Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)

16

Во время отступления из монастыря Самуэль возглавил маленький отряд. Эбба попыталась подъехать к нему, но он молча схватил ее лошадь за уздцы и заставил держаться сзади. Эбба не стала возражать. Перед воротами оборванные фигуры горожан стояли плечом к плечу, молчали и не сводили с них глаз. Старый инвалид на телеге перестал подавать им знаки; он таращился на них, открыв рот, и не двигался. Эбба задержала дыхание, так как на мгновение ей показалось, что Самуэль сейчас пустит коня прямо на стоящих перед ним людей, но ротмистр повернул лошадь в сторону, прочь от толпы, и маленький отряд длинной цепью последовал за ним по дороге. Топот лошадиных копыт разбивался о высокую стену церкви при монастыре и эхом отлетал в переулок, в котором стояла немая толпа. Кто-то кашлял, время от времени раздавалось усталое хныканье ребенка, но никто не произнес ни слова. Фыркнула лошадь, другая забренчала уздечкой. Жители Браунау стояли, образовав жалкую стену из тел, по ту сторону разрушенных ворот. Самуэль отпустил поводья, и лошадь двигалась вперед до тех пор, пока не оказалась почти в самом центре толпы. Лошадь остановилась и нервно затрясла головой.

Самуэль молча окинул взглядом несколько сотен человек. Эбба ожидала, что он достанет пистолеты, но он просто сидел на лошади и встречался взглядом с людьми в толпе. Несколько мгновений спустя раздались шелест и шаркающие шаги, в общей тишине создававшие впечатление, будто кто-то вспахивает дорожное покрытие, и коричневые и серые тела невольно зашевелились. Они расступились перед ним, отошли в сторону, и образовался узкий проход. Самуэль ждал, и терпение его внушало страх; и вот толпа полностью разошлась, и за ней показался конец переулка. Тогда он прикоснулся к полям шляпы и двинул лошадь вперед. Она пошла между людьми; бока ее трепетали, а хвост отчаянно хлестал круп. Эбба почему-то нисколько не презирала себя, несмотря на то, что двигалась так близко к нему, что ее собственный конь отворачивал голову, чтобы увернуться от взмахов хвоста лошади Самуэля. Она скользила взглядом по лицам, повернутым к ним с обманчивым равнодушием, – свалявшиеся волосы, грязь в преждевременных морщинах, глубокие борозды, идущие от ноздрей к углам рта, поджатые губы… Глаза как раны, в которых стоит один-единственный вопрос, которого она не понимала. Она осмотрелась. Смоландцы, не колеблясь, последовали за ними. Ни один из них не обнажил оружия и даже не положил руку на эфес шпаги. Обе руки Альфреда Альфредссона тоже держали поводья, а обвитое кожаными лентами древко его дубины берсеркера торчало из седельного футляра, покачиваясь в такт шагам его лошади.

Самуэль натянул поводья, и Эбба посмотрела вперед. Посреди улицы стоял и глядел на них маленький ребенок в рубашонке и без штанов; ступни его были обмотаны какими-то тряпками. Наверное, это было самым страшным моментом их пути через толпу: то, что все стояли до тех пор, пока из второго или третьего ряда не вышла женщина и молча не взяла ребенка на руки. Он не плакал, не протестовал, а просто смотрел. Самуэль снова прикоснулся к полям шляпы.

– Господь с тобой, – сказал он по-шведски.

Женщина ничего не ответила. Она так же молча ввинтилась обратно в толпу и снова слилась с ней. Самуэль прищелкнул языком, и лошадь двинулась дальше.

– М-м-м-м! – вполголоса произнес Альфред за ее спиной.

Эбба обернулась к нему. Он смотрел на ее руку, которая уже успела отвязать кошель и собиралась бросить его женщине и ребенку. Глаза Альфреда были совершенно бесстрастны. Он едва заметно покачал головой.

Она отпустила кошель и снова взяла повод. Ее рука дрожала.

Альфред кивнул и продемонстрировал тень от тени улыбки.

Самуэль и первые из смоландцев, включая Эббу, уже выбрались на рыночную площадь, когда последний из них проходил мимо молчаливой толпы. Это был Бьорн Спиргер, которого Эбба считала самым осмотрительным человеком после Самуэля и Альфреда. Лицо Спиргера было таким же дерзким и некрасивым, как у прирожденного кулачного бойца, но сейчас оно побледнело и походило скорее на лицо мальчика, чем мужчины. Над рыночной площадью подул ветерок, и Эбба задрожала – она была мокрой от пота.

И тут произошло то, чего она боялась: кто-то что-то крикнул им вслед. Самуэль развернул лошадь. Проход через толпу оставался открытым, и каким-то образом инвалид на своей тележке умудрился проехать по нему. Он остановился в нескольких шагах за внешним краем толпы и уставился на них.

– Что случилось? – спросил Самуэль, к изумлению Эббы, владевший местным наречием не хуже ее.

Инвалид поднял руку, которой он недавно подавал им знаки. Эбба не могла отвести глаз от скрюченной лапы; ей казалось, будто эта рука тянется к ней и вот-вот схватит, несмотря на расстояние более чем в два десятка шагов.

– Аббат… – заикаясь, произнес старик. – Вы видели аббата?

Глаза Самуэля превратились в узкие щелки.

– Какого аббата?

Старик застонал, и Эббу охватила дрожь.

– Аббата Вольфганга. Старый аббат. Он еще в монастыре. Он… и семеро… – В толпе за его спиной раздалось невнятное бормотание.

Самуэль и Альфред обменялись взглядами. Правая рука Альфреда неожиданно оказалась на расстоянии всего лишь одной ладони от его дубины.

– Какие семеро?

– Черные монахи. О, Господь на небесах… вы же не могли их проглядеть…

– Когда ты видел их в последний раз?

Старый инвалид перекрестился.

– Никогда! – выдавил он. – Никогда! Аббат и семеро мертвы, с тех пор как я… когда я… был еще мальчиком… Они умерли, все вместе… убиты… сожжены… – Он поднял блуждающий взгляд. – Вы их видели?

Холод, еще сильнее прежнего, снова побежал по спине Эббы. Она посмотрела на сузившиеся глаза Самуэля и вспомнила, как мать когда-то велела ей не ходить в определенные дни к старым могильным курганам в их поместье. «Что бы там ни бродило, оно любит одиночество», – прошептала она.

– Мы видели их, – сказал Самуэль.

Эбба резко повернула к нему голову. Старик задрожал еще сильнее. Лицо его скривилось, как от боли.

– Они все были там, – продолжал Самуэль. – Мы… похоронили их.

Губы старика дрожали.

– Они лежат в освященной земле, – закончил Самуэль. – И что бы они ни делали при жизни, что бы ни удерживало их на земле после смерти, – это прощено им.

Теперь из глаз инвалида покатились слезы. Его рука беспокойно водила по воздуху и неожиданно начертила крест.

– Благослови тебя. – Он всхлипывал. – Благослови тебя… Благослови…

Самуэль в третий раз прикоснулся к полям шляпы. Рука Альфреда снова отстранилась от рукояти дубины. Самуэль развернул лошадь и послал ее рысью в ближайшую широкую улицу, уходившую в западном направлении от рыночной площади. Эббе казалось, что она все еще слышит всхлипы старика на тележке: «Благослови тебя…»

Лошадь Самуэля пошла галопом, и Эбба вонзила шпоры в бока своего коня и догнала его.

– Почему ты это сделал? – крикнула она.

Сначала он не отреагировал, но затем бросил на нее косой взгляд.

– Тридцать лет назад именно горожане Браунау сожгли монастырь, – крикнул он ей в ответ. – Это совершенно ясно. Они подожгли здание и прогнали монахов, а потом у них было целых тридцать лет на то, чтобы их начала мучить совесть. Я убежден, что аббат и монахи не погибли в монастыре – иначе мы нашли бы какие-нибудь останки. Разве ты не заметила, что старый инвалид осмелился углубиться на территорию монастыря лишь на пару локтей? Я говорю тебе, никто из жителей Браунау ни разу не вступал в развалины монастыря в течение последних тридцати лет. Это почерневшее от копоти, полуразрушенное чудовище сидит в сердце каждого из них, и каждый день, видя его перед глазами, они вспоминают о том, как сожгли его. Говоришь, по нему бродят аббат и монахи? Для жителей Браунау так оно и есть. Только не мертвецы, чьи души остались на земле, не хотят отпустить их, а живые.

Он пришпорил лошадь, и она помчалась прочь широким галопом. Эбба сжала губы, затем хлопнула по крупу лошади ладонью. Лошадь рванулась вперед и снова догнала Самуэля. Несколько мгновений они скакали бок о бок, молча и даже не обменявшись взглядами. Смоландцы скакали немного позади них.

– Но почему? – тяжело дыша, спросила Эбба. – Почему ты солгал им?

– Потому что этот город и его жители очень нуждаются в уверенности, что когда-нибудь им все простится.

17

Графенвёр был не намного больше обычного пятна на ландшафте, а сам ландшафт, несмотря на тонкий снежный покров, выглядел изношенным и изможденным. Несколько десятков прудов, сейчас замерзших и покрытых снегом, придавали району вид покрытого оспинами лица. Над ними висело небо такого цвета, как будто из печных труб сталелитейной мастерской все еще шел свинцово-серый дым. Сам городок представлял собой ломаный узор из пятен черного и белого цвета: черного – закопченных, наполовину сожженных домов, белого – снежного савана.

– Либо мы делаем привал здесь, либо, значит, спать нам сегодня в лесу, – сказал Вацлав. Его шестеро монахов жалобно застонали.

– Мы не можем спать в лесу, – нетерпеливо заявила Александра. – Там мы к утру все замерзнем.

– Ну, тогда… – весело сказал Вацлав и посмотрел на них. – У меня, во всяком случае, создалось впечатление, что тебе отдых пойдет на пользу.

Александра, которой в какой-то степени пошла бы на пользу только вынужденная ночная скачка, поскольку лишь она могла совладать с бурлящим в ней нетерпением, выдавила улыбку. Она выругала себя за то, что не оставила Вацлава и его монахов в Бамберге. Все пошло не так с самого начала, когда выяснилось, что Вацлав и его братья по вере путешествуют пешком и ни в какую не желают пересаживаться на лошадей. Наконец Вацлав спросил, почему Александра так торопится. На это у нее не было никакого ответа, кроме правды, открывать которую ему она не собиралась, и потому она уже второй день подряд плелась рядом с братьями, внутренне крича от беспокойства и ярости на себя саму за то, что не объехала Бамберг стороной. При этом монахи двигались на удивление быстро – их марш очень походил на экономящий силы бег на длинную дистанцию. Одна и верхом Александра достигла бы Графенвёра, пожалуй, утром сегодняшнего дня; сейчас же день клонился к вечеру. Однако на одной из многих миль, отделяющих ее от Праги, монахи могут так сильно задержать ее, что поставят под вопрос ее своевременное возвращение в Вюрцбург. Она должна избавиться от них – и чем скорее, тем лучше! Они с трудом пробирались между домами до самой церкви. Снег на улицах был утоптанный и грязный, но не так сильно, как боялась Александра. Похоже, прохожих здесь было немного. Состояние городка напоминало разрушенную часть Вунзиделя – пустые или забаррикадированные дома и ощущение, что из некоторых отдушин в погребах и за хрупкими ставнями за ними внимательно следят чьи-то глаза. Это и тот факт, что, едва они миновали первые дома по эту сторону разрушенной во многих местах городской стены, Вацлав заставил ее сойти с лошади и теперь рысил рядом, беспрестанно вращая головой, как будто за каждым углом их поджидали разбойники, неожиданно напомнило ей о шведском офицере – Самуэле Брахе. Когда он и его вахмистр вывели Александру и Агнесс из Вунзиделя, ситуация походила на нынешнюю. Мысль эта разбудила в ней и воспоминание об акте любви в разрушенном доме, Она невольно покосилась на Вацлава и обрадовалась, заметив, что он смотрит в другую сторону.

Церковь тоже была забаррикадирована досками. Не подлежало сомнению, что окна выломали уже давно – стекло можно было продать, а свинцовая оправа после переплавки вполне годилась на пули для мушкетов. Не в одной битве выстрелами из мушкета солдатам разбивало голову, отрывало конечности, выворачивало наружу кишки, что превращало людей в кровавые обрубки, а пули, вылетавшие из этих мушкетов, некогда были распятиями или атрибутами святых в ограбленных церквях. Из щелей между досками пробивался тусклый свет.

Они подошли к главному входу. Вацлав попытался открыть дверь, но она была заперта. Он пожал плечами и ударил в нее кулаком. Александра услышала приглушенные крики и испуганный детский плач. Они с Вацлавом переглянулись.

– Именем Господа! – протрубил маленький брат Честмир. – Мы бенедиктинцы. Вам нечего нас бояться, будь вы хоть протестантами, хоть католиками. Впустите нас.

Вацлав прошептал ему:

– Не нужно было говорить им о страхе. Так обычно говорят те, кого как раз бояться и следует.

Губы Честмира смущенно приоткрылись.

– А, – сказал он и откашлялся. – Беру назад свои слова о том, что бояться вам нечего! – крикнул он.

Александра резко обернулась. Вацлав изумленно раскрыл глаза. Честмир пожал плечами.

– Прекрати безобразничать! – прошипел Вацлав.

– Мы и сами не знаем, следует ли вам бояться или нет! – провозгласил Честмир. Когда он хотел, его голос приобретал мощь охотничьего рожка.

Вацлав растерянно развел руками.

– Какой глупец перевел тебя, интересно знать, из послушников в монахи?

– Ты, преподобный отче. Ты сказал, что мне только нужно связать язык с мозгом, и я стану совершенен.

– Очевидно, тебе это пока не удалось.

– Я ежедневно работаю над собой, преподобный отче.

Вацлав поднял кулак, чтобы снова ударить по дверям церкви, но внутри заскрежетал засов, двери приоткрылись, и в образовавшуюся щель осторожно выглянуло удрученное лицо.

– Что вы сказали? – Взгляд бледного мужчины невольно упал на Честмира, который стоял, широко расставив ноги, прямо перед дверями, подобно грозному дознавателю.

Честмир ткнул пальцем в Вацлава.

– Вам не следует нас бояться, но наш преподобный отче говорит, что мы не должны сообщать это вам. – Его улыбка заставила бы даже прошедшего огонь и воду знахаря доверчиво хлебнуть собственного волшебного зелья.

– Что, простите?

Вацлав отодвинул Честмира в сторону. Взгляды Александры и маленького монаха встретились, и Честмир подмигнул ей. Она не смогла сдержаться и ответила на его улыбку. Александра невольно вспомнила отца, Киприана. Он тоже, когда хотел, умел совершать подобные маневры. Неожиданно ее пронзило желание ощутить его поддержку, и ее улыбка исчезла. «Во всяким случае, ты молодец, брат Честмир. Кто знает, может, иначе люди внутри и не открыли бы двери».

– Мы – монахи-бенедиктинцы из маркграфства Моравин, – сказал Вацлав мужчине, который выглядывал из чуть приоткрытой двери. – Мы сопровождаем домой одну даму и просим дать нам пристанище.

Глаза бледного мужчины беспомощно моргали.

– Здесь вам оставаться нельзя, – заявил он. Его взгляд стал решительным.

– Слишком темно, мы не успеем добраться до другого жилья.

– Здесь вам оставаться нельзя!

– Мы могли бы заплатить…

Губы мужчины задрожали.

– Вы не понимаете, – хрипло каркнул он. – Вам нельзя здесь оставаться. Уходите… пожалуйста… уходите!

Внезапно Александра поняла, что глаза мужчины показании, ей тусклыми не из-за презрения, а из-за страха, и что голос его был таким резким потому, что срывался из-за умоляющих интонаций.

Вацлав настороженно прищурился.

– Что здесь происходит?

– Пожалуйста… уходите!

Лицо исчезло. Вацлав сделал шаг вперед и вставил сапог в щель между закрывающейся дверью и стеной. Дверное полотно прижалось к его ноге и задрожало, как если бы его тянули несколько человек одновременно. Вацлав охнул.

– Ой! А они не шутят.

На помощь Вацлаву пришли монахи: все разом они навалились на дверь снаружи. Некоторое время дверь раскачивалась туда-сюда. Снова внутри зазвучали испуганные крики. Монахи решили одержать победу во что бы то ни стало и сильнее нажали на дверь. В щели снова появилось лицо мужчины. Он в отчаянии ломал руки.

– Уходите… пока еще есть время… Я умоляю вас…

– Кто вы?

– Священник. Пожалуйста… Вы еще можете успеть убежать…

– Послушайте меня, ваше преподобие, – заявил Вацлав. – Мы не в состоянии продолжать путь. Ваш долг как христианина дать нам крышу над головой. И если мы как-нибудь можем помочь вам… Мы вовсе не хотим причинить вам зло. Смотрите…

Он убрал ногу из щели и вместо этого положил руку на щеколду.

– Вы не можете помочь нам! О боже… О боже! – Глаза священника остекленели от ужаса, и не успел Вацлав отреагировать, как тот захлопнул двери церкви. Грохот эхом разлетелся по соседним улицам. Они услышали, как задвигают засов.

И тут Александра почувствовала, что по спине у нее побежали мурашки, словно ее коснулось чье-то холодное дыхание. Прошло пару минут, прежде чем она услышала голос – будто оповещающий о приходе безумия. Она обернулась – медленно, как человек, вступивший в лужу сильного клея.

Голос доносился из тени, и он произнес:

– Слишком поздно, дети мои… слишком поздно.

Голос принадлежал тощему молодому человеку с элегантной бородкой и усами, кончики которых были закручены как наконечники стрелы. Его глаза сверкали и производили такое же безумное впечатление, как и улыбка, но больше всего ее испугало го обстоятельство, что, несмотря на обжигающий холод, на нем была лишь просторная, открытая на груди рубаха. Шляпа у него была как у дворянина, но слишком большого размера, а зияющая дыра на ее верхушке и темные пятна вокруг этой дыры указывали на то, что предыдущий владелец уже не noтребует вернуть свою собственность. Два ремня, расположенные крест-накрест, охватывали его торс, а слева и справа на них висели рапиры. Спереди из-за пояса торчали рукоятки пистолетов. Обут он был в светлые кожаные сапоги с крупными, украшенными камнями брошками в виде бабочек и сверкающими шпорами. Он вышел из тени, и его примеру последовал десяток еще более странно одетых мужчин – беззвучно, плавно, будто они не прятались в тени, а, скорее, образовались в ней. Вацлав и его монахи выстроились дугой перед Александрой и ее лошадью, но было ясно, что они окружены.

– Посмотрите, дети мои, – прошептал молодой человек. – Йоханнес обещал вам добычу, и вот… Добыча!

Его люди захихикали.

Молодой человек неторопливо приблизился к монахам и остановился в нескольких шагах от них. Потянул носом воздух.

– Святое мясо, – прошептал он. Его взгляд ползал по Александре, но безумный блеск глаз не менялся. – И страстное мясо. Что вы скажете насчет такой добычи… дети?

Мужчины, вышедшие из тени, заревели:

– Йоханнес!

Александра вздрогнула. Из забаррикадированной церкви послышались крики ужаса.

– Думаю, – заметил Вацлав, – что ты никогда еще не слышал об одиннадцатой заповеди.

Юноша повернулся к нему.

– Кто это у нас – главный монах, да? Это у нас предводитель… святого мяса?

Вацлав холодно улыбнулся.

– Прежде чем я попытаюсь объяснить это тебе… Да, я – главный монах.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно… – Молодой человек разглядывал Вацлава.

Он поднял левую руку и приподнял шляпу. Правой рукой он провел по длинным спутанным волосам, после чего снова надел шляпу. Александра как завороженная смотрела на открытый ворот рубахи, на бледную грязную кожу, под которой выделялись ребра и грудина. Молодой человек обнюхал правую ладонь, а затем принялся лизать ее – жадно, как собака, которая пытается высосать из кости сладкий мозг. Светящиеся безумием глаза не отпускали Вацлава. Сумасшедший вынул руку изо рта. С нее капала слюна. Он выступил вперед и положил ее Вацлаву на грудь, словно выказывая дружелюбие. Вацлав покосился куда-то вбок и едва заметно покачал головой. Неожиданно брат Честмир оказался на шаг ближе, чем раньше. Маленький монах сжал губы и опустил плечи.

– Мы не знаем заповедей, главный монах, кроме заповедей… Йоханнеса.

Так внезапно, что Александра ахнула, сумасшедший повернулся вокруг своей оси.

– Йоханнес! – крикнул он.

– Йоханнес! – заревели его люди.

– Йоханнес – это я! – кричал юноша и вращался вокруг своей оси. В церкви с ужасом бормотали короткую молитву. – Йоханнес! Каменный Йоханнес! Я – Каменный Йоханнес! Я НЕУЯЗВИМ! – Одним движением он сорвал рубаху с плеч; скрещенные ремни скользнули вниз, и он, широко раскинув руки, им полнил очередной медленный пируэт. – Я – ЙОХАННЕС!

– ЙОХАННЕС!

Верхняя часть туловища юноши походила на торс трупа – худая до истощения, так что можно пересчитать все ребра; живот такой впалый, что на нем двумя веревками выделялись брюшные мышцы; ключицы торчали, грозясь порвать кожу. Александра заметила шрамы: размером с ноготь большого пальца там, где когда-то в него, наверное, вошли пули, и размером с ладонь – там, где они снова покинули тело. Шрамы, отмечающие входные и выходные отверстия от пуль, были равномерно распределены по спине и торсу. Четыре, пять, шесть пуль, должно быть, угодили в тело мужчины и, судя по состоянию шрамов, – в течение различных периодов его жизни. Ни одна из них не убила его. Его охранял сам дьявол.

– ЙОХАННЕС! ЙОХАННЕС!

Как будто ничего не произошло, молодой человек подхватил рубаху, снова набросил ее на плечи и перепоясался. Затем приблизился к Вацлаву.

– Я – Йоханнес, – прошептал он. – Расскажи мне кое-что об… одиннадцатой заповеди.

По рядам окружавших их мужчин прокатилось движение, раздались щелчки. Внезапно на них оказалась направлена дюжина мушкетов, как с колесцовыми замками, так и таких, в которых тлели фитили. Хихиканье проклятых душ, обративших немой молитвой к своему личному демону о том, чтобы он дал им перевес в силе, последовало сразу за вскидыванием мушкетов.

– Не важно, – ответил Вацлав.

Улыбка его погасла.

– Пожалуй, самое время сложить оружие, – заметил Йоханнес.

– У нас нет оружия, – возразил Вацлав.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно… – Йоханнес провел правой рукой по рубахе и снова понюхал ладонь.

Он обошел вокруг Вацлава и приблизился к дверям церкви. Александра не сводила глаз с его людей. Теперь Йоханнес оказался между Вацлавом и его монахами, и даже если банда Йоханнеса сразу среагирует и начнет стрелять, монахи успеют схватить его, бросившись все сразу. Разумеется, пули разорвут их в то же мгновение. Александра догадалась, что Йоханнес убежден: лично ему пули не нанесут никакого вреда, и эту убежденность разделяли и его сообщники. Безумие, которое может предоставить доказательства своего могущества, заразнее болезни. Разбойники стали бы стрелять вслепую при первом удобном случае. Вацлаву и монахам ничего не оставалось, кроме как стоять смирно и не двигаться.

Йоханнес ударил кулаком в двери церкви. Там перестали бормотать молитву; вместо нее послышались новые крики.

– Добрые дети Графенвёра! – срывающимся голосом прокричал Йоханнес. – Открывайте, Йоханнес пришел… гнев Божий.

– Vade retro, satanas! – завизжал священник.

– Прекрати лопотать по-богемски, преподобный. Отворяй двери!

– Нет… о, Господи, защити доверившихся Тебе… Нет! Уходите! Вы достаточно уже навредили нам! – Было слышно, как священник плачет от страха.

– Ты пожалеешь, преподобный, если ты… разгневаешь Йоханнеса!

– О, Господи… Ты мой жезл и мой пастырь… Ты умастил елеем чашу мою в виду врагов моих… – всхлипывал священник.

– Преподобие!

– Ты покоишь меня долиною смертной тени…[46]46
  Священник от страха перепутал все слова Псалма 22. Там говорится следующее: «Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим; подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я и пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена» (22:1 – 22:5).


[Закрыть]

– Если ты не отворишь мне, я перестреляю всех, кто стоит здесь, а бабу прибью титьками к дверям твоей церкви.

Голос священника был голосом человека, бредущего сквозь ад собственной совести.

– Это чужеземцы. Их судьба нас не волнует.

– Чужеземцы? Кажется, Йоханнес должен… подсказать тебе выход из ситуации!

Разбойники с мушкетами засмеялись. С улицы, ведущей к церкви, до них донеслись крики и новый раскат хохота. Александра с растущим ужасом увидела, что из глубокой тени домов выходят новые разбойники. Они толкали перед собой четырех человек – мужчину, женщину и двух мальчиков: подростка и ребенка лет десяти. Вацлав что-то пробормотал. Александра сглотнула. Ее сердце метнулось к четырем несчастным, и она невольно сжала кулаки. Этих четверых раздели догола; они тряслись от холода.

– Кончайте их, – приказал Йоханнес.

Пленников ударами кулаков и пинками заставили подойти к дверям церкви. Взгляды, направленные на Александру, рвали ей душу. Она ничего не могла поделать, кроме как шагнуть в сторону, когда четверо, шатаясь, побрели босиком по снегу и, съежившись, остановились перед Йоханнесом.

– Стать у дверей церкви, руки положить на дверь! – приказал им Йоханнес. Они повиновались, дрожа и всхлипывая. Йоханнес схватил запястья мужчины и рывком поднял их. – Руки выше. Вот так!

Мужчина ударился лицом о двери церкви, прежде чем снова обрел равновесие; руки его были высоко подняты. Из носа шла кровь. Йоханнес снова ударил его о дверь, разбив ему губу. Женщина и оба мальчика повиновались, широко открыв глаза от ужаса.

– Говори! – приказал Йоханнес.

Женщина пронзительно закричала.

– Ваше преподобие, о боже… Мы… мы просто хотели посмотреть, не найдутся ли где-нибудь еще одеяла… Они выдернули нас из дома… О боже, ваше преподобие, помогите нам, они убьют нас… Мои дети… – Голая женщина осела на ступени у двери и заплакала. – Помогите нам!

Внутри разлилось молчание охваченных страхом людей, которые понимают, что их собственная безопасность, возможно, зависит от жестокой смерти соседей.

– Считаю до трех… – сказал Йоханнес. Он неторопливо подошел к меньшему из двух мальчиков, наклонился и схватил его за ягодицы. Мальчик закричал. Йоханнес убрал руку и обнюхал ее. – Раз…

Александра впилась взглядом в Вацлава. «Сделай же что-нибудь!» – молча закричала она. Лицо Вацлава исказила гримаса бессилия.

Йоханнес отпустил мальчика и встал позади подростка. Нервы у того отказали, и он тоже заплакал. Йоханнес грубо сунул ему руку между ног. Подросток тяжело дышал и извивался. Йоханнес снова понюхал руку.

– Два…

Вацлав едва заметно шевельнулся, и два дула мушкетов направились на него. Его глаза блестели. Один из мужчин, целившихся в него, молча прошептал, шевеля губами: «Ну же… ну же… ну же», – и его глаза засветились от предвкушения.

Йоханнес подошел к женщине и встал позади нее. Плакать она так и не перестала. Он достал из-за пояса пистолет и взвел курок. Прижал дуло к затылку женщины. Оба ее сына громко закричали. Муж глухо стонал и бормотал что-то непонятное.

Йоханнес уставился на правую руку, сжимавшую оружие. После недолгих размышлений он вытянул вперед левую руку, схватил женщину за зад, проник рукой ей между ног и принялся ворочать там. Ее рыдания перешли в крики боли. Губы Йоханнеса растянулись, обнажив два ряда зубов.

– Три… – сказал он.

Оружие описало круг, он нажал на спуск, взлетели искры, из дула вылетел огненный луч, прогремел выстрел, и все окутало белое облако пороха. Муж сполз по двери церкви и осел на пол – безжизненная голая марионетка. Там, где раньше находилась его голова, на двери расползлось огромное звездообразное пятно из крови, серой массы и осколков костей. Лошадь Александры заржала и испуганно рванулась. Оба мальчика и их мать закричали, будто их режут. Из церкви донесся ответный крик. Йоханнес поднял левую руку и обнюхал ее.

– Теперь Йоханнес опять будет считать до двух, – так спокойно заявил он, что в церкви его вряд ли услышали.

Он снова обнюхал руку и облизал губы. Его люди выли и свистели, и на какое-то мгновение большинство направленных на них стволов отклонилось в сторону.

И в этот миг Александра одним прыжком взвилась в седло своей лошади.