Текст книги "Тайные убийцы"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

– Если это попадет в прессу, у меня не останется выбора, мне придется его обвинить, – сказал Фалькон. – Он похитил полицейское оружие, и против него можно возбудить серьезное дело о покушении на убийство.

– Я не буду говорить об этом журналистам. Даю вам слово.

– Вы только что спасли карьеру одного из лучших моих сотрудников, – заметил Фалькон, сходя с крыльца.

Он направился к воротам, но потом снова повернулся к Аларкону.

– Как я понимаю, после вчерашнего вечернего совещания Лукрецио Аренас и Сезар Бенито еще в Севилье, – сказал он. – Я бы хотел встретиться наедине с кем-то из них или с обоими, пока информация, которую я вам только что сообщил, не стала известна общественности.

– Сезара не будет. Он уезжает на конференцию в Мадрид, остановится в «Холидей-инн»,[88]88
  «Холидей-инн» – международная сеть гостиниц.


[Закрыть] – ответил Аларкон. – Как вы думаете, семьдесят два часа от старта политической карьеры до ее полного краха, когда никакого политического будущего не остается, – это рекорд Испании?

– Сейчас у вас есть преимущество: вы лично чисты. Если вы его сохраните, у вас всегда останется политическое будущее. Крах наступает, только когда вы оказываетесь замараны преступлением, – проговорил Фалькон. – Ваш старый друг Эдуардо Риверо может это подтвердить благодаря бездонной сокровищнице своего опыта.

Кристина Феррера и Фернандо расположились на заднем сиденье машины Фалькона. Она сковала ему руки за спиной, и сейчас он сидел, опершись головой о спинку переднего кресла. Фалькон подумал, что они поговорили, но потом устали. Он повернулся к ним с водительского места.

– Сеньор Аларкон не будет выдвигать обвинений и не будет рассказывать об этом инциденте журналистам, – сказал он. – А если бы я выдвинул против вас иск, я бы потерял одного из лучших своих сотрудников, ваша дочь потеряла бы отца, единственного из своих родителей, и ее бы отдали в детский дом или же отправили бы к бабушке и дедушке. Вы бы отправились в тюрьму как минимум на десять лет, и Лурдес успела бы вас забыть. Как вы думаете, стоит ли платить такую цену за вспышку неуправляемого гнева, Фернандо?

Кристина Феррера посмотрела в окно, помаргивая от облегчения. Фернандо оторвал голову от переднего кресла.

– А если бы вас совсем поглотила ярость, если бы ваша ненависть оказалась такой острой, что доводы разума на нее бы уже не действовали, и вы бы действительно убили Хесуса Аларкона, тогда все, о чем я сказал, осталось бы в силе, только ваш тюремный срок был бы длиннее и на вашей совести была бы смерть невинного человека, – продолжал Фалькон. – Как вам это, на рассвете нового дня?

Фернандо смотрел прямо перед собой, через ветровое стекло, на улицу, где становилось все светлее.

Он ничего не сказал. Сказать было нечего.

38

Севилья

9 июня 2006 года, пятница, 08.17

– Вчера вечером вы не пришли на сеанс, – сказала Алисия Агуадо.

– Я была не в состоянии, – ответила Консуэло. – Я ушла от вас, отправилась в аптеку с рецептом, который вы мне выписали, купила лекарства, но не приняла их. Я приехала к сестре и провела почти весь день в ее комнате для гостей. Какое-то время я так плакала, что даже не могла дышать.

– Когда вы плакали в последний раз?

– Вообще не думаю, чтобы я когда-нибудь… По-настоящему – никогда. От горя – нет, – проговорила Консуэло. – Я даже не помню, чтобы я плакала в детстве, разве что когда поранюсь или ударюсь. Мама говорила, что я была тихим ребенком. Мне кажется, я не была плаксой.

– И как вы сейчас себя чувствуете?

– А вы не можете определить? – Консуэло дернула запястьем под пальцами Агуадо.

– Расскажите.

– Такое состояние трудно описать, – произнесла Консуэло. – Не хочу показаться слезливой дурой.

– «Слезливая дура» – это хорошее начало.

– Мне сейчас лучше, я давно так себя не ощущала, – продолжала Консуэло. – Не могу сказать, чтобы я сейчас чувствовала себя хорошо, но это ужасное ощущение какой-то подступающей мерзости прошло. И странные сексуальные позывы тоже пропали.

– Значит, вам больше не кажется, что вы сходите с ума? – осведомилась Агуадо.

– Не уверена, – призналась Консуэло. – Я совсем утратила ощущение равновесия. Похоже, я испытываю не одно чувство, а одновременно два противоположных. Я ощущаю себя пустой и при этом полной, храброй и испуганной, сердитой и миролюбивой, счастливой и при этом охваченной горем. Я не могу найти середину.

– Не ждете же вы, что ваше сознание исцелится после двадцати четырех часов плача, – заметила Агуадо. – Как вам кажется, сможете вы описать то, что с вами произошло вчера утром? Вы пришли к пониманию, которое вас совершенно перевернуло. Я хотела бы, чтобы вы об этом поговорили.

– Не уверена, что я смогу вспомнить, как это всплыло, – ответила Консуэло. – Это как бомба, которая взорвалась у нас в Севилье. Столько всего успело произойти, что сейчас кажется, будто это было десять лет назад.

– Я потом объясню вам, как это всплыло, – сказала Агуадо. – Сосредоточьтесь на том, что произошло. Постарайтесь описать это как можно подробнее.

– Все началось как некое давление, словно поперек моего сознания натянули мембрану, мутную пленку из латекса, и что-то пыталось сквозь нее прорваться, что-то или кто-то. Со мной такое бывало раньше. При этом я всегда чувствую тошноту, словно я – уже не просто «навеселе», но еще и не совсем пьяная. Когда это случалось со мной раньше, я старалась прогнать это ощущение, берясь за какое-нибудь дело, например разбирая сумочку. Физическое действие помогало возвращать чувство реальности, но все равно потом у меня оставалось ощущение чего-то неминуемого, чего-то, что пришло не для того, чтобы исчезнуть. Интересно то, что несколько лет назад такие переживания прекратились.

– Их заменило что-то другое?

– Тогда мне так не казалось. Я просто была рада избавиться от этих ощущений. Но теперь я понимаю, что именно тогда меня начали одолевать сексуальные желания, – проговорила Консуэло. – Точно так же, как давление приходило во время спада мозговой активности, появлялись и эти желания – во время деловой встречи, или когда я играла с детьми, или когда примеряла новые туфли. Меня тревожило, что я не могу контролировать время их возникновения, потому что они сопровождались образами, которые вызывали у меня отвращение к себе.

– И что же было вчера? – спросила Агуадо.

– Мембрана появилась снова, – сказала Консуэло, и у нее вдруг увлажнились ладони, лежащие на подлокотниках кресла. – Возникло давление, но оно было гораздо сильнее, чем прежде, и казалось, оно нарастает с невероятной скоростью, я подумала даже, что у меня вот-вот лопнет голова. У меня действительно возникло ощущение, что она лопается, вернее – раскалывается на части, и это сопровождалось чувством, какое бывает во сне при нескончаемом падении. Я подумала, что это все. Мне конец. Чудовище поднялось из глубины, и теперь я сойду с ума.

– Но этого не произошло, не так ли?

– Не произошло. Чудовища не было.

– А было там что-нибудь вообще?

– Это просто была я. Одинокая молодая женщина на улице, залитой дождем, полная горя, отчаяния и чувства вины. Я не знала, что делать с собой.

– Когда мы об этом говорили, вы рассказывали о человеке, которого знали, – сказала Агуадо. – О мадридском арт-дилере.

– Ах да, о нем. Я вам говорила, что он убил человека?

– Да, но вы сообщили мне об этом довольно своеобразно.

– Теперь вспоминаю, – проговорила Консуэло. – Я сказала вам об этом так, словно его преступление было больше, чем мое собственное.

– Что это значит?

– Что я считала, будто совершила преступление? – с вопросительной интонацией произнесла Консуэло. – Хотя я ведь знала о том, что я совершила. Я всегда признавала тот факт, что я делала аборты, и даже тот омерзительный путь, которым я достала деньги на первый из них.

– Что привело к известному смятению в вашем сознании, – проговорила Агуадо. – Сексуальные образы…

– Не понимаю.

– Вы упоминали о боли, которую испытываете, когда смотрите, как спят ваши дети, особенно младший. Что это, по-вашему, было такое?

Консуэло глотнула воздух; во рту у нее сгустилась слюна, слезы наполнили глаза и потекли по лицу.

– Раньше вы говорили мне, что эту боль вам причиняет любовь, – сказала Агуадо. – Вы по-прежнему думаете, что это любовь?

– Нет, – ответила Консуэло спустя несколько долгих минут. – Это было чувство вины из-за того, что я совершила, и печаль из-за того, что могло быть.

– Вернитесь в то время, когда вы стояли на залитой дождем улице. По-моему, вы мне говорили, что смотрели на элегантных людей, которые выходили из художественной галереи. Вы помните, о чем вы думали, перед тем как решили стать как они, «заново придумать» себя?

Последовало долгое молчание. Агуадо не шевелилась. Она смотрела прямо перед собой своими невидящими глазами и ощущала пульс под своими пальцами, как разматывающуюся нить.

– Я почувствовала раскаяние, – произнесла Консуэло. – Я подумала, что лучше бы я этого не совершала. И когда я увидела людей, которые выходили на улицу, я подумала: вот они – не из тех, кто позволил бы себе дойти до такого состояния. Тогда я и решила перестать быть этой бедной, жалкой, одинокой личностью на мокрой улице и стать кем-то еще.

– И хотя вы всегда «осознавали» то, что совершили, все же чего-то недоставало. Чего?

– Того человека, который это совершил, – ответила Консуэло. – Меня.

Ордеры на обыск дома Эдуардо Риверо, офисов «Фуэрса Андалусия», квартиры Анхела Зарриаса и резиденции Агустина Карденаса были выписаны в 7.30 утра. К 8.15 эксперты, вошедшие в помещения, уже успели скопировать содержимое компьютерных дисков и, собирая вещественные доказательства, партиями отправляли их в управление полиции. Комиссар Эльвира, все шесть сотрудников отдела убийств и три человека из антитеррористического отдела КХИ в 8.45 собрались в управлении полиции на стратегическое совещание. Была выдвинута идея: команда из девяти человек будет допрашивать трех подозреваемых в течение тринадцати с половиной часов, с несколькими перерывами. Чтобы подозреваемые не успели установить слишком близкие связи со следователями и привыкнуть к определенному стилю допросов, было решено, что каждый член команды будет допрашивать каждого подозреваемого по полтора часа. Пока первые три опрашивающих будут работать, следующая смена будет наблюдать за процессом, а третья смена – отдыхать или обсуждать результаты. Обед будет в три часа дня, тогда же пройдет еще одно тактическое совещание. Следующий цикл продлится с четырех дня до десяти вечера, и, если никто из подозреваемых не поддастся, будет устроен перерыв на ужин, а завершающая серия допросов начнется в полночь и продлится полтора часа.

Цель допросов – не убедить задержанных сознаться в убийстве Татеба Хассани, а вынудить их рассказать, кто свел с ним «Фуэрса Андалусия», почему его наняли, куда отправляли документы, которые он делал, и кто еще присутствовал на ужине, где был отравлен Татеб Хассани.

Всеми владела усталость. Когда совещание кончилось, раздались вздохи, руки ерошили волосы, снимались пиджаки, закатывались рукава рубашек. Было решено, что Фалькон сначала возьмет Анхела Зарриаса, Рамирес будет обрабатывать Эдуардо Риверо, а Баррос начнет с Агустина Карденаса. Как только им сообщили, что подозреваемых привели в комнаты для допросов, они спустились вниз.

Феррера должна была беседовать с Анхелом Зарриасом после Фалькона. Они стояли перед стеклянным смотровым окном, глядя на него. Он сидел за столом в белой рубашке с длинными рукавами, сложив ладони и не отрываясь глядя на дверь. Он выглядел спокойным. Фалькон почувствовал себя слишком уставшим для того, чтобы с ним бороться.

– Вы увидите, что Анхел Зарриас – очень обаятельный человек, – предупредил Фалькон. – Особенно ему нравится общаться с женщинами. Я не очень хорошо его знаю, потому что он из тех, кто держит тебя своим обаянием на расстоянии. Но за всеми их действиями должен стоять какой-то реальный человек. Фанатик, который и стал главной пружиной заговора. Вот до кого мы хотим добраться, а когда мы до него доберемся, мы хотим выставить его на всеобщее обозрение, и пусть это длится как можно дольше.

– И как вы собираетесь это сделать? – поинтересовалась Феррера. – Он же, можно сказать, ваш зять.

– Я кое-чему научился у Хосе Луиса. – Фалькон кивнул на комнату, где сидел Риверо и куда только что вошел Рамирес.

– Тогда я буду наблюдать за вами обоими, – пообещала Феррера.

Анхел Зарриас поднял глаза, когда Фалькон открыл дверь. Он улыбнулся и встал.

– Рад, что ты пришел, Хавьер, – проговорил он. – Так рад, что ты пришел. Ты говорил с Мануэлой?

– Я говорил с Мануэлей, – ответил Фалькон. Усевшись, он не стал включать записывающую аппаратуру и проводить обычную процедуру представлений. – Она очень рассержена.

– Что ж, люди по-разному реагируют, когда их близких людей арестовывают среди ночи по обвинению в убийстве, – промолвил Зарриас. – Вполне могу себе представить, что некоторые из-за этого сердятся. Не знаю, как бы я сам чувствовал себя на ее месте.

– Она была рассержена не из-за твоего ареста, – сказал Фалькон.

– Она довольно свирепо обошлась с твоими ребятами, – заметил Анхел.

– Это после того, как я с ней поговорил, она… впала в необузданную ярость, – сказал Фалькон. – Думаю, это верное описание.

– Когда ты с ней говорил? – взволнованно-озадаченно спросил Анхел.

– Сегодня, часа в два ночи, – ответил Фалькон. – К тому времени она уже оставила у меня на мобильном около пятидесяти посланий.

– Разумеется… Это в ее духе.

– Как ты знаешь, иногда с ней страшновато иметь дело, когда она взвинчена, – заметил Фалькон. – Я не мог просто сообщить, что ты арестован по подозрению в убийстве, и отключиться. Ей обязательно надо было узнать, кто, где и почему.

– И что же ты ей сказал?

– Я вынужден был рассказать ей лишь часть, так как, разумеется, тут есть законодательные ограничения, но, могу тебя уверить, я сказал ей только правду.

– И какую же «правду» ты ей поведал?

– А вот это ты должен сказать мне, Анхел. Ты – тот, кто совершил преступление, я – тот, кто задает вопросы, а между нами – правда. Идея в том, чтобы в ходе беседы мы постепенно добрались до самой ее сути, но это не мое дело – говорить тебе о том, что, по моему мнению, ты совершил. Это твоя работа.

Наступило молчание. Зарриас посмотрел на выключенную аппаратуру. Фалькон с удовольствием отметил, что он смутился. Он наклонился, включил запись и представил участников допроса.

– Почему ты убил Татеба Хассани? – спросил он, откидываясь назад.

– А если я скажу, что не убивал его?

– В рамках этого допроса мы можем для удобства считать, что между убийством и заговором с целью совершения убийства нет разницы, – проговорил Фалькон. – Теперь тебе будет легче ответить на вопрос?

– А если я скажу, что не имею никакого отношения к убийству Татеба Хассани?

– Твое имя, как и имя Агустина Карденаса, уже назвал организатор последнего ужина Татеба Хассани, ставшего для него роковым, – Эдуардо Риверо. Кроме того, о твоем присутствии на месте преступления сообщил один из слуг, работающих в его доме, – сказал Фалькон. – Так что тебе очень трудно будет доказать, что ты не имеешь никакого отношения к смерти Хассани.

Анхел Зарриас пристально посмотрел Фалькону в лицо. На Фалькона смотрели так и раньше. У него была старая методика, которую он применял до своего душевного слома 2001 года: отвечать на это взглядом, закованным в стальную броню. Новая же методика была такова: принимать эти взгляды, доводить их до края глубокого колодца, таящегося у него в душе, и приглашать заглянуть вниз. Это он и проделал сейчас с Анхелом Зарриасом. Но Зарриас не пошел за ним. Он выглядел твердым человеком, но он никогда не доходил до края. Он отвел глаза и стал осматривать комнату.

– Давай не будем слишком погружаться в детали, – проговорил Фалькон. – Меня не интересует, кто куда подложил цианид или кто присутствовал, когда Агустин Карденас делал свою чудовищную работу. Хотя меня действительно занимает, чья это была идея – зашить Татеба Хассани в саван. Вы нашли для него подходящие исламские молитвы? Вы его вымыли, перед тем как зашить? Потому что нам это было трудновато определить, когда мы нашли его, раздувшегося и воняющего, в разодранном саване, на свалке под Севильей. Но, мне кажется, это было неплохое проявление уважения к одной религии со стороны другой. Это была твоя идея?

Анхел Зарриас оттолкнул стул и стал возбужденно мерить шагами комнату.

– Ты уже сейчас не хочешь мне отвечать, Анхел, а ведь мы только начали.

– Какого черта, чего ты от меня ждешь?

– Ладно. Я знаю. Это трудно. Ты всегда был хорошим католиком, горячо верующим человеком. Тебе даже удалось заставить Мануэлу посещать службы, и она наверняка обожала тебя за это, – проговорил Фалькон. – Чувство вины ослабляет хороших людей – таких, как ты. Жить со смертным грехом на душе страшно, и не менее жутко готовиться исповедаться в ужаснейшем из человеческих злодеяний. Но я облегчу твое положение. Давай на время забудем о Татебе Хассани и побеседуем на более приятные для тебя темы – о том, о чем ты сможешь говорить, что расслабит твои голосовые связки, так что потом ты, быть может, сумеешь порассуждать и о более сложных материях.

Анхел Зарриас прервал свой путь и повернулся к Фалькону. Плечи его ссутулились, грудь напоминала своды собора, которые вот-вот обрушатся.

– Ну, задавай свой вопрос.

– Где ты был в среду, седьмого июня, днем, между половиной второго и тремя часами?

– Не могу вспомнить. Вероятно, обедал.

– Сядь подумай, – сказал Фалькон. – Это было в день после взрыва. Тебе позвонил отчаявшийся человек. Я уверен, что ты это вспомнишь: один из твоих ближних попал в беду, ему нужно было с тобой поговорить.

– Ты знаешь, кто это, значит, ты и скажи, – произнес Анхел и вновь начал свою нервную прогулку.

– Сядь, Анхел! – взревел Фалькон.

Зарриас никогда раньше не слышал, как Фалькон кричит. Его поразило, какой гнев, оказывается, клокочет под этой спокойной поверхностью. Крутанувшись на каблуке, он повернулся к стулу, сел и стал смотреть в стол, плотно сжав ладони.

– Тебя видел и опознал охранник, – сообщил Фалькон.

– Я пошел в Археологический музей и встретился там с человеком по имени Рикардо Гамеро.

– Тебе известно, что случилось с Рикардо Гамеро примерно через полчаса после того, как ты с ним поговорил?

– Он совершил самоубийство.

– Ты был последним человеком, который говорил с ним лично. О чем вы разговаривали?

– Он рассказал, что у него возникли чувства к одному мужчине. Ему было очень стыдно, он был очень расстроен.

– Ты лжешь, Анхел. Чтобы высокопрофессиональный агент КХИ оставил рабочее место в разгар самого серьезного антитеррористического расследования, какое когда-либо случалось в этом городе, и отправился обсуждать с тобой свои сексуальные порывы?

– Ты задал вопрос – я ответил, – произнес Зарриас, не отрывая взгляда от стола.

Три четверти часа Фалькон бомбардировал Зарриаса вопросами о Рикардо Гамеро, но не смог заставить его отойти от этой версии событий. Он обвинил Зарриаса в том, что тот вынудил Мигеля Барреду из «Информатикалидад» повторить ту же ложь. Зарриас ни единым движением не показал, что знает этого человека, не доставив Фалькону даже этого удовольствия. Фалькон сделал вид, что вызывает Барреду в управление полиции на допрос. Зарриас мрачно ждал, зная, что балансирует на грани между жизнью и смертью заживо.

Уже давно перевалило за десять, когда Фалькон вернулся к убийству Татеба Хассани. Зарриас был болезненно-бледным, ему нелегко давалось поддержание этой стены обмана. Один глаз налился кровью, нижние веки набрякли, обнажив поблескивающие, испещренные красноватыми прожилками белки.

– Давай еще раз поговорим о Татебе Хассани, – предложил Фалькон. – Марио Гомес, слуга, видел, как вы с Риверо и Хассани поднимаетесь по лестнице дома Риверо, направляясь в помещения «Фуэрса Андалусия», чтобы поужинать за столом «а-ля фуршет», который он только что накрыл. Было девять сорок пять вечера. Риверо сказал нам, что Агустин Карденас прибыл чуть позже и припарковал свой автомобиль под аркой у входа. Расскажи мне, что случилось начиная с того момента, как вы поднялись по лестнице, и кончая тем моментом, когда труп Татеба Хассани спустили вниз, чтобы положить в «мерседес Е500» Агустина Карденаса.

– Мы пили охлажденную мансанилью, ели маслины. Агустин появился в десять с минутами. Мы угощались «а-ля фуршет». Эдуардо открыл какое-то особенное вино, «Вега Сицилия». Мы ели, мы пили, мы болтали.

– Во сколько приехали Лукрецио Аренас и Сезар Бенито?

– Они не приезжали. Их там не было.

– Марио Гомес сказал, что там хватило бы еды на восьмерых.

– Эдуардо всегда славился щедрыми порциями.

– На каком этапе ужина ты подал цианид Татебу Хассани?

– Ты же не собираешься заставлять меня обвинять себя самого, – заметил Анхел. – Пусть в этом разбирается суд.

– Каким образом тебя познакомили с Татебом Хассани?

– Мы встретились в Торговой палате.

– Что для вас делал Татеб Хассани?

– Помогал вырабатывать нашу иммиграционную политику.

– Хесус Аларкон утверждает, что она уже была разработана несколько месяцев назад.

– Татеб Хассани обладал огромными знаниями о Северной Африке. Он прочел много докладов ООН о массовом насилии, которое учиняли нелегальные иммигранты в анклавах Сеута и Мелилья. Мы вводили в свою политику новые идеи. Мы даже не представляли себе, какими своевременными окажутся его взгляды в свете шестого июня.

Фалькон объявил, что допрос окончен, и остановил запись. Сейчас было важнее подготовить Зарриаса к следующей беседе. Ему в лицо швырнули много обезоруживающих доказательств, но он укрылся в себе, в своей раковине, сосредоточив все свои силы на обороне. Фалькону удалось нанести этой оболочке лишь поверхностные повреждения. Теперь он должен был сделать его уязвимым.

– Мне пришлось рассказать Мануэле, – проговорил Фалькон. – Ты знаешь, какая она. Я сказал ей, что вы вынуждены были убить Татеба Хассани, потому что он был единственным внешним человеком в вашем заговоре, а значит, лишь он, Хассани, представлял для этого заговора угрозу. Если бы его оставили в живых, у «Фуэрса Андалусия» появилось бы слабое место. Мануэла не готова была воспринимать такие обобщения, и я волей-неволей должен был выложить ей подробности: как ты его нанял и где были обнаружены вещественные доказательства с его почерком. Конечно, она знает тебя, Анхел. Она очень хорошо тебя знает. Но она не до конца осознавала, насколько далеко успело зайти твое увлечение. Она не понимала, что ты из человека крайних взглядов превратился в фанатика. Она так тобой восхищалась, Анхел, ты ведь это знаешь, правда? Своей позитивной энергией ты очень ей помог. И мне ты тоже помог. В свое время ты спас мои отношения с ней, а для меня это было важно. Думаю, она могла бы простить тебе твою извращенную попытку наконец заполучить реальную власть, даже если не разделяла твоих радикальных убеждений. Она считала, что ты, по крайней мере, человек чести. Но есть одна вещь, которую она тебе простить не сможет.

Наконец Зарриас поднял взгляд, словно выплыл из глубин собственного «я». Усталые, опухшие глаза с набрякшими веками вдруг зажглись интересом. В это мгновение Фалькон вдруг осознал то, в чем он раньше не был уверен: Анхел любил Мануэлу. Фалькон знал, что его сестра привлекательна, многие говорили ему, что считают ее забавной и что она в высшей степени обладает вкусом к жизни, и он видел, как она без малейших усилий покоряет мужчин, разыгрывая перед ними то девочку, то взрослую женщину. Но Фалькон слишком хорошо ее знал, и ему всегда казалось невероятным, чтобы кто-то, не будучи родственником Мануэлы, мог полюбить ее абсолютно и безоглядно, потому что у нее имелось множество недостатков и неприятных черт, которые постоянно были на виду. Однако, очевидно, она давала Анхелу что-то, чего ему не хватало в его предыдущем браке, потому что сейчас было совершенно ясно видно: ему нужно знать, почему она его возненавидела.

– Я слушаю, – произнес Зарриас.

– Она не сможет простить того, как ты разговаривал с ней в то утро, когда вы уже запланировали взрыв бомбы, а она еще не успела продать свою недвижимость.