести дела, – возможно, потому что мы очень высоко ставим честь. Мы не умеем идти на компромиссы, когда на чаше весов лежит честь, – произнес Диури. – А у западного человека есть только интересы, ими торговать гораздо проще.

– Может быть, вам следовало бы выработать какие-то собственные интересы.

– Разумеется, у некоторых арабских стран есть вещи, представляющие самый острый интерес для глобальной экономики, – нефть и газ, – сказал Диури. – Но, как ни удивительно, они не дают арабскому миру могущество. Не только чужаки считают, что с нами невозможно иметь дело: похоже, мы сами не в состоянии договориться друг с другом.

– А это означает, что вы всегда действуете не с позиции силы, а с позиции слабости.

– Верно, Хавьер, – согласился Диури. – Мы ведем себя так же, как и все остальные в этом мире. В голове у нас противоречивые идеи, и со всеми этими идеями мы согласны. Мы говорим одно, думаем другое, а делаем третье. И, играя в эти игры, в которые играют и все остальные, мы забываем о главном – о защите собственных интересов. Так что мировая власть может снисходительно вещать нам о «демократии», в то время как их собственная внешняя политика привела к убийству демократически избранного Патриса Лумумбы и воцарению диктатора Мобуту в Заире, а также к убийству демократически избранного Сальвадора Альенде в Чили, которое проложило путь жестокому режиму Аугусто Пиночета. И все это – потому что у них нет чести, только интересы. Они всегда действуют с позиции силы. А теперь скажи, ты понимаешь наше место во всем этом?

– Не совсем.

– В этом еще одна наша беда. Мы очень эмоциональный народ. Вспомни, какая реакция была в этом году на карикатуры в датской газете.[64]64
  Имеются в виду карикатуры на пророка Мухаммеда, вызвавшие возмущение во многих мусульманских странах.


[Закрыть] Мы расстроились и разозлились, и это повлекло нас по разного рода любопытным путям, но все дальше от главной цели, – проговорил Диури. – Но мне надо вести себя прилично, а потому я возвращаюсь к вопросу, почему американцы вторглись в Ирак.

– Половина моих марокканских родственников думает, что нефть тут ни при чем, – сказал Фалькон, – и считает, что это было сделано, чтобы защитить израильтян.

– Ах да, вот еще одна идея, которая бурлит в головах чайных мыслителей, – согласился Диури. – Всем заправляют евреи. Большинство моих сотрудников думает, что одиннадцатое сентября было операцией «Моссад», которая должна была настроить мировое общественное мнение против арабов, и что Джордж Буш обо всем знал и позволил этому произойти. Даже некоторые из моих менеджеров высшего звена уверены, что израильтяне требовали захвата Ирака, «Моссад» поставляла дезинформацию об оружии массового поражения, а Ариэль Шарон командовал наземными американскими частями. В том, что касается евреев, мы – самые большие в мире любители теорий заговора.

Проблема в том, что из-за ярости по поводу израильской оккупации Палестины арабы закрывают глаза на все остальное. Эта глубокая несправедливость, эта пощечина арабскому чувству чести, приводит к тому, что в груди арабов вскипают слишком мощные чувства, и люди уже не в состоянии думать, не в состоянии видеть. Они думают только о евреях, забывая о своих собственных коррумпированных правителях, о недостаточном лоббистском потенциале проарабских сил в Вашингтоне, о малодушии почти всех диктаторских, авторитарных арабских режимов… Ох! Мне даже самому скучно это перечислять.

Понимаешь, Хавьер, мы не способны меняться. Сознание араба – как его дом и медина, где он живет. Все обращено вовнутрь. Здесь нет видов и пейзажей… здесь нельзя смотреть в будущее.

И вот мы сидим в таких местах и ищем решения в традициях, истории и религии, а между тем мир за нашими стенами и берегами, гремя, неустанно движется вперед, сокрушая наши верования своими интересами. Люди оглядываются назад, в девятнадцатый век, и изумляются. Как случилось так, говорят они, что народ, которому принадлежит самый мощный из мировых ресурсов, нефть, сырье, которое движет всю мировую систему, – как получилось так, что эти страны позволили большинству своих жителей прозябать в нищете, к тому же политическое, культурное и экономическое влияние этого народа ничтожно?

Ты сам знаешь, что последние, кого надо отправлять договариваться с арабами, – это американцы. Мы во всем противоположны друг другу. Чтобы стать американцем, надо соблюсти ряд условий, в том числе отречься от своего прошлого, своей истории, приняв с распростертыми объятиями будущее, прогресс и американский путь развития. А для араба то, что произошло в седьмом веке или тысяча девятьсот семнадцатом году, сегодня так же ярко и живо, как в тот момент, когда оно случилось. Они хотят, чтобы мы приняли новое будущее, но мы не можем предать свою историю.

– Почему, когда ты рассуждаешь об арабах, ты иногда говоришь «мы», а иногда – «они»?

– Как ты знаешь, я стою одной ногой в Европе, а другой – в Северной Африке, при этом мой ум – где-то посередине, – ответил Диури. – Я понимаю несправедливость ситуации в Палестине, но эмоционально я не могу согласиться с решениями, которые они предлагают: интифаду и террористов-камикадзе. Это ведь то же забрасывание танков камнями, только на другом, более страшном уровне, но все равно это – проявление слабости. Неспособность сплотить силы, необходимые для того, чтобы добиться перемен.

– После ухода Арафата стало возможным пойти вперед.

– Побрести вперед… качаясь из стороны в сторону, – уточнил Диури. – Инсульт Шарона ознаменовал собой конец старой гвардии. Голосование за «Хамас» стало голосованием против коррупции в «Фатх». Посмотрим, пожелает ли им успеха весь остальной мир.

– Но, несмотря на все эти неурядицы, ты все-таки не желаешь жить в Испании.

– У меня – особый случай. Я вырос в религиозной среде, и мне принесла пользу дисциплина ежедневной религиозной практики. Я люблю Рамадан. Я всегда устраиваю так, чтобы жить здесь во время Рамадана: на один месяц в году мирские заботы отступают на задний план, а духовная, религиозная жизнь становится важнее. Нас всех связывают общие ритуалы – посты и праздники. Это дает духовные силы и отдельному человеку, и целому сообществу. У вас в христианской Европе есть Великий пост, но он стал более личным делом, почти эгоистическим. Ты думаешь: я на месяц откажусь от шоколада и не буду пить пива. Это не сплачивает общество, как Рамадан.

– Это единственная причина, почему ты не живешь в Испании?

– Ты – один из немногих европейцев, с которыми я могу говорить о таких вещах и которые при этом не смеются мне в лицо, – сказал Диури. – Этим вещам я научился от своих двух отцов, один из которых предал меня, а другой научил правильно жить. И потому мне трудно и в Европе, и в Америке.

Знаешь, здесь сейчас произошли большие перемены. Наши люди всегда мечтали попасть в Америку. Молодые марокканцы считали, что тамошняя культура – это круто, что общество там – более свободное, чем в Старом Свете, опутанном расизмом, что там терпимее относятся к иммигрантам, а в университетах больше открытости. А теперь ребята думают по-другому. Их влечет к себе Европа, но, памятуя о прошлогодних бунтах во Франции и неуважении, которое в этом году проявила Дания, они мечтают вернуться домой. Что касается меня, то, когда я остаюсь один в гостиничном номере где-нибудь на Западе и пытаюсь расслабиться, включив телевизор, я чувствую, как мое «я» постепенно растворяется, и мне приходится опускаться на колени и молиться.

– И в чем же тут дело?

– Дело в упадке общества, которое пожирается материализмом, – объяснил Диури.

– При том что в этот упадок ты сам вносишь значительный вклад и получаешь от этого упадка немалую прибыль, – заметил Фалькон.

– Я хочу просто сказать, что, если бы я жил не в Марокко, у меня уже через несколько недель иссякла бы воля к действию.

– Между тем ты яростно восстаешь против недостаточного прогресса в арабском мире и его неспособности к переменам.

– Я восстаю против нищеты, против нехватки рабочих мест для молодого и растущего населения, против того, чтобы народ унижали какие-то…

– Но если ты дашь молодому парню работу, он заработает денег, пойдет и купит себе мобильник, портативный компьютер и машину, – возразил Фалькон.

– Да, купит, но только после того, как убедится, что его семья обеспечена, – ответил Диури. – И отлично. Главное, чтобы материализм не стал его новым божеством. Многие американцы глубоко религиозны, но при этом ими движет материализм. Они верят, что эти две вещи идут рука об руку. Что они богаты, потому что они – богоизбранный народ.

– Как все перемешалось, – проговорил Фалькон.

– Только экстремист поляризует общество путем упрощения, – со смехом произнес Диури. – Экстремисты понимают одно важное свойство человеческой натуры: никто не хочет ничего знать о сложности ситуации. Ирак захватили из-за нефти. Нет, неправда, тут все дело в демократии. Обе крайности далеки от истины, но каждого из этих утверждений достаточно, чтобы люди в него поверили. Да, дело тут действительно в нефти, но не в иракской нефти. Да, речь тут идет о демократии, но не о том диковинном звере, которого якобы надо клонировать и запустить в Ирак, чтобы страна не распалась.

– По-моему, мы прошли полный круг, – заметил Фалькон. – Видимо, мы приближаемся к истине.

– Нефть, демократия и евреи. Во всем этом есть доля правды, – сказал Диури. – Да, это был блестящий план – создать колоссальную отвлекающую зону, чтобы весь мир уже не смотрел в другие стороны.

– К сожалению, большинство конспирологических теорий всегда награждают феноменальным умом и способностью предвидения тех, кто редко проявляет эти качества, – вставил Фалькон.

– Эта затея не требовала какого-то феноменального ума или пророческих способностей, ибо она свела все сложности к очень простым и неизменным интересам. К тому же она устрашающе логична, а конспирологическим теориям обычно не хватает логики, – проговорил Диури. – Я уже говорил тебе, что все здесь вертелось вокруг нефти, демократии и защиты других стран, но к Ираку все это не имело отношения.

Для того чтобы американцы могли поддерживать свое мировое господство, им нужен постоянный источник нефти по выгодной с точки зрения конкуренции цене. Демократия – отличная вещь, если на выборах побеждает нужный человек, то есть тот, кто сможет лучше других защищать американские интересы. Демократия в арабском мире – штука опасная, потому что политика здесь всегда неразрывно связана с религией. Ее внедрили в Ираке лишь потому, что насаждение другого диктатора, более сговорчивого, чем Саддам Хусейн, остальной мир не принял бы.

– По крайней мере, это вносит идею демократии.

– До этого в арабском мире уже предпринимали попытки демократизации. Но все рушилось, как только становилось очевидным, что победит кандидат от исламистов. Демократия отдает власть в руки большинства, а у этого большинства ислам стоит на первом месте. Этим не очень-то защитишь американские интересы, вот почему демократически избранную Иракскую ассамблею и конституцию страны пришлось слегка… поднагнуть.

– Ты думаешь, причина – в этом?

– Неважно, в чем на самом деле причина. Важно то, что так это обычно воспринимают в арабском мире.

– Кого же тогда хотят защитить американцы, развивая такую бурную деятельность в этом регионе, если не израильтян?

– Израильтяне в состоянии позаботиться о себе сами, пока получают поддержку американцев, а она им гарантирована благодаря тому, что они очень неплохо представлены в Вашингтоне. Нет, американцы должны защищать слабых и шатких, разлагающихся и коррумпированных, тех, кто стоит на страже их самых главных и самых священных интересов – нефти. Я уверен, – и я не какой-то одинокий безумец, сторонник очередной теории заговора, – что они захватили Ирак для защиты саудовского королевского семейства.

– Саддам Хусейн зарекомендовал себя не самым удобным соседом.

– Именно так. Так что на основании событий прошлого был разработан идеальный сценарий, – сказал Диури. – Каждый мог понять, что после первой войны в Персидском заливе в девяносто первом Хусейн стал просто отработанным материалом, вот почему Буш-старший оставил его в покое и не стал создавать вакуум власти, чреватый опасной неопределенностью. Американцам повезло: Саддам продолжал кривляться на своей маленькой сцене с самоуверенностью арабского национального героя. Он был жесток, он осуществлял геноцид, он травил газом курдов и проводил массовое уничтожение шиитов. Было очень легко создать образ злого гения, который дестабилизирует обстановку на Ближнем Востоке. Они даже ухитрились обвинить его в событиях одиннадцатого сентября.

– Но он действительно был жестоким, агрессивным и деспотичным, – заметил Фалькон.

– Когда же силы коалиции обратят внимание, скажем, на Роберта Мугабе в Зимбабве? – поинтересовался Диури. – Но таковы уж правила игры у американцев. Они вносят в общую картину крупицы правды, что только осложняет дело.

– Если Саддам – отработанный материал, почему саудовская монархия сочла, что ей нужна защита?

– Она начала опасаться военной силы, которую сама же и создала, – ответил Диури. – Чтобы поддержать доверие к себе в арабском мире как к стражам святынь ислама, они финансировали медресе, религиозные школы, которые стали рассадником экстремизма. Как и всем загнивающим режимам, им свойственна паранойя. Они ощутили неприязнь к себе арабского мира и его экстремистских групп. Саудовцы не могли пригласить американцев войти в их страну, как они это сделали в девяносто первом, но они могли попросить их обосноваться по соседству. Американцам это сулило двойную выгоду: они не только защищали свои неизменные нефтяные интересы, но и отвлекали силы террористов от своей родины, создавая мишень в самом сердце исламского мира. Буш выплатил долги нефтяным компаниям, американский народ почувствовал себя в большей безопасности, и все это – под видом того, что силы Добра наносят сокрушительный удар по силам Зла.

Наступило молчание; Диури закурил первую за утро сигарету и отпил еще несколько глотков чая. Фалькон продолжал сосать сладкую, вязкую жидкость из своего стакана. Вопрос, с которым он приехал, распирал ему грудь.

– Чай, сигареты, продукты… все это – средства для ведения переговоров, – загадочно произнес Диури.

Фалькон изучал Якоба, глядя на него поверх стакана. Шпионы, даже те, которыми движут простые и ясные мотивы, должны быть сложными людьми. Неприятная, но необходимая особенность их личности – потребность (а значит, и способность) обманывать. Но почему «шпион»? Почему он сам поставляет информацию Марку Флауэрсу? Потому что он начал считать иллюзорную жизнь утомительной. Мнимая реальность политиков с их подковерной борьбой, бизнесменов с их самоуверенными широкими улыбками, ученых мужей с их напыщенностью: за ней было утомительно наблюдать по телевизору, сознавая, что ее покров очень тонок. Он шпионил не потому, что хотел обменять одну шаткую иллюзию на другую, в которой он обладал чуть большей информированностью: просто ему нужно было напоминать себе, что приятие существующего порядка вещей означает пассивность, а он уже понял, как опасны нерешительность и бездействие, он обнаружил эти качества в собственной душе. Но то, о чем он собирался попросить своего друга Якоба Диури, было настоящим шпионажем, а не какими-то деталями, которые он дает Марку Флауэрсу, чтобы тот заполнял пробелы в своих головоломках. Он собирается попросить Якоба передавать информацию, которая может привести к аресту, а может быть, и гибели тех, кого он, возможно, знает.

– Ты задумался, Хавьер, – проговорил Диури. – Обычно на этой стадии разговора европейцы начинают ерзать в кресле от скуки, потому что им не хочется говорить об Ираке, о палестинском вопросе и об остальных ужасных проблемах, не имеющих решения. У них больше нет аппетита к полемике. Мои коллеги по миру моды предпочитают обсуждать новый альбом «Колдплей»[65]65
  Популярная британская рок-группа.


[Закрыть] или костюмы в новом фильме База Лурмана.[66]66
  Лурман Баз (р. 1962) – известный австралийский режиссер.


[Закрыть] Даже бизнесмены больше любят говорить о футболе, теннисе и гольфе, чем о международной политике. Похоже, мы, арабы, производим товар, который никому не нужен. Мы заняли рыночную нишу самых скучных бесед в мире.

– Это должно только подстегивать арабов: у вас нет того, чего вы хотите. А тот, кто чувствует себя комфортно, никогда не захочет говорить о том, что вызывает у него чувство дискомфорта.

– Мне вполне комфортно, – возразил Диури.

– Разве? – спросил Фалькон. – Ты богат, но есть ли у тебя то, чего ты хочешь? Ты знаешь, чего ты хочешь?

– Комфорт у меня ассоциируется со скукой, – заметил Диури. – Может быть, дело в моем прошлом, но я не выношу самоуспокоенности. Я хочу перемен. Хочу перманентной революции. Только так я чувствую, что живу.

– Большинство марокканцев, с которыми я говорил, хотели бы обрести комфорт в виде работы, дома, семьи и стабильного общества.

– Если они всего этого хотят, они должны быть готовы к переменам.

– Никто из них не хочет терроризма, – сказал Фалькон. – И режима наподобие талибского.

– Многих ли из них ты убедил осудить теракты?

– Никто из них не одобрял…

– Я имею в виду полное и недвусмысленное осуждение, – отчеканил Диури.

– Только те, кто убедил себя, что теракты осуществили израильтяне.

– Сам видишь, арабское сознание – тонкая вещь, – заметил Диури, постукивая по виску.

– Во всяком случае, они не считали терроризм достойным занятием.

– А ты знаешь, когда терроризм – действительно достойное занятие? – спросил Диури, направляя на Фалькона меловую палочку своей французской сигареты. – Терроризм считался достойным занятием, когда евреи боролись с британцами за право создать сионистское государство. При этом он считался недостойным занятием, когда палестинцы применяли экстремальные меры против евреев, чтобы вернуть себе землю и собственность, которую у них, у палестинцев, отобрали. Террористы становятся приемлемыми фигурами, когда они набирают достаточно силы, чтобы их можно было признать борцами за свободу. Когда же они слабы и лишены гражданских прав, они – просто обычные кровавые убийцы.

– Но мы сейчас не об этом, – возразил Фалькон, стараясь побороть разочарование оттого, что разговор снова уходит в сторону.

– Это ощущение никуда не денется, – продолжал Диури. – Острая игла несправедливости раздирает нутро каждого араба. Они знают: то, что делают эти безумные фанатики, – неправильно. Но чувство обиды оказывает странное воздействие на сознание человека. Униженность идет рука об руку с экстремизмом. Возьми хотя бы Германию перед Второй мировой. Сила чувства униженности в том, что оно – глубоко личное. Каждый может это подтвердить, вспомнив свою первую детскую обиду. Экстремисты вроде бен Ладена или Заркави[67]67
  Аз-Заркави Абу Мусаб – лидер одной из входящих в состав «Аль-Каеды» террористических групп, действующих в Ираке.


[Закрыть] отлично понимают, что обида становится по-настоящему опасным чувством, когда она делается коллективной, поднимается на поверхность и снабжается ясной целью для того, чтобы эту обиду можно было проявить. Вот чего хотят террористы. Вот какова конечная цель их акций. Они словно говорят: «Смотрите, если мы сможем сделать все это вместе, значит, мы сильны».

– А что потом? – поинтересовался Фалькон. – Так ты дойдешь до славных времен Средневековья.

– Вперед, в прошлое, – произнес Диури, сминая сигарету в серебряной ракушке пепельницы. – Я не уверен, что мы должны платить такую цену, чтобы утолить свои обиды.

– Ты когда-нибудь слышал о такой организации – ВОМИТ? – спросил Фалькон.

– Это антимусульманский сайт, здесь к нему относятся с большой злобой, – ответил Диури. – Сам я его не видел.

– Как я понимаю, на сайте перечисляются жертвы мусульманских акций против гражданского населения, причем не только в западном мире, но и атаки мусульман против мусульман, например, террористов-самоубийц, взрывавших иракских полицейских-новобранцев, женщин, убитых «во имя чести», групповые изнасилования, призванные «вселить стыд»…

– К чему ты клонишь, Хавьер? – спросил Диури, прищурившись. – Ты хочешь сказать, что в деятельности этой организации есть какой-то смысл?

– Насколько я знаю, они не вкладывают в это никакого смысла, они просто ведут счет.

– А название сайта?

– «Vomit» выражает отвращение…

– Видишь ли, жизнь мусульманина ценится на Западе сравнительно дешево. Подумай о том, как высоко оценили жизнь каждого из трех тысяч погибших в башнях-близнецах, сколько средств было вложено в каждого из взорванных мадридских пассажиров, общим числом сто девяносто один, или в пятьдесят с лишним человек, которые погибли при взрывах в Лондоне. А теперь оцени стоимость ста тысяч мирных иракцев, которые отдали свои жизни во время операций, предшествовавших вторжению. Стоимость считается нулевой. Я не уверен, что эти смерти вообще кто-то регистрировал, – проговорил Диури. – Был ли сайт, где перечислялись жертвы сербских зверств в Боснии? А нападений индуистов на индийских мусульман?

– Не знаю.

– Вот почему ВОМИТ – антимусульманская организация. Они выделяют акции немногочисленных фанатиков и взваливают вину за эти акции на весь регион, – произнес Диури. – Если бы ты сказал мне, что это они взорвали вчера мечеть в Севилье, я бы не удивился.

– Они обозначили свое присутствие, – сказал Фалькон. – Наша разведслужба, СНИ, знает о них.

– А еще о ком знает СНИ? – раздраженно спросил Диури.

– Ситуация очень запутанная, – проговорил Фалькон. – И мы ищем умных людей со связями, которые могут получать нужную информацию и которые хотят помочь нам.

Фалькон посасывал чай, мысленно благодаря собеседника за этот поворот беседы. Наконец-то удалось высказать вопрос открыто. Ему не верилось, что он сумел это произнести. Похоже, не верилось в это и Якобу Диури, который, моргая, сидел по другую сторону инкрустированного столика.