Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 49 страниц)

21

С наступлением ночи Агнесс Хлесль все еще была жива. Однако еще более невероятной, чем этот факт, казалась Эббе энергия, с которой Киприан Хлесль участвовал в подготовке обороны. Не оставалось никаких сомнений в том, что Агнесс была его второй половинкой и что ее потеря убьет его, и тем не менее он вместе с остальными мужчинами чистил оружие, заряжал его, наполнял мешочки порохом, отливал пули и таскал камни. Он не смог бы лучше выразить свое доверие к дочери словами, чем тем фактом, что он снова и снова оставлял Агнесс, чтобы принести пользу другим. Когда он уходил, его место занимал его деверь Андрей и сидел на корточках рядом со своей впавшей в беспамятство сестрой. Эбба, до сих пор жившая исключительно ради своей возлюбленной королевы и почти не удостаивавшая мыслью кого-нибудь другого, неожиданно позавидовала этой дружбе – и позавидовала силе, которую демонстрировал Киприан. Она сама, если бы Кристина оказалась на пороге жизни и смерти, превратилась бы в беспомощно всхлипывающую, совершенно бесполезную развалину. Она бесцельно бродила по руинам, держась на ногах лишь из страха перед завтрашним днем, ходила к пленникам, которых разместили в углу церкви под охраной, к позициям у разрушенной стены, а оттуда – назад в частично сохранившуюся часть монастырского здания, где лежала Агнесс. Она не догадывалась, что ни смоландцы, ни Хлесли не понимали, что ею движет чистый страх; все воображали, что она заботится о благополучии людей и надежности защиты, словно полководец.

В какой-то момент Самуэль подсел к Александре и стал смотреть на то, как она стирает окровавленные тряпки в воде, которую с трудом сумела нагреть.

– Я слышал, ты пришла сюда не одна, – сказал он через некоторое время.

Александра кивнула и прикусила губу.

– Я не знаю, куда исчез Вацлав. Сначала я думала, что его схватили солдаты отца Сильвиколы, но ему, кажется, удалось ускользнуть от них.

– Ты думаешь, он сбежал?

Александра бросила на него пронзительный взгляд. Самуэль поднял руки.

– Это был просто вопрос!

– Ненужный вопрос!

– Ну хорошо.

Какое-то время он опять наблюдал за тем, как она стирает полоски материи. Когда она больше не знала, куда девать мокрые тряпки, он достал рапиру из ножен, положил ее на колени и повесил на нее лоскуты. Она смотрела, как он развешивает их, и внезапно улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.

– Вот так смоландцы сушат носки, – заметил он.

– Я и не догадывалась, что смоландцы уже знают, что такое носки.

– Мы стали ими пользоваться, как только отказались от каннибализма. Это было… погоди-ка… какой сейчас у нас месяц?

– Я также не догадывалась, что период каннибализма у вас уже закончился.

– Ты хочешь, чтобы последнее слово всегда оставалось за тобой, да?

– Нет, – возразила Александра; она смутилась.

– Тот Вацлав, который пришел сюда вместе с тобой – это тот самый Вацлав, чье имя ты… когда мы…

Она откашлялась.

– Задавать даме такие вопросы – очень дурной тон.

– В такие ночи дурного тона не бывает.

– Ты хотел сказать, в ночь перед тем, как мы все умрем?

– В ночь, когда все мы – братья и сестры, так как завтра мы будем стоять плечом к плечу.

– Тайна за тайну? – спросила она после долгой паузы.

Самуэль кивнул.

– Это тот Вацлав, которого я люблю с самого детства, но я всегда отрицала это. Это тот Вацлав, который хранит мне верность, хоть я и оттолкнула его, и унизила, и предпочла ему мужчину, который собирался убить меня, хотел, чтобы я умерла мучительной смертью, лишь для того, чтобы осуществить его безумную мечту. Тот Вацлав, который лично вырвал меня из рук этого человека и при этом чуть не погиб. Тот Вацлав, который лишь тогда узнал, что он подкидыш и что отец лгал ему о его происхождении более двадцати лет, когда семье понадобилась его помощь, и моя мать заставила дядю Андрея сказать ему правду. Тот Вацлав, с которым я провела одну-единственную долгую страстную ночь, и которого я после этого снова отвергла, и которому я так и не призналась, что ребенок, выросший под именем моего супруга, на самом деле его ребенок, и у могилы своего сына я однажды застала Вацлава. Он плакал, так как моя печаль одолела его. Тот Вацлав, которому я тогда так и не смогла сказать, что он оплакивает собственную плоть и кровь. Тот Вацлав, который дал святой обет, который должен был определить всю его дальнейшую жизнь, по он, не колеблясь, нарушил его, поскольку не видел никакой другой возможности помочь мне. Это тот Вацлав… тот Вацлав, перед которым я грешна больше, чем перед кем бы то ни было еще, но он, тем не менее, ждет от судьбы лишь одного: того, что на этот раз наша любовь сможет осуществиться.

Самуэль поднял руку и вытер пальцем слезинку, бежавшую по ее щеке. Он посмотрел на нее в тусклом свете маленького костра, а затем нежно коснулся ее другой рукой, словно желая стереть горе Александры и ее скорбь таким же мягким движением руки.

– Да он счастливчик, этот Вацлав, – сказал он наконец.

– А какую тайну ты откроешь мне, Самуэль Брахе? – спросила она.

– Выбирай сама.

– Что такого ты сделал, после чего тебя и твоих людей объявили вне закона?

По его молчанию она поняла: он надеялся на то, что она не задаст этот вопрос.

Они отделили отца Сильвиколу от его людей и тоже связали. Киприан сидел перед ним на корточках и спокойно рассматривал. Через некоторое время иезуит открыл глаза. Киприан давно понял, что он не спит. В него вонзился горящий взгляд, взгляд, полный такой ненависти и в то же время такой муки, что Киприан невольно ахнул.

– Если бы я сказал, что зло нашло в тебе послушный инструмент, все, кто тебя знает, признали бы мою правоту, – заметил Киприан.

– Мертво ли дитя библии дьявола? – спросил отец Сильвикола.

– Назови ее по имени, – потребовал Киприан; он сделал это таким тоном, что Джуффридо Сильвикола не смог не подчиниться.

– Агнесс, – произнес иезуит.

– Агнесс, – повторил Киприан. – Агнесс Хлесль. Моя жена.

У отца Сильвиколы заходили желваки. Он выдержал взгляд Киприана, но беспокойно заерзал.

– Она жива, – сказал Киприан наконец. – Александра спасла ее.

Отец Сильвикола выдохнул. Он поджал губы, как человек, считающий, что из-за крохотной ошибки рухнул великий план.

– Я бы спросил: «Почему?», но ответ мне известен, – объяснил Киприан.

– Ты ничего не знаешь!

– О, все же… Готфрид, который вышел из леса. Я знаю почти все.

Отец Сильвикола вздрогнул. Взгляд его стал ледяным. Он молчал.

– Я не верю, что иезуит, спасший тебя тогда, в день смерти брата Буки, хотел, чтобы ты стал тем, кем стал.

Из-за появившейся на лице растерянности отец Сильвикола впервые за все это время стал выглядеть молодым – каким он и был на самом деле. Киприан холодно улыбнулся.

– Или мне следовало сказать «брат Петр»? Кстати, как он сам себя называл после того, как брата Павла не стало? Трудно его было понять, не так ли?

– Откуда…

– Пятьдесят шесть лет назад два монаха отправились спасать мир. Они не выполнили свою миссию, так как мир нельзя спасти, совершив убийство. Одним из двоих был брат Павел, вероятно, самый блестящий ум, доставшийся ордену бенедиктинцев за последние двести лет, другим был брат Петр по прозвищу Бука: он был огромен, имел силу быка и сердце ребенка. Но в конечном счете у брата Павла тоже было сердце ребенка, полное веры в то, что он поступает правильно. Аббат предал обоих, когда отправил их в путь. Их миссия началась в Браунау, но на самом деле все началось здесь, в этом монастыре, с поступка сумасшедшего, спровоцированного аббатом, который злоупотребил многовековым братством. Когда он отправил Павла и Буку в путь, он все еще пытался исправить свою ошибку. Брат Павел, в свою очередь, предал брата Буку, когда допустил его соучастие в убийствах. И сегодня, спустя почти целую человеческую жизнь, настал черед Буки оказаться в роли предателя.

– Я… – начал отец Сильвикола, но замолчал.

На его лице отразилась напряженная работа мысли.

Киприан встал.

– Между братом Павлом и тобой есть разница, – сказал он. – Брат Павел делал то, что делал, из любви. Ты же делаешь это из ненависти.

– Я закончу то, что должно было закончиться так много лет назад!

– Нет. Ненавистью историю закончить нельзя. Тут нужно понимание, прощение… и надежда.

– Нет, если речь идет о дьяволе и его завете!

– Именно когда речь идет о дьяволе. Кому нужно больше прощения, чем падшему ангелу, кто сильнее нуждается в надежде, чем тот, кто мог лицезреть лицо Бога, а затем был изгнан Им?

Киприан вышел из церкви.

– Дьявольские речи ведет твой язык! – крикнул ему вслед отец Сильвикола.

Киприан ничего не ответил.

Отец Сильвикола упал обратно на пол. Внезапно он пожалел, что тогда, в капелле лазарета в Вюрцбурге, он не довел дело до конца и не подверг себя испытанию ядом. Сейчас он смог бы с полной уверенностью заявить Киприану, что Бог на его, Джуффридо Сильвиколы, стороне.

А разве он и без того не может это заявить?

Что мешает ему крикнуть вслед Киприану: «Я избран Господом и совершу то, в чем вы потерпели неудачу?»

Он набрал в грудь воздуха…

…и выпустил его.

Отец Сильвикола уставился в темноту расширившимися от страха глазами.

– Мы разбили лагерь в открытом поле, на юго-востоке от Лютцена, – рассказывал Самуэль. – Войска кайзера под предводительством Валленштейна стали лагерем почти напротив нас, к северо-западу от дороги между Лютценом и местом под названием Маркранштедт… – Он фыркнул и покачал головой. – Удивительно, что иногда запоминается. Я уже не припомню имен всех товарищей, погибших под Лютценом, но название этой дыры почему-то не позабыл!

Однако в мозг Самуэля вползло не только воспоминание о названии населенного пункта. Не успел он договорить, как снова ощутил напоенный туманом ноябрьский воздух, проникающий под одежду, услышал сдержанные разговоры мужчин, отливающих пули, и несмолкающий шорох лопат солдат инженерных войск, роющих повсюду окопы и позиции для пушек, и звон уздечек, когда лошади трясли головами… Увидел костры императорской армии на другой стороне дороги… Ощутил уверенность в победе, воодушевлявшую их всех, и убеждение, что они делают доброе дело и ведут справедливую войну. Почувствовал гордость оттого, что он не только принадлежит к армии, которую ведет великий Густав-Адольф, но еще и входит в его лейб-гвардию, элиту, отряд, которому тот доверил свою жизнь: полк смоландских рейтаров.

– Мы и не думали, что все может настолько плохо закончиться, – сказал он. – Нам это вообще в голову не приходило. Успех нас не опьянил, но мы воспринимали его как данность.

– И вы ошиблись, – заключила Александра.

Самуэль кивнул.

– Жестоко ошиблись.

Густав-Адольф хотел напасть на имперские войска неожиданно, однако это ему не удалось. Самуэль вспомнил крупную фигуру короля в колете из оленьей кожи, словно наяву увидел, как он меряет шагами землю возле офицерской палатки и думает, следует ли ему бросать армию на войска Валленштейна, надежно окопавшиеся в кюветах и садах перед городом. Затем вернулись разведчики и привели с собой нескольких крестьян, охотно сообщивших им, что шведы победят войска кайзера, так как восемь полков генерала Паппенгейма, которых Валленштейн легкомысленно отправил вперед, еще не вернулись на место развития событий. Густав-Адольф улыбнулся. И в этот раз победа останется за ним: дисциплина против дикости, сплоченность и единство против мелочной ревности среди командующих императорской армией, воля к свободе против подавления.

В полночь по обе стороны дороги воцарилось спокойствие.

– Никто на самом деле не знал восхода солнца, если не видел его утром битвы, – продолжал Самуэль. – Ты становишься свидетелем рождения нового дня и начинаешь понимать, что тебе, возможно, не доведется дожить до его вечера, что это может быть последний восход солнца, который ты встречаешь. Будь у тебя с собой кисти и краски, ты мог бы нарисовать его, и это был бы шедевр, так как ты видишь все таким ясным и четким, как никогда ранее за всю свою жизнь. Большинство начинают молиться именно в этот момент, но они не молятся: «Господи, позволь мне выжить!» или: «Господи, отведи от меня пули!» Они молятся: «Господи, позволь мне увидеть следующее утро: я до сегодняшнего дня не знал, насколько чудно Твое творение!» Но потом с полей и ручьев начал подниматься туман, он становился все плотнее и гуще, так что блеск восходящего солнца потерял яркость, и свет померк…

Войска Валленштейна подожгли близлежащий город. Дым стоял над землей плотной завесой и еще больше ухудшал видимость. За время, ушедшее на проведение богослужения и на то, чтобы занять позиции, шведская армия оказалась окружена настолько густым туманом, что уже на расстоянии трех человеческих ростов ничего не было видно. Казалось, что король, разъезжавший верхом на лошади вдоль выстроившихся в цепь солдат и воодушевлявший войска на битву, вынырнул из ниоткуда, и не успел он произнести и трех слов, как снова исчез в темноте, что было гораздо страшнее. Звуки, производимые соседом, звучали приглушенно, при этом было слышно, как на вражеских позициях кто-то кашляет.

Смоландские рейтары стояли на правом фланге под непосредственным командованием короля Густава-Адольфа и полковника Торстена Стольхандске. Левое крыло также было отведено рейтарской коннице под началом герцога Бернгарда Саксен-Веймарского. Пехота располагалась в центре: девятнадцать тысяч человек под командованием дяди Самуэля, генерала Нильса Брахе, из них меньше четырех тысяч – шведы, а остальные – наемники из Германии и Шотландии. Численное соотношение, из-за отсутствия полков Паппенгеймера, было не в пользу имперских войск, да и в целом армия императора, похоже, оказалась под несчастливой звездой – ее полководца, герцога Альбрехта фон Валленштейна, приходилось носить в паланкине, в то время как король Густав-Адольф непрерывно разъезжал перед своим войском верхом на коне и производил впечатление человека, способного отразить нападение десятерых врагов одновременно. Солдат снедало нетерпение: они хотели наконец вступить в бой. И тем не менее… кое у кого были дурные предчувствия, в том числе и у Самуэля.

– Проклятый туман, – пробормотал он. – Во всем виноват проклятый туман.

Внезапно король Густав-Адольф, настолько близорукий, что в подобном тумане, должно быть, почти ничего не видел, вынырнул перед смоландцами и улыбался им до тех пор, пока Самуэль не пустил лошадь вперед, чтобы король узнал его.

– Туман рассеивается, ротмистр, – сказал король. – Господь на нашей стороне, не так ли?

– Ваше величество, я знаю такие туманы. Даже если он вроде бы поднимается, то за считанные минуты может снова сгуститься, и если битва в этот момент будет в самом разгаре, уже в шести шагах нельзя будет отличить, где друг, а где враг, и здесь начнется бойня.

– Вы всегда так беспокоитесь, ротмистр.

– Не за себя, ваше величество.

– Ладно, ладно. Больше не стоит волноваться. Ведь с нами ничего не может случиться, пока вы и ваши верные смоландцы на нашей стороне.

– И в этом он был прав, – произнес Самуэль, уставившись в пустоту, – О господи, в этом он был прав.

К полудню туман поднялся так высоко, что Густав-Адольф дал знак к наступлению.

– Войска кайзера выжидали, – продолжал Самуэль. – Им просто ничего иного не оставалось, ведь они проигрывали нам в численности. И тем не менее после этого я часто задавал себе вопрос… Я спрашивал себя, не может ли быть так, что Валленштейн выжидал в основном из-за тумана и потому, что догадывался: туман может вернуться в любой момент. Но мы… мы пошли в наступление!

Он не заметил, что сжал кулак, как не заметил и того, что Александра накрыла его руку своей ладонью. Он все еще держал на коленях рапиру с мокрыми полосками ткани, но она ему не мешала. Он вернулся в то место и в тот день, когда и где для него все изменилось, когда и где его жизнь рухнула и больше уже не была прежней, когда и где ротмистр Брахе умер, а родился Самуэль Брахе, предатель.

– Сначала вперед двинулась пехота… Солдаты императора стреляли изо всех видов оружия, их пушки пристреливались к левому флангу, где находилась конница герцога Бернгарда… Однако пехота сумела перейти дорогу. Они окопались в кювете, под огнем неприятеля, не имея почти никакого укрытия от пуль. Наконец мы получили приказ вступить в бой… Смоландские рейтары шли в авангарде, в арьергарде – конники из Эстергётланда, а посредине – куча драгун, среди них и оружейный расчет со своим командиром. Они вцепились в спины лошадей и проклинали своих товарищей, которые смогли остаться у своих пушек, в то время как их бросили в самую гущу боя… Мы выстроились клином и прорвали строй неприятеля, и когда мы прошли сквозь ряды противника, у нас еще не было ни одного раненого, так как враг употребил все свои силы на то, чтобы расстрелять наших пехотинцев. Атака кавалерии, если она хорошо скоординирована, обрушивается на головы пехоты, словно гнев Божий. Мы видели, как императорских солдат выгнали из окопов, как они бежали перед нашей конницей, как их рубили на куски или затаптывали в землю, как сначала один, а затем все больше вражеских орудийных расчетов бросали свои пушки, и драгуны захватывали орудия, оставляли возле них расчеты с офицерами и двигались дальше, а пушки войск кайзера обращались против своих бывших владельцев. Вся линия фронта Валленштейна развалилась в течение еще одного часа… а мы смотрели на это. Среди нас были Альфред Альфредссон, Магнус Карлссон, Герд Брандестейн – почти все, кто сегодня здесь, с нами… Мы окружили короля кольцом, повернулись наружу, взяли оружие наизготовку, а король метался из стороны в сторону, и кричал, и отдавал распоряжения, и приказывал ставить сигналы, и от возбуждения буквально подпрыгивал на спине лошади… Нам ничего так не хотелось, как того, чтобы вражеский эскадрон прорвался к нам, чтобы мы смогли убить их всех, защищая короля, и умереть, спасая ему жизнь – так мы опьянели от его возбуждения и от того, как развивалась битва! Но тут на поле сражения неожиданно появился генерал Паппенгейм.

Две тысячи хорватских рейтаров Паппенгейма мгновенно включились в бой – отдохнувшие, злые, исходящие жаждой крови. Они сразу атаковали Эстергётландский полк, а когда там возникло замешательство, погнались еще и за кирасирами Пикколомини. И дикая охота шведской кавалерии тут же превратилась в отчаянную борьбу за жизнь, в то время как два превосходящих их численно вражеских отделения взяли их в клещи и перемалывали между собой. Пехотинцы, осмелившиеся показаться из кювета, пока кавалеристы занимались императорскими стрелками, снова попали под обстрел, а когда они бежали обратно в кювет, на них напали хорватские рейтары.

– Король первым это увидел – внезапное нападение Паппенгейма создало прореху в линиях нашего войска, прореху, через которую солдаты императора, проведи они решительную атаку, добрались бы до самого центра нашего боевого порядка. Валленштейн это, должно быть, тоже заметил… Его солдаты бросились в контратаку, и теперь пехота тоже оказалась зажата между двумя вражескими отрядами: хорватскими рейтарами с одной стороны и пехотой императора – с другой. Они держали строй… держали строй… держали строй… Однако наши кавалеристы падали один за другим! Смоландский полк потерял полковника Фредрика Стенбока, Эстергётландский – майора Леннарта Нильсона – обоих главнокомандующих! Можешь себе представить, каково видеть, как внизу умирают твои товарищи, а ты не в состоянии ничего предпринять… Ты должен оставаться на своем посту, охранять жизнь своего короля, но перед тобой открывается четкая панорама сражения, и среди облаков копоти и взлетающей вверх земли от падающих ядер, и пара, и дыма ты видишь, как все больше лошадей бегут с поля боя с пустыми седлами – седлами, в которых только что сидели твои товарищи, лучшие из лучших…

Александра взяла его кулак и разжала ему пальцы. На ее глаза навернулись слезы, так сильно он стиснул ей руку. Он даже не заметил этого.

– Король понял, что мы проиграем битву, если потеряем кавалерию. Он пришпорил коня и помчался туда, где гибли наши товарищи. Он хотел лично возглавить их, хотел вывести их оттуда, перегруппировать… Впрочем, возможно, он просто хотел улучшить себе обзор, так как с того места, где он находился, его слабые глаза ничего не видели. Случилось то, чего опасались некоторые из нас: уже было далеко за полдень, но туман снова начал опускаться…

Он замолчал. Когда пауза стала слишком длинной, Александра подняла взгляд. Лицо Самуэля было таким бледным, что это было заметно даже в темноте. Его губы шевелились. Глаза смотрели туда, где раздавался шум битвы, его друзья падали один за другим, а король решился на отчаянную скачку, чтобы спасти своих людей, а вместе с ними – удачу в битве. Его трясло.

– Самуэль!

– Я очень долго ждал, – пробормотал он. – Потом нам сказали, что мы оказались слишком трусливы, чтобы последовать за королем. Слишком трусливы! Мы готовы были умереть за него в любой момент, и умереть с улыбкой на устах. Но я слишком долго ждал…

– Чего ты ждал, Самуэль? Чего ты ждал?

– Я смотрел на поле сражения, на лошадей без всадников, слушал шум и крики… Смотрел на людей, которые падали из седел и оставались лежать на земле, на тех, кто лежал под телами застреленных лошадей и не мог уклониться от ударов копий, на тех, кто с поднятыми руками стоял на коленях в луже собственной крови, и на тех, кто в упор получал пулю в голову… Я не мог пошевелиться… Я заметил, что король поскакал туда, лишь когда он уже был на полдороге к той бойне, в которую превратилось сражение. Я ринулся за ним. Я даже не подумал о том, чтобы взять с собой людей, но Альфред… Альфред собрал их и поскакал за мной по пятам. Мы, должно быть, представляли собой странное зрелище: впереди – король, молчаливый, одержимый и думающий лишь о том, как предотвратить катастрофу… За ним – юный Лёйблфинг, его паж, и оруженосец Андерс Йонссон: они отчаянно пытаются догнать его… Дальше шел я, с большим отрывом, крича во все горло и размахивая руками, чтобы он повернул назад… И в самом конце – мои люди, тоже крича во все горло, требуя, чтобы я подождал их. Туман так быстро густел, что создавалось впечатление, будто он возникает прямо из воздуха и смешивается с пороховым дымом… Они словно заехали в стену. Я потерял короля из виду, но знал, где именно наша кавалерия борется за жизнь, и предполагал, что он поскачет именно туда. Тут я внезапно оказался среди своих людей, которым каким-то образом удалось нагнать меня, и я повернулся к ним, чтобы отдать приказ развернуться цепью, и увидел чужаков, которые уставились на меня с таким же изумлением, с каким и я на них. Это не были Альфред и остальные: это были кирасиры императора, закованные в броню, словно механические игрушки, уже даже не похожие на людей в своих черных доспехах… И несколько абсурдных мгновений мы просто молча смотрели друг на друга: я, одинокий смоландский ротмистр, который уже догадывался, что бросил своего короля па произвол судьбы, и две дюжины императорских кирасир. И тут я увидел, как один из них, не придерживая лошади, достает седельный пистолет и целится в меня… И в то же самое мгновение я воспарил, полетел… Неожиданно вокруг стало так светло, так тихо, абсолютно тихо…

По его щеке побежала слеза. Он вцепился в палец Александры.

– Они нашли меня, когда битва закончилась. Между мной и императорскими кавалеристами упало пушечное ядро, снаряд, о котором я до сегодняшнего дня не знаю, с какой стороны он прилетел. Ядро отскочило от земли и попало в мою лошадь, и разорвало ее на клочки, а я не получил даже царапины. Меня с силой швырнуло в сторону, и когда я упал, то потерял сознание. Потом мне пришлось расспрашивать других о том, что произошло, и собирать сведения в кучу: я совершенно ничего не помнил. Это просто чудо, что они вообще нашли меня. Альфред вытащил меня из-под груды тел. Я, должно быть, был с ног до головы покрыт кровью и ошметками лошади, и все думали, что я мертв, мертвее не бывает. Груда тел – вот все, что осталось от наших рейтаров. Я все-таки догнал их. Я так никогда и не узнал, как мне это удалось, – только вот я все равно опоздал. Они погибли. Все.

– А король?

– Он так и не добрался туда, куда хотел. Наверное, те всадники, рядом с которыми я оказался, были всего лишь арьергардом большего эскадрона, и он прошел между королем и нами. Таким образом, король, Лёйблфинг и Йонссон оказались отрезаны от всех и окружены врагами. Я не думаю, что кирасиры знали, кто стоит перед ними, понимали только, что это враг. Я также не думаю, что он осознавал, где находится. Он был так близорук, а туман снова так сгустился, что он, видимо, только и разглядел каких-то всадников, решив, что мы все бросили его на произвол судьбы, что мы позволили ему скакать на врага в полном одиночестве… Мы ведь всегда были рядом с ним, с тех самых пор, как покинули родину…

– Самуэль…

Самуэль поднял голову и вытер глаза. Откашлялся.

– Тела Лёйблфинга и Йонссона обнаружили недалеко от того места, где в мою лошадь угодило пушечное ядро, их буквально разорвало на куски. Должно быть, именно там в короля попали первые пули. Лёйблфинг и Йонссон даже ни разу не выстрелили из пистолетов – думаю, они пытались удержать короля в седле и вытащить его вместе с лошадью из суматохи. Но когда они упали, король тоже выпал из седла, его сапог зацепился за стремя, и лошадь, которая была неоднократно ранена и обезумела от боли и страха, понеслась по полю и потащила его за собой. О боже, Александра, это призрачное видение – король, тяжело раненный, истекающий кровью, в полубессознательном состоянии, застрявший в собственном стремени, привязанный к скачущей напрямик лошади, с бешеной скоростью волочется по земле среди сражающихся… Тот, кто видел это, наверняка решил, что настал конец, что мертвый король едет прямехонько в ад и делает знаки обеими руками, приказывая следовать за ним…

– Как все закончилось? – спросила Александра и сжала второй кулак Самуэля, которым он бил себя по ноге, даже не замечая этого.

– Настал момент, когда король остался лежать. Лошадь побежала дальше, и чем больше людей видели ее, оставшуюся без всадника, обезумевшую, тем больше распространялся слух, что произошло нечто ужасное… что король мертв. Однако, если солдаты кайзера считали, что это должно положить конец битве, то они ошибались. Теперь цель стала иной: отомстим за нашего короля! Герцог Бернгард умудрился перегруппировать артиллерию, и под ее защитой пехота наконец двинулась вперед и проникла в ряды войск противника. Генерал Паппенгейм получил смертельное пулевое ранение. Если бы не настала ночь, мы бы жестоко расправились со всеми императорскими солдатами. Но под покровом темноты Валленштейн сумел скрыться вместе со своими войсками; тех, кого он оставил – неважно, раненых или нет, – уничтожили. Ночью обнаружили тело короля: полураздетого мародерами, почти неузнаваемого из-за многочисленных ран… К этому моменту смоландские рейтары уже считались предателями и трусами, из-за которых погиб король Густав-Адольф. Возможно, я и сам бы в это поверил, будь я на месте остальных: наши товарищи, участвовавшие в битве, погибли все, а мы, оставшиеся на месте, чтобы защитить короля, не получили и царапины. Первых из нас повесили уже тогда, когда тело короля еще только обмывали в его палатке… Но затем вмешался герцог Бернгард и остановил казнь, и с этого мгновения нас объявили вне закона и дали нам смертельно опасное задание, чтобы искупить то, что искупить невозможно… Призраки Самуэля… – Он уже не скрывал своих слез. – О господи, на что я обрек короля… на что обрек своих людей… В тот единственный крошечный момент ужаса, когда я действовал не как солдат, я проиграл жизнь самого великого шведского короля, который когда-либо существовал…

Он закрыл лицо руками и зарыдал, и Александра привлекла его к себе, и держала так, и шептала ему в ухо, что он в этом не виноват – прекрасно понимая, что словами она его не вылечит, но подчиняясь голосу старой Барборы, которая объясняла ей, что целитель не перестает надеяться, пока не становится слишком поздно.

В конце концов Эбба села возле находящейся без сознания Агнесс и стала смотреть на старую женщину и в то же время вполуха слушать слова Самуэля, вырывавшиеся у него из груди в десятке шагов от нее. Когда Александра обняла его и Эбба услышала, как он рыдает, она тоже заплакала. Ее душе так сильно хотелось, чтобы и ее обняли, что она обхватила себя руками и раскачивалась из стороны в сторону, а из глаз ее бежали слезы.

– По какому поводу вся эта скорбь? – прошептала Агнесс.

Эбба подняла веки и уставилась на нее. Агнесс спокойно смотрела на нее своими большими черными глазами.

– Мне так страшно, – прошептала Эбба. – Я хотела отвезти библию дьявола в Швецию и подарить ее Кристине, а теперь не знаю, что мне делать. Если я исполню свое обещание, то выступлю против вас, и даже если мне удастся победить, то я не знаю, что станет с Кристиной, если она получит библию дьявола. Что с ней сделает эта книга? Она ведь даже не догадывается, на что способна библия дьявола. Мы, шведы, очень серьезно относимся к вопросу физического существования дьявола. Она считает книгу чудом и чем-то вроде научного сокровища. Timeo danaos et donaferentes[85]85
  Бойся данайцев, дары приносящих (лат.; цитата из «Энеиды» Вергилия).


[Закрыть] – даже если этот дар дается из любви. Неужели я привезу своей королеве ужас и горе?

– Если ты не станешь везти ее в Швецию…

– …и мы выживем, несмотря ни на что? Тогда я разочарую ее, и, вероятно, из-за этого пострадает наша любовь. В любом случае я буду страдать, и я нарушу свое обещание. Что бы я ни сделала, меня ждет боль.

– Самый большой подарок любви в то же самое время и есть самая высокая цена, – сказала Агнесс. – Цена любви – всегда сам человек.