Текст книги "Компания чужаков"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

Глава 6

10 июля 1944 года, Орландо-роуд, Клэпэм, Лондон

Андрее Эспиналл рухнула на постель, даже не закрыв в комнате окна: она только что в очередной раз сбегала в убежище и вернулась совершенно измотанная. Самолеты-снаряды оказались противнее бомбардировщиков: в пору блицкрига всякий знал, что ночью придется прятаться от налета, но от страха ожидания можно было передохнуть днем, эти же прилетали в любое время. Однажды она возьмет и не тронется с места, будет сидеть тут одна, прислушиваясь к глухому гулу ракеты с дизельным мотором, услышит, как двигатель заглохнет внезапно, как снаряд будет падать – прямо ей на голову или мимо? – проверит, до каких пределов способна дойти ее скука.

Она поднялась и присела на широкий подоконник; Андреа жила под самой крышей дома, где прежде размещалась прислуга. В просветах между липами заднего дворика она различала Маколей-роуд. Отсчитать четыре дома, а на месте пятого, в который угодил снаряд, осталась лишь куча щебня да черные балки, хорошо хоть жильцов в тот момент не оказалось дома. На миг Андреа разглядела саму себя: отрубленная голова в нижнем углу стоящего на туалетном столике зеркала, длинные черные волосы, смуглая кожа и карие глаза, двадцатилетние глаза, которым не терпится стать старше.

Открыв пачку «Вудбайнз», Андреа сунула в рот сигарету без фильтра, подождала, пока она приклеится к нижней губе. Чиркнула спичкой о внешнюю стену дома, по нагретым кирпичам. Рука со спичкой поднялась обратно до уровня оконной рамы, и девушка, наклонившись, прикурила. Отдернула голову, возвращаясь в прежнее положение, двумя пальцами вынула сигарету изо рта и выпустила длинную струю дыма. Обернулась посмотреть на себя в зеркало: кончик языка облизывает верхнюю губу, вид умудренный. Покачала головой, не слишком довольная собой, выглянула из окна – все та же глупая девчонка играет в свои игры перед зеркалом. Шпионка, тоже мне!

Детство она провела в монастыре Святого Сердца в Девайзе: мать работала, и после смерти двоюродной бабушки, воспитывавшей ее до семи лет, за девочкой некому было присматривать. Вот почему она так тянулась к старому пианисту и его жене, которые погибли в одном из первых налетов на Лондон: эти двое стали ее приемными родителями, брали ее к себе на каникулы. Учитель музыки заменил ей отца. Родного отца Андреа не знала: он умер от холеры до ее рождения.

В Святом Сердце было много религии и дисциплины и мало всего остального; тем не менее мисс Эспиналл ухитрилась получить стипендию для изучения математики в колледже Святой Анны в Оксфорде. Она заканчивала второй курс, когда наставник пригласил ее на вечеринку в колледже Сент-Джон. Немало выпивки подавалось на этой встрече и потреблялось профессорами, студентами и какими-то еще людьми, вряд ли принадлежавшими к университету. Эти люди бродили по залу, где проходило сборище, останавливались возле того или иного молодого человека и вовлекали его в недолгий разговор об истории и политике. Затем Андреа побывала еще на двух-трех подобных «вечеринках» и свела знакомство с человеком, уделившим ей повышенное внимание. Звали его попросту, по фамилии – Роулинсон.

Этот Роулинсон, чрезвычайно высокого роста, был затянут в темно-серый костюм-тройку с накрахмаленным воротником (пристегивавшимся запонками!) и с галстуком, который, если бы Андреа в этом разбиралась, подсказал бы ей, что он заканчивал Веллингтон и служил в армии. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, черные волосы сохранились у Роулинсона только на темечке, а вокруг поседели, он тщательно причесывал их и втирал укрепляющий лосьон. Он потерял ногу, а протез был негибкий, на ходу он выбрасывал ногу в сторону, описывая ею полукруг, и опирался на трость с рукоятью в виде утиной головы. Андреа потянулась к нему: хотя Роулинсон, как и все, задавал испытующие вопросы и пытался раскусить ее, было что-то в его обращении от ворчливой доброты старого дядюшки, который понимает, что потакать племяннице не следует, но удержаться не может.

– Вот что я хотел бы знать, – подступился он. – Вы выбрали математику. А кто-нибудь спрашивал почему? Любопытно.

От спиртного слегка кружилась голова. Андреа пожала плечами, напрягла мозги в поисках ответа, мысли ее где-то блуждали, отвечала она без особой уверенности.

– Тут главное – можно получить результат. Чего-то добиться, – сказала она и тут же смутилась, почувствовала себя дурочкой.

– Но ведь не всегда удается? – уточнил Роулинсон, и она удивилась еще больше: он принял ее всерьез, принял всерьез ее ответ.

– Нет, не всегда, но когда получается… тогда… это так красиво, так потрясающе просто. Годфри Харди сказал: «Главный критерий – красота. Математика не может быть некрасива».

– Красота? – переспросил Роулинсон, как будто на этот раз ей удалось сбить с толку его. – Что-то не припомню, чтобы в школе математика была так уж прекрасна. Кошмар, да и только. Ну-ка, покажите мне, что в ней красивого. Покажите, чтобы я сумел понять.

– У числа шесть, – медленно заговорила она, – три делителя: один, два и три. Если сложить эти три делителя, сумма будет равна шести. Совершенное число. Правда же, это само совершенство? Или взять теорему Пифагора. Так просто. Так красиво. Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Справедливо для всех прямоугольных треугольников, сколько их есть, сколько будет когда-либо нарисовано. Самые сложные с виду вещи можно свести к уравнениям, к формулам, которые позволят нам хотя бы отчасти… понять смысл.

Кончиком длинного пальца Роулинсон похлопал себя по щеке.

– Смысл чего?

– Того, как устроен мир. – Она чуть не прыснула, слишком уж банально звучало каждое сказанное ею слово.

– И люди, – подхватил он.

Что это было: подтверждение или новый вопрос?

– Люди?

– Какое место вы отводите в своем уравнении людям?

– Математика предоставляет нам бесконечные возможности. Любое число – это нечто сложное, оно может быть реальным или мнимым, а реальные числа, в свою очередь, делятся на рациональные и иррациональные, рациональные – целые и дроби, иррациональные – десятичные дроби и трансцендентные числа.

– Трансцендентные?

– Реальные, но не выражаемые конечной записью.

– Ясно.

– Например, число пи.

– Что вы хотите этим сказать, мисс Эспиналл?

– Я стараюсь говорить как можно проще о первоосновах математики, но вы уже перестали понимать. Вот и выходит: математика – тайный язык для немногих посвященных, тех, кто знает его и умеет говорить на нем.

– Из ваших слов я так и не понял, какое место в своем уравнении вы отводите людям.

– Я хотела вам показать, что числа так же сложно устроены, как и люди. К тому же я и сама человек… со всеми естественными потребностями. Я и сама не всегда изъясняюсь уравнениями.

– Мне-то казалось, числа надежнее людей. Стабильнее.

– Эмоциональных чисел мне пока не попадалось… Пока, – подчеркнула она, уронив руки вдоль туловища – огромные руки, словно бессильные крылья альбатроса, казалось ей. – Поэтому обычно и удается отыскать решение. Довольно часто удается.

– Для вас так важно отыскать решение?

Андреа внимательнее присмотрелась к собеседнику: этот вопрос, очевидно, был ключевым во всем их разговоре. Роулинсон честно смотрел ей в глаза. Он выиграл.

– Я люблю решать задачи. Ответ – моя награда. Однако не у всякой задачи есть ответ, и сам процесс работы над ней может послужить такой же наградой. – Не очень-то она в это верила, но хотела угодить Роулинсону.

И еще одна подобная встреча, и еще одна, а потом университетский наставник отправил Андреа в Ориэл, где с ней должны были обсудить «дела, касающиеся помощи фронту». Там ее в течение получаса осматривал врач, а потом она целую неделю дожидалась заключения. В итоге ее снова пригласили в Ориэл и велели подписать «Предупреждение о неразглашении» – все это, по-видимому, затем, чтобы преподать студентке из Оксфорда краткий курс машинописи и стенографии. Она-то думала, ее направят к шифровальщикам (такое, она слыхала, случалось с университетскими математиками) и она будет взламывать вражеские коды, но нет, ей понадобилась совершенно иная подготовка: учили писать невидимыми чернилами и оставлять письма в тайниках, пользоваться мини-камерой, незаметно следовать за «объектом», притворяться кем-то другим, исподволь выяснять, что известно собеседнику, – в центре это называли «ролевыми играми». А еще научили стрелять из пистолета, ездить на мотоцикле и водить машину.

В начале июля ее отпустили домой и велели дожидаться приказа. Неделю спустя вновь появился Роулинсон и напросился в гости: как он сказал, ему следовало познакомиться с матерью Андреа. Нужно позаботиться о родственниках, предоставить матери некую официальную версию того, что ожидает ее дочь, – не всю правду, разумеется.

– Андреа!

Мать кричала снизу, из холла. Загасив сигарету о наружную стену, Андреа поспешно спрятала окурок в пачку.

– Андреа!

– Мама, я иду! – ответила она, распахивая дверь.

Снизу, сквозь проем в перилах, на нее глядело лицо матери – млечно-белое, как луна, хотя отнюдь не такое светлое.

– Мистер Роулинсон уже здесь! – трагическим шепотом возвестила мать.

– Я не слышала, как он подъехал.

– Так или иначе, он здесь! Быстро обувайся!

Андреа босиком вернулась в комнату, надела уродские ботинки, что достались ей от матери, зашнуровала их. Принюхалась, опасаясь, что мать уловит в ее спальне запах дыма. Маменькина дочка. Шпионка!

– Она еще так молода… – доносился из гостиной голос матери. – Девятнадцать лет, нет, даже двадцать, но ведет себя не по возрасту. Дело в том, что училась она в монастыре…

– Святого Сердца в Девайзе, – подхватил Роулинсон. – Отличная школа.

– И не в Лондоне.

– Подальше от бомб.

– Не в бомбах дело, мистер Роулинсон, – откликнулась мать, а в чем дело, не сказала.

Нужно собраться с силами и перетерпеть эту нудятину – мать, благовоспитанно принимающую «почетного гостя».

– Не в бомбах? – Кажется, Роулинсон вовсе не был удивлен.

– Дурные влияния, – шепнула миссис Эспиналл.

Андреа громко застучала каблуками по плитке, чтобы заранее предупредить мать – не дай бог, пустится рассуждать про «молодежь» и про то, «что делается в бомбоубежищах под покровом темноты».

Они с Роулинсоном пожали друг другу руки.

Отчетливо скрипел корсет, когда мать поворачивалась, разливая чай. Экая оснастка для маленького суденышка, вздохнула Андреа. Сзади, под волосами, шея медленно краснела от пристального, почти нахального взгляда Роулинсона. Слегка дребезжали чашки, возвращаясь на свои блюдца.

– Вы говорите по-немецки? – обратился к Андреа Роулинсон.

– Frisch weht der Wind/ Der Heimat zu,/ Mein Irisch Kind/ Wo weilest du?<sup>[5]5
  Дует свежий ветер / На Родину, / Моя ирландская малышка, / Где ты ждешь? Немецкая вставка в поэме Томаса С. Элиота «Бесплодная земля» («The Waste Land, 1922).


[Закрыть]</sup> – продекламировала Андреа.

– Без показухи, милочка, – одернула ее мать.

– Я и португальский знаю.

– Самоучкой осилила, – не удержалась и тут от замечания Одри Эспиналл. – Передай мистеру Роулинсону кусочек кекса, дорогая.

Андреа сидела, подсунув под себя руки, и, когда передавала кекс, разглядела на ладонях отпечаток шероховатой ткани платья. Умеет мать довести человека!

– Вы получили диплом секретарши. – Роулинсон принял из ее рук кекс, но от дела не отвлекся.

– Только что окончила курсы, верно, милочка?

Андреа промолчала. Фарфоровое личико матери, в тридцать восемь лет вовсе не утратившее свою красоту (вот только чересчур суровое и неподвижное), гневно обратилось к ней. Из всего, что происходило в последние месяцы, Андреа рассказывала матери немногое – лишь то, что велели рассказывать.

– В мои обязанности входит подбор квалифицированных кадров для посольств и других наших представительств. Отдел маленький, если нам удается найти человека со знанием иностранного языка, мы стараемся не упускать его. Миссис Эспиналл, я хочу предложить вашей дочери работу… за рубежом.

– С удовольствием поеду. – Наконец-то Андреа говорила искренне.

– Как ты можешь знать, понравится ли тебе в другой стране? – тут же перебила мать. – В том-то и беда с нынешней молодежью, мистер Роулинсон: думают, будто они уже все знают, а сами ничего не делают и даже не задумываются. Сами не думают и других не слушают.

– Эта война легла на плечи молодых людей, – возразил Роулинсон. – Именно потому, что они пока не ведают страха. Восемнадцатилетний пилот сто раз вылетит на задание, его собьют, он проберется через вражескую территорию и через неделю снова уже будет в воздухе. Только потому они и справляются, что, как вы говорите, не задумываются. Опасность – в мыслях.

– И все-таки начет заграницы я не уверена, – тянула миссис Эспиналл.

– Почему бы вам не зайти ко мне в офис завтра утром? – Теперь уже Роулинсон обращался напрямую к Андреа. – Проверим, что вы умеете, чего нет. Одиннадцать часов вас устроит?

– Еще вопрос, куда вы ее пошлете. Лишь бы не на юг. Девочка не выносит жару.

Вопиющая ложь. Она обожала тепло. Смуглая девушка с волосами что вороново крыло, яростно сверкнула очами на мать – у той кожа не просто белая, а прозрачная, голубые жилки видны. Солнца миссис Эспиналл страшилась, словно задержавшаяся не в своей эпохе викторианка. Лучам солнца не дозволялось касаться ее кожи. Летом она облекалась в мрамор, зимой от нее исходил такой холод, что снежинки не таяли на лице – точь-в-точь статуя из сквера.

– В Лиссабон, миссис Эспиналл. У нас имеется вакансия в Лиссабоне, которая идеально соответствует способностям и подготовке вашей дочери.

– В Лиссабон? Но разве не может она то же самое делать в Лондоне?

Роулинсон поднялся, волоча за собой протез, чуть ли не подмигнул девушке на прощание.

Мать и дочь вышли проводить его в холл, мать помогла ему влезть в легкое пальто, подала шляпу, провела рукой по его плечам, оправляя складки. Что-то в этом жесте смутило Андреа, она сморгнула невольно: почти незаметный, такой интимный жест.

– Жарковато вам будет, – посочувствовала мать.

– Большое спасибо за чай, миссис Эспиналл, – чопорно ответил он и прикоснулся двумя пальцами к шляпе, прощаясь. Дохромал до калитки и вышел на залитую ярким солнцем улицу.

– Ты же не поедешь в Лиссабон, – без вопроса в голосе подытожила миссис Эспиналл, запирая дверь.

– Почему это?

– Да там все равно что Африка… арабы, – слегка поразмыслив, уточнила она. – Экзотика в худшем смысле слова.

– Наверное, меня выбрали потому, что я знаю португальский, – предположила Андреа. – Ты мне и слова не дала вставить.

– Будь добра, не заводись. Спорить с тобой я не намерена. – Мать уже перешла в гостиную.

– Я что, не вправе даже упомянуть о моем отце?

– Он умер, ты его в глаза не видела! – Выплеснув остатки чая в горшок с комнатным растением, миссис Эспиналл налила себе свежего чаю. – Я и сама-то едва успела узнать его.

– Это еще не повод…

– Мы не будем говорить о нем, Андреа. Не будем, и все тут.

Что-то крутилось в голове у Андреа, что-то пока неясное, почти бессмысленное, словно не полностью сформулированная задача, обрывок уравнения со многими неизвестными. Так и стояла перед глазами эта сцена: мать разглаживает пальто на плечах Роулинсона. Близость. Причины этой близости. Нога Роулинсона. Пожизненный запрет упоминать о давно умершем португальце, который был отцом Андреа.

Любой разговор с матерью – алгебраическая головоломка. Математика без чисел, только буквы, чьи значения неизвестны. Слова, утратившие прежний смысл. Но один вопрос уже проклевывался, вопрос, навязанный ей этой сценой. Задать его вслух Андреа не смела. Но думать – могла, и, когда посмотрела на мать и подумала об этом, ее пробила дрожь.

– Неужели ты мерзнешь в такую жарищу? – удивилась мать.

– Нет, мама, я не мерзну. Так, мысль одна.

Утром мать облачила Андреа в один из своих костюмов. Узкая прямая юбка, блузка кремовая, короткий темно-синий жакет и шляпка – не сидит на голове, а торчит, приподнимается. Строгий ревизор проверил ногти Андреа и признал их сносными. После завтрака мать велела ей почистить зубы и, убегая на работу, успела еще у подножия лестницы выкрикнуть, обращаясь ко второму этажу, целый ряд инструкций: что дочь должна делать, а главное, чего, боже упаси, делать нельзя.

Автобус довез Андреа до Сент-Джеймс-парка, она посидела несколько минут на скамейке, прежде чем пуститься в путь по Квинз-Энн-гейт к номеру пятьдесят четыре по Бродвею. Поднялась на второй этаж (ноги уже разболелись в одолженных у матери парадных туфлях), в плотном костюме было жарковато, к тому же он резал под мышками (мать была чуточку субтильнее). Секретарша указала ей на жесткий деревянный стул с кожаным сиденьем и попросила подождать. Пылинки лениво кружились в солнечных лучах.

Наконец ее проводили в кабинет Роулинсона, усадили за стол напротив него. Вытянутый протез неподвижно торчал из-под стола прямо у нее перед глазами. Принесли чай, пару бисквитов. Секретарша вышла.

– Бисквит? – вежливо предложил Роулинсон.

Она взяла угощение, хрупкая верхняя половинка отделилась от нижней, влажной, чем-то пропитанной.

– Итак, – заговорил Роулинсон, попрямее усаживаясь на стуле, и в воздухе запахло озоном, как после грозы. – Вы приняты в команду. Осталось прояснить один только вопрос: ваш отец.

– Что – мой отец?

– Ни в одной заполненной вами анкете нет данных об отце.

– Мама сказала, это не имеет значения. Он умер до моего рождения. И сам он, и его родные никак не участвовали в моем воспитании. Я…

– Отчего он умер?

– Это было в Индии. Вспышка холеры. Он умер, и родители моей мамы тоже. Она вернулась в Англию и поселилась у своей тети. Я родилась здесь, в Сент-Джордже.

– В тысяча девятьсот двадцать четвертом году, – подхватил он. – Как вы поняли, меня заинтересовал португальский. С какой стати мисс Эспиналл вздумала учить португальский язык? Так я и наткнулся на отца-португальца.

– Родители мамы работали в миссии на юге Индии. Там было много португальцев из колонии, из Гоа. Они познакомились…

– Ваша мать не стала носить его фамилию, – напомнил Роулинсон. Произнести это имя и впрямь было непросто: Жоаким Рейш Лейтау.

– Лейтау значит поросенок, – пояснила Андреа.

– Вот как? – удивился Роулинсон. – Тогда понятно, отчего ей не захотелось носить фамилию мужа. Только подумать, каждый день объяснять всем знакомым… Поросенок!

Он отпил глоток чая. Андреа попыталась прожевать кусочек сухого бисквита.

– Жизнь у вас до сих пор была замкнутая, – заметил Роулинсон.

– То же самое говорит моя мама.

– Сначала Святое Сердце. Потом Оксфорд. Убежище.

– И Лондон во время войны, – добавила Андреа. – Тоже убежище.

Ее собеседник не сразу оценил шутку, но фыркнул нехотя, как бы говоря: нам сейчас не до смеха.

– Значит, в Лиссабоне вам понравится, – заключил Роулинсон, резко выбросил себя из-за стола, стукнув деревянным протезом, и повернулся лицом к окну.

– Будете работать секретарем у представителя нефтяной компании «Шелл», – продолжал Роулинсон, обращаясь почему-то к верхней раме. – У Мередита Кардью. Повезло нам с этой вакансией. Нынешняя его секретарша вышла замуж за местного, муж запрещает ей работать, а сейчас она к тому же забеременела. Позаботились и о жилье для вас. Это, кстати, самый важный фактор вашей будущей работы, но пока я не стану объяснять вам, в чем тут дело. Объяснят на месте. В физике разбираетесь?

– Сдавала экзамен за школьный курс.

– Этого хватит, полагаю. Вам предстоит еще переводить статьи из немецких научных журналов на английский для американцев, так что работы будет полно. Кардью действительно нужна секретарша. Лиссабонской миссией руководят Сазерленд и Роуз, они свяжутся с вами через Кардью. В субботу утром за вами заедет машина, отвезет на военный аэродром Нортхолт, там получите паспорт с португальской визой. В Лиссабоне вас встретит наш агент Джеймс – Джим – Уоллис, он работает в доках, в торговой компании. Джим отвезет вас домой к Кардью, в Каркавелуш, на окраине Лиссабона. Сейчас мисс Бриджес выдаст вам папку с документами, прочтете все и запомните. Больше вам пока знать не требуется.

Он отвернулся от окна, его лицо, подсвеченное сзади лучами солнца, показалось черным. Роулинсон протянул девушке руку.

– Добро пожаловать в Компанию, – сказал он.

– В Компанию?

– Так мы называем себя.

– Спасибо, сэр.

– Вы справитесь, – еще раз заверил ее он.

Мисс Бриджес отвела Андреа в маленькую комнатку позади своего кабинета и оставила наедине с папкой. Папка была довольно тонкая, да и перемены в жизни Андреа – вроде бы малозаметные и все же судьбоносные. Отныне ее имя – Анна Эшворт. Родители живут в Клэпэм-Нортсайде. Отец, Грэм Эшворт, работает бухгалтером, мать, Маргарет, – домохозяйка. Скучное, мещанское существование, она с трудом дочитала до конца. Повторила про себя все имена и даты, закрыла папку и вышла на улицу.

Через Сент-Джеймс-парк, Молл и Сент-Джеймс-стрит Андреа вышла на Райдер-стрит, где в каком-то правительственном учреждении работала ее мать. Постояла на углу Сент-Джеймс и Райдер-стрит, выжидая; близилось время ланча, когда улицы заполняются спешащими перекусить чиновниками – мужчины в паб, женщины в чайную. Вот и лицо матери забелело в дверях дома номер семь по Райдер-стрит, мать вышла и сразу свернула на Сент-Джеймс. Андреа следовала за ней по другой стороне улицы до самого парка. Возле пруда мать взяла правее и уселась на скамейке с видом на Утиный остров.

Крупную фигуру Роулинсона с его характерной походкой не заметить было невозможно. Старый разведчик появился с другого конца парка, подошел к той же скамье и уселся возле миссис Эспиналл. Мужчина и женщина сидели рядом и смотрели на уток. Поначалу ладонь Роулинсона покоилась на рукояти трости (в виде утиной головы), спустя несколько минут он взял свою соседку за руку; Андреа видела их соединенные руки в щель между двумя планками скамьи. Бродячий пес приблизился, понюхал их ноги и удалился. Мать повернула голову и что-то заговорила в самое ухо Роулинсону, едва не касаясь губами его щеки. Полчаса просидели они так на скамье, затем поднялись, пошли рядом, уже не держась за руки, к мосту через пруд и возле моста расстались.

Библиотека на Лестер-сквер предоставила Андреа приют до конца рабочего дня. Роулинсон оказался пунктуальным человеком: вышел на улицу через пару минут после шести, захромал к Пети-Франс, оттуда на станцию «Сент-Джеймс-парк». Андреа проследила его до коттеджа в Челси. На пороге Роулинсона встретила какая-то женщина, поцеловала и приняла из его рук шляпу. Дверь захлопнулась, но сквозь стеклянную панель Андреа успела разглядеть, как женщина помогает мужу снять пальто. Это самое пальто мать Андреа так нежно разглаживала на плечах Роулинсона. На миг расплывчатая фигура Роулинсона показалась в окне гостиной и быстро исчезла, вероятно, он рухнул в кресло. Подошла к окну и женщина, сквозь тюль, не видя, посмотрела в упор на ошарашенное лицо Андреа, затем глянула направо и налево, как будто поджидала кого-то.

Андреа вернулась на Слоун-сквер и села на автобус до Клэпэм-Коммон, ноги выли в тесных материнских туфлях. Готова была взвыть от ярости и сама Андреа: сколько лет мать на ее глазах кирпичик к кирпичику строила суровый фасад своего лицемерия. Еле дохромав до дому, Андреа втащила измученные ноги на второй этаж и повалилась ничком на кровать.

Наутро мать вышла к завтраку в туго подпоясанном халате «бургундского» шелка. Андреа успела перебрать шесть или семь вариантов атаки, перед тем как поставила на огонь чайник, – личные конфликты в Англии принято улаживать под чай.

– Работа за мной, – сообщила она.

– Я знаю.

– Откуда?

– Секретарша мистера Роулинсона позвонила мне в офис, – соврала мать. – Очень любезно с их стороны.

Уставившись в спину матери, Андреа пыталась разгадать эту загадку. Но ключа не было, только лопатки матери мерно шевелились под шелком.

– Тебе нравится мистер Роулинсон? – поинтересовалась дочь.

– Приятный человек, – ответила мать.

– Как ты думаешь, ты могла бы… полюбить его?

– Полюбить? – резко обернулась мать. – Что ты этим хочешь сказать?

– Сама знаешь, – передернула плечами Андреа.

– Господи Боже, да я первый раз в жизни видела этого человека. Кто его знает, скорее всего, он женат.

– Как обидно, пра-а-авда? – протянула Андреа. – Ну что ж, к выходным я отсюда уберусь, мешать не буду.

– А этим ты что хочешь сказать?

– Освобожу комнату. Может, жильца поселишь.

– Жильца! – с ужасом повторила миссис Эспиналл.

– Почему бы и нет? Какой-никакой доход. Пара лишних фунтов тебе пригодилась бы, а?

Миссис Эспиналл опустилась на стул напротив дочери. Андреа уперлась обоими локтями в стол, пальцы ее рук расползлись по скатерти, как лапки паука.

– Что ты делала вчера?

– Ничего особенного. Сходила к Роулинсону и пошла в библиотеку.

– Ты уезжаешь в другую страну. У тебя вся жизнь впереди. Я остаюсь здесь, в пустом доме. Меня ждет одиночество. Об этом ты подумала?

– Разве обязательно быть одной?

Мать сморгнула. Подходящая реплика для завершения разговора. Когда Андреа обернулась – уже от самой лестницы, – мать все так же сидела неподвижно за столом, а чайник, надрываясь, свистел ей в самое ухо.

Андреа принялась складывать немногочисленные пожитки, выбрала пару книг. По ступенькам простучали материнские каблуки. На минуту повисло грозное молчание – миссис Эспиналл остановилась возле двери в комнату дочери. Но вот она двинулась дальше. Послышался шум воды в ванной.

Миссис Эспиналл вошла в комнату дочери лишь спустя пятнадцать минут, когда собранный чемодан уже стоял посреди комнаты. Все следы Андреа, ее жизни в этой комнате были стерты.

– Собралась? – вздохнула мать. – Ты же только в субботу уезжаешь.

– Надо быть организованной.

На лице матери не отражалось никаких чувств, возможно, потому, что чувств было слишком много, поди разберись.

Добро пожаловать в сложный взрослый мир.