Текст книги "Компания чужаков"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

– В списке значилось шесть имен, – сказала она.

– Шесть? – переспросил он. – Вы уверены, что именно шесть?

– Еще шесть недель тому назад я профессионально занималась математикой, – не выдержала Андреа. – Уж до шести я как-нибудь сосчитаю, не собьюсь.

– Назовите имена.

– Андрей Юрьев, Иван Кореневский, Олег Якубовский, Алексей Волков, Анатолий Осмоловский и один немец, Лотар Штиллер.

– Это придется проверить, – без экивоков отрубил генерал.

– Проверить?

– Вы проделали отличную работу.

– Как это возможно проверить, мистер Громов?

– Пошлю в «горячую комнату» другого агента… человека со статусом «десять красный».

От возмущения у Андреа не нашлось слов.

– Вы доказали свою надежность, – подбодрил ее Громов. – На что и было рассчитано это маленькое… упражнение.

Ему было наплевать, сердится она или нет.

– Больше никаких шагов не предпринимайте, ждите моих указаний, – завершил он разговор, надевая пальто.

Протянул Андреа конверт.

– Что это?

– Пятьсот фунтов стерлингов.

– Я не возьму ваших денег.

– Ваша мать не была столь… высокомерна, – возразил генерал, и Андреа воочию увидела ящик номер семьсот восемнадцать, аккуратно скользящий на свое место в сейфе.

В тот выходной перед домом Андреа откуда ни возьмись возник Льюис Крейг. Он позвонил в дверной звонок, но Андреа не открыла. Он остался стоять перед домом, потом, замерзши, принялся расхаживать взад-вперед по тротуару, заглядывал в окна гостиной, прижимался лицом к витражному стеклу парадной двери. На время ланча Льюис отлучился, однако вскоре вернулся, и Андреа поняла, что ей придется встретиться с ним лицом к лицу или так и сидеть дома, словно в осажденной крепости.

Она бы предпочла не впускать Льюиса в дом, поговорить прямо на крыльце, но он, обойдя ее, устремился в прихожую. Вид у него был затравленный, куда девалась присущая ему опрятность? Волосы стояли дыбом, как будто его сильно напугали, глаза потемнели и запали от бессонницы.

– Я тебя искал, – заговорил он.

– Я жила у друзей, пока…

– Да-да, твои квартиросъемщики, американцы, сказали мне.

– Только что вернулась к себе домой, – сообщила она, пытаясь удержать беседу на этом бытовом уровне.

– Мы с Мартой ездили в Штаты.

– Значит, в конце концов ты поехал.

– Она уехала раньше, я поехал следом, – сказал Льюис. – В Кембридже я чуть с ума не сошел.

Повисло долгое молчание. От Льюиса пахло отчаянием, этим смрадом невозможно было дышать, но и не было средства как-то облегчить его муки.

– Прости меня, – взмолился он, губы его вытянулись в белую ниточку, так крепко он их сжимал, пытаясь удержать, скрыть свою боль. Андреа на миг показалась самой себе садисткой. – Я только… я не могу больше… Андреа, я не вынесу этого!

– Наши отношения закончены, Льюис. Продолжения быть не может.

– Не могли бы мы?..

– Что?

– Поговорить?

– Мы поговорили. Я тебя простила. А теперь ступай.

– Но я не могу… Я должен быть с тобой. Я все время думаю о тебе, не могу остановиться.

– И как же ты думаешь обо мне, Льюис? – разъярилась она. – Где и как ты представляешь себе меня? На садовой скамейке? На заднем сиденье автомобиля? На твоей кровати с медными шишечками? В сарае среди кирок и мотыг?

Льюис явно возбудился.

– Марта меня бросила, – зачастил он. – Мы… мы могли бы теперь быть вместе… по-настоящему.

– Нет.

Он то и дело отбрасывал с лица непослушные волосы, касался щек, словно успокаивая себя этими прикосновениями.

– Не могли бы мы?..

– Нет.

Он закрыл глаза, собираясь с духом. Сейчас он выложит, зачем пришел, без чего не может уйти.

– Один-единственный разок, – попросил он. – Умоляю тебя, Андреа. В последний раз.

Ей стало противно. Она распахнула дверь, жестом велела ему уходить.

– Хотя бы дотронься до меня, потрогай, как ты раньше трогала, – настаивал он. – Неужели не помнишь… там, на лугу… как ты… как я научил тебя…

– Убирайся.

Он сглотнул, с трудом протолкнув слюну в горло.

– Один разок, одна маленькая ласка – и я уйду.

Она зашла ему за спину, сильно толкнула, направляя к двери. Льюис почти не сопротивлялся. Стал податлив, как ребенок. Андреа захлопнула за ним дверь. Он снова прижался лицом к стеклянной панели.

– Неужели ты забыла, как делала это, Андреа? Неужели забыла?

В понедельник на службе Андреа уловила какую-то перемену. Насыщенная электричеством атмосфера, как перед грозой, – словно в школе, когда кто-то здорово провинится и его ждет пока еще неясное, но страшное наказание. Пегги Уайт уже наполовину осушила стакан разведенного водой джина, хотя стрелки часов едва перевалили за девять.

– Они ждут тебя, – прошептала Пегги.

– Они?

– Шефы всех отделов. Собрались в кабинете у Спека.

У Андреа перехватило дыхание. Сердце билось частыми тугими ударами, кулаком стучало в верхние ребра. Ей нечего инкриминировать. Дубликат карточки оставлен у Громова. По пути на встречу с русским была предельно осторожна. Сто лет добиралась до Пеллэт-роуд, кружа, стряхивая «хвост», – если был «хвост». Прикрыв сложенными ладонями рот и нос, Андреа закрыла глаза и наскоро помолилась Богу, о котором так давно не вспоминала, а затем постучалась в дверь кабинета.

Ей отворил Кардью; Спек, как всегда, торчал у окна в одном кардигане, пиджак висел на плечиках за дверью. В углу комнаты привалился к стене Уоллис. Андреа предложили стул, поставленный посреди комнаты. Спек вернулся за стол, Кардью навис над ней.

– Вы меня прямо-таки пугаете, – пожаловалась Андреа. – Я что, слишком урезала расходы ваших агентов?

– Мы вовсе не собирались вас пугать, – возразил Спек. – Просто дело серьезное.

– Я так недолго работаю, еще ни разу квартальный отчет не составляла, – продолжала Андреа. – Не понимаю, чем я…

– Речь совсем о другом, Андреа, – вмешался Уоллис, присаживаясь на решетку батареи под окном.

Пальцы Андреа посинели, как будто в комнату ворвался сибирский мороз.

– Вот уже шесть лет, как Уоллис ведет двойного агента в Восточном Берлине, – размеренно заговорил Спек. – Никто из нас ничего не знает об этом агенте, ни его имени, ни каких-либо зацепок. Мы можем судить только по качеству поставляемой им информации: у этого человека имеются связи и в КГБ, и в Штази. Помимо весьма надежных разведданных он оказывал нам и другие услуги, организовал несколько побегов на Запад. Он ухитряется сохранять полную анонимность, поскольку сам финансирует свои акции и не просит у нас денег. Мы понятия не имеем, каким образом ему удается нести довольно значительные расходы, каких требует его работа. Однако… теперь у нас появилась проблема.

– Но у нас достаточно денег и в постоянном, и в резервном фонде, – поспешно сказала Андреа.

– Благодарю вас, – усмехнулся Спек.

– Тут не в деньгах дело, – пояснил Уоллис. – Агент сейчас готовит переход через Стену человека, обладающего специальными знаниями, которые позволили бы нам разобраться, на каком этапе русские находятся со строительством своей межконтинентальной ракеты. И тут начались осложнения, в результате которых деятельность и жизнь нашего агента поставлены под угрозу. Нам нужно оказать ему временную поддержку, пока он не сумеет переправить через Стену этого специалиста. После чего он сможет залечь на дно и постепенно восстановить свою, так сказать, защитную систему.

– Какого рода помощь?

– Оперативную поддержку.

Андреа оглядела немолодых мужчин, столпившихся вокруг. Мужчины смущенно отводили глаза.

– Я административный работник, – повторила она запомнившиеся слова Джима Уоллиса.

– На данный момент, – уточнил Спек.

– На действующего агента меня готовили в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Моя активная служба продолжалась меньше недели и – Джим может подтвердить – оказалась не слишком-то успешной.

– Не по твоей вине, Андреа, – вступился Джим. – Операция была обречена с самого начала.

– Неужели вы не можете найти более опытного агента, чем я? Господи, да ведь разведка эпохи холодной войны – это же совсем другое…

– Не совсем другое, – перебил ее Кардью. – Американцы все так же утаивают от нас информацию, немецкая разведка озабочена собственными делами. Та неделя в Лиссабоне – завидный опыт по нынешним временам.

– Суть в том, что нашему человеку в Берлине опытный агент как раз и не нужен, – снова вмешался Уоллис. – Он просил не присылать человека, работавшего в разведке после войны. Как он выразился, ему нужен человек с чистым послужным списком.

– Ну так пошлите новичка, кого-нибудь, кто сейчас проходит обучение. Смешно же отправлять на ответственное задание бухгалтера!

Мужчины переглянулись, как будто им было что-то известно.

– Мы выбрали вас постольку, поскольку у вас уже есть готовая легенда, – заявил Кардью. – Среди новичков нет ни одного, кого можно было бы переправить в Восточную Германию так же легко, как вас.

– В Восточную Германию? И как же?

– У вас великолепный предлог для визита, – повел свою партию Спек. – Мы побеседовали с руководителем кафедры математики в Кембридже, и выяснилось, что вам имеет смысл пообщаться с Гюнтером Шпигелем, профессором Университета Гумбольдта в Восточном Берлине. Вам уже пишут приглашение.

– Похоже, что…

– Да, дело срочное, – кивнул Спек.

– Я другое имела в виду: похоже, что вы не оставляете мне выбора.

– Нет, вы могли бы отказаться, – вздохнул Спек.

– Но тогда мы потеряем ценного двойника, – подхватил Уоллис. – А также, вероятнее всего, и агента, которого пошлем ему на помощь.

Рассчитанная пауза – мужчины ждут, когда эта информация просочится в мозг, начнет давить на совесть Андреа.

– Гюнтер Шпигель, – спросила наконец она. – Он из наших?

Мужчины успокоились, давление ослабло.

– Нет, он просто профессор математики. Он обеспечит вам приглашение, только и всего.

– И что я должна буду сделать?

– Заранее не предскажешь. Придется думать на ходу, – сказал Спек.

– Как зовут перебежчика и буду ли я вовлечена также и в эту операцию?

– Вам своевременно сообщат имя перебежчика, и вы должны будете принять участие в операции.

– Кто будет мной руководить?

– Вы своевременно вступите в контакт.

– Как я узнаю свой контакт?

Спек кивнул Кардью и вместе с ним вышел из комнаты. Уоллис вырвал лист из блокнота и пристроил его на колене.

– Он задаст вам такой вопрос, – пояснил он, царапая что-то на листке.

Уоллис протянул ей записку. Записка гласила: «Где сидят три снежных барса?»

– А что вы ответите?

Она взяла ручку, написала: «Под можжевеловым кустом»<sup>[26]26
  Аллюзия на поэму Т.С. Элиота «Пепельная среда»: «…Госпожа, три белых леопарда сели в тени / Под можжевеловым кустом…»


[Закрыть]</sup> – и передала отзыв Уоллису.

– Я знал, что на тебя можно положиться, – похвалил он. Поджег бумагу, подержал ее над металлической урной, пока та почти не сгорела, и выбросил.

– А кличка у него есть?

Уоллис наклонился поближе и прямо в ухо Андреа шепнул:

– Снежный Барс.

Глава 35

15 января 1971 года, Восточный Берлин

Первый намек на то, что это будет отнюдь не дружеская беседа: один из сопровождающих предложил Снежному Барсу отдать ключи от машины. Так они и выехали на Карл-Маркс-аллее: впереди автомобиль Шнайдера с посторонним шофером за рулем, сзади – казенный автомобиль; майора усадили на заднее сиденье. Второй намек майор получил в тот момент, когда, не сворачивая по направлению к Министерству государственной безопасности, головная машина устремилась на север к Лихтенбергу, где располагался следственный изолятор Штази Хоэншёнхаузен. Во время войны там помещалась казенная кухня наци, подъезжали фургоны с мясом, а теперь доставлялось живое мясо для обработки в темных подвалах, прозванных «подводными лодками».

Имя Шнайдера внесли в регистрационный журнал, содержимое его карманов вместе с наручными часами было упаковано в конверт, который один из конвоиров забрал и унес вместе с пальто куда-то в дальнюю комнату по коридору. После этого майора завели в комнату, велели снять обувь и раздеться до трусов. Его одежда последовала за пальто в камеру хранения. Второй конвоир велел майору встать лицом к стене и раздвинуть ноги. Явился человек в белом халате и произвел личный досмотр: проверил волосы, уши, подмышки, гениталии, и – последнее унижение – смазанный вазелином, затянутый резиновой перчаткой палец проник в анус. Затем майора вывели в коридор и спустили в подвал. Закрылась герметичная дверь, и он попал в залитый невыносимо ярким светом и холодный, словно нижний круг ада, карцер. Звуки здесь раздавались тоже как в преисподней: кого-то с уханьем и кряканьем пытали, слышались вопли истязуемых – пронзительные, несмолкаемые вопли, которые, казалось, должны были разорвать глотку несчастного. Мебели в камере не было, цементный пол покрыт инеем. На несколько минут прожектор выключили и камера погрузилась в кромешную тьму. Затем вспыхнул белый и яркий, словно в хирургическом кабинете, свет. С полчаса майор терпел, а потом поступил, как (он слышал рассказы об этом) поступали все заключенные Хоэншёнхаузена: опустился на колени, уперся кулаками в пол и голову опустил на руки. Он погрузился в свои мысли, укрывшись от настоящего. Методы Штази были ему хорошо известны. Бить и пытать его не станут, с ним затеют долгую игру, медленный обряд психологического уничтожения. Постепенно ему удалось уйти и от этих мыслей, скрыться в той области души, где ничего не происходит, само физическое существование останавливается и замирает в бесчувствии, как летучая мышь средь бела дня.

Он услышал звук ключа в замке и поднялся на ноги, болезненно сощурившись от пронзительного света. Его снова отвели в ту комнату, где прежде обыскивали. Майор попросил закурить, но его как бы и не услышали. Усадили на стул и вышли, оставив дверь открытой. Он знал, что ему предстоит первое испытание на прочность, и ждал, приготовившись. Через несколько минут мимо распахнутой двери прошла его жена, за ней – обе дочери.

– Курт? – удивленно окликнула его жена.

– Папочка! – заверещали девочки.

Их повели дальше, а Курта снова спустили в подвал; теперь ему ясно дали понять, что его семью тоже допрашивают, а квартиру конечно же тем временем обыскивают. Ничего страшного. Жена и дочери ничего не знали, и в квартире у себя он никаких улик не оставлял. Никакого шпионского оборудования, ни иностранной валюты, ни документов. Слава богу, от американского паспорта он избавился по пути в Вандлиц.

В следующий раз за ним пришли уже после полуночи и повели к комнату для допросов. Два стула, стола нет, одна стена – зеркальное стекло, по ту сторону, возможно, стоят зрители. Майору велели остановиться посреди комнаты и отвечать на вопросы, на бесконечно и бесконечно повторявшиеся вопросы. Какими бы случайными эти вопросы ни казались, все они били в одну и ту же точку. Его отношения со Штиллером? Чем Штиллер занимался в Западном Берлине? Что интересовало Штиллера в отделе по делам иностранцев?

Этот процесс назывался «предварительной обработкой», и Шнайдер позволил обработать себя. Голова у него то и дело непроизвольно падала, и он вздергивал ее резким движением разбуженного человека. Он допускал промахи и оговорки, зная, что допрашивающие все берут на заметку и каждое слово будет обращено против него. Он то и дело о чем-то просил: дать ему покурить, выпить кофе или хотя бы воды, сводить в туалет. Допрашивающие кружили вокруг него, со всех сторон осыпая вопросами, месили его мозг, словно тесто. Он простоял шесть часов на ногах, и колени начали подгибаться; тогда ему велели встать «памятником» – прислониться к стене и распахнуть руки так, что вес тела приходился на кончики пальцев. Мучительная боль. Уж лучше б пытали. Он едва мог отвечать, голос стал еле слышным, слова больше походили на стоны.

Еще три часа допроса: его то заставляли стоять по стойке «смирно», то ставили к стене «памятником». Ему уже не было надобности притворяться, он и в самом деле изнемогал. Один из допрашивающих Курта офицеров вышел на минуту и, вернувшись, принес рубашку и брюки майора. Ему велели одеться и вновь повели по лабиринтам коридоров, на этот раз наверх, протолкнули в какую-то дверь без таблички. Он попал в кабинет, возле стола стояло два стула. Он рухнул на один из стульев и тут же уснул.

Он очнулся: чьи-то руки в толстых коричневых перчатках слегка похлопывали его по щекам. Шнайдер сфокусировал взгляд: генерал Рифф, сидя на краю стола, собственноручно приводил подозреваемого в чувство.

– Вот вам кофе, майор, – вежливо предложил генерал.

Если Рифф думает, что эта маленькая радость заставит Шнайдера зарыдать от благодарности…

Генерал протянул ему открытую пачку «Мальборо», поднес огонек:

– Возьмите хлеба, есть масло, сыр.

– Вы прямо-таки убиваете меня своей добротой, генерал. Как же мне отплатить вам за такое внимание?

– Начните с рассказа о том, почему вы убили генерала Штиллера и Ольгу Шумилову.

Шнайдер откинулся на спинку стула, скрестил ноги, затянулся сигаретой.

– Даже вы, генерал, понимаете, что я их не убивал.

– В самом деле? Мы провели вскрытие. Если хотите, можете прочитать отчет. Обратите внимание на время смерти.

Шнайдер принял из рук генерала медицинский отчет, пробежал его глазами.

– Между пятью и шестью часами утра, – усмехнулся он. – Как удобно.

Шнайдер отхлебнул кофе, разломил булочку, намазал ее маслом и положил сверху пластинку сыра. Он принялся тщательно жевать, демонстрируя, что никуда не торопится, что Риффу не удалось запугать его.

– Куда девалось орудие убийства, генерал? Пистолет не найден.

– Почему же, мы нашли принадлежавший генералу Штиллеру вальтер ППК на полу, в обойме не хватало двух патронов. Можете прочесть заключение баллистической экспертизы.

– Я и не читая догадаюсь, что там написано.

– Пожизненное заключение в лагере имеет одно преимущество, майор: оно длится отнюдь не так долго, как обычная жизнь. Максимум пятнадцать лет, и вы окончательно освободитесь.

– Чем добивать козла отпущения, вы бы лучше поискали настоящих убийц генерала Штиллера. Ведь вам, надо полагать, известно, кто побывал на вилле…

– Не дурите, майор! – рявкнул генерал Рифф. – Если будете упорствовать, я спущу вас в подвал, и на этот раз вы проведете там не десять часов, а гораздо больше. Довольно будет недели, и мозг у вас превратится в желе, в настоящее желе из вываренного телячьего копыта!

Шнайдер допил кофе, доел последний кусок бутерброда и налил себе еще кофе, чтобы запить. Забрал со стола недокуренную сигарету и вернулся на свое место.

– Что нового я могу рассказать вам? Вы и так все знаете. Думаю, вам тоже кое-что перепадало от деятельности генерала Штиллера. Вам известно, что он располагал средствами куда большими, чем обычная генеральская зарплата. Вам известно, что он был человек корыстный и распущенный. Я могу добавить кое-какие некрасивые подробности, некоторые из них, возможно, покажутся вам любопытными, но следствию это вряд ли поможет.

Кажется, генерала удалось убедить. Рифф тупо уставился на майора, точно бык, разгромивший посудную лавку и недоумевающий, к чему все эти осколки под его копытами.

– Какие делишки вы обтяпывали для генерала Штиллера в Западном Берлине?

– Бегал по его поручениям, – ответил Шнайдер. – Я был курьером, генерал Рифф, мальчиком на побегушках, и это вам тоже известно. Гордиться тут нечем, но разве у меня был выбор?

– Какие поручения вы исполняли?

– Судя по вопросам, которые вы задавали мне на вилле, ответ вам известен. Бриллианты. Предметы искусства. Иконы. Все это продавалось на Запад.

– Кто из русских участвовал в этих операциях?

– Этого я вам сказать не могу.

– Не знаете или не хотите сказать?

– Допустим, я скажу, и вы примете соответствующие меры. Долго ли я протяну после этого, как по-вашему?

– Генерал Якубовский?

– Я не стану отвечать, – повторил Шнайдер. – Вам этого должно быть достаточно, ведь так?

Рифф кивнул, прошелся в задумчивости вокруг гола:

– Вы когда-нибудь вступали в контакт с иностранными агентами?

– Я работаю в группе наблюдения за иностранцами. В мои обязанности входит следить за иностранцами, проверять их контакты, разбираться с ними…

– Я имею в виду – по поручению генерала Штиллера.

– Генерала Штиллера интересовала только валюта, – ответил Шнайдер. – Это была торговля, а не измена родине.

– Девяносто процентов предателей изменяют родине именно ради денег.

– Не думаю, что все так просто, – возразил Шнайдер.

– Вы когда-нибудь слышали кодовое имя Клеопатра?

– Нет. В чьей разведке работает этот агент?

– В британской.

– И находится в Западном Берлине?

– Вот именно.

– Какое отношение имеет к нашему делу Клеопатра? – уточнил Шнайдер.

Рифф не ответил. Он снова обошел вокруг стола и опустился на стул, о чем-то упорно размышляя. Параноик, терзаемый страстью знать все и обо всех, он не мог успокоиться до тех пор, пока все части шарады не встанут на место. Очевидно, Рифф не знал, кто такой (или такая) Клеопатра и какое отношение он (она) имеет к делу, и это незнание терзало его.

– Вы подозреваете, что Штиллер вступил в контакт с агентом Клеопатра и поставлял информацию противнику? – не выдержал Шнайдер.

– Я в этом уверен и думаю, что контакт устанавливали именно вы. Вы – его орудие, майор Шнайдер.

– Я ни разу не вступал в контакт с иностранными агентами от имени генерала Штиллера, и я уже сказал, какие поручения я выполнял для него: передавал ценности и деньги. Вы сами знаете: когда начальство хочет от подчиненного подобных услуг, отказаться можно, только что в таком случае тебя ждет? Я делал то, что поручал мне Штиллер, а если бы я отказался, я бы не сидел сейчас здесь, но на моем месте сидел бы кто-нибудь другой.

– Пока я не разберусь во всем досконально, вы ни на кого больше работать не будете, – проворчал Рифф.

– Позвольте напомнить вам, генерал, что я сразу же позвонил вам, как только обнаружил тело Штиллера. Вы уже проверили записи на проходной, и вам известно, что со времени моего прибытия на виллу Вандлиц и до звонка прошло менее десяти минут. Убийство генерала – достаточно серьезное преступление, и я имел все основания лично позвонить генералу Мильке, но я предоставил вам сделать это.

Кажется, этот довод подействовал.

– Именно поэтому я готов выпустить вас на свободу, майор. Я прослежу, чтобы вас не отправляли больше на Запад, а ваш автомобиль постоит пока здесь, но вы можете идти.

– Могу идти? И буду делать свою работу на таких условиях? Если вы собираетесь приставить ко мне круглосуточное наблюдение, с тем же успехом я мог бы оставаться и у вас в подвале.

– Если вам угодно… Сейчас позову конвоиров, и вас проводят в подвал, – предложил Рифф. – А если не хотите в подвал, там, сзади, лежит ваша одежда.

В подвал ему не хотелось, вовсе нет. Выйти на воздух. Братец воздух. Вот что ему требовалось. Шнайдер кое-как натянул свою истерзанную одежду: пиджак с распоротыми швами, обувь с оторванными подошвами, пальто, в кармане которого лежала жившая теперь отдельной жизнью подкладка, а в другом кармане обнаружился тот самый конверт с личными вещами. Неторопливо застегивая браслет наручных часов, Шнайдер обдумывал следующий ход.

– Казенный автомобиль отвезет вас домой, – поставил точку Рифф.

– Вы предоставите мне свободу передвижения, чтобы я добыл вам информацию о Клеопатре? – предположил Шнайдер. – Я смогу выяснить. У меня есть контакты, которые помогут опознать Клеопатру, но я не стану подставлять свою сеть, работая под наблюдением.

– Я не выпущу вас из Восточного Берлина, что бы вы ни посулили мне, майор.

– Просто уберите свой «хвост».

– Я сниму наблюдение на сорок восемь часов. После этого вы должны будете отчитаться лично передо мной.

Его высадили возле квартала, в котором он жил. Было шесть часов вечера. Майор прошлепал в изувеченных ботинках по лестнице, нащупал в конверте ключ от входной двери. Жена и девочки сидели в гостиной, мирно играли в карты. Он сбросил ботинки, девочки кинулись к нему, и он разом прижал обеих к груди, почувствовал сквозь плотные шерстяные кофты их тоненькие ребра, поцеловал тугие гладкие щечки дочерей, которые любили его страшное лицо и не удивлялись отцовскому калечеству. Прижал дочек к себе и осторожно поставил их на пол. Елена, его русская жена, отправила девочек в детскую, усадила мужа за стол, поставила бутылку бренди и сварила кофе. Они сидели рядом, и оба курили. Курт рассказал Елене большую часть своего разговора с генералом Риффом, спросил, как обошлись с ней и с девочками. Нормально обошлись, ничего им не сделали, только велели подождать, а потом отвезли обратно домой. Он спросил, проводился ли в квартире обыск. Жена вручила ему снимок, на котором был запечатлен один угол гостиной. С помощью этих снимков сотрудники, проводившие обыск, возвращали потом все на место.

– Эту фотографию они обронили, по-видимому, – сказала она.

– Думаю, если б они хотели нас запугать, они бы оставили здесь разгром.

Елена, казалось, без слов понимала, что происходит. Она спокойно ушла на кухню и занялась ужином. Она всегда держалась очень спокойно – не от природной безмятежности, а скорее потому, что смиренно принимала государственную систему. Шнайдер тем временем, умывшись и переодевшись, уселся за рабочий стол и написал шифрованное сообщение. Затем поужинали всей семьей, уложили девочек спать. В десять вечера он ушел, и Елена не спрашивала, куда он идет. Она никогда не задавала вопросов. Тихонько сидела и смотрела по телевизору волейбол – в тот вечер играли женщины.

Шнайдер прошелся по Карл-Маркс-аллее, мимо Спортхалле, где играли в волейбол те самые женские команды, чью игру жена смотрела в этот час по телевизору. Он спустился на станцию метро «Штраусбергерплац», прошел ее насквозь и вышел с другого конца. Свернул направо на Лихтенбер-герштрассе, в сторону Народного парка Фридрихсхайн.

Он убедился: Рифф сдержал свое слово. «Хвоста» не было. Он задержался на Ленинплац возле нового памятника великому человеку, огляделся напоследок для пущей уверенности. Статуя ростом девятнадцать метров, вознесшаяся на фоне красного гранита, глядела в будущее, благосклонно улыбаясь приугрюмившемуся городу. Шнайдер прошел через площадь в темный, накрытый снегом парк, оставил записку в тайнике и пешком вернулся домой.

Елена уже спала. Она и ночью оставляла дверь спальни приоткрытой, на случай, если девочкам вдруг что-то понадобится. Муж присмотрелся к лицу спящей: спокойное, мирное лицо человека, не задающего вопросов. Он призадумался: есть ли у нее какой-то уголок души, о котором он ничего не знает, убежище, где она живет собственной жизнью? Почем знать? Елена либо хлопотала вокруг него и девочек, либо замирала, словно впадая в ступор. Сидела, уставясь в телевизор, пока не замерцает пустой экран. Ей было все равно, что смотреть: как первый секретарь Ульбрихт помпезной речью доводит до судорог иностранную делегацию или бобслей – парный и вчетвером. Брежнев принимает парад на Красной площади, а потом лыжный кросс. Никогда ей ничего не прискучивало, но и особого интереса не замечалось, что бы ни показывали по телевизору. Газет она в руки не брала, книг тоже. Телевизор помогал ей заполнить паузы между часами домашней работы, когда она могла посвятить себя тем, кто был ей дорог.

И, по правде сказать, Шнайдер ценил ее. Когда-то он пытался раздуть в топке души чувство посильнее уважения и заботы, но в это психологическое путешествие надо было бы отправляться вдвоем, а из Елены какой уж попутчик! Она и в обычное путешествие пускалась с неохотой. Нелегко ей дался переезд из Москвы в этот разодранный пополам, изувеченный город. Она завидовала мужу, которого время от времени вызывали в СССР, хотя вызывали его на смертельно скучные конференции и смертельно опасные отчеты перед старшими офицерами КГБ. Он привозил ей черную икру – единственное, как ему казалось, ради чего она, пожалуй, не остановилась бы и перед убийством. Да, это была ее страсть – соленые рыбьи яйца. Надо было прихватить ей сувенир из холодильника Штиллера, там много оставалось, да побоялся вручить Риффу еще одно оружие против самого себя. Внезапная усталость навалилась на Шнайдера, даже раздеться было невмочь. Свалиться бы, как падает подгнивший дуб, накрыться одеялом из осенних листьев, из зимнего снега – кто знает, быть может, к весне вновь вырвется зеленый побег.

Настало утро. Вставать не хотелось, собственный вес вдавливал Шнайдера в постель, да и одеяло весило центнер, не меньше. Вылезать из-под теплых простыней – все равно что размыкать теплые женские объятия. Другой женщины, не Елены. Она не из таковских, давно уж поднялась, сготовила девочкам завтрак, кормит их на кухне. По утрам они любовью не занимались. Ему нестерпимо было представить себе, как Елена поглядывает через его плечо – только бы девочки не зашли, – а ей, как она сама формулировала, нестерпима была эта… неопрятность.

За сутки на его рабочем столе успела вырасти целая гора папок. Двадцать четыре часа непрерывного наблюдения, поминутных отчетов о том, в каком баре тот или иной иностранец выпил и что он выпил, с кем и в каком ресторане встретился за ланчем тот или иной дипломат, что некий бизнесмен сказал девушке (естественно, подсадной утке) и чем они вместе занялись… фотографии прилагаются. Ничто не удивляло Шнайдера, давно уже не удивляло, разве что он задумывался порой, когда эти люди успевают работать: судя по отчетам, они только пили, жрали и совокуплялись. Он пролистал отчеты, с трудом разлепляя налитые свинцом веки, заглядывая сразу в конец, где подводились итоги за сутки. В одиннадцать его вызвали на встречу в отдел XX, занимавшийся диссидентами под личным руководством генерала КГБ Якубовского. Шнайдер тут же перезвонил генералу, чтобы попросить о кратком инструктаже в коридоре по пути на встречу, но трубку никто не взял.

Беседовал с ним полковник, который сообщил об очередной сделке. Достигнуто соглашение о продаже двух восточногерманских политиков, передача состоится в воскресенье, в полночь, на мосту Глейнике. Шнайдеру отводится роль шофера. Он выслушал инструкции с некоторым недоумением. Выходит, никто, кроме узкой группы из «особых расследований», и не подозревает, что Шнайдер находится под следствием. Рифф выпустил его обратно в море.

В конце рабочего дня он прогулялся до парка Фридрихсхайн и проверил свой тайник. Ответная записка была немногословной. Английский шпион (член делегации от «Бритиш стил» под кодовым именем Рудольф) встретится с ним в обычном месте, в заброшенных казармах в квартале Пренцлауэрберг в 22.00.

Шнайдер, как обычно, провел вечер с семьей, а в урочный час вышел в холодную ночь и доехал на автобусе до Александерплац, а оттуда на метро до Димитроффштрассе. Дальше – пешком до казарм. Он прошел под аркой и пересек двор массивного многорядного комплекса, затем миновал вторую арку и еще один двор и поднялся по лестнице третьего корпуса на четвертый этаж. Вошел в комнату, расположенную точно над аркой, и приготовился ждать. Он пришел на полчаса раньше условленного часа. Такова была его повадка.